НОВЫЕ MEXA И НОВОЕ ВИНО (Из истории первых дней судебной реформы)

Сразличных точек зрения можно смотреть на вся­кое выдающееся здание, особенно если оно предназна­чено служить осуществлению той или другой обществен­ной потребности. Можно подходить к нему с требова­ниями практической техники и целесообразности; можно искать в нем эстетического, художественного удовлет­ворения— и с этой точки зрения вслушиваться в эту «му­зыку камней».

0 больницах, школах.

Желание вглядеться в эти «каменные страницы исто­рии» давно вызывает особые исследования. Некоторые из них посвящаются и зданиям судебных мест, затрагивая кстати и их внутреннюю жизнь. Есть обстоятельные исто- рико-бытовые описания Вестминстера и судов, в нем по­мещенных; появились в последнее время такие же описа­ния Palais de Justice [39] в Париже. Еще в конце семидесятых годов советник апелляционного суда в Париже Charles Des- mazes (автор замечательной истории судебной медицины во Франции) издал ряд сочинений, в которых говорит об истории Palais de Justice («La magistrature frangaise», «Le baillage du Palais», «Le Sainte Chapelle»)[40], а в последнее время вышел объемистый, роскошно изданный том «Le Palais de Justice. Son monde et ses moeurs. Par Ia presse judi- ciaire parisienne» [41].

По поводу этих исследований невольно приходит на мысль история наших молодых еще судов и связанные с ее возникновением воспоминания. Я попробую их коснуть­ся в беглом и отрывочном очерке.

Достоверная история парижского Palais de Justice вос­ходит к самому началу средних веков. Можно бы сказать, что она еще древнее, так как при раскопках на месте най­денных подтроек были находимы монеты и медали рим­ских императоров от Августа до Константина, что дает по­вод предполагать нахождение в этом месте проконсула Галии, так что сохранившиеся доныне в Париже остатки терм, быть может, составляли лишь одну из отдельно вы­строенных принадлежностей этого дворца. B этом отно­шении, несмотря на многие исследования, ничего, однако, определенного не выяснено, и мнение некоторых- истори­ков старого Парижа о том, что теперешняя «Святая Ка­пелла» (La Sainte Chapelle) построена на месте, где стоял когда-то храм Меркурия, не находит себе фактического подтверждения. He подлежит, впрочем, сомнению, что в этом самом месте, на островке между рукавами Сены,оби- тали уже короли из династии Меровингов. У Григория Турского есть описание роскошных, по тогдашнему вре­мени, лавок и торговых помещений, обрамлявших улицу, которая вела к нынешнему входу в Palais de Justice с той стороны, где потом был воздвигнут Собор Парижской Бо­гоматери.

При Каролингах дворцовые помещения Меровингов были заброшены и в эту смутную и тревожную эпоху пришли в запустение, но Капетинги снова прочно осели в этом месте, сделав из него свою резиденцию. C тех пор постройки, получившие название Ie Neuveau Palais *, были возобновлены и расширены, сделавшись надолго любимым местопребыванием королей. Ho старый французский ко­роль был живым носителем правосудия и сначала он сам лично, а потом, тут же, под его надзором, возле него, дове­ренные им лица — творили суд.

При Людовике Святом, в 1248 году, Palais приобретает свое лучшее украшение, представляющее одну из величай­ших драгоценностей чистейшей готической архитектуры — Ia Sainte Chapelle. Эта часовня, по мысли святого короля, была предназначена составлять собою нечто вроде огром­ного каменного ковчега для хранения в нем сокровищни­цы с терновым венцом Спасителя, который был поднесен французскому королю Болдуином II, королем Кипра и Иерусалима, в возмещение уплаченных за него венециан­цам долгов. Филипп Красивый расширил постройки дворца и устроил знаменитую большую залу громадных разме­ров с огромным мраморным столом в однюм из ее концов, на котором совершались впоследствии различные тор­жества.

По мере развития значения и влияния парижского пар­ламента, тоже имевшего свое пребывание в зданиях, сово­купность которых называлась Ie Palais, короли начали тя­готиться этим соседством и стали уединяться во дворцы, построенные ими исключительно для их собственного пре­бывания. Поэтому, с конца XIV века, короли уже редко, и то лишь временно, живут в PaIais. Последний король,про- живший там довольно долго, был Франциск I, пред похо­дом в Италию; последнее семейное торжество королевского дома, отпразднованного в Palais, была свадьба Франциска II с Марией Стюарт.

Затем парламент сделался единственным и могуще­ственным обладателем всего PaIais, заведя и расширив в нем свое собственное, весьма разнообразное и оригиналь­ное хозяйство. Целый маленький городок вырос вокруг и между старыми зданиями Palais.

Судебная, законодательная и торговая жизнь кипела внутри ограды, построенной старыми французскими коро­лями. K течению этой жизни по временам примешивалась деятельность своеобразной корпорации судейских клерков, носившей название Ia Basoche. Учрежденная в 1303 году, эта корпорация присвоила себе особые права и власть, с которыми приходится считаться даже самому парламенту. Les basochiens представляли пестрое сборище, связанное оригинальным регламентом, издавшее свои эдикты, изби­равшее своего короля и оказывавшее иногда на некоторые вопросы внутреннего и судебного управления чувствитель­ное влияние. Излюбленное детище парижан, эта корпо- рация,несмотря наразные стеснительные против неемеры, принимаемые королями и парламентом, просуществовало до самой революции. B первое воскресенье.каждого мая она, становясь полным хозяином Palais de Justice, сажала на майском дворе традиционное деревцо, выкопанное в лесу Бонди, и давала в большой зале, на мраморном столе, представление, во время которого в юмористической форме изображалисьиосмеивалисьдействия парламента,а иногда и короля.

СІбІЭгодаРаІаіэ de Justice стал опустошаться частыми пожарами, среди которых погибла большая зала и был раздроблен в куски знаменитый мраморный стол. B вось­мидесятых годах XVIII века начались внутренние пере­стройки в Palais de Justice и освобождение его от посто? ронних делу юстиции и законодательства наростов. Пред­принятые по плану архитектора Демезона перестройки заставили изгнать торжников из храма правосудия, и Pa­lais de Justice был освобожден от многочисленных магази­нов, прогулка среди которых в определенные часы состав­ляла одно из модных удовольствий тогдашней знати. Были пощажены одни лишь книжные лавки, просуществовавшие до 1831 года.

Революция пощадила здание Palais de Justice и ни в чем не коснулась его устройства, заменивши лишь в при­емной зале для публики бюст Людовика XV бюстом Ма­рата. Иначе, однако, она отнеслась к несравненному па­мятнику готики, заключенному в стенах Palais de Justice. La Sainte Chapelle была объявлена национальною собствен­ностью и назначена в продажу. За неявкою покупателей директория устроила в ней склад муки, а консульство при­казало поместить в ней старые судебные архивы, причем для того, чтобы было виднее внутри, были сняты в окнах и пропали затем нижние ряды драгоценнейших росписных стекол XIII века.

B 1835 году, по проекту архитектора Гюо, была пред­принята коренная перестройка и реставрация Palais de Justice.CMeTa6b^a исчислена в 3600000 франков, нокогда было приступлено к колоссальным работам сломки и сноса всех мелких зданий и частных построек, облеплявших Pa­lais de Justice изнутри и снаружи, как грибы, могучее де­рево, тогда эту смету постигла обычная участь почти всех предварительных смет, и в 1870 году, когда под руковод­ством знаменитого Виолье ле-Дюка завершилась рестав­рация всего здания, расход составлял уже 35 000 000фран- ков. При этих работах пришлось расширить и дать другое отчасти направление улицам Иерусалимской и Назарет­ской и для этого пожертвовать домами, в которых роди­лись Буало и Вольтер.

Ho вслед за обновлением здание Palais de Justice по­стигло новое несчастие: его задели в 1871 году предсмерт­ные конвульсии коммуны, и безумно-лаконический приказ ее прокурора Рауля Риго: «Faites flamber Finances!» [42]—был распространен и на Palais de Justice. Значительная часть его, а в особенности обширная и прекрасная Salle des pas perdus[43] обратились в обгорелые развалины. Пришлось на­чать постройку снова, и только недавно она доведена до полного конца.

Беглый обзор современных помещений Palais de Justice тотчас же указывает, что это место имеет старую и гром­кую историю. Эта история не заслоняется новейшими пе­рестройками и приспособлениями, она смотрит изо всех углов и заявляет о себе на каждом шагу старинными про­изведениями искусства и то грозными, то трогательными воспоминаниями. Когда начинается деловой день в Palais de Justice, судебный пристав провозглашает вместо нашего «Суд идет! Приглашаю встать» «Le tribunal, messieurs,— chapeaux bas!»[44]. Один из исследователей французской су­дебной старины говорит, что посетителю, вступающему впервые в здание Palais de Justice, можно сказать, подра­жая этому возгласу: «L’histoire, monsieur, — chapeau bas!»[45] Да, можно сказать — и с полным основанием.

Современный Palais de Justice имеет два входа: один под красивым портиком со стороны Place Dofine [46], другой со стороны Boulevard du Palais [47], с превосходною темною чугунною решеткою, увенчанною роскошными золотыми украшениями. Войдя в нее и поднявшись по старой пар­ламентской лестнице, посетитель попадает в огромную

Salle des pas perdus, целый день наполненную пестрою, озабоченною и деловитою толпой, среди которой выде­ляются адвокаты своим своеобразным черным костюмом. B этой зале стоят две статуи — Малерба и Беррье. Муже­ственный, самоотверженный и красноречивый защитник Людовика XVI изваян в том возрасте, когда после дол­гой судебной службы, несмотря на свои семьдесят лет, он, презирая опасность, явился «faire son heroique debut au barreau» [48] в защиту подсудимого «Людовика Капета». Статуя Беррье полна жизни и движения. Опершись левой рукой на решетку, прижимая правую к сердцу и припод­няв изящную голову с благородным и одушевленным ли­цом, великий оратор говорит ему из тех речей, в которых не знаешь, чему больше удивляться: глубине ли содер­жания, красоте ли формы.

Еще нет века, как Малерб и Беррье отошли в область истории, но тут же, в одном из углов Salle des pas perdus, есть живое напоминание о гораздо более отдаленных вре­менах. Небольшая витая лестница ведет в старинную залу Людовика IX, от тяжелых сводов и переплетающихся ар­кад которой, теряющихся в таинственном полусвете, так и веет XIII веком. Вообще искусство сильно и достойно представлено в Palais de Justice. Так, галерея, ведущая в кассационный суд, называемая галереей Людовика Святого, отделана во вкусе XIII столетия и ее росписные окна про­ливают разнородный свет на раскрашеннуюстатуюкороля, изображенного творящим суд под сенью дуба, а в рос­кошной зале этого Суда находится огромная аллегориче­ская картина известного Поля Бодри «Прославление закона». B преддверии залы суда присяжных поставлены мраморные бюсты законодателей — КарлаВеликого,Людо- вика Святого, Филиппа-Августа и Наполеона I. B самом зале, украшенном резьбою по дереву и дорогой лепною работою, на потолке кистью Бонна изображена юстиция между преступлением и невинностью, а за креслом пред­седателя помещается большое распятие, нарисованное тем же художником. Ho наибольшую художественную дра­гоценность Palais de Justice составляет старинная картина, находящаяся за креслом председателя в зале апелляцион-. ного суда и называемая Ie retable du Palais de Justice[49].

Она была заказана Людовиком XI в 1476 году и припи­сывается Ван-Дейку или Мемлингу, основателям голланд­ской школы. По бокам изображенного на ней распятия нарисованы: богоматерь, св. Анна, Иоанн Креститель,

св. Людовик — слева и св. Дионисий, Карл Великий, Иоанн Богослов — справа; сзади них пейзаж изображает Иерусалим, Лувр в конце XV века и Palais de Justice того же времени. C этой картины история заглядывает в со­временность и сливается с нею в том, что осталось неиз­менным.

Едва ли нужно описывать удобство и целесообразность настоящих помещений для судов разных наименований, заключающихся в Palais de Justice, вместе с различными другими служебными помещениями, библиотеками, ком­натами совещаний и т. п. Почтительное уважение, кото­рым во Франции всегда и при всяком образе правления было окружено отправление правосудия, сказывается здесь воочию. Можно только выразить некоторое сомнение в том, находится ли излишек позолоты и лепных украшений в соответствии со строгою, внушительною простотою, ко­торою должна отличаться внешняя обстановка суда?

Обходя здание Palais de Justice вокруг, выйдя против Notre-Dame на берег Сены, приходится встретить старин­ную башню, Ia tour de l*Horloge[50], построенную Людови­ком Святым. Ha ней находятся первые общественные часы Парижа, устроенные Филиппом Красивым и реставриро­ванные Генрихом III, увенчавших их французским и поль­ским гербами. Милосердие и юстиция поддерживают ци­ферблат, под которым сделана подпись: «Machina quae bis sex tam juste dividit horas, Justitiam servare monet legesque tueri» [51]. Далее, по берегу Сены, идут: Ia tour de Cesar и Ia tour d’Argent[52], а между ними, в фасаде старинного трех­этажного здания, открывается вход в знаменитую Консьер- жери. Внутри эта тюрьма представляет собою две части: старую и новую, причем новая, т. e. ряд одиночных ке­лий, построенных по новейшей системе, постепенно и неотвратимо поглощает старую часть, переполненную исто­рическими воспоминаниями. И какими трагическими вос­поминаниями! Вступая в уцелевшую, хотя и очень видоиз­мененную часть старой Консьержери, невольно хочется сказать с поэтом:

«О, сколько здесь надежд разбитых

И тщетных жертв, и сил сердитых,

И темных пронеслося дел!..»

Новая тюрьма поглотила уже кельи, в которых содер­жались жирондисты и Дантон; лишь в женском отделении ее сохранились комнаты, где были заключены m-me Eli? sabeth и Шарлотта Корде. Церковь взяла под свою защиту келью многострадальной Марии-Антуанетты, но в ней почти ничего не осталось напоминающего несчастную дочь Марии-Терезии, кроме маленького распятия, помещен­ного над окном. B комнате этой устроена в настоящее время скромная часовня, стены которой пришлось выкра­сить темной масляной краской, во избежание тех надпи­сей, которыми туристы хотят связать свои ничтожные имена с местами, где разыгрывались исторические события. При­шлось унести из этой комнаты и кресло королевы, чтобы спасти его остатки от тех же туристов, бессмысленно вы­резавших из него кусочки себе на память. По многозна­менательной иронии судьбы, рядом с комнатою Марии- Антуанетты, находится келья Робеспьера, где он содер­жался в короткий промежуток между тою казнью, которой ему не удалось себя подвергнуть самому, и тою, которую произвела так недавно еще столь послушная ему гильо­тина. Тут же рядом большая комната, тоже обращенная в часовню, где содержались жирондисты в ночь пред казнью, с 29 на 30 октября 1793 г. Из нее выход во двор, на котором собирались приговоренные революционным трибуналом пред отправлением на эшафот и где были со­единены в последний раз вместе жирондисты. B последнее время этому двору, бывшему свидетелем предсмертных прощаний многих замечательных людей, выпала совсем иная роль: на нем содержались извозчики, приговоренные, за грубое обращение с седоками, к аресту ка двадцать четыре часа...

Консьержери сообщается с одной стороны с местом временного содержания арестованных в департаментеСены преступников, называемом депо, в котором помещается особое учреждение — Ie petit parquet*, устроенное для первоначального исследования и сортировки преступлений по подсудности,а также помещение Service antropometrique[53], распадающееся на Service d’identification, antropometrie et photographie judiciaires[54]. Низкий и мрачный коридор, сдав­ленный тяжелыми сводами, ведет из депо в помещение судов и в маленькую временную тюрьму, куда переводятся обвиняемые к часу разбирательства их дела, носящую ха­рактеристическое название мышеловки, — Ia souriciere.

Таково здание Palais de Justice и его краткая история. Этой вековой истории соответствует и постепенное наслое- ниё прав собственности, а следовательно, и обязанности производить расходы на содержание Palais de Justice. B этом отношении смета на содержание здания представ­ляет весьма пеструю картину. Достаточно сказать, что не только отдельные здания, но даже и отдельные этажипри- надлежатразличным владельцам — городу Парижу, управ­лению государственных имуществ и департаменту Сены. Так, Консьержери принадлежит городу Парижу и им со­держится, а Depot[55] составляет предмет расходов и управ­ления для Сенской префектуры и т. д.

B этих стенах проШла и проходит долгая и содержа­тельная история французской магистратуры; здесь дей­ствовали виднейшие ее представители. Имена Дагессо, Ма­лерба, Type, Бонжана невольноприходят на память, когда находишься в здании, где протекла их обильная трудом, знанием и живым чувством долгая жизнь. Эти люди, так сказать, срослись со своим делом и не покидали его, не­смотря ни на что. Давая гордый ответ: «Іа cour rend des arrets et pas des services...» [56], они умели являться стойкими стражами и слугами тех учреждений, которым отдана была их глубокая мысль и красноречивое слово. Они служили этим учреждениям до конца, — нередко вопреки чувству самосохранения. Достаточно припомнить президента кас­сационного суда Бонжана, этого premier magistrat de France[57], который отказался удалиться в Версаль, когда, в мае 1871 года, вспыхнуло восстание коммуны, и остался на своем посту, покуда не был взят коммунарами в каче­стве заложника и расстрелян при наступлении на Париж правительственных войск.

Французская магистратура, хотя и не замкнутая, но тесно сплоченная, сложилась веками и не имела ничего подобного себе в остальной Европе. «Еп Europeilyavaitdes juges, en France seulement і1 у avait des magistrats»[58], — гово­рит Фюстель де-Куланж. Судейское звание составляло не должность, а нравственное наследие последовательных поколений французской магистратуры. Оно переходило от отца к сыну и связывало общими традициями, преданиями и сознанием своего общественного достоинства прадеда с правнуком. Наряду с родовым дворянством возникло и развилось другое, имевшее свою историю и свои заветы. Noblesse de robe[59] считало в своих рядах семьи, почти все члены которых, в течение многих лет, посвящали себя су­дебной службе. Одна фамилия Mony дала, с 1626 года, судебному сословию пятьдесят человек судей разных наи­менований.

Несмотря на все политические перемены, судебное со­словие во Франции и до сих пор представляет нечто цель­ное, устойчивое и авторитетное. Поэтому и ежегодное на­чало своей обычной деятельности после летнего отдыха оно обставляет особою торжественностью. Пред открытием осенних заседаний члены всех судов, отправляющих пра­восудие в Palais de Justice, прокурорский надзор и адво­катура идут церемониально, в своих красных (у членов кассационного суда — с горностаем) и черных мантиях и шапках (беретах) в «святую капеллу». Архиепископ па­рижский служит обедню, Ia messe rouge, под пение изы­сканного хора и музыку органа, и дает свое благословение на наступающий судебный год. B том же торжественном, иерархическом порядке, со старшими по званию судьями впереди, шествие направляется в залу кассационного суда, где, в присутствии «хранителя печати» (министра юсти­ции), открывается особое заседание, I’audience solenelle de rentree[60]. Президент кассационного суда предоставляет сло­во обер-прокурору, а тот просит разрешения передать его прокурору палаты (Avocat general), который и гово­рит обыкновенно речь о ком-нибудь из славных предше­ственников нынешних судей, поминает в кратком некрологе умерших за год членов судебной корпорации и оканчивает беглым обзором деятелыюсти судов и адвокатуры. При этом кресла умерших за год членов кассационного суда остаются незанятыми; трогательныйобычайзаставляетсчи- тать этих умерших еще некоторое время присутствующими среди товарищей и делящими их постоянный труд и ред­кие радости... Заседание оканчивается присягою членов совета адвокатов, грандиозная зала пустеет — и ежеднев­ная рабочая жизнь Palais de Justice вступает в свои права.

История наших судебных мест в столицах не представ­ляет подобия только что рассказанной. Она отрывочнее, короче, бледнее, От допетровских приказов не осталось и следа; ничего достопамятного не представляют и здания присз'тственных мест старого устройства. B Петербурге красивое, хотя и неудобное по внутреннему расположе­нию, здание присутственных мест на Адмиралтейской пло­щади с половины семидесятых годов отдано под помеще­ние квартиры и управления градоначальника, а в Москве безобразное, тяжелой безвкусной архитектуры такое же здание у Воскресенских ворот, при котором одно время помещалась и долговая тюрьма, называемая в просторе­чии «ямою», сломано и на его месте красуется окончен­ное вчерне, великолепное, выдержанное в старом русском стиле, здание думы. Притом в этих зданиях помещались не одни судебные места. Поэтому история судебных зда­ний начинается у нас собственно со введением судебной реформы в 1866 году. Многие из нас помнят, как эти здания получили свое настоящее назначение, как заро­дилась в них внутренняя судебная жизнь, молчаливыми свидетелями которой сделались эти старые стены.

Вопрос о помещении для новых судов (судебной па­латы и окружного суда) в Москве разрешился без особых затруднений. Громадное, величественное сенатское здание, возвышающееся в Кремле и смотрящее чрез его зубчатые стены на Красную площадь, заключало в себе шестой, седьмой и восьмой департаменты Сената и давало приют кескольким учреждениям придворно-хозяйственного харак­тера. Ho старые судебные департаменты Сената были обречены на постепенное и притом довольно скорое упразд­нение. Их права, в ряду высших государственных учреж­дений, должны были перейти к кассационным департамен­там; их функции как высшей апелляционной инстанции — к судебным палатам. Прежнее право ревизии приговоров высших судебных мест умирало, и вместо него являлась неведомая дотоле, чуждая нашему законодательству кас­сация. Чем шире разливалась судебная реформа по Руси, тем слабее становилось биение самого сердца старого су­дебного строя — судебных департаментов Сената, тем бо­лее суживался район, в котором чувствовалось это биение. Поэтому именью в этом здании, как законные и полные жизни наследники, и должны были поместиться новые суды, тем более, что придворное ведомство охотно очи­щало занимаемые им в нем помещения.

Московское сенатское здание было выстроено по чер­тежам архитектора Казакова, человека чрезвычайно та­лантливого. Оно было заложено 7 июня 1776 г., именно с целью поместить в нем Сенат, который ютился до тех пор в особом отделении Потешного дворца. Постройка обошлась в 760 тыс. руб. серебром, как видно из мрамор­ных досок, поставленных по бокам входных ворот и изго­товленных в 1790 году «человеком цесарской нации» Иоганом Лиме. K сожалению, подробных сведений о ходе работ по сооружению этого здания, соединяющего мону­ментальное величие с изяществом, более не существует. Документы, заключавшие их, сгорели во время нашествия Наполеона в 1812 году. Достоверно, однако, что для по­стройки сенатского здания были снесены многие строения, хранившие на себе следы седой старины. Еще в начале XVIII века, на месте, над которым теперь гордо высится легкий и смелый купол знаменитой круглой залы или ро­тонды, находились: конюшенный двор Чудова монастыря, церковь Космы и Дамиана, церковь св. Петра митропо­лита, сооруженная царем Алексеем Михайловичем, дома бояр князей Трубецких и Родиона Стрешнева и, наконец, подворье Симонова монастыря, на котором «ставили» при­езжих лиц духовного звания, коим приходилось видеться с царем. Ha этом подворье был в течение некоторого вре­мени поставлен и знаменитый протопоп Аввакум, возвра­щенный из первой своей ссылки. Он сам повествует при­сущим ему ярким, своеобразным языком в своем «житии» об этом кратком периоде возвращения к нему милости «тишайшего царя». «Государь меня тотчас к руке поста­вить велел и слова милостивые говорил: «Здорово ли де протопоп живешь? Еще де видеться бог велел...» И я супротив руку его поцеловал и пожал,а сам говорю: «Жив господь, жива и душа моя, царь государь! A впредь, что повелит бог». Он' же миленькой вздохнул да и пошел куда ему надобе; и иное кое-что было, да что много говорить? Прошло уже то. Велел меня поставить на монастырском подворье в Кремле, и в походы мимо моего двора, ходя, кланялся часто со мною низенько таки, а сам говорит: «Благослови де и помолися о мне»; и шапку в иную пору мурманку снимаючи, с головы уронил, едучи верхом. Из кареты бывало высунется ко мне, тогда и вси бояре после него — челом да челом...»

Главным украшением сенатского здания служит, без сомнения, круглая зала, с двойным кольцом окон и вели­чественным, гармонически 4 сведенным, смелым куполом. Предание говорит, что купол этот, при его окончании,воз- буждал тревожные сомнения в помощниках Казакова. Ho уверенный в себе, преданный делу и знающий его, строи­тель приказал наложить на вершину купола (где затем была помещена бронзовая статуя Георгия Победоносца, а ныне стоит традиционное изображение закона) особую тяжесть и, став на нее, велел отнять леса, подпиравшие свод... Внутренность залы, с ее рядом изящных колонн коринфского ордена, с горельефами, изображающими важ­нейшие события из царствования Екатерины II, с белыми лепными украшениями на светло-голубом фоне производят превосходное впечатление. Чем-то могучим и вместе ра­достным веет от этих строгих линий и тонких закругле­ний, залитых светом...

Круглой зале пришлось, однако, испытать в своевремя тяжелую участь. И с нею произошло то же, что с Ia Sainta Chapella в Париже, только в роли конвента и директории здесь выступил граф Аракчеев. По его докладу, краси­вейшая зала Москвы была отдана под помещение архива инспекторского департамента военного министерства. Ар­хив этот «въехал» в залу в 1819 году и загромоздил ее шкапами и тюками старых дел. Когда в 1865 году вспом­нили о том, что большая зала могла бы иметь другое на­значение, она оказалась в самом печальном виде. Сырость пестрила стены, покрытые пылью и плесенью, оконные рамы рассохлись, многие лепные украшения были повреж­дены, во всех углах валялась затканная паутиною масса всякой дряни и рвани, веревок, поломанной мебели и т. п. — и одни лишь горы слежавшихся и затхлых дел о прохождении безвестными деятелями их безвестной служ­бы гордо возвышались среди коринфских колонн», заслоняя собою скульптурные изображения, напоминавшие «Ека­терининскую славу...»

Для приведения залы в порядок и для придания ей соответствующего ее назначению вида пришлось образо­вать особую комиссию. Когда было решено приспособить сенатское здание для новых судов, товарищ министра юстиции H. И. Стояновский выехал, 17 февраля 1866 г., в Москву, чтобы установить план работ — и ко времени открытия новых судов в конце апреля сенатское здание уже представляло ряд прекрасных, светлых и обширных помещений, в которых удобно разместились судебная па­лата и окружной суд с принадлежащими к ним учрежде­ниями. Реставрированная большая зала (или, как ее пер­вое время называли, ротонда) не получила особого на­значения; она представляет нечто вроде парижской Salle des pas perdus, но в некоторых, исключительных случаях в ней устраиваются приспособления для открытия засе­даний с присяжными по сложным и многолюдным, B смысле свидетелей и подсудимых, делам. B первый раз онабылаобращена взалу судебных заседаний в 1868году, когда в ней разбиралось с 17 по 28 марта обширное дело крестьянина Матова и 28 его сообщников, обвинявшихся в устройстве, в Гуслицах, фабрики для подделки ассиг­наций, по которому было назначено 19 защитников и вы­звано очень много свидетелей.

Гораздо труднее было устроить помещение для судеб­ных мест в Петербурге. Министр юстиции Замятнин, на долю которого выпала завидная, но вместе и чрезвычайно трудная задача введения и открытия первых судов по уставам 20 ноября 1864 г., был в большом затруднении в этом отношении. Надо было не только найти подходя­щее по объему, месту и расположению здание, но необ­ходимо было преодолеть различные финансовые затрудне­ния. Из всеподданнейшего доклада его 7 апреля 1865 г* видно, что при поисках здания для судебных мест одно предположение сменяло другое. Думали воспользоваться зданием Святейшего Синода, приискав для него другоепо- мещение и поместив новые суды в непосредственном со­седстве с Сенатом; предполагали занять часть адмиралтей­ства; было, наконец, предположение войти в соглашение с военным ведомством об уступке Михайловского инженер- ного замка. Ho все эти планы оказывались неудобоиспол­нимыми по многим причинам. Наконец, министерство юстиции остановилось на мысли устроить судебные места в здании присутственных мест на Адмиралтейской пло­щади. При ближайшем изучении этого вопроса, однако, оказалось, что устройство—тесное и неудобное — в этом здании окружного суда в два (!?) отделения и одного де­партамента судебной палаты потребовало бы, при покупке или долгосрочном найме помещения для прокуратуры, для старых судов и нотариата, безвозвратного расхода не ме­нее 291 тыс. руб. Это было бы убыточно, да и, крометого, по-видимому, самая мысль водворить новый суд в здании, с которым у населения соединялось воспоминание и пред­ставление о надворном суде и уголовной палате, не осо­бенно улыбалась Замятнину, который с горячею настой­чивостью стремился ввести новый во всех отношениях суд. He находя подходящих помещений, он решился на герои­ческий, в своем роде, шаг. Он решился пожертвовать зда- нием министерства юстиции и генерал-прокурорским до­мом, в котором сам жил. Примерная смета переделок, од­нако, вскоре убедила его, что для приспособления этих зданий и на наем помещения для министерства юстиции потребуется громадный расход, на который, конечно, не согласится чуждый увлечениям -и крепко сидевший на ка­зенном сундуке М. X. Рейтерн. Тогда явилась новая ком­бинация. Военное министерство уступало здание старого арсенала со всеми к нему пристройками за 375 тыс., но со­глашалось вместе с тем оставить эти пристройки за собою в сумме 160 тыс., если бы они не понадобились судебному ведомству. По смете архитектора Шмидта, перестройка ар­сенала под новые суды должна была обойтись в 200 тыс. руб., да от продажи дома присутственных мест можно было выручить 300 тыс. Таким образом, безвозвратный расход составлял всего 115 тыс. руб. серебром. Военный министр Д. А. Милютин, относившийся с большим сочув­ствием к реформе суда, согласился рассрочить платежэтой суммы на девять лет — и со стороны Рейтерна возражений не предвиделось. Ha этом Замятнин и остановился.

Старый арсенал — довольно мрачное здание, с толсты­ми стенами, глубокими амбразурами окон и обширными, неприютными, под сводами, комнатами и залами, от кото* рых немало веяло холодом, — выстроен иа месте, где при Петре Великом стояли пороховые мельницы, а затем был устроен пушечный двор. Постройки петровского времени к царствованиюЕкатериныІІ пришли в разрушениеибыли разобраны. Образовавшийся пустырь императрица подари­ла в 1768 году Григорию Орлову, который выстроил в ,1775 году на этом месте арсенал,пожертвованный им госу­дарству и получивший со временем название Старого. Зда­ние было освящено в 1776 году. Тогда же в главной его зале поставлена изваянная в Риме, по заказу князя Потем­кина, мраморная статуя императрицы и вделана в стену на лестнице доска темного мрамора с надписью: «В пользуар- тиллерии арсенал сей сооружил собственным иждивением генерал-фельдцейхмейстер князь Орлов, лета 1776».

Старый арсенал был содержим в образцовом порядке, а военное ведомство очистило его очень быстро. Ho все- таки перестройка потребовалась громадная и притом ка­питальная. Достаточно заметить, что арсенал не отапли­вался и не имел печей. Неустанная работа, однако, заки­пела, поощряемая министром и руководимая с большою энергией и любовью к делу архитектором Шмидтом. B нем судебная реформа нашла своего человека. Изучив устрой­ство судебных мест на Западе, он умело и скоро преобра­зил все внутреннее расположение арсенала, пристроив две залы для заседаний, сделав значительные сбережения про­тив первоначальной сметы и потребовав за планы и за тру­ды скромное вознаграждение в 1900 руб. серебром.

K весне 1866 года, в конце Литейной улицы, среди группы зданий военного характера, с грозным рядом ста­ринных пушек пред одним из них, оказалось здание мир­ного, гражданского назначения, готовое принять в свои нед­ра давно возвещенный и жданный новый суд. Старинные пушки грозно уставили на него, с противоположной сторо­ны улицы, свои жерла, но общий сочувственный интерес витал над ним. Первое из ведомств, официально признав­шее новое назначение храмины, сооруженной «в пользу ар­тиллерии», было министерство почт и телеграфов. Управ­ляющий этим министерством уже 16 июля 1865 г. просил Замятнина об уступке в здании будущих судебных уста­новлений помещения для устройства станции городского (тогда только что вводимого) телеграфа, что было бы «со­образно с требованиями новой реформы гражданского суда» и за что телеграфное управление принималонасебяустрой- ство, в одном из окон, выходящих на Литейную, изохрони- ^ческих часов с пулковским регулятором, существующих и поныне. Заботясь об украшении здания, Замятнин про­сил государя разрешить оставить во владении нового суда статую Екатерины, а 1 декабря 1865 г. поднес на вы­сочайшее утверждение рисунок горельефа над воротами здания судебных установлений, изображающего суд Соло­мона, с надписью: «Правда и милость да царствуют в су­дах». Расширение деятельности суда и палаты, увеличение округа последней присоединением Витебской и Прибалтий­ских губерний вызвали многие внутренние переделки B этом здании, но общее расположение помещений осталось почти неизменным; лишь возле и в непосредственном со­общении с ним воздвиглось громадное здание дома пред­варительного заключения, да на пустынном внутреннем дворе вырос, насаженный по мысли прокурора палаты Э. Я. Фукса, тенистый сад...

Вообще во внутреннем виде московских и петербург­ских судебных установлений изменилось за последние 25 лет немногое. Лишь в московской круглой зале и в пе­тербургской зале для публики из глубины полутемных ниш выделился, в своей величавой простоте, образ создателя нового суда, изваянный из мрамора, на средства тех, кому он указал новые пути для служения правосудию. И когда утихает трудовой и суетливый судебный день, здание суда пустеет, и замолкает, этот незабвенный образ еще сильнее выделяется своею белизною в надвигающемся мраке, по­добно молчаливому стражу учреждений, созданных по его великодушному почину...

Таковы были, со своей внешней стороны,теновыемеха, в которые должно было быть влито вино новое. C техпор, как оно влито, прошло четверть века. Новое оказалось ныне испытанным и приспособленным к условиям жизни; теоретические положения воплотились в практические приемы, невольные ошибки и промахи — это брожение мо­лодого вина — подверглись строгой и беспощадной крити­ке. Для новых поколений суд перестал быть новым, И C представлением о нем не соединяется живого, пережитого воспоминания о других формах и способах отправления правосудия. Настает уже пора свести некоторые итоги и вдуматься в вопросы о том, какие части Судебных уставов оказались особенно жизнеспособными по прошествии 25 лет, в чем и как повлияли они на общественный быт и, наконец„ какие типы судебных деятелей обрисовались и начали вырабатываться за это время?

Последний вопрос представляется особенно интересным. Судебные уставы давали общие условия деятельности об­винителей, защитников, судей и нотариусов; в статьях Уставов, как «сквозь магический кристалл», взгляд «еще неясно различал» будущие живые образы этих деятелей. Теперь эти образы окрепли и пустили корни в общем со­знании. Что же, соответствуют ли они тому, что OT них ожидалось составителями Уставов, что требовалось зада­чами судебного дела? Или же развитие этих образов, этих типов пошло по ложной линии, отклоняемое от прямого гармонического развития различными влияниями, подоб­но девиации стрелки компаса? Исследование этого вопроса должно быть довольно поучительно и весьма не бесполез­но. Быть может, я представлю попытку такого исследова­ния в недалеком будущем, но теперь позволю себе обра­титься к первым дням осуществления судебной реформы.

To были радостные, полные жизни дни! Ho радость эта была куплена ценою большого и тяжелого труда. C об­народованием, 20 ноября 1864 г., Судебных уставов за­молкли на время возражения против начал, в них вложен­ных, и все стали ждать, что выйдет на практике и как су­меет справиться министерство юстиции с лежавшею на нем задачею. A задача была огромная и самая многосто­ронняя. Она требовала неустанной энергии и теплой, твер­дой веры в необходимость скорейшего и коренного обнов­ления нашего судебного строя. Предстояло принять самые разнообразные меры, разрешить массу недоумений, согла­сить противоречия и практически осуществить реформу в великом и в малом. Приходилось одновременно заботиться

0 стульях и столах для новых судов — и о выборе тех, кто на них и за ними будет заседать; нужно было обратить внимание на отопление и вентиляцию — и в то же время выработать правила внутреннего делопроизводства. Bce это было сопряжено притом с потерею времени и труда на «бесполезное трение», от которого не свободна ни одна ма­шина, а бюрократическая и тем более. Судебная реформа рождалась на свет не сразу, как Минерва из головы Юпи­тера, а с болью и потугами. Она являлась как «insula in ilumine nata» [61] римского права, и быстротекущая река общественной жизни, с ее разнообразными и противоречи­выми интересами, подчас грозила размыть еще слабые бе­рега этого островка, так что надо было торопиться их укрепить и засадить растительностью. Рядом с этим уми­рал старый судебный строй: закрывались управы благо­чиния, уездные, надворные и совестные суды, а также ко­миссии разных наименований, имевшие судебные атрибу­ты. Умиравший не оставлял по себе доброй памяти, но надо было, однако, соблюсти порядок и приличие — и по­хоронить его с честыо, без непристойной суеты, HO и без остатка...

Ho особенно важною и трудною заботою министерства юстиции было избрание должностных лиц виовь открывае­мых судов. Нечего и говорить, в какой степени зависел успех нового дела от обдуманного выбора председателей, прокуроров и судей. «Судебные уставы изданы, — гово­рили искренние и притворные пессимисты, — все выходит очень хорошо и интересно на бумаге, но ведь людей нет и неоткуда их взять, не было для них ни школы, ни подго­товки. 0 каких судебных прениях можно говорить, когда мы, сугубо промолчав многие годы, едва умеем лепетать? Это ведь не застольные речи, да и те у нас, по большей части, представляют несвязное и чувствительное под влия­нием вина бормотание... A ведение дела со всеми сложны­ми формами и обрядами, под угрозою какой-то загадочной кассации приговора? Где взять для них умелых, находчи­вых людей?» и т. д. и т. д. Зловещие предсказания Кас­сандры особенно усилились в последний год пред откры­тием судов. Наше излюбленное выражение, которым мы имеем привычку оправдывать всякие неудачи и подрывать всякие начинания: «людей нет», — было в особом ходу и относительно судебной реформы. Оно не могло не заста­вить призадуматься тех, на ком лежала обязанность поза­ботиться о «людях». Нужно было, в первые же месяцы от­крытия Московского и Петербургского судебных округов, назначить 8 сенаторов, 50 председателей и их товарищей, 144 члена судебных палат и окружных судов, 190 следова­телей и 120 чинов прокурорского- надзора.

Co времени издания Судебных уставов было сделано возможное, чтобы создать контингент этих лиц. Законо­дательство, кружки юристов и литература действовали в этом отношении дружно и в одном направлении. Усиление окладов и штатов, а также изменение условий судебной службы должны были привлечь в судебное ведомство новые силы и вернуть в него ушедшие. Богатое анекдоти­ческими воспоминаниями управление министерством юсти­ции в сороковых и пятидесятых годах мало-помалу заста­вило покинуть это министерство многих полезных деятелей. Значительная часть их перешла в ведомство, в кото­ром, несмотря на его специальный характер, раньше всех пробудилась жизнь, вызванная разгромом в крымскую войну. Они приютились под крылом недавно усопшего ве­ликого князя, в морском министерстве. Учреждение су­дебных установлений гарантировало этих отщепенцев от случайных настроений начальства и от внезапных служеб­ных перемещений «от финских хладных скал» в «пламен­ную Колхиду» и наоборот, а новые штаты давали возмож­ность жить в скромном довольстве. Потому-то министр юстиции так и настаивал на удержании проектированных комиссией окладов. Он не без основания боялся, что луч­шие из тех, кого застанет в судебном ведомстве реформа, при условии сохранения старых, скудных окладов, уйдут в присяжнВіе поверенные.

Необходимость увеличить содержание была, по мне­нию Д. H. Замятнина и его советников, так настоятельна, что, если, как писал он, по каким-либо соображениям, при­знано будет необходимым уменьшить оклады и отменить прибавки, то лучше отказаться от судебной реформы, луч­ше остановиться приведением ее в исполнение, чем с са­мого начала дать ей ложное направление, поставить ее в невыгодные условия и отказаться от тех благих послед­ствий, которых по справедливости можно ожидать от пред­начертанных Уставов. Ero крайне озабочивала необходи­мость поддержания и соблюдения равновесия между су­дебным сословием и нарождавшеюся адвокатурою. «Если оклады содержания будут уменьшены, — заявлял он, — то равновесие это нарушится; большая часть даровитых и знающих личностей поступит в присяжные поверенные; конечно, таким образом, у нас весьма скоро образуется об­ширное сословие присяжных поверенных и станет силь­ным, но сильным на счет судебного сословия и в ущерб ему. Судебное ведомство будет. обессилено переходами лучших своих представителей в другие ведомства и в присяжные поверенные. При ежедневных столкновениях в судебных прениях по делам, часто сопряженным с весьма важны­ми государственными интересами, судебное ведомство

вынуждено будет противопоставлять присяжным поверен­ным ке только не вполне опытных, ноииногдаибездарных представителей».

Даже и в самой несменяемости судей видел он опас­ность, если с нею не будет соединено некоторое обеспече­ние материального положения судьи. «Если судебное ве­домство,— заключает он свои соображения, представлен­ные Государственному совету, — не будет в состоянии при­влечь и удержать способных и честных деятелей, то не­сменяемость судей принесет больше вреда, чем пользы, и правительству даже опасно будет предоставить обширный круг деятельности, огромную власть и вверить охранение важнейших интересов государства таким людям, большин­ство которых остается в судебном ведомстве только пото­му, что не нашло себе других лучших мест».

Ho мало было привлечь способных людей. Одни спо­собности — без знания, без понимания существа новой дея­тельности — были недостаточны. Нужна была усиленная подготовка. И она явилась в деятельности Юридических обществ и юридической литературы. Еще в 1863 году уч­реждено было в Москве, при университете, по мысли про­фессоров Лешкова и Баршева, Юридическое общество, раз­деленное на два отделения — уголовное и гражданское. Оно горячо и деятельно принялось учиться и учить B смысле практической подготовки своих членов к будущей судебной деятельности. C 1864года в большойзалеунивер- ситета стали происходить примерные заседания по прави­лам Устава уголовного судопроизводства. Материаломслу- жили сенатские дела; роли обвинителей, судей, защитни­ков распределялись между членами Общества; присяжны­ми, свидетелями и подсудимыми были студенты старших курсов юридического факультета, относившиеся к своей задаче очень добросовестно и вполне серьезно. Публика, посещавшая эти примерные заседания, вела себя очень сдержанно, и характер «представления», который они лег- , ко могли принятЬ, совершенно отсутствовал. C молчали­вым и серьезным вниманием, без всякой улыбки, выслу­шивалось, как какой-нибудь бородатый студент, на долю которого выпала роль подсудимой или свидетельницы, го­ворил на перекрестном допросе легким басом: «я пришла», «я увидела», «в это время я стирала белье» и т. д. При­говор импровизированных присяжных ожидался не без волнения... Эти заседания, впрочем, продолжались ие

очень долго. Материал для них перестали доставлять пос­ле того, как «присяжные Юридического общества» решили, выслушав горячие прения сторон, дело, подлежавшее пере­смотру в общем собрании Сената, совсем иначе, чем оно было решено в департаменте...

Петербургское юридическое общество образовалось го­раздо позже, в конце семидесятых годов, но ему предше­ствовали частные кружки, особенно много работавшие в ближайшие ко введению судебной реформы время. Один собирался в управлении петербургского генерал-губерна­тора, при деятельном участии покойного С. Ф. Христиа- новича, другой группировался около В. Д. Спасовича. Этот последний послужил ядром и непосредственным предше­ственником настоящего Юридического общества. И тут, в этих кружках, шла живая подготовка к практической дея­тельности, разбирались процессы, делались «пробы пера» будущих судебных ораторов.

Юридическая литература тоже много поработала по подготовке будущих судебных деятелей. C 1865 года «Журнал министерства юстиции», талантливо и с любовью редактируемый покойным профессором А. П. Чебышевым- Дмитриевым и П. А. Марковым, стал наполняться стать­ями и исследованиями по живым вопросам будущей судеб­ной. практики. Можно сказать без преувеличения, что за 1865 и 1866 годы журнал этот дал по части судопроизвод­ства и судоустройства такую массу полезного научного ма­териала и серьезных исследований, что эти два года, по ценности своего литературно-юридического вклада, превос­ходят все предшествовавшие годы существования журнала, взятые вместе. Это было время необычного оживления юридической литературы. Она перестала довольствоваться бесплодными и бесцельными для правосудия экскурсиями в безобидную историко-правовую старину—и место ис­следований «О Ярославле сребре», «О кунах по древней­шему списку Русской Правды» и т. п. заняли работы Ta- ганцева — о повторении преступлений и о гражданском иске в уголовном процессе, Андреевского и Градовского — по русскому государственному праву, Маркова — по граж? данскому судопроизводству Англии. B это же время по­явился замечательный труд Буцковского о кассационном производстве и чрезвычайно интересные «юридические заметки и вопросы» Победоносцева (в «Журнале министер­ства юстиции»), вышло первое издание книги Квачевского о дознании и следствии и две «Настольные книги для ми­ровых судей» — Л. И. Ланге и Железникова.

Это же время богато и переводами. Спасович перевел «Уголовное право Англии» Стифена, книгу глубокого со­держания; Таганцев напечатал «Вопросы факта и права на суде присяжных» Гуго-Майера; Неклюдов издал «Учеб­ник уголовного права» Бернера, со своими замечаниями и дополнениями; Ламанский перевел сочинение Миттермай- epa о суде присяжных. Bce это, вместе с недавними пере­водами, под редакциею Унковского, сочинений того же Миттермайера (о судебной защите и об английском судо­производстве) и Уильса (о косвенных уликах), составляло ценный и необходимый багаж для всякого юриста-практи- ка. Нельзя не упомянуть, наконец, и о сборниках процес­сов Любавского, в которых целою вереницею тянулись как предметы изучения—лучшие иностранные процессы и как предметы полезного раздумья — процессы, веденные при условиях старого, дореформенного суда.

Bce это давало возможность надеяться, что подходя­щие «люди» найдутся и что их первые шаги на новом по­прище не будут сопряжены с особыми ошибками. Нашлись же мировые посредники первого призыва, с честью выпол­нявшие свою новую миссию, — должны были найтись и люди для суда, тем более, что у нас часто жалуются, что «нет людей», когда в сущности нет не людей, а условий для их деятельности. Являются условия — появляются не­ведомо откуда, из безвестной тьмы предполагаемого без- личья, и деятели бодрые и добрые... B области нравствен­ных требований есть тоже свой закон спроса и предложе­ний. История нашей общественной жизни не раз доказы­вала его существование.

Ho каковы бы ни были основания для надеэісды на успех реформы, одной ее было мало для осуществителей великого государственного дела. Нужна была вера в этот успех. Только она могла придать настоящую и прочную энергию и помочь довести дело до конца. Составители Су­дебных уставов были проникнуты верою в способность русского народа принять судебную реформу и разумно ею пользоваться. Представители министерства юстиции были полны тою же верою. Ee укрепляла и поддерживала вер­ховная воля, твердая и проникнутая теплым участием к осуществлению великого дела, возвещенного с высоты

престола в самом иачале нового царствования. Еще в кон­це 1865 года, на отчете министра юстиции о подготови­тельных распоряжениях к осуществлению судебной ре­формы в 1866 году, рукою незабвенного государя былона* чертано: «Искренно благодарю за все, что уже исполнено. Да будет благословение божие и на всех будущих наших начинаниях для благоденствия и славы России». Слова эти окрыляли работу, лежавшую на министерстве. Центром и душою ее был человек, которого Петербургское юридиче­ское общество с гордостью считает своим председателем. Нисколько не умаляя заслуги Замятнит, состоявшей, глав­ным образом, в верности, доходившей подчас до упорства, раз принятому направлению, будущий историк судебной реформы отведет равно почетное место в деле ее органи­зации неутомимому и благородному товарищу Замят-

нина — Николаю Ивановичу Стояновскому.

Время, назначенное для открытия судов, приближа­лось. 14 апреля 1866 г. император Александр ІІ посетил

помещение новых судебных учреждений в здании старого арсенала. После подробного осмотра государь, обращаясь к провожавшим его вновь назначенным чинам судебного ведомства, выразил надежду, что они оправдают оказанное им доверие, и на горячие и растроганные уверения их, что все силы их будут к этому направлены, сказалї &Итак, в добрый час, начинайте благое дело!»

Дело, которое сам верховный устроитель его называл благим, было начато 16 апреля. B этот день помещение суда и судебной палаты было освящено, и тогда же в большой зале для заседаний с присяжными был установ* лен образ с лампадою, пожертвованный воспитанниками Училища правоведения. Вслед затем в здании Сената было открыто первое общее собрание кассационных депар­таментов. Ho настоящее торжество происходило на другой день, 17 апреля, в день рождения государя. Около часу, дня с горельефа над воротами старого арсенала была сня* та завеса, и слова «правда и милость да царствуют в су* дах» впервые заблистали своими золотыми буквами над входом в новый суд. B ворота с этой надписью проехали и прошли— покойный принц Ольденбургский — этот про* свещенюый деятель на подкладке неисчерпаемой доброты, митрополит, всевозможные сановники, послы английский и французский и все те, кому служебное положение или принадлежность к составу новых судов давали возмож* ность попасть на открытие. Bce были оживлены, все бли­стало новизною. Новизна слышалась и в речи Замятнина, обращенной к новым судебным деятелям. Это ие была обыкновенная, казенная речь, риторические фигуры кото­рой, звучно рассекая воздух, не трогают сердца, не ше­велят мысли. B ней чувствовалось сознание значения пе­реживаемой минуты и слышалось ясное определение обя­занностей, создаваемых новым положением. Упомянув, что царь-освободитель, даровавший крестьянам свободу от крепостной зависимости и сливший затем отдельные сосло­вия в одну общую земскую семыо, совершает новый под­виг своей благотворной деятельностью, даруя судебным установлениям полную самостоятельность, министр указы­вал на великие обязанности и ответственность, возлагае­мые этим на судебное ведомство. «Никому уже, — говорил он, — не будет права ссылаться, в оправдание своих дей­ствий и решений, ни на несовершенство порядка судо­производства, потому что каждому даются в руководство новыеУставы,составляющие последнее слово юридической науки, ни на недостатки законов о доказательствах, по­тому что определение силы их предоставляется голосу со­вести». Речь кончалась мольбою — да дарует господь каж­дому, в пределах возлагаемых на него обязанностей, силу неуклонно, в чистоте помыслов и действий, C ПОЛЬЗОЮ для отечества стремиться к выполнению великих предначерта­ний монарха и ожиданий России. B ней были не только прочувствованные, но и красивые места. «Завязывая свои глаза, — сказал Замятнин судьям, — пред всякими посто­ронними и внешними влияниями, вы тем полнее раскроете внутренние очи совести и тем беспристрастнее будете взве­шивать правоту или неправоту подлежащих вашему об­суждению требований и деяний».

Был прохладный и светлый весенний день. Вечером в Петербурге зажглась необычайная по своей роскоши ил­люминация— и современники, конечно, не забудут уми­ленного восторга публики, приветствовавшей государя на пути в театр. Bce находились еще под свежим, недавно испытанным чувством, которое было вызвано спасением царя, 4 апреля, при выходе из Летнего сада. Тихая ду­шевная радость тех, кто сознавал, что в этот день, благо­даря ему, старый суд отошел в область невозвратного прошлого, что стих Хомякова о Руси, полной в судах «неправды черной», стал лишь историческою справкою, а не горькою действительностью, сливалась с всенародным торжеством в одном благодарном сердечном порыве...

B Москве открытие новых судебных установлений про­изошло 23 апреля. Речь Замятнина была на этот раз преиму- щественнообращена к впервыеизбранныммировымсудьям.

Вот как и при какой обстановке было влито в новые судебные меха новое судебное вино. Te, кто пережил это время и первые месяцы, непосредственно за ним следовав­шие, не могут их забыть. Доверие к своим силам, светлый взгляд на будущее, убеждение в том, что введенный поря­док представляется образцовым во всех отношениях, оду­шевляло всех первых деятелей нового суда. Новой деятель­ности были отдаваемы все силы бескорыстно и не без лич­ных жертв, ибо были люди, оставлявшие лучшие и более обеспеченные служебные положения, чтобы только при­надлежать к судебному ведомству. Вице-директоры шли в члены палаты, губернаторы — в председатели окружного суда. Первое время ыикто, впрочем, и не смотрел на за­нятие новых должностей как на обычную, рядовую службу. Это была деятельность, задача, призвание. Это была пер­вая любовъ. Такая любовь существует не только в лич­ной жизни человека, но и в общественной его жизни; и тут, и там она, войдя первою в сердце, последнею выходит из памяти... Это была первая общественная любовь для многих... И какие бы недоумения, испытания и разочаро­вания в себе и JB других не принесла впоследствии жизнь, чувство, одинаково охватившее в те незабвенные дни и молодого начинающего деятеля, и человека зрелого, при­званных к новой, неизведанной и ответственной судебной службе, наверное, не забылось ими и издалека светит их душе и греет ее...

Современное молодое поколение не изведало этого чув­ства; для него «судебное ведомство» есть одно из ряда ведомств, в двери которого можно постучаться, вступая в елужебную жизнь, — и только. To горделивое увлечение, с которым относились тогда новые судебные деятели K своему делу, то иногда преувеличенное мнение, которое они имели о значении своего служебного положения, вызы­вают теперь, когда яркая пестрота первоначальных красок сменилась серым колоритом будничной жизни, невольную улыбку. Ho не ирония видится в ней, а грустное сожаление 0 том, что «тьмы низких истин» так скоро и прочно сме* нили «нас возвышающий обман»...

Нечего и говорить, как интересовали всех первые шаги новых судов. Их ждали с понятным нетерпением. Первый уголовный процесс в Петербурге, разбиравшийся 14 июня, без присяжных, привлек массу публики. Дело было не­сложное. Молодой помощник присяжного поверенного, не­довольный резким и решительным отказом одного из су­дебных следователей города Петербурга в предъявлении ему следственного производства, написал ему письмо, в ко­тором, советуя быть более вежливым с приходящими, при­бавлял: «Времена чиновников-громовержцев прошли».

Обвинителем по делу выступил прокурор окружного суда Шрейбер, один из ревностных молодых сотрудников За- мятнина, заявивших себя изучением практических вопро­сов, связанных с открытием нового суда. Первая обвини­тельная речь, сказанная на Руси, отличалась большою сдержанностью и деловитостью. B ней не было напускного пафоса французских обвинений — и это было хорошим признаком, так как с этой стороны нашему зарождающе­муся судебному красноречию могла грозить серьезная опасность. Взятая в самом начале неверная нота могла затем вызвать целый ряд фальшивых созвучий. Дело про­шло очень гладко и стройно. Были, конечно, некоторые, на теперешний, умудренный опытом и изучением, взгляд, странности. Суд поставил на свое разрешение между про­чим отдельный вопрос (!) о том, есть ли в деле увеличи­вающие или уменьшающие вину подсудимого обстоятель­ства. Горячий судебный следователь, много и усердно по­служив на разных должностях судебному делу, скончался в прошлом году внезапно, в полном разгаре своей деятель­ности, у гроба безвременно угасшего товарища министра; а почтенный председатель совета петербургских присяж­ных поверенных, на голове которого уже обильно белеют серебряные нити, вероятно, с незлобивою улыбкою вспоми­нает то время, когда, явившись первым подсудимым по Судебным уставам, он так волновался, что просил разре­шения читать свою защитительную речь.

Заседания с присяжными открылись 27 и 28 июля, де­лом Родионова, обвинявшегося в краже со взломом, и делом Маркова, обвинявшегося, как значилось в объявле­нии о деле, «в способствовании неизвестному человеку B снятии полости с саней». Защитником по второму высту* пил В. Д. Спасович. Председательствующий товарищ председателя не совладел, однако, со своей задачею. Засе­дание тянулось долго, с томительными перерывами и оста­новками, носизшими характер некоторой суетливой бес­помощности и растерянности. Общее впечатление получа­лось неудовлетворительное и грозило повториться в ряде дел, так как, ввиду вакантного времени, председательство по делам с присяжными должно было оставаться в одних и тех же неумелых руках. По закону, один председатель мог заместить своего товарища, но председатель этот был в отпуску, больной, вне Петербурга. Едва, одпако, разне­слась весть, что дела с присяжными ведутся без надлежа­щего склада и лада, Мотовилов бросил все и появился в суде. Занимавшись прежде постоянно* гражданскою ча­стью (он был до своего нового назначения председателем Петербургской гражданской палаты), он сел в уголовное отделение и взял колеблющееся дело в свои энергичные руки. Природный ясный ум, упорный труд и — главное — горячая любовь к делу помогли ему. Заседания с присяж­ными пошли правильно, с необходимою для судебного механизма точностью.

Имя Георгия Николаевича Мотовилова не должнобыть забыто историком судебной реформы. Последний может с глубоким уважением остановиться пред его портретом, повешенным после его ранней смерти в зале общих собра­ний окружного суда. Человек еще молодой, с энергичным и красивым лицом, холерик по темпераменту, он всецело отдался новой своей деятельности. Задача на первом пред­седателе первого по месту и по времени окружного суда в России — лежала огромная. Она была трудна не только по своей сложности, но и по своей новизне. Надо было установить правильные личные отношения в суде и вне суда, надо было внести уважение к авторитету судебной власти в чуждые суду сферы, надо было неустанно рабо­тать. Установление главных начал внутренней администра^ ции суда, устройство и регламентация обширной и чрезвы­чайно ответственной кассовой части, составление знаю­щего и способного персонала канцелярии и судебных при­ставов— все это лежало на председателе. A рядом с этим — в делах приходилось применять ряд новых прие­мов. Одним словом, надо было не только созидать новое, но и вырабатывать и отыскивать для него материал, быть одновременно и строителем, и чернорабочим. Необходимы были большой такт, самообладание и вера. в свое дело, чтобы не устрашиться осложнений, не поколебаться духом и не поступиться чем-нибудь существенным при первом приложении к жизни основ новой судебной деятельности. Эту задачу Мотовилов выполнил вполне.

B Москве первое заседание суда открылось 21 июня, по делам о бродягах. Наплыв публики был так силен, что пришлось установить билеты для посещения залы судеб­ных заседаний. Заседание прошло хорошо, хотя не без некоторых странных для современного юриста-практика особенностей. Председательствующий требовал от «непом­нящих родства» объяснений, были ли они и где у испо­веди, и вступал в длинные и неоднократвые прения с за­щитником одного из бродяг по вопросу о том, что такое бродяжничество и в чем именно заключается состав этого преступления. Первое заседание с присяжными, 24 авгу­ста, по делу Тимофеева, обвиняемого в краже со взломом, прошло гораздо лучше петербургского. Судебные прения и здесь, как и в Петербурге, были свободны от громких фраз и стремления разжалобить или ожесточить присяж­ных, они отличались простотою и деловитостью, но стра­дали чрезмерными отступлениями в область судопроизвод­ства и различных теоретических соображений. Это прида­вало им некоторый педагогический характер. Так, при­сяжным объясняли ход и значение разных следственных действии или пространно говорили им о значении права собственности и необходимости его ограждения, а также о «величайшем на свете благе» — жизни, которую никто не имеет права отнимать, и т. п.

Ho если заседания с присяжными начались в москов­ском суде успешнее, чем в Петербурге, зато вскоре в од­ном из таких заседаний произошла ошибка, которая долго потом приводила в смещение участвовавших в ней и мно­гочисленных присутствовавших, которые сначала находили, что все произошло именно так, как надлежит. По делу о предумышленном убийстве товарищ прокурора впервые в новой судебной практике воспользовался своим правом отказаться от обвинения, заявив о том, на основании 740 статьи Устава уголовного судопроизводства, суду «по со-> вести». Суд выслушал этот отказ и — объявил, без даль­них околичностей, подсудимых от суда свободными!

Говоря о московских судебных установлениях первого времени реформы, нельзя не вспомнить и о типической личности первого председателя Московского окружного суда. Высокий, плотный, с массивными чертами лица и насупленными бровями, говоривший громким голосом, по­койный Елисей Елисеевич Люминарский был настоящий судья, «судья OT головы до ног», всецело преданный делу (и как истый москвич — своей Москве), беспристрастный, независимый, недоступный ни ласке, ни давлению, и, не­смотря на свою суровую наружность; — добрый и состра­дательный. Общее уважение и доверие окружали его при жизни, облегчая ему его трудную задачу устроителя но­вого суда, — общее сожаление проводило его в могилу.

B наибольшее, в непосредственное и ежедневное сопри­косновение с обществом приходил мировой суд. Он стал сразу популярен, и через месяц после введения реформы сокращенное название «мировой» стало звучать в народе как нечто давно знакомое. Первое время камеры мировых судей были полны посетителей. Сюда приходили знако­миться с новым судом в его простейшем, наиболее доступ­ном виде. Переход от канцелярии квартала и от управы благочиния, где чинилось еще так недавно судебно-поли­цейское разбирательство, к присутствию мирового судьи был слишком осязателен. Здесь в действительности совер­шался суд скорый, а личности первых мировых судёй, среди которых встречаются носители имен, приобревших впоследствии почет на более широком поприще, служили ручательством, что это суд не только скорый, но и пра­вый, и милостивый.

Были, конечно, и в сфере мировой юстиции промахи и увлечения. He всегда ясно разграничивалась подсуд­ность дел; смущали преюдициальные вопросы; наконец, вино новой власти бросалось некоторым, впрочем весьма немногим, в голову. Случаи последнего рода имели свою комическую сторону и во всяком случае не обнаруживали дурного намерения. Es war nicht bos gemeint! 1 Так, в Пе­тербурге один мировой судья, устроивший, вопреки гос­подствовавшей у мировых судей строгой простоте обста­новки, в своей камере, для судейского места, драпирован­ное красным сукном возвышение, вообразил себя вместе C тем великимпожарным тактиком и стратегом — иявился, в цепи, распоряжаться на пожаре, вспых»увшем в его уча­стке; а другой, возвращаясь в летнюю белую ночь с островов и найдя мост разведенным, надел цепь и требовал его наведения. Судебная палата, однако, тотчас же охла­дила этих пылких надевателей мировой цепи некстати. Ho наряду с этими единичными явлениями общее направ­ление мировых судей первого избрания сразу сделало их камеры не только местом отправления доступного народу правосудия, но и школою порядочности и уважения к че­ловеческому достоинству. Ведение дела у некоторых судей достигло виртуозности. Особенно выделялся в Петербурге покойный Оскар Ильич Квист. Ero камера была местом, куда ходили учиться и смотреть, как надо разбирать дела. Этот маленький, живой, глубокопросвещенный человек, с умным и проницательным взглядом и лукавою усмешкою, заложил в качестве председателя, подобно Мотовилову и Аюминарскому, нравственный и деловой фундамент миро­вого съезда, устройство которого не раз потом признава­лось образцовым. Многие из первых деятелей мирового суда в Петербурге достигли впоследствии высоких степе­ней в судебной иерархии, но нет сомнения, что время их службы в 1866 году в скромной должности «мирового» должно представляться им по полноте сопряженной с нею деятельности и по сознанию приносимой наглядно иеже- дневно пользы счастливым временем. Между ними нахо­дился и мировой судья труднейшего участка, на Сенной, отдавшийся делу со свойственным ему страстным трудо­вым увлечением и почерпнувший в ьэем интереснейший практический и бытовой материал для живых примеров в своем превосходном «Руководстве для мировых судей».

Ha вершине новой судебной пирамиды был учрежден кассационный суд. Далекая от непосредственного сопри­косновения с жизнью деятельность его интересовала исклю­чительно юристов, из которых многим было, однако, труд­но, в представлениях своих об ней, «совлечь с себя ветхого Адама», т. e. устранить мысль о существе дела, совершен­но чуждую идее кассационного производства. Поэтому юри­стами первые решения кассационных департаментов Ce? ната ожидались с большим нетерпением. Иужно ли гово­рить, как успешна, назидательна и содержательна была именно первоначальная деятельность нашего кассацион­ного суда? Для этого стоит лишь просмотреть решения за 1866 год. Особенно богаты были различными важными разъ­яснениями нового судопроизводственного порядка решения уголовного кассационного департамента. Пройдя чрез кол?

легию, где заседал H. А. Буцковский, так много порабо­тавший над Судебными уставами, и где председательство­вал В. А. Арцимович, почтенным сединам которого еще недавно было отдана дань уважения всеми, кому дороги представители широкого и стойкого правосудия, решения эти установляли и закрепляли начало нового процесса. Тогда, в первое время своего существования, кассацион­ный суд наш уподоблялся римскому претору: он нетолько jus dicit, но jus fecit[62]. Особенно трудная роль выпала на долю первых обер-прокуроров. Им приходилось, учась са­мим в совершенно новом деле, учить других, и учить при­том авторитетно. Одного из них уже нет в живых.

Смерть застигла Михаила Евграфовича Ковалевского среди широкой и разносторонней государственной деятель­ности и, быть может, на пороге к дальнейшему расшире­нию сферы его действий и влияний; но несомненно, что наиболее блестящею, плодотворною и отрадною для него самого была его работа в качестве обер-прокурора. Он внес в нее весь свой систематический ум и способность ясно, просто и доступно распутывать самые сложные юри­дические вопросы. Ero первые заключения глубоки по со­держанию, богаты настоящим знанием и превосходны по изложению. Почти все главнейшие вопросы нового судеб­ного производства, все недоразумения по разграничению областей уголовного и гражданского права разработаны и разрешены в них. He надо забывать, что у нас создали совсем новое судебное учреждение, не имевшее никаких корней в старом порядке, и дали этому учреждению за­дачу, требующую и громадного отвлечения мысли в об­ласть коренных юридических понятий, и большой вдумчи­вости. Ho нашлись, однако, деятели, оказавшиеся «настоя­щими людьми на настоящем месте», как говорит англий­ская поговорка.

Лучшим примером этого послужил и первый перво^ присутствующий уголовного кассационного департамен­та— сенатор Михаил Матвеевич Карниолин-Пинский. Су­ровый и прямолинейный юрист, родившийся в 1794 году, он недоверчиво относился ко многим сторонам судебной реформы, когда она еще была «im werden» [63]. Особенно не нравились ему присяжные заседатели, «Присяжных* присяжных и присяжных!» — вот крики, с некоторого вре­мени летящие со всех сторон нашего дорогого отечества. Bo всех этих криках мало смысла, хотя много увлечения и еще больше подражания. Закричал один, как не зареветь дру­гому!? Рассудительные люди не кричат, они уверены, что все доброе и полезное нас не минует; а блестящего, но сомнительного — хотя бы и не бывало. Наконец и мы будем иметь присяжных... и т. д. Так писал он в своих за­мечаниях на Устав уголовного судопроизводства. Назна­чение на самый высший пост судебной иерархии (он был и первоприсутствующим общего собрания кассационных департаментов) застало Карниолии-Пинекого на краю мо­гилы. Трудовая и исполненная тревог личного характера жизнь его догорала. Красивая, несмотря на годы, фигура его согнулась, прекрасное, точно изваянное, хотя и не­много жесткое лицо, обрамленное седыми кудрями, осу­нулось и побледнело — и он уже не в силах был участво­вать в заседаниях Сената, заменяемый постоянно В. А. Ар­цимовичем. Ho в сентябре в уголовном департаменте должно было слушаться, в качестве первой инстанции и притом с присяжными заседателями, дело бывшего дирек­тора хозяйственного департамента при святейшем Синоде тайного советника Гаевского и его сообщника Яковлева, обвинявшихся в растратах и подлогах. Дело это имело по отношению к Сенату огромное значение. Оно должно было быть проведено образцово, «без сучка и задоринки», од­ним словом, так, чтобы суды, наставлять и направлять которые призван кассационный суд, не имели повода ему сказать: «Врачу — исцелися сам!» Карниолин-Пинский в буквальном смысле взял одр свой и пошел на новую дея­тельность, куда его призывал служебный долг. Снедаемый болезнью, он был привезен 15 сентября в Сенат и под руки введен на лестницу. Ho в зале заседаний в нем про­снулся опытный юрист, понявший — и, быть может, в ду­ше полюбивший — новую, неизведанную еще форму суда. Заседание длилось 12 часов с небольшими перерывами и было ведено во всех отношениях образцово. Обвинял Ко­валевский. Руководящее напутствие присяжным, сказан­ное Пинским, было исполнено без пристрастия и в то же время чуждо той бесцветности, которою думают у нас иногда заменить объективность изложения. «Помните, — сказал он в заключение присяжным, — что вы призваны творить суд, а не угнетать...» Когда в своей речи защит­ник одного из подсудимых, увлекшись характеристикою другого из них, начал говорить, что свидетельские пока­зания, рисующие его человеком честным и порядочным, не соответствуют тому, что было на самом деле, Пинский остановил его, сказав: «Едва ли прилично укорять подсу­димого... Говоря о нем как о человеке осужденном, вы за­бываете, что суд еще не произнес своего приговора»... Чте­ние отчета о заседании по делу Гаевского производитдаже и теперь, несмотря на выработавшуюся технику судебного производства, впечатление живого и достойного ведения дела. Нельзя, однако, »е отметить одного серьезного от­ступления от Уставов, хотя и правильного по мысли и вполне соответствующего западному, более старому и вы­работанному процессу, но все-таки отступления. При той роли, которую играл Ковалевский в Сенате, и при отсут­ствии с его стороны каких-либо заявлений, надо думать, что это было бессознательное отступление, основанное на воспоминании о том, что предполагалось сделатъ при со­ставлении Уставов. Вопросы были поставлены Сена­том, подвергнуты обсуждению сторон и вручены присяж­ным, — после заключительного слова первоприсутствую­щего.

Некоторые недосмотры оказались, в первое время, и в законодательно-инструкционных распоряжениях относи­тельно новых судебных учреждений. Так, пришлось уже 14 июня 1866 г. предложить Сенату, по первому департа­менту, издать дополнение к только что изданным времен­ным правилам внутреннего устройства. Обнаружилось, что в этих правилах было упущено упомянуть, что в мировых съездах должно быть зерцало, что мировые судьи должны заседать в съездах в мундирах, а у себя в камере — в мун­дирных фраках или сюртуках. Последние указания, впрочем, остались без исполнения. Жизнь их отвергла и потребо­вала уступок. Мировые судьи повсюду производили разбив рательство не в форменной одежде, а лишь в цепи, кото­рая в глазах народа имела гораздо большее значение, а во многих мировых съездах обязательною одеждою стал фрак, а не мундир. Ho жаль, что другое указание этих правил (§ 14) осталось тоже без исполнения. Оно имело весьма полезную цель и могло служить проверкою юри­дической самодеятельности судебных учреждений. Оно предписывало в каждом суде вести указатель юридических вопросов, им разрешенных. Увы! Книги этих указате­лей— если они где-либо и сохранились (а заведены они были)—и доныне представляются чистыми, как девствен­ный снег альпийских вершин...

B первых шагах новых судов была сторона, которая не только интересовала, но и немного тревожила всех, кому было дорого поэвильное осуществление Судебных уставов на практике. Кроме чувства долга, трудолюбия и добро­совестности, от людей, призываемых помогать отправле­нию правосудия, а иногда даже играть в нем решительную роль, требовались еще особые способности, с одной сто­роны, и известное, стоявшее ввиду недавних общественных условий под вопросительным знаком, развитие граждан­ского чувства и понимания, с другой стороны. Как пой­дут судебныепрения?Появятся ли люди,способныек сдер­жанному жару словесной борьбы, к тому, чтобы «словом твердо править», и вообще даже к тому, чтобы владеть этим словом? Еще более тревожные вопросы возникали относительно присяжных. Их желали — их ждали... Это верно, хотя и резко, изобразил Карниолин-Пинский. B них хотелось верить заранее. Присяжный заседатель был до­рог всякому, с сочувствием думавшему о новом суде. По­добно Татьяне в письме к Онегину, русское развитое об­щество того времени могло сказать этому еще не появив­шемуся на сцену присяжному: «He зримый — ты мне был уж мил»... Ho невольное сомнение закрадывалось в душу. Этот незримый и неведомый теоретический присяжный должен был облечься в огромном большинстве случаев B реальный образ простолюдина, всего пять лет назад осво­божденного от крепостной зависимости, в образ того му­жика, которого незадолго пред тем Тургенев, устами од­ного из своих громких героев, ьэазвал «таинственным незна­комцем»...

И что же? Теперь, чрез 25 лет, можно сказать, что этот таинственный незнакомец оправдал оказанное ему до­верие и не посрамил ни здравого смысла, ни нравствен­ного чувства русского народа. Беспристрастная история нашего суда присяжных покажет со временем, в какие тяжкие, неблагоприятные условия был он у нас поставлен, как долгие годы он оставался без призора и ухода, как его недостатки не исправлялись любовно и рачительно, а предоставлялись злорадно или близоруко дальнейшему са­моразвитию, Будущий историк этого суда должен будет признать, что по отношению к этому суду у нас велась своеобразная бухгалтерия, причем на странице кредита умышленно ничего не писалось, а на странице дебета впи­сывался каждый промах крупным, каллиграфическим по­черком. Он признает, этот историк, что между большин­ством приговоров, которые ставились в вину присяжным, были такие, с которыми трудно согласиться, но не было почти ни одного, которого, зная данное дело, нельзя бы было понять и объяснить себе...

Едва ли нужно напоминать о том, как быстро и с ка­ким запасом неожиданных сил появились у нас, в первые же месяцы реформы, судебные ораторы.Безвсякой школы, без организованной подготовки, со всех сторон выступили на судебную арену люди, не только умевшие владеть сло­вом, но и в большинстве талантливые.

Старого губернского прокурора, за немногими блестя­щими исключениями, пассивного, могущего ничего не де­лать, ибо делать все, что он должен, невозможно, деятель­ность которого иногда не оставляла никакого следа или воспоминания(«Аведь если разобрать хорошенько дело,—■ говорит Чичиков, встретив похороны прокурора, — так на поверку у тебя всего толькоибыло,чтогустые брови!»), заменила, со введением Судебных уставов, прокуратура деятельная. Район ее действий сделался меньше, но она стала играть роль махового колеса в машине уголовного суда. Для этого надо было не только работать, но и умело отстоять свою работу, а это вызывало появление способ­ных обвинителей.

Введение реформы отразилось и на сословии поверен­ных. Старая проторенная дорожка с заднего крыльца должна была «порости травой забвенья», и двери судаши-; роко раскрывались лишь пред адвокатом новой формации. B эти двери вошли немедленно люди ума и знаний, и ие только с чистым, но иногда и с завидным прошлым. B них вошли и молодые обер-секретари Сената, и профес­сора, и лучшие представители эмбриональной адвокатуры, состоявшей уже при коммерческих судах, и почтенные дея* тели крестьянского освобождения и т. д.

B том же 1866 году в Москве проявились два судеб­ных оратора большой силы. Один, назначенный в проку- ратуру из провинциальных губернских стряпчих, скром­ный, бледноликий, молчаливый, с непокорными волосами и бородой, вдруг вырос на обвинительной трибуне, и из уст его полилась речь, скованная с непревзойденною с тех пор суровою красотою. Кто слышал, в свое время, этот ровный, металлический голос, кто додумался в эти неот­разимые и в то же время простые, по-видимому, доводы, обнимавшие друг друга, как звенья неразрывной цепи, тот не забудет обвинителя по всем большим делам первых лет московского суда. Недаром на огромном процессе Матова и других фальшивых монетчиков, присяжные, выслушав его речь и возражения девятнадцати защитников, про­сили его, чрез своего старшину, не утруждать себя от­ветом.

Посетитель московского суда того времени, конечно, не забыл также и начинающего кандидата с родовитым име­нем и блестящим образованием, которого природа щедро одарила дарами, необходимыми для защитника; он вспо­мнит, быть может, неслыханный восторг присутствующих после защитительной речи по делу Волоховой, обвиняв­шейся в убийстве мужа, речи, сломившей силою чувства и тонкостью разбора улик, тяжкое и серьезное обвине­ние... Ho не одни таланты проявила тогда, при самом воз­никновении, московская адвокатура. Ee организация в духе порядка и дисциплины была в значительной степени де­лом памятного в Москве покойного М. И. Доброхотова, и с первых дней в ее рядах засиял кротким светом человеч­ный, глубоко ученый и благороднейший — тоже нынеумер- ший — Яков Иванович Любимцев.

Нужно ли говорить о сразу выделившихся в то время корифеях петербургской адвокатуры? Кто из близких су­дебному делу не знает их, не помнит их на расцвете и в расцвете их деятельности, одного — с его глубокими зна­ниями, изяществом приемов и поучительною ЧИСТОТОЮ B исполнении своих обязанностей, талантливое и быстрое слово которого лилось, как река, блистая прозрачностью своих струй и неслышно ломая в своем неотвратимом те­чении преграды противника, и другого — с резким, углова­тым жестом, неправильными ударениями над непослуш­ными, но вескими словами, с сочностью красок и всегда оригинальным, вдумчивым освещением предмета, — одним словом, того, придя слушать которого неопытный посе­титель сначала спрашивал себя: «Как? Неужели это... тот известный...», потом, по прошествии десяти минут, говорил себе: «А ведь, пожалуй, это и он...» и, захваченный глу­биною содержания и своеобразною формою только что оконченной речи, восклицал: «Он! Он! Это именно он!»

Двадцать пять лет! Много воды утекло с тех пор, мно­гое изменилось- Ho старому судебному деятелю, пережив­шему начало этих лет, должно быть великодушно прощеко, если он слишком долго остановился на воспоминаниях об этом незабвенном для него времени, об этом медовом ме­сяце нового суда...