СУДЕБНАЯ РЕФОРМА И СУД ПРИСЯЖНЫХ

Происхождение и разви­тие судебной реформы B России представляет и всегда будет представлять огром­ный интерес. Этот интерес будет существовать не для одного историка. Он существует и для юриста и для ис­следователя общественного самосознания за последние двадцать пять лет.

Судебная реформа была тесно связана с освобождением крестьян. Она вытекала из него непосредственно. Уничто­жался домашний, вотчинный суд для многих миллионов до­толе бесправных людей. Они должны были явиться не только носителями гражданских прав, но и непосредствен­ными защитниками этих своих прав на суде. Суд расши­рялся, терял свой сословный характер. Ho, расширяясь,

он не мог быть заключен в прежние, обветшалые, узкие, лишенные жизненной правды формы. Их единодушно осуждало общественное мнение, они слишком долго за­слоняли и заглушали собою идею правосудия, ставя на место его условное и столь часто произвольное примене­ние закона. Если по отношению к освобождению крестьян, под внешнею готовностью, существовало большое внутрен­нее разногласие, если отдельные группы, отдельные слои общества сомневались еще в своевременности и правовер­ности крестьянской реформы, в том виде, в каком она была намечена, то по отношению к суду все были согласны между собою.

Необходимость изменения судебных порядков чувство­валась всеми, но не находила себе при тогдашних обще­ственных условиях определенного внешнего выражения. B законодательные сферы сознание этой необходимости проникло, однако, довольно рано. B то время, когда в не­которых университетах еще читались лекции о совершен­ствах нашего судебного устройства и о превратности устройства французского, а ученая юридическая литера­тура была вынуждена стоять на исключительной и притом узкой исторической почве и заниматься исследованиями о Русской Правде и Псковской судной грамоте — поне­многу шли работы по судебному преобразованию и при­нимались меры к улучшению существующего суда. Ho ра­боты эти двигались медленно и в узких рамках видоизме­нения существующих учреждений, не касаясь их основных начал, а меры были мерами паллиативными. Главнейшая из них — учреждение товарищей председателей палат граж­данского и уголовного суда, назначаемых от правитель­ства,— не достигала своей цели. Товарищи председателя приносили с собою энергию, любовь к делу и добросовест­ность. Ho энергия гасла в мертвящей обстановке, где ей приходилось постоянно разбиваться о формальности, за­труднявшие доступ к живому существу дела, а серьезная любовь к делу была каплею в море совершенно противо­положных проявлений. Притом низшие суды — стоявшиб ближе к народу — не знали товарищей председателя. Не­смотря на разрозненные усилия отдельных личностей, в общем картина отправления правосудия была тяжелая, и Хомяков, являясь красноречивым выразителем общего мнения, имел право с горечью указывать, что Русь «в су­дах полна неправды черной».

Поэтому в словах манифеста 1856 года: «Да правда и милость царствуют в судах» — выразились не только desi­derata 1 общества, но и его насущная, неотложная потреб­ность. Слова эти являлись как бы ответом на вырвав­шийся у негодующего поэта упрек своей отчизне.

Законодательное оживление конца пятидесятых годов быстро двинуло работы по судебному преобразованию. Вместе с тем старый судебный строй пошел на уступки. B нем сделаны были пробоины, чрез которые проникли B него новые, чуждые ему дотоле, начала. Полицейский ро­зыск был отделен от судебного исследования.Вместопреж- них полицейских чинов, которые клали фундамент всякому уголовному делу, явились судебные следователи. Затем и двери старого суда отворились для публики. Наряду с про­сителем, который один имел доступ в суд, возник «слуша­тель и зритель» того, что делается в суде. Ho и следова­тели и гласность уже не удовлетворяли ясно выразившейся потребности в новых формах для отправления правосудия. Применяя в условиях старого суда новые начала, прихо­дилось их ограничивать, подгонять, урезывать — и они не достигали цели. Новое вино вливалось в старые меха и вливалось в слишком ограниченном количестве. Следова­тель не был достаточно самостоятелен. Подчиненный пря­мо уездному суду—и косвенно губернскому прокурору и губернатору — он был в значительной степени связан в своих действиях и не знал иногда, в чем найти опору. Уездный суд не мог ему помочь руководством, не имел силы да и уменья поддержать и защитить его своим авто­ритетом. Сознание того, что самым тщательным образом произведенное следствие выцветет и утратит свои живые краски в тисках формальных доказательств, которыми исключительно жил и мыслил старый суд, уничтожало ин­терес деятельности следователя, а зависимость, в связи с слишком ограниченным содержанием, не способна была создать единый по своему образованию и нравственному развитию персонал следователей. Двери суда были откры­ты для публики только наполовину. Присутствие посто­ронних допускалось лйшь при докладе дела, а доклад не давал возможности вглядеться в тот живой материал, о котором в нем говорилось, так как суд и сам не изучал этот материал, производя в сущности не разбор дела в его реальной обстановке, а лишь разбор содержания бумаг, имеющихся в деле.

Составители Судебных уставов понимали, что необ­ходима коренная реформа, что как ни подпирать, чинить и штукатурить старое здание, а все-таки в нем долго про­жить будет невозможно. Надо было совершенно из него выселиться — и на новом месте строго размежеваться с соседями, заведя свое собственное независимое хозяйство. Лучшие люди науки и практики, составители Уставов, смело взглянули на предстоявшую им задачу. Их не напу­гали ни ее сложность, ни ее совершенная новизна. Они прислушивались к голосам, которые рекомендовали сред­ние меры в виде более или менее обширных новых вста­вок в старый суд или которые пророчили, что для вводи­мых «новшеств» не найдется людей, но они не поддава­лись влиянию этих голосов. Опыт введения крестьянской реформы, нашедшей для своего применения бескорыстных и знающих деятелей, опыт западной Европы, путем дол­гих и тревожных колебаний дошедшей до тех форм суда, которые у нас могли явиться результатом спокойной за­конодательной деятельности, был за них.

Для будущего историка судебного дела в России будет чрезвычайно интересно проследить по работам, подготов­лявшим судебную реформу, как, по мере критического анализа старого суда во всех его проявлениях, постепенно расширялся горизонт необходимых преобразований и как эти преобразования, на которые указывалось скачала лишь как на желательные, мало-помалу начинали казаться воз­можными, и, наконец, представились неизбежными. Особую ценность имеют в этом отношении замечания чинов судеб­ного ведомства на основные положения преобразования судебной части. Из них видно, как разнообразно относи­лись к предстоящей реформе представители старого суда. Bce сходились в признании непригодности устаревших форм и приемов отправления правосудия, но сходились только в этом. Большинство председателей палат, указы­вая иногда в ярких чертах на существующие недостатки, смотрело, однако, с тревогою и недоверием на предполо­жения изменения всего судебного строя, товарищи предсе­дателей горячо приветствовали эти изменения и настаи­вали на их возможно широком применении, а губернские прокуроры подвергали по большей части подробной кри­тике новые начала, сомневаясь в их применимости к рус­ской жизни.

Составители уставов исполняли свою задачу с уменьем и любовью. B огромном ряде постановлений, представ­ляющих одно гармоническое целое, они неуклонно провели основные принципы и провели так глубоко, связали между собою такими неразрывными нитями, что прйнципы эти без существенных повреждений просуществовали первое время, трудное время — и, будем надеяться, просуще­ствуют еще долго. Из «присутственного места» они сде­лали самостоятельное учреждение и призвали в него об­щество не только в качестве слушателя, но и в качестве участника его деятельности. Они отмежевали суду его соб­ственную область и в ней заставили действовать незави­симого судью, вместо прежнего административно-судеб­ного чиновника, доверяя ему, опираясь на его совесть и не связывая его путами формальных доказательств, из-за ко­торых сквозило постоянное недоверие. Живой человек вы­зван ими во всех стадиях процесса пред лицо суда и в решительные моменты окончательного обсуждения его вины поставлен в условия свободного состязания.

Судебная реформа встречена была единодушным со­чувствием. По отношению к ней сначала почти ни в ком не было чувства горечи или утраты; по поводу ее почти кекому было жаловаться на свои нарушенные интересы.

Она дала простор и достойный исход многим молодым си­лам — и прочитала отходную только над небольшою груп­пою приказных людей, которые давно уже ожидали своей служебной кончины и готовились к ней. Сословное начало, на котором были построены старые суды, помогло совер­шить упразднение их без особой ломки личных положений.

C тех пор прошло четырнадцать лет... Введенной спо­койно и почти без всякой внутренней борьбы судебной ре­форме пришлось в этот период пережить много испытаний. Реакция против Судебных уставов проявилась ие сразу, не в виде систематического против них похода. Началась партизанская война — не менее, если не более утомитель­ная, чем бой в открытом поле. У Судебных уставов не «объявлялось» никогда безусловных и прямых противни­ков; никто, по-видимому, не порицал и не отрицал прин­ципов, положенных в их основание. Никто не желал воз­вращения к старым судебным порядкам. Ho применение основных начал реформы, приложение их к окружающему быту, придача им плоти и крови в практической жизни вы­зывали резкие и горячие нападения и воззвания к меро­приятиям, которые, направляясь на кажущееся неправиль­ным применение принципа, в сущности разрушали бы и самый принцип. Bce стороны новых судебных учреждений испытали эти нападения по очереди. Мировой институт, судебные следователи, прокуратура, адвокатура и присяж­ные заседатели были подвергаемы беспощадной и, по боль­шей части, крайне односторонней критике.

Первым по очереди вызвал против себя нарекания ми­ровой институт — и замечательно, что вызвал их в то время, когда стоял особенно хорошо и действовал особенно правильно, т. e. в первые годы реформы, во второй поло­вине шестидесятых годов, когда в нем не замечалось еще, в особенности в провинции, некоторого упадка, отрицать который ныне, каковы бы ни были его причины, значило бы закрывать глаза пред действительностью. Мировой суд коснулся одного из самых больных мест обществен­ного быта шестидесятых годов. Крепостное право созда­вало не только специальные отношения между двумя слоями общества, но и прививало к жизни специальные привычки, которые неуловимо проникали во всю окру­жающую жизнь и придавали некоторым ее явлениям осо­бую окраску. C освобождением крестьян крепостные отношения исчезли, но крепостные привычки остались. C ними-то прежде всего пришлось столкнуться мировым судьям, ближайшим представителям равного для всех суда. Inde irae V..

Крайние нападения на адвокатуру еще у всех в па­мяти— и односторонность их невозможно отрицать. Ед­кость прозвищ, придуманных для некоторых сторон дея­тельности сравнительно немногих адвокатов, не может искупить ни несправедливости огульных обвинений про­тив представителей учреждения, неразрывно связанного с коренным началом нового суда, — состязанием сторон, ни забвения той тяжелой и бескорыстной помощи, кото­рую оказывала адвокатура отправлению правосудия в массе уголовных, подчас очень долгих процессов. Ho наи­более упорные, почти непрерывающиеся, то ослабевающие, то усиливающиеся нарекания вызывал против себя суд присяжных. Нарекания эти принимали разнообразные фор­мы, то выражаясь в смутном недовольстве деятельностью присяжных, то давая повод к указанию и требованию практических мер против этого учреждения.

Настало время разобраться во всех нареканиях на порядки, созданные Судебными уставами» Благодушное игнорирование указаний на слабые их стороны, указаний хотя бы и преувеличенных и неправильных, недостойно той цели, которой призваны служить эти уставы. Им нечего бояться критики — и добросовестная критика не может им повредить. Она никогда не коснется основных начал потому, что не может же она опираться на другие начала, уже осужденные и юридическим развитием, и исто- риею страны. Она может только указать на неправильные формы, в которые вылились эти начала. Ho на этой поч­ве, при условии беспристрастного разбора всех существую­щих данных, спор и исследование могут быть только полезны. Судебные уставы выработаны не для пустого про­странства. Жизнь их вызвала — к жизни они и приме­няются. Считать их какою-то окаменелостью, застывшею в своей неподвижности, считать их за нечто непогрешимое и стоящее на месте, когда жизнь уходит вперед, — невоз­можно.

Период нареканий против уставов выработал два край­них типа: к одному принадлежат люди, готовые «с легким сердцем» и крайнею близорукостью перекроить уставы вдоль и поперек, не отличая и не умея отличать в них су­щественного от внешнего и не сознавая, что часто так на­зываемое изменение равносильно уничтожению; к другому принадлежат ортодоксы уставов, полагающие, что они дей­ствительно охраняют дорогие им учреждения, защищая каждую запятую в уставах, становясь на охрану чуть не их опечаток и упорно отворачиваясь от реальных прояв­лений применения этих уставов, не желая ни слышать о них, ни вглядываться в них. Если представители первого типа далеко не безвредны по практическим результатам, которыми могут, при благоприятных обстоятельствах, со­провождаться опыты над «изменением Судебных уставов»,' зато представители второго, несмотря на симпатичность своих побуждений, — более чем плохие защитники этих же уставов. Высокомерное отношение к тому, чем может быть иногда силен противник, и нежелание сознать и изучить с.вои, легко исправимые, слабые стороны всегда и во всякой борьбе оказывали вредные услуги.

Нельзя отрицать, ЧТО ПО прошествии MHOFHX лет судеб­ные учреждения наши не совсем то, что ожидалось от них при введении уставов. Кое-что в них слишком скоро об­ветшало, а иное приняло совсем нежеланные формы. Лич­ный состав их — уже не тот, исполненный энергии и горделивой веры в свое дело, состав шестидесятых годов. Кое-где в новые формы просочилось старое содержание, миогие устали, утратили свежесть взглядов, органическая связь между отдельными учреждениями ослабела, рутина понемного усаживается на месте живого дела и образ судебного деятеля начинает мало-помалузатемнятьсяобра- зом судейского чиновника. Этих явлений отрицать нельзя и с ними необходимо считаться...

C другой стороны, с течением времени оказалось, что обстановка, в которой должны действовать новые суды, часто не согласуется с началами, которые они должны применять, что существуют условия деятельности, не пред­усмотренные составителями уставов, но отражающиеся на ней весьма рельефно, что многое намечено в слишком об­щих чертах, а иногда проведено чересчур теоретично и резко, вопреки требованиям жизки, что, наконец, местным и временным обстоятельствам придана слишком большая свобода воздействия на практическое применение Судеб­ных уставов. Обнаружение небольших недостатков и недо­смотров вполне естественно в громадном здании, создан­ном судебною реформою. Самая незначительность их бле­стящим образом доказывает, как хороша, как прочна вся работа в целом...

Четырнадцать лет существования учреждения — доста­точный период времени, чтобы дать поводы и материалы для оценки деятельности, организации и жизнеспособности учреждения. Первый шаг на этом пути должен состоять в рассмотрении упреков, которые ему делаются.

Таких упреков нашему суду делается много. Самые на­стойчивые из них направляются против присяжных засе­дателей. Поэтому исследование практических условий их деятельности является и своевременным и даже необходи­мым. Пусть это будет лишь слабый опыт, пусть вопрос будет затронут не вполне и не глубоко. Если этот опыт вызовет более обширныеиподробные исследования — цель его будет достигнута.

Введение у нас суда присяжных было решительным ша­гом со стороны составителей Судебных уставов. Ни орга­низация дореформенных судебных мест в России, ни исто­рия русских судебных учреждений юе представляли го­товых форм для этого суда, не давали ему точки опоры ни в прошлом уголовного судопроизводства, ни в истори­ческих воспоминаниях.

Существовавшие в эпоху судебников судебные мужи и целовальники не могут в строгом смысле считаться про­тотипом русских присяжных заседателей. Они не были судьями в настоящем смысле слова. Между ними и судьею была проведена граница. Судья — воевода, наместник, тиун — творил суд, т. e. разбирал дело и постановлял при­говор, а судные мужи и целовальники «сидели» с ним, чтобы «беречи правду, по крестному целованию, без вся­кой хитрости». Беречь правду — значило наблюдать, чтобы суд творился, согласно установившемуся обычаю, чтобы все, что записывается в судный список, происходило в дей­ствительности. Свидетели всего происходящего на суде — они удостоверяли своею подписью, а в некоторых случаях и показанием, достоверность содержания судного списка и получали с него копию. Таким образом, целовальники входили в состав лиц, которые содействовали, по смыслу царского судебника, правильному производству суда, но их функции были ограничены и по существу дела они не высказывались. Притом целовальники существовали непо- всеместно, не при всех судах. C первойполовиныХѴІІсто- летия общины, которые в XVI столетии горячо испраши­вают себе право иметь своих целовальников при суде воевод и наместников, перестают заботиться об этом пра­ве, целовальники утрачивают свой первоначальный харак­тер и к половине XVII века совершенно исчезают.

He в этом исчезнувшем и позабытом учреждении могли найти составители Уставов основы для устройства суда присяжных. Современный суд не нуждается более в при­сутствии выборных исключительно для надзора за пра­вильностью действий, за исполнением обрядов. Наука и практика выработали более простые и определенные сред­ства гарантировать участвующих в деле, и целовальники XVI века представляли не многим больший материал для организации суда присяжных, чем понятые и добросовест­ные отживших судебных порядков. Учреждение целоваль­ников указывало лишь на то, что правительство, в период наибольшего развития земской жизни в древней Руси, при­знавало возможным призывать выборных от местного об­щества для присутствования при отправлении уголовного суда. Ho задача суда присяжных — и выше, и шире. Вос­крешенное из мертвых, учреждение целовальников нисколь­ко не подвиріуло бы дореформенного судоустройства. Дело шло о передаче самого суда, самого произнесения приговора в другие руки, о призыве в суд представителей общества не для присутствия, в качестве наблюдателей и достовер­ных свидетелей происходящего, а об обязанности их яв­ляться выразителями общественной совести в произноси­мом ими приговоре.

Сословная организация старых судов представляла участие выборного элемента в самом разрешении дела. Сословные заседатели при постановлении приговора пода< вали голоса наравне с выборным председателем и корон­ным товарищем председателя. Есть мнение, что они были своего рода присяжными заседателями. Некоторые юри­сты-практики, действовавшие при старых судах, утвер­ждают, что сословные заседатели и даже сенаторы в старых департаментах Сената являлись только судьями фактической стороны дела — и, разрешая вопрос о винов­ности, предоставляли представителям коронного элемента, т. e. канцелярии, разрешение и разработку вопроса о нака­зании. Деятельность их была деятельностью присяжных — и лишь со введением Судебных уставов явились у нас на­стоящие судьи. Поэтому составители уставов нашли го­товую почву для суда присяжных, нашли организацию, в которой этот суд уже действовал много лет, но только в другой форме. Задача их сводилась не к созданию чего- либо нового, не к заимствованию чего-либо чужого, а лишь к видоизменению существующего.

C этим взглядом нет возможности согласиться. Ме­жду сословными заседателями и присяжными — целая про­пасть. Они существенно разнятся не только по своему про­исхождению, по условиям своего появления в суде, HO и по объему своей деятельности. Одни представители сосло­вий, другие представители общества по всей его совокуп­ности, одни пассивные деятели суда, действующего на основании теории формальныхдоказательств,другиеактив- иые судьи по совести, не стесняемые формальными пред­писаниями закона, не вдвинутые в узкие рамки предуста­новленных доказательств.

Устанавливая органическую связь и преемство между заседателями старого суда и присяжными, забывают од­но — теорию формальных доказательств. Эта теория одна из первых пала под ударами надвигавшейся реформы. От­мена ее — основное начало нового судопроизводства. Глас­ность и устность суда, самостоятельность судей — все это было бы сделано наполовину, все это не достигало бы своей цели, если бы осталась теория формальных дока­зательств. Она опутывала бы судей и связывала их во всех случаях, где живое существо дела не укладывается в за­ранее отмеренные и взвешенные формы, где механическая, внешняя оценка доказательств идет вразрез с их содер­жанием и действительною силою.

Сословные заседатели действительно могли разрешать только вопрос о виновности, предоставляя председателю или секретарю позаботиться о «приличных делу законах» по вопросу о наказании. Ho разве, разрешая вопрос о ви­новности, они были свободны? Разве не стояла предними целая система обязательных правил, в которых было опре- делительно указано, что они имеют право считать доказа­тельством и какой итог должны они подводить тем или другим данным дела? Разве они могли, проникнувшись твердым убеждением, сказать «виновен» и знать, что их приговор останется в силе, не распадется при формальной проверке и не заменится «оставлением в подозрении», ко­торое никого не удовлетворяло и ничего не разрешало?

Присяжные заседатели решают дела по внутреннему убеждению, которое складывается свободно и независимо, согласно с тем, что они видят и слышат на суде. Это ко­ренное свойство суда присяжных. От них не ожидается и не может быть требуема мотивировка их решений. Оно слагается под влиянием внутренней переработки той массы разнородных впечатлений, которые производит на них разбирательство дела. Доверие или недоверие к тем или другим доказательствам есть дело их совести.

He в таком положении находился заседатель старого суда. Закон требовал от него признания виновности лишь при совершенных доказательствах. Когда он обращался к главному доказательству, — к показаниям свидетелей, ему говорилось, что эти показания не имеют силы, буде не даны под присягою и притом двумя свидетелями, если только один из них не мать или отец, показывающие про­тив своих детей...Когдаонвстречался с искренним и прав­дивым показанием, ему говорилось, что оно не идет в счет, так как свидетель в качестве «явного прелюбодея», или «портившего тайно межевые знаки», или «иностранца, по­ведение которого не известно», не может принимать при­сяги... Когда он обращался к различным показаниям, данным под присягою, закон рекомендовал ему давать предпочтение знатному пред незнатным, духовному пред светским, мужчине пред женщиною, ученому пред неуче­ным... Если, наконец, сословный заседатель находил, что, несмотря на отсутствие «совершенных» доказательств, есть масса улик, которые приводят его к несомненному убежде­нию в виновности подсудимого, совершившего МраЧЕОе дело и ловко спрятавшего особенно выдающиеся концы в воду, и заявлял, что надо постановить обвинительный приговор, то секретарь имел право представить ему «с должною бла­гопристойностью» о том, что его рассуждения несогласны с законами. Секретарь мог в подобном случае указать со­словному заседателю на необходимость оставления подсу­димого только в подозрении или на возможность дать ему для «очищения подозрения» присягу, в которой, между прочим, отказывалось, по тому же делу, иностранцу, «по­ведение которого неизвестно»...

Итак — не в истории русского права и не в старом суде пришлось составителям Судебных уставов искатьопо- ры для своей решимости ввести суд присяжных. Им при­шлось обратиться к нравственным свойствам русского на­рода, опереться на веру в его способности и в духовные силы своей страны.

Теперь, когда суд присяжных введен и много лет уже действует у нас, когда пригодность его для русского на­рода в глазах всякого беспристрастного наблюдателя не может подлежать сомнению, вопрос о введении этой фор­мы у нас представляется, по-видимому, естественным и простым. Ho не таким представлялся он тогда, когда об­суждались и писались основные положения преобразова­ния судебной части. Тогда раздавались голоса, предре­кавшие этому суду полную неудачу, указывавшие, что не­обдуманно и неосторожно призывать творить суд людей, гражданское развитие которых было так долго задержано и которые привыкли лишь к крепостному труду или к все­поглощающим заботам о насущных потребностях. Опасе­ния эти исходили не от одних противников реформы. Со­мнение в пригодности этого суда для России высказыва­лось людьми, желавшими новому суду вообще преуспеяния и видевшими в нем одно из средств дальнейшего разви­тия гражданственности. Между ними вставил и свое ве­ское слово высокоталантливый ученый-юрист, лекции ко­торого «о судебно-уголовных доказательствах», читанные в 1860 году, оканчивались заявлением о невозможности суда присяжных для России. Там, говорил он, где народ до того нравственно прост, что часто не разумеет преступ­ности большинства преступлений, где он до того полити­чески прост, что считает суд страшилищем, а осужденных несчастными, где место уважения пред законом занимает страх пред начальством и самый закон рассматривается как начальственный приказ, там не может быть и речи о суде присяжных.

Тревожные предсказания и сомнения не поколебали, однако, составителей Уставов. Их не устрашило сострада­тельное отношение простого русского человека к осужден­ному, к «несчастному», и они смело положились на здра­вый смысл и нравственную чуткость народа.

B этом доверии к своему народу, в уважении к его уму и восприимчивости — великая заслуга составителей Судебных уставов. Она не забудется историею и — не­смотря ни на какие временные, преходящие и частичные недостатки суда присяжных — дает этим составителям пра­во стоять наряду с деятелями великого дела освобождения крестьян.

Суд присяжных слишком глубоко затрагивает многие стороны общественной жизни и устройства. Поэтому OH всегда и почти повсюду вызывал в первые годы своего су­ществования кападения на свою деятельность и переживал период сначала глухого недовольства со стороны отдель­ных лиц и целых общественных групп, а потом и откры­той, резкой критики и сомнений в его целесообразности и даже разумности. Для живого учреждения борьба неиз­бежна. Ею покупается настоящая прочность.

Из главнейших стран Западной Европы одна лишь Англия не представляет таких нападений на суд присяж­ных. Т>м он сложился исторически, постепенно, вырабо­тался путем обычая и опыта и составил неразрывную при­надлежность всего общественного строя. Нападения на его существо почти немыслимы в английском обществе, — они были бы равносильны отрицанию всей правовой истории страны. Даже и в тревожное время конца XVIII столетия, когда некоторые приговоры присяжных могли раздражать и пугать тех, кто боялся влияния событий, происходив­ших во Франции, нельзя найти в Англии следов сомнения в суде присяжных, как в учреждении. Бывали нарекания и даже проявления негодования на известных присяжных, по известному делу, но„ лишь только это. To же повто­ряется и теперь по отношению к Ирландии.

Bo Франции было время сильных и горячих нападений на суд присяжных. При обсуждении code d’instruction cri- minelle [33] было сделано много указаний на разные уклонения этого суда в предшествовавшие годы под влиянием разга­ра политических страстей, было весьма эксплуатировано впервые всплывшее на поверхность дело Лезюрка, и сам Наполеон упорно и настойчиво ратовал против суда при­сяжных. Ho законодатели тогдашней Франции сумели при­дать настоящую цену временным уклонениям молодого учреждения в бурную революционную эпоху — и, отнеся его ошибки и недостатки с полною справедливостью не к нему самому, а к этой эпохе — удержали суд присяжных во французском судоустройстве. Общество сознало, что между этим судом и возвращением к судебным порядкам старого режима самою историею вырыта целая про­пасть — и нападения на институт присяжных заменились нареканиями на их практическую деятельность, которая выражалась в слишком малой уголовной репрессии.

Упреки суду присяжных за слишком большой процент оправдательных приговоров особенно сильно стали раз­даваться после 1830 года и побудили законодательную власть тщательно и без предубеждения против присяжных присмотреться к причине этого явления. Причина нашлась в том затруднении, в которое ставились присяжные невоз­можностью смягчать иногда суровое наказание, когда они видели, что подсудимый, по своим личным свойствам или обстоятельствам дела, не заслуживал такой беспощадно­сти. Колеблясь между безусловным обвинением и оправ­данием, находя первое жестоким, а второе несправедли­вым, присяжные, во многих случаях, не мирились с знаме­нитым изречением «dara Iex — sed lex!» [34] и, предпочитая несправедливость жестокости, выносили оправдательный приговор. B 1836 году им даио было право признавать в деянии подсудимого circonstances attenuantes[35] — и число неосновательных приговоров значительно уменьшилось. C этим уменьшением замолкли и нападения на суд при­сяжных и он окончательно твердо установлен во Франции. Теперь, когда присяжные произносят оправдательные при­говоры, несмотря на очевидную наличность преступления и на сознание подсудимого, уже не раздается прежних об­винений. Законодательная власть относится к этому суду с доверием, а общественное мнение старается найти причи­ны таких приговоров не в присяжных, а в условиях обще­ственного быта, в нравах и, наконец, в отживающих свой век обязательных нормах. Недавнее литературное оживле­ние по поводу дел Марии Бьер, Тилли и др. и выводы, к которым, отыскивая причины оправданий, пришли боль­шие литературные имена Франции, служат лучшим дока­зательством, что время близоруких и односторонних на­реканий на присяжных во Франции проходит.

Германия впервые приняла суд присяжных как ново­введение, следовавшее за напо/^еоновскими орлами. Осво- бодительно-национальное движение заставило этот суд от­ступить назад и заперло его исключительно в рейнских провинциях, но 1848 год снова вызвал его к жизни в Гер- манйи. И в ней он не миновал нападений. Только они шли другим путем, чем во Франции. Представители науки раз­делились на два лагеря — и противники суда присяжных, e Гие-Глунеком во главе, стали упорно доказывать, чтосуд этот не представляет достаточных гарантий для правиль­ного отправления правосудия. Сначала распря шла лишь в области юридической литературы, m война 1870 — 1871 г. расширила поле борьбы. Реакция против всего французского отразилась на суде присяжных. Это фран- иузское учреждение стало признаваться негодным дляГер- мании. Счастливая война с «исконным врагом» доказала, по мнению многих немецких юристов, что Германиядолж- на во всем—и даже в судебной организации — опираться на свои национальные учреждения. Юристы обратились к далекому прошлому Германии и к некоторым его видоиз­мененным остаткам в ее недавнем прошлом. Был указан суд шеффенов — выборных заседателей, которые должны вместе с судьями составлять одну коллегию, равно разре­шая и вопрос о виновности, и вопрос об уголовной каре. Законодательство пришло на помощь к этим взглядам и, отчасти восприняв их, создало суд шеффенов при уча­стковом суде (Amtsgericht) новой империи. Ho суд при­сяжных не сошел со сцены в Германии. Ero не решились ни упразднить, ни подвергнуть значительным урезкам. Он функционирует наряду с шеффенами, введенными с 1 ок­тября нового стиля 1879 г., и будущее еще должно пока­зать, насколько последний достигает своей цели и можнО ли предпочитать такую форму смешанного суда чистому суду представителей общественной совести.

Резкая ученая критика суда присяжных, впрочем, не умолкает в Германии. Известный криминалист Биндинг и знаменитый Иеринг («Zweck im Recht»[36]) выступают в по­следнее время против этого суда. Первый доказывает, что суд присяжных не выдерживает критики как учреждение юридическое, второй, со свойственной ему оригинально­стью взгляда, утверждает, что суд присяжных есть толь­ко одна из стадий, из переходных форм судебной органи­зации. Форма эта полезна, быть может даже необходима, для установления правильных отношений власти и граж­дан, для постановления новых общественных учреждений под охрану общественной совести. Ho раз это достигнуто и учреждения упрочились, вошли в свою колею, деятель­ность суда присяжных должна прекратиться, потому, что она имеет задачи политические, а не юридические. надо развивать, а как на опыт, которым еще не сказано последнего слова в деле нашего современ­ного судоустройства. Приговоры присяжных, вызывающие против себя особенные нарекания, подают обыкновенно по­вод и к слухам о возможности значительных ограничений этого суда и всякого рода из него изъятий. K счастию, слухи эти не имеют по большей части прочных оснований, но, с другой стороны, до сих пор не было предпринято и серьезных законодательных попыток к изучению и устра­нению причин, которыми обусловливаются приговоры, иду­щие вразрез с господствующйми взглядами. Вся законо­дательная деятельность относительно присяжных за по­следние десять лет ограничилась изъятием из их ведомства дел по преступлениям против порядка управления и при­зывом в состав присяжных весьма ограниченного числа военных чинов. Если сюда же отнести отдельные меры — воспрещение земству давать нуждающимся присяжным из крестьян денежную помощь на время пребывания их на сессиях суда и возбуждение вопроса о лучшем составле­нии списков присяжных, — то этим исчерпается почти все, что сделано по отношению к этому суду. Ho этого очень мало для учреждения, против которого раздаются почти непрерывающиеся обвинения и которое поставлено, оче­видно, в неблагоприятные условия деятельности. Если смот­реть на него как геа учреждение, имеющее право на дол­гое и прочное существование, то нельзя оставаться в без­действии относительно этих условий. Постоянные напа­дения, с одной стороны, и отсутствие всестороннего изуче­ния и сочувственных улучшений — с другой, не могут не поселЙть справедливой тревоги во всех, кому дорог инсти­тут присяжных и кто сознает ее огромное нравственное значение длястраны.

Суд присяжных в России похож на дорогое и полезное растение. Опытный и знающий садовод, в лице состави­телей Судебных уставов, перенес его из чужих краев .на нашу почву, вполне для него пригодную, и затем уступил другим возращение этого растения. Пока оно не пустит глубоких корней и vjQ распустится во всей своей силе, не­обходимо не оставлять его на произвол судьбы, а забот^ ливо следить за ним, охранять его от непогоды, защищать от дурных внешних влияний, окопать и оградить таким образом, чтобы не было поводов и возможности срезать с него кору или обламывать его ветки.

Приняв с доверием к народным силам учреждение, ра­нее созданное другими странами4, недостаточно относиться к нему с теоретическим сочувствием. Необходимо, чтобы все, кто любит и ценит это учреждение, поддерживали его рост и здоровое развитие прямодушным изучением и по­сильным устранением условий, препятствующих этому раз­витию.

Нападения на деятельность присяжных отличаются у нас двояким характером. Обыкновенно они возникают вдруг, по какому-нибудь отдельному случаю... B том или другом суде назначается к слушанию так называемое «громкое» дело. Задолго до его разбирательства огла­шаются главнейшие подробности преступления и коммен­тируются самым различным образом; оно начинает инте­ресовать, а иногда даже и волновать общественное мне­ние, на основании отрывочных сведений предсказывается с большею уверенностью тот приговор, который должен быть произнесен, и исход процесса рисуется большинству в виде несомненного и определительного вывода о винов­ности подсудимого или, в очень редких случаях, о его не- виноврюсти. Ho когда наступает давно жданный день приговора — присяжные выносят решение, идущее вразрез с общими ожиданцями. Тогда поднимается целая буря упреков и нареканий. Присяжные оказываются тупыми, не­развитыми, лишенными нравственного чутья, запуганными людьми, неспособными к критике бессильно утопающего в потоках судебного красноречия. Являются намеки на их тенденциозность и даж;е подкупность. Суд присяжныхпри- знается учреждением вредным, а правосудие навсегда по­гибшим на Руси. Потом, мало-помалу, негодование стихает, начинают раздаваться успокоительные голоса — и вскоре дело, вызвавшее иногда столько шуму, сдается в архив об­щественной жизни.

Нападения этого рода возникают по временам и непро- должаются постоянно, — это, так сказать, нападения спо­радические. Страстность их не соответствует их основа­тельности — и в этом их внутренняя слабость.

По большинству «громких» дел против самых горячих нападений могут быть спокойно выставлены доводы о том, что нельзя судить об исходе, который должен был полу­чить процесс, по газетным отчетам и односторонним, напи­санным под влиянием «злобы дня», корреспонденциям. Ha основании этих сведений и «судов и правосудов» людей, слышавших о деле «что-то» посреди пустой салонной бол­товни, можно получить лишь мимолетное впечатление и построить на нем непрочное мнение, от которого, без осо­бого труда, можно впоследствии и отступить. Ho присяж­ные произносят не мнение, а приговор, который по большей части. бесповоротно и окончательно решает судьбу под­судимого. Для них важно не то, что говорят о деле, а то, что будет сказано пред ними, в той зале суда, входя в которую они торжественно клянутся судить на основа­нии того, что увидят и услышат в ней — в ней одной. Пред ними с торжественною медлительностью развивается про­цесс и проходит, во всех подробностях, житейская драма, вылившаяся в суровые формы уголовного преступления, они иногда в течение многих дней видят пред собою жи­вых людей и испытывают на себе неуловимые на бумаге впечатления, производимые личностью, манерою, голосом, способом выражения свидетелей, подсудимого и потерпев­шего — и тою неосязаемою правдивостью или ложью, ко­торая слышится в показаниях и объяснениях, независимо от их содержания. Присяжных спрашивают не о том, со­вершил ли подсудимый преступное деяние, а виновен ли он в том, что совершил его; не факт, а внутренняя его сто­рона и личность подсудимого, в нем выразившаяся, под­лежат их суждению. Своим вопросом о виновности суд установляет особый промежуток между фактом и виною и требует, чтобы присяжные, основываясь исключительно на «убеждении своей совести» и памятуя свою великую нрав­ственную ответственность, наполняли этот промежуток со­ображениями, в силу которых подсудимый оказывается человеком виновным или невиновным. B первом случае своим приговором присяжные признают подсудимого чело­веком, который мог властно и твердо бороться C возмож­ностью факта преступления и вырваться из-под ига при­чин и побуждений, приведших его на скамью подсудимых, который имел для этого настолько же нравственной силы, насколько ее чувствуют в себе присяжные.

B то же время закон открывает перед ними широкий го­ризонт милосердия, давая им право признавать подсуди­мого заслуживающим снисхождения «по обстоятельствам дела». Из всех «обстоятельств дела» самое важное, без со­мнения, личность подсудимого, с его добрыми и дурными свойствами, с его бедствиями, нравственными страдания­ми и материальными испытаниями. Ho где возникает во­прос о перенесенном страдании, там рядом с ним является и вопрос об искуплении вины. Зачерпнутые из глубины общественного моря и уходящие снова, после дела, в эту глубину, ничего не ищущие и, по большей части, остаю­щиеся безвестными, обязанные хранить тайну своих сове­щаний, присяжные не имеют соблазна рисоваться своим решением и выставлять себя защитниками той или другой теории. Осуждать их за приговор, сомневаясь в его спра­ведливости, может лишь тот, кто, вместе с присяжными, сам изучил и исследовал обстоятельствадела и пред лицом тюдсудимого, свобода и честь которого зависят от одного его слова, вопрошал свою совесть и в ней, а не в голосе страстного негодования, нашел ответ, идущий вразрез с приговором. Таких осуждений слышать, однако, почтине приходится.

Гбраздо серьезнее, глубже и, по-видимому, основатель­нее нападения другого рода, которые можно назвать xpo- гіическими. B них идет речь не о приговорах присяжныхпо отдельным, исключительным делам, а о постоянной дея.- тельности их по ряду односторонних дел,причем,несмотря на полную доказанность преступления и на несомненную виновность подсудимого, присяжные выносят в боль­шинстве случаев оправдательные приговоры. Преступле­ния, вызывающие эти приговоры, обыкновенно просты и ясны, нарушение закона в них очевидно, сложных мотивов они не представляют, и сам подсудимый, в большинстве случаев, покорно клонит свою повинную голову. Самые свидетели не могут быть заподозрены, и показание их не расшатывается и не разрушается строгим перекрестным допросом, потому что свидетели эти своим красноречивым молчанием, своим вь»ешним видом всего громче говорят против подсудимого. Это — документы, цифры, отчеты, ви­ды на жительство и т. д. Казалось бы, говорят обыкно­венно, что в таких делах все соединяется, чтобы доставить торжество карающему правосудию и поддержать нарушен­ный закон, а между тем присяжные, сплошь да рядом, вы­носят оправдательные приговоры. Явный и сознательный нарушитель правил паспортной системы, — чиновник, со­вершивший подлог, — сельский староста, растратившийоб- щественные деньги, — выходит из суда, услышав от при­сяжных, что они «невиновны», — и спасительный страх пред законом в них и в им подобных заменяется уверен­ностью в безнаказанности. При таких условиях паспорт теряет свое значение и общество не гарантируется ничем, что в виде на жительство обозначено именно то лицо, ко­торое его выдает за свой, а целый строй служебных отно­шений и должностных обязанностей потрясается в своем основании. Вот почему, продолжают критики нашего суда присяжных, постоянтая повторяемость оправдательных при­говоров, далеко превышающих, в процентном отношении, приговоры обвинительные, произносимых различным CO* ставом присяжных, в различных местностях России по де­лам о преступлениях по должности и против паспортных правил, заставляет их с тревогою смотреть на упорство присяжных в этом отношении. Здесь уже не единичные промахи, ошибки или увлечения в приговорах, а непра­вильное отношение присяжных к своей задаче, к своим обязанностям, возведенное в систему, обратившееся в сво­его рода обычай. Такое отношение идет вразрез с целями правосудия и указывает на непригодность и неподготов­ленность присяжных для участия в рассмотрении целого ряда специальных дел. Непригодность эта, в свою оче­редь, вызывает вопрос о том, может ли государство во­обще доверять бесконтрольную судебную власть людям, которые оказываются ниже своей задачи в таких, неслож­ных, в сущности, вопросах, как призтниевиновностилица, проживающего с чужим паспортом или растратившего казенные деньги и не отрицающего, очень часто, своей вины. Неспособные правильно судить в деле, где фак­тическая сторона ясна и почти не требует доказательств, могут ли присяжные представлять гарантию правильности решения в делах, где самый факт еще не доказан и где нужна сложная работа логики, памяти и проницатель­ности, чтобы признать самое событие преступления? По­видимому, ответ должен быть отрицателыэый. Таким образом, вооруженное цифрами большого количества оправданий по паспортным и должностным делам возни­кает настойчивое обвинение против суда присяжных...

Поэтому ближайшее рассмотрение деятельности при­сяжных заседателей прежде всего по преступлениям про­тив паспортной системы, а затем и по преступлениямдолж- ности вызывается практическою необходимостью. Надо вглядеться в эту деятельность поближе, и тогда сташгт ясно, что не в самих присяжных кроется причина яв­ления, на которое указывают их противники, опираясь на цифровые данные.