Падение крепостного права и вступление России в эпоху капитализма вызвали необходимость и в реформе высшей школы. Развитие экономики страны, необходимые преобразования в военной, судебной, финансовой, административной областях немыслимы были без высокообразованных специалистов. Все это заставляло правительство принимать меры, направленные на улучшение системы образования в стране. Но, естественно, власти хотели иметь не просто образованных, а верноподданных, ибо понимали, что самые опасные противники режима выходят именно из образованных слоев, но решить проблему не смогли. На протяжении XIX-начала XX в. правительство относилось к университетам с подозрением, рассматривая их как очаги оппозиции. В советской и либеральной дореволюционной литературе это объяснялось проявлением самодержавного деспотизма, не выносившего самостоятельной мысли и боявшегося просвещения. Так, видная советская исследовательница истории университетов Р.Г.Эймонтова утверждала, что у Николая I и его правительства был чисто утилитарный подход к науке, и, поощряя прикладные знания, оно пресекало попытки выйти за рамки официальной идеологии. Не разбираясь в специфике научной деятельности, царизм стремился внедрить в университеты армейские порядки. Боясь просвещения, несущего знания, он хотел скрыть их от подданных. "История знакомила с античными республиками, с народными восстаниями, с революциями, направленными против феодальных монархий. Правоведение трактовало о конституциях, парламентарном устройстве, принципах буржуазного права... философия (даже идеалистическая) подрывала церковь- оплот самодержавия... Таили в себе опасность и естественные науки, чреватые "безбожием"[32]. В высказываниях Эймонтовой есть доля истины, но не вся. Примеров политической перестраховки, мелочной регламентации, некомпетентного вмешательства в дела науки и образования, было немало, но нельзя игнорировать другие факты. Само существование либеральной науки помимо официальной в русских университетах при "реакционном" Николае I неопровержимо свидетельствует о том, что он не управлял ими по военному. Такие убежденные монархисты, как .В.Н.Татищев, Н.М.Карамзин, тот же Николай I не ставили под сомнение правомерность существования республик. Более того, Карамзин протестовал против ликвидации республики в Швейцарии, а Николай I предпочитал республику конституционной монархии. Другое дело, что они были убеждены в необходимости для России именно самодержавия. Следовательно, вопрос состоял не в том, можно ли студентам говорить о конституции, республике, а в том, как говорить. Думается, что если бы преподавали люди, подобные Карамзину, то вряд ли появились многие запреты. Стремление же властей не допустить формирования в университетах враждебной идеологии естественно. Так же поступает и Запад, с той разницей, что делает это менее грубо, зато белее эффективно. Что же касается русской профессуры, то немалая ее часть, воспитанная на западной литературе, кто бессознательно, а кто намеренно проводила идеи, несовместимые с устоями державы. Отсюда подозрительность властей. Интересы страны действительно требовали изменений, прежде всего отмены крепостного права, что понимало и самодержавие, но боязнь затронуть дворянство откладывала решение проблемы на неопределенный срок. Положение усугублялось растущей бюрократизацией страны. Не могла быть прогрессивной и обслуживающая эти порядки идеология. К тому же среди ее проводников в университетах встречались и заурядные карьеристы, которые только дискредитировали ее. Все это не могло не породить сопротивления. Однако идеализировать противоположную сторону не стоит. Целый ряд ее представителей в своем увлечении Западом потеряли чувство меры. Этому способствовали объективные обстоятельства. И материальное, и правовое, и общественное положение западной профессуры было выше. В первой половине XIX в. был выше и уровень западной науки. Отсюда необходимость использования ее достижений, что понимало и правительство, направляя молодых специалистов в европейские вузы. Не прекращались, а наоборот, расширялись научные связи и после выхода русских ученых на мировой уровень. Однако, если европейскую науку необходимо было использовать, то нельзя становиться ее пленником, особенно в вопросах мировоззренческого характера. Противодействием же чужому мировоззрению может быть только развитое национальное самосознание. Оно же побуждает не только понимать и дорожить ценностями, составляющими основу национального бытия, но и видеть чужие преимущества. Причем осознание последних вызывает не чувство национальной и государственной неполноценно сти, а стремление преодолеть отсталость, заимствовать действительно необходимое для своей страны. Размытое национальное самосознание, а тем более его отсутствие создают почву для порабощения чужой более изощрённой мыслью. К несчастью, формированию национального самосознания препятствовали сами власти, полагая, что оно несовместимо с имперскими принципами. Вместо него внедряли казенный патриотизм, который мог бороться с космополитизмом лишь постольку, поскольку поддерживался государством. С ослаблением поддержки он терпел поражения. Подчеркнем, что степень увлечения западной наукой у русских ученых была различной. Далеко не все они были ее неумеренными поклонниками, но таких было немало, в том числе и Чичерин, для которого уровень отечественной историографии определялся мерой признания ее зарубежной. Он же полагал, что в середине 50-х гг. Х1Хв. русская наука была в младенческом состоянии и не дала ни одного великого имени. Как видим, Чичерин не только не смог предусмотреть мощный взлет русской науки, но неверно оценивал уже достигнутый уровень. Столь большое принижение, видимо, было порождено его полемикой со славянофилами. Трудно допустить, чтобы Чичерин считал младенцами в науке Т.Н.Грановского, С.М.Соловьева, К.Д.Кавелина. Указав на утвердившуюся у русского общества привычку следовать за французской модой, ученый сожалеет, что она не распространилась на перевод хороших книг. Напротив, если и найдутся переводчики, то люди с национальным направлением заявят, что нам это не подходит и что необходимо развивать собственные воззрения. Но можно ли говорить о собственных воззрениях, если русская наука ничтожна? "Поэтому скромный труженик, который переводит хорошую книгу, полезнее для русского народа... нежели глубокие мыслители, которые пишут журнальные статьи с высшими взглядами на историю человечествам[33]. Однако, если удерживать русскую науку на ученическом уровне, то как можно ожидать ее расцвета в будущем? Великий М.В.Ломоносов за сто лет до Чичерина на собственном примере доказал, что российская земля, едва прикоснувшись к научному знанию, способна рождать Ньютонов. Позднее корифеями мировой науки стали Н.И.Лобачевский, Н.И.Пирогов, К.М.Бэр и др. Настоящий ученый формируется только в результате самостоятельного научного поиска. Разумеется, он может привести к ошибочным выводам, но и в этом случае такой специалист бесконечно выше того, кто ограничивается усвоением достижений науки. Последний, думая сначала основательно подготовиться (как предполагал Чичерин), может так растянуть подготовку, что потеряет способность к творчеству и останется на уровне знатока или популяризатора. Но, разумеется, творчество, не опирающееся на солидную школу, способно порождать химерические построения. Отметим и противоречия между высказываниями Чичерина, сделанными им в разное время. Если в работах 50-х гг. он призывал сначала изучить европейскую науку, а затем заниматься собственными построениями, то позднее в его фундаментальных сочинениях, например в "Науке и религии", он писал, что даже первобытный человек интересуется глобальными вопросами, тянется к постижению абсолюта. В этом ученый видел проявление божественной души человека, которая стремится воспарить ввысь[34]. Но если так, то ученый или общественный деятель, строящий концепцию, несмотря на недостаток строительного материала, подчиняется этому же закону. Недоверие к высшей школе, о котором мы говорили выше, породило стремление усилить контроль за ее деятельностью. Причем с ужесточением внутриполитического курса он усиливался. Само по себе государственное регулирование было необходимо, но, к сожалению, оно выливалось в мелочную регламентацию, некомпетентное вмешательство, что не могло не раздражать профессоров и в сочетания с их низким, по западным меркам, материальным и общественным положением, порождало недовольство, которое в николаевскую эпоху протекало в скрытых формах, а после Крымской войны заявило о себе открыто. Одним из главных объектов недовольства был университетский устав 1835 г., заменивший собой устав 1804 г., дававший вузам некоторую самостоятельность. По уставу 1835 г. все важные университетские дела зависели от попечителя, под непосредственным контролем министерского чиновника был Ученый совет. Надзор за студентами осуществлял инспектор, назначаемый попечителем и подчиненный только ему[35]. Но было бы неверно преувеличивать размеры правительственной опеки. Эймонтова, в весьма мрачном свете показавшая положение университетов при Николае I, приводит факты, которые плохо согласуются с ее же концепцией. "Университеты, пишет она, - имели собственную цензуру и право свободно выписывать из-за границы книги, журналы, газеты, учебные пособия... Тем же правом пользовался каждый профес- сор"[36]. Отметим, что среди российских бюрократов были и такие, которые сыграли позитивную роль в развитии университетов. Так, несомненны заслуги попечителя С. Г Строганова в немалой степени содействовавшего расцвету Московского университета. Прокатившиеся по Европе в 1848 г. революции вызвали ужесточение внутриполитического курса в России. По указу 11 апреля 1849г. ректоры уже не избирались, а назначались министром. Деканов избирали, но их пребывание на посту зависело от рассмотрения министра. Он же мог и назначить декана "независимо от университетских выборов" Согласно "Наставлению ректору и деканам юридического и первого (т.е. историко-филологического) отделения философского факультета" 24 октября 1849 г "Университетское начальство обязывалось не допускать не только порицания, но даже изъявления сомнения в пользе и необходимости самодержавия в России"[37]. Помимо этого, профессора обязывались "представлять подробные программы читаемых ими курсов на утверждение факультетского собрания и ректора. По своему усмотрению министерство могло само составить программы по тем или иным предметам. Для программ по богословию и философии требовалось одобрение духовного ведомства...”[38]. Был также усилен надзор ректоров за составлением лекций, программ и т.д. Мелочная регламентация, обстановка подозрительности резко усилили недовольство профессуры. Разумеется, среди нее были и сторонники правительственного курса и приспособленцы, но число оппозиционеров быстро росло. Тем не менее Эймонтов и другие исследователи, акцентируя внимание на усиление бюрократизации университетов, не учитывали в должной мере того, что реальное влияние властей на вузы было меньше формального. Сошлемся на авторитетнейшее мнение С.М. Соловьева. После 1848 г. писал он, правительство подвергло просвещение гонениям, сделав при этом страшную ошибку. Если оно не доверяло профессорам, то должно было их уволить и набрать новых. Если же нет, то необходимо проявлять о них повышенную заботу Вместо этого профессоров подвергали опале и полицейскому надзору, мешали их деятельности, сделали заклятыми врагами властей и при этом оставили их "на местах, на которых они, несмотря на все глупые, мелкие полицейские меры, могли вполне высказывать свою враждебность к правительству и воспитывать в ней молодое поколение" [39]. Как видим, вопреки сложившемуся в историографии мнению, регламентация университетов была не столько жесткой, сколько мелочной и формальной. В силу этого она не подавляла, а озлобляла. Западники, а вслед за ними и советские ученые, усматривали в ней следствие крепостничества, но ведь худшим проявлением последнего является произвол. Регламентация же заимствована у Запада. Вспомним пристрастие многих царей к прусским порядкам и стремление пе ренести их в Россию. Несомненно, влияние на русских государственных деятелей и французского централизма. К.Д.Кавелин, посланный в начале 60-х гг. в длительную заграничную командировку и собравший там огромный материал, послуживший ему источником для написания серии статей, ставших крупным памятником не только педагогической, но и общественно- политической мысли, показал прямое влияние французской системы преподавания в высшей школе на русскую. Во Франции, писал ученый, она подчинена непосредственным государственным целям, и поэтому здесь все регламентировано. В Германии преподавание и учение не направлено на какую-нибудь практическую цель и ее отличительная черта-свобода. Во Франции правительство думало найти в строгой централизации надежное средство против распространения революционной мысли и для обуздания учащейся молодежи. Но вместо этого была утрачена свобода науки, мысли и преподавания. Вместе со свободой слова профессора утратили влияние на молодежь. В результате "французское юношество не стало образованнее и нравственнее, даже в полицейском смысле не сделалось благонадежнее"[40]. Сама же французская централизация, по мнению Кавелина, это наследие революции [41]. Подчеркнув в письме к А.Д.Галахову, что зло, поразившее русскую учебную систему, приобретено во Франции, Кавелин указывал, что "без решительного поворота с французского пути на какой-нибудь другой, у нас ничего не поделаешь при всей благонамеренности, искренности и честности"[42]. Эймонтова указывала на распространившиеся в 1848-начале 1849 гг. слухи о закрытии почти всех университетов и замене их "узкоспециальными учебними заведениями", а также на свидетельство А.В.Никитенко о том, "что университеты были в 1849-1850 гг. "на краю гибели" [43]. Не отрицая этих фактов, заметим, что Кавелин обнаружил ан- тиуниверситетские тенденции в самой Европе. Если в начале своей командировки он до небес превозносил немецкую систему, то, углубившись в ее изучение, он был вынужден констатировать университетский кризис в Германии. В ней, писал он, появилось сомнение в необходимости общего высшего образования, что породило предложения преобразовать университеты в специализированную высшую школу, отвечающую практическим нуждам. Франция вступила на этот гибельный путь, подчеркивал ученый, выражая тем не менее надежду, что германские университеты останутся верны своим традициям [44]. Как видим, в Европе, как и в России, были периоды, когда университетская наука, главным образом обществоведческая, признавалась бесполезной в практической жизни. В России положение усу гублялось подозрением в неблагонадежности, но угроза ликвидации университетов возникала и там и там. Однако опасения их защитников были преувеличены. В конце 50-х гг XIX в. необходимость проведения университетской реформы стала очевидной для правительства. Первоначально власти надеялись ограничиться модернизацией николаевского устава, но постепенно стало ясно, что падение крепостного права влечет за собой существенные преобразования и в области образования. Разумеется, власти предпочли бы решить проблему бюрократическим путем, однако в условиях обновления экономического и общественного строя, когда резко возрос спрос на специалистов, не считаться с мнением ученых было нельзя. Отсюда определенное влияние профессуры на правительственную политику. Но последнее слово было всегда за царизмом. К компромиссу с профессурой правительство побуждал и невиданный ранее общественный подъем, обостривший решение всех проблем, в том числе и университетскую, вокруг которой разгоралась общественно-политическая борьба. История подготовки университетской реформы, ее содержание и конкретная реализация довольно подробно изучены Эймонтовой[45]. Затронуты они и в других исследованиях, например, в "Истории Московского Университета"[46].Поэтому нам нет необходимости освещать детали проблемы и мы можем сосредоточиться на позиции Чичерина по этому вопросу. Чичерин был противником устава 1835 г Более того, он полагал, что самостоятельно университетский вопрос правительство не решит. Его следует сначала обсудить на университетских советах, а окончательную выработку нового устава предоставить специально созванной в Петербурге комиссии из сведующих людей. Выступая за введение академических свобод, Чичерин считал, что университетами должны управлять специалисты. Не поставят же чиновника или дипломата во главе армии. "Между тем вопросы об армии-вопросы технические, а вопросы о народном просвещении в настоящее время - вопросы политические,,Г471. Чичерина многое не устраивало в неповоротливой и непоследовательной деятельности министерства народного просвещения, но куда большую озабоченность вызывало у него студенческое движение, ставшее во второй половине 50-х гг. XIX в. серьезным фактором не только университетской, но и общественной жизни. Конечно, реальная сила студентов была ничтожна, но учитывая, что многие сторонники преобразований по тем или иным причинам поднимали на щит молодое поколение, что в эпоху политической оттепели администрация проявляла явную снисходительность по отно шению к учащейся молодежи, то неудивителен быстрый рост ее самомнения и притязаний, который особенно усилился после ряда столкновений с начальством, окончившихся конфузом для последнего. Получив право на сходки, студенты стали организованной силой. Отстаивание своих прав переросло во вмешательство в учебный процесс, приведший к изгнанию ряда профессоров. Среди пострадавших были и такие, которые действительно являлись балластом, но были и талантливые ученые, вынужденный уход которых наносил ущерб, как науке, так и студентам. В советской историографии сложилась традиция идеализировать студенческое движение, но Эймонтова, Н.И.Цимбаев учли эти факты. Правда, Эймонтова спешит подчеркнуть, что студенты шли на риск, ибо зачинщиков изгнания профессоров исключали, но сама же уточняет, что исключенные из одного университета они вскоре восстанавливались в другом [48]. Изгнанием профессоров дело не ограничилось. Ощутив себя авангардом общества, которого побаивалась администрация и которому льстили самые популярные публицисты, студенты захотели вмешаться не только в учебные, но и в государственные дела. Часть учащейся молодежи включилась в революционное движение, составив большинство среди его участников. Это вынудило власти взять курс на подавление студенческого движения. Осенью 1861г. студентам объявили о новых университетских правилах, по которым запрещались сходки, кассы взаимопомощи передавались под непосредственный контроль начальства, вводилась обязательная плата за обучение. Пос - ледняя мера была направлена на изгнание неимущих студентов, особенно склонных к восприятию демократических идей. Чтобы не допустить в университеты посторонних, которые участвовали в сходках, вводились матрикулы (где были написаны правила для студентов), служившие пропуском. Студенты в огромном большинстве отказались их принять. Новые правила вызвали массовые волнения в вузах, повлекшие за собой репрессии. В результате властям удалось временно подавить студенческое движение, но искоренить его они не могли. Положение правительства осложнялось тем, что сопротивление его политике в университетском вопросе оказала немалая часть ученых. Особую активность и упорство проявила, возглавляемая К.Д.Кавелиным профессура (А.Н.Пыпин, М.М.Стасюлевич, В.Д.Спасович и др.) Петербургского университета. Кавелин и его соратники демократами не были и к студенческим волнениям относились негативно. Однако ответственность за них возлагали на власти. Выход из кризиса они видели в правильно проведенной университетской реформе, и если суммировать воззрения на нее Кавелина, то они сводились к следующему: широкая университетская автономия при сохранении правительственного контроля; реальная власть во всех университетских делах: хозяйственных, административных, учебных, научных за советом и ректором; улучшение материального положения преподавателей и университетов в целом; полная свобода преподавателей в выборе методов и форм преподавания; бесплатное обучение, в крайнем случае освобождение от платы бедняков; свободный доступ на лекции всем желающим (за плату); свобода обучения для студентов и предоставление им прав самоуправления под контролем университетского начальства; допущение в университеты женщин [49]. Особое значение имел вопрос о студенческих сходках, в которых Кавелин видел сходство с мирскими сходами и считал их естественным проявлением общественной жизни, а поэтому неискоренимыми. Подчеркивая, что запрещение сходок превратит их из явных в тайные, а следовательно, и в более опасные, Кавелин ратовал за их разрешение. Если бы правительство, доказывал он, само устроило их и определило круг деятельности, то они потеряли бы для студентов половину своей привлекательности [50]. Для удержания же студентов в дозволенных рамках, по Кавелину, нужны не полицейские меры, а нравственное влияние профессоров, которые будут направлять их деятельность. Будучи талантливым педагогом, Кавелин пользовался любовью учеников, но свои силы и силы соратников он переоценивал, не понимая глубины проникновения в студенчество враждебных к устоям настроений. Это не значит, что он хотел ограничиться увещеваниями. За проступки, которые квалифицировались как политические он предлагал наказывать полугодовым заключением, но уверял власти, что фактически здесь не политика, а "бред молодости" Существующие же законы побуждают профессоров скрывать проступки студента, за которые его ждет более суровая кара. В результате, естественная жалость, понимание того, что с возрастом он образумится, превращается в потворство. Молодежь же думая, что ей сочувствуют и уверовав в безнаказанность, совершает настоящие политические и государственные преступления [51]. Однако попытка убедить правительство в том, что профессора лучше бюрократии сумеют уберечь молодежь от влияния революционной идеологии, а существование студенческого самоуправления, направляемого ими же в мирное академическое русло, выгодно самому правительству, не удалась. Поражение кавелинской группировки ускорила позиция профессуры Московского университета, где видную роль играл Чичерин. Во взглядах Чичерина на университетскую реформу было немало об щего с Кавелиным, но были и существенные различия. Если Кавелин ратовал за широкую автономию университетов, то Чичерин за ограниченную. Что же касается студенческого самоуправления, то последний был его ярым противником. Кавелинская мысль о схожести мирских сходов и студенческих сходок была им охарактеризована как дикая и нелепая. Если Кавелин выступал за допущение женщин в университеты, то Чичерин заявлял, что "допускать молодых женщин в университет, когда не знаешь, как справиться с молодыми мужчинами, это было верхом безумия "[52]. Выступая за немедленное подавление студенческого движения, Чичерин вместе с тем вину за происходившие волнения возлагал на бюрократию. Сначала она, подчеркивал ученый, неразумными действиями вызвала недовольство молодежи, а когда последняя проявила склонность к неповиновению, не решилась вовремя пресечь эти поползновения. Подталкиваемые пропагандой Н.Г Чернышевского и его соратников, которые проповедовали, по словам Чичерина, разрушение всего общественного строя, студенты фактически стали хозяевами в университете. По любому поводу созывались сходки, на которые вызывались ректор и деканы и те приходили, чтобы успокоить молодежь. Ей стремились угодить и попечители. Были заброшены лекции, а социалистические учения получили огромное распространение. Не скрывая ненависти к Чернышевскому, Чичерин писал, что он был тогда на вершине популярности и "выступал перед публикой с самыми наглыми изъявлениями" [53]. Напуганные положением дел в университетах, продолжал ученый, власти попытались ввести в 1861г. университетские правила и этим усугубили положение. России необходимы либеральные меры и сильная власть, а на деле осуществлялись стеснительные меры при слабой власти. Стеснительные меры вызвали сочувствие к студентам у общественности и даже у городских властей. Если же молодежь раздражать, с одном стороны, а с другой, позволять ей явно нарушать законы, делал вывод Чичерин, то последствия будут только бедственными. Заметим, что некоторые требования студентов: отменить плату за обучение, предоставить им право объясняться с администрацией через депутатов ученый признавал справедливыми, введение платы за обучение с целью изгнания бедняков из университетов он расценивал как политический просчет. Все поняли, писал он, что просвещение является сейчас нашей главной задачей. Поэтому любая мера, направленная на ограничение образования, вызывает негодование, а всякое противодействие ей - сочувствие общества. Именно в подобном сочув ствии студенты и нашли свою главную поддержку. Представление же властей о наибольшей восприимчивости к демократической и социалистической пропаганде неимущих студентов, ошибочно. Не социальное происхождение, заявлял он, порождает дикие мысли, а дикость всего общества, никаким слоям которого нельзя отдать предпочтение. Возможное при богатстве безделье толкает к завиральным идеям. Беднякам же, напротив, надо трудиться, чтобы пробить себе дорогу [54]. Позднее Чичерин изменил точку зрения на эту проблему. Позиция ученого получила широкую известность не только в обществе, но и в высших сферах. В письмах к служившему в министерстве иностранных дел брату Чичерин подробно излагал свои мысли. В.Н. Чичерин передавал их А.М. Горчакову, а тот другим влиятельным лицам вплоть до самого царя. Верхи, озабоченные крестьянскими волнениями, достигшими пика в 1861г., враждебностью "передовой" общественности, а также явным недовольством реакционного дворянства, не могли не обрадоваться прямой поддержке одного из видных общественных деятелей. "Ты не можешь себе представить, писал брат ученому, - какой эффект произвело твое письмо. От Горчакова оно ходило к Михаилу Николаевичу и другим властям и переписано для государя... Ты имеешь репутацию одного из самых передовых людей, и из твоих уст, слышать, что необходима крепкая власть, Горчакову очень драгоценно. Он формально поручил мне тебя благодарить за доставленные сведения и сказать тебе, что он с содержанием письма вполне согласен. "Либеральные меры и сильная власть - это, говорил Горчаков, - тема, которую я всегда проповедовал"[55]. В результате у Чичерина появилась возможность оказывать влияние на правящие круги. Вес чичеринским воззрениям придавало и то обстоятельство, что они во многом разделялись московской профессурой. Это убеждало правительство, что оно может рассчитывать на поддержку немалой части русских ученых, и уступки в университетском вопросе следует сделать именно им. Ратуя за проведение реформы, Чичерин подчеркивал, что первоначально надо установить твердый порядок и обуздать студентов. До этого все студенческие требования, даже справедливые, необходимо отвергать. Коллеги Чичерина были того же мнения. Поэтому, с удовлетворением писал он, университетский совет решил "не ходатайствовать прямо об отмене обязательной платы. В настоящее время, это была бы вредная уступка" Понимая, что адмирал Е.В.Путятин, по солдафонски пытавшийся "подтянуть" университеты, не соответствует занимаемой им должности министра просвещения, Чичерин выступил против его немедленной отставки. Нужно подождать, указывал он, пока все успокоится. Иначе студенты подумают, что это они его выгнали. Когда в Москве полиция и дворники избили студентов, то Чичерин, выступая с докладом в университетской комиссии, созданной для выяснения причин беспорядков и отыскания выхода из кризиса, оправдал действия полиции. Полемизируя с "Колоколом", заклеймившим и докладчика и его единомышленников, Чичерин заявлял, что московская профессура проявила объективность. С виновными студентами она поступила снисходительно, исключив из университета только вожаков. Выход же из кризиса комиссия указала в пересмотре устава 1835г. Что же касается студентов, то, встретив повсюду отпор, они "поняли, что надеяться не на что, и притихли"[56]. Почти все советские исследователи, писавшие о деятельности Чичерина в начале 60-х гг., осуждали ее и подчеркивали, что страх перед революционным движением толкнул его от былой оппозиционности к поддержке самодержавия [57]. Более обоснованно мнение В.Д.Зорькина, указавшего на совпадение, в целом, в 1860-1862 гг. политики царизма с пожеланиями умеренных деятелей, породившем у последних иллюзию "будто эта политика не столько вынужденная, сколько - плод добрых намерений правительства и царя...Последнее обстоятельство и определило призывы Чичерина поддержать самодержавие"^]. Считая точку зрения Зорькина более правильной, мы не совсем с ним согласны, и сформулировали бы предложенный им тезис несколько иначе: политика самодержавия была не только вынужденной, но и плодом добрых намерений. Необходимость отмены крепостного права, а вслед за этим и серьезных изменений в общественном укладе им была осознана давно. Поэтому неверно думать, что, став на путь преобразований, самодержавие втайне ожидало благоприятной возможности для попятного движения. Другое дело, что его политика была противоречива и подвержена колебаниям. Самодержавию необходимо было решить двуединую задачу: провести преобразования и сохранить политическую стабильность. Однако выбрать оптимальное решение, удовлетворяющее оба требования, оказалось крайне сложно. Орудием поддержания стабильности оставалась бюрократия, но без сокращения сферы ее влияния невозможно развитие самодеятельности общества, необходимость которой порождалась самими реформами. Но политически активное меньшинство оказалось настолько безответственным, что заставляло сомневаться в трезвомыслии российской общественности вообще и вызывало у правительства тягу к старым бюрократическим методам. .Поскольку как сама возможность реформ, так и их содержание зависели от самодержавия, то за влияние на него боролись различные группировки. В рассматриваемое нами время политика самодержавия отвечала пожеланиям деятелей вроде Чичерина. Не случайно он ее горячо поддерживал. Но понимая, что соответствующий его интересам правительственный курс ничем не гарантирован, ученый боялся всего, что может испугать царизм и вызвать нежелательные измене- ния. Отсюда попытки внушить правительству мысль, что демократическое движение не только не опасно, но даже не серьезно. "Все это копошится литературная дрянь и мелюзга, 20-летние офицерики, да студенты 1-го курса... Москва, как и наши 4-е курсы, по существу своему консервативна"[59]. При этом Чичерин сознавал, что ситуация гораздо сложнее и что правительство, раздраженное безответственными действиями общественности, может отступить от проводящегося курса, и поскольку реальная сила у него, то "дело кончится тем, что нас всех пересекут и правых и виноватых..."[60]. Конечно, последняя фраза это публицистическое преувеличение. Цель же Чичерина заключалась в попытке внушить правительству, что профессора и серьезная часть студенчества на его стороне. Но это не было униженными заверениями в верноподданничестве. Напротив, Чичерин порицал власти, подчеркивая, что именно они спровоцировали беспорядки, показав неумение обращаться с молодежью. Требуя от правительства подавления студенческого движения, Чичерин в то же время доказывал, что гарантией от повторения беспорядков может быть только передача вопросов образования в руки специалистов при сохранении государственного контроля и регулирования. Вместе с тем ученый учитывал, что стремление общества к самостоятельности раздражает многих в правящих кругах, включая и царя. Поэтому он пытался убедить власти в том, что предоставление обществу определенной самостоятельности - это потребность времени. Общество никогда не вернется к прежнему безоговорочному подчинению, подчеркивал Чичерин. При этом он уверял царизм, что при наличии сильной власти, проводящей либеральные меры, общественная инициатива не выльется в недозволенные формы. Выступление Чичерина усилило позицию той части бюрократии, которая искренне желала преобразований, давая ей, основание для утверждения, что реформаторский курс дает позитивные результаты, превращая здравомыслящих деятелей оппозиции в надежных защитников порядка. Чичерин к тому же проявлял большую твердость, нежели многие администраторы. В свою очередь ученый и его единомышленники получили воз можность влиять на государственные дела через сблизившуюся с ними бюрократию. Но Чичерин апеллировал не только к правительству. Он пытался оказать влияние и на студентов. Так, во вступительной лекции по государственному праву Чичерин говорил о величии проводимых правительством преобразований, о том, что частные ошибки не могут заслонить общего позитивного результата. Призывая молодежь готовиться к их будущей деятельности "не чтением газетных статеек, а серьезным научным трудом, в тишине университетской жизни, удаленной от политического брожения, носящего печать современных страстей" Только так она сможет приобрести глубокие знания, без которых участие в государственных и общественных делах не может быть плодотворным. В этой же лекции ученый заявлял, что основа государственного порядка заключается в повиновении закону, "и не только хорошему, но даже и дурному, ибо свобода, подчиняющаяся закону, одна способна установить прочный порядок, тогда как своеволие неизбежно ведет к деспотизму". Лекция, по воспоминаниям ученого, получила высокую оценку в верхах. Горчаков передал ее текст Александру II, который по прочтении написал: "Много весьма дельного и хорошего"[61]. Как же восприняла лекцию Чичерина молодежь? Эймонтова, осветившая вопрос об изгнании студентами профессоров, писала, что не все их выступления преследовали эту цель и иногда дело ограничивалось "демонстрациями" Видимо, считает она, это имело место в случае с Чичериным, которого пыталась освистать группа студентов после его вступительной лекции[62]. Уже из изложения исследователя видно, что попытка не удалась. Произошло же это потому, что большинство положительно восприняло слова лектора. И это несмотря на античичеринскую компанию, развернувшуюся в печати. Архив РГИА содержит справку о деятельности Чичерина, как профессора Московского университета, где указывается, что его призыв к студентам повиноваться законам "был принят в тогдашней журналистике почти единодушным негодованиеми[63]. В этой связи цензурный комитет попытался оградить Чичерина от критики, но он этому воспротивился, заявив, что независимый человек не может защищать правительство, если находится под покровительством полиции[64]. Положение Чичерина, видимо, облегчалось тем, что большинство студентов-радикалов, толкавших товарищей на конфронтацию с властями были уже исключены. Основная же масса, избавленная от подстрекателей и нацеленная на приобретение специальности, прислушалась к ученому. Подчеркнем также, что вступительная лекция Чичерина была образцом лекторского мастерства. В ней он не только раскрыл сущность своего предмета, но и дал будущим специалистам жизненную и профессиональную установку в свете читаемого им курса. Активисты движения еще оставались. Но освистать Чичерина им не удалось из-за отпора остальных студентов. Можно отметить еще сатирические стихи, направленные против ученого, а также попытку опровергнуть его взгляды. Однако сатира не имела серьезных последствий, а студент, вступивший с профессором в полемику, потерпел поражение и был вынужден признать его правоту [65]. Впоследствии студенты еще более оценили своего учителя. Свидетельств тому немало. Так, министр народного просвещения Н.П. Боголепов, в прошлом ученик Чичерина, писал: "Больше всего меня привлекали лекции Б.Н.Чичерина частью спокойной объективной оценкой различных вопросов государственного права, частью личностью самого профессора, который представлялся мне идеалом ученого, гражданина и джентльмена"[66]. Другой ученик Чичерина, А. Ф. Кони, интересуясь биографией учителя, обращался за разрешением получить доступ к архивам министра народного просвещения, содержащим сведения о Чичерине[67]. По воспоминаниям самого ученого после инцидента, вызванного вступительной лекцией и окончившегося в его пользу, на всем протяжении своей преподавательской деятельности он встречал со стороны студентов только сочувствие[68]. Даже если в этих словах и есть преувеличение, то оно невелико. То обстоятельство, что Чичерин ратовал за подавление студенческого движения, не исключает его утверждение. Истинный друг студентов не тот, кто льстил им, называл цветом страны и вовлекал в антиправительственную деятельность, а тот^ кто говорил, что они нуждаются в глубоких знаниях, кто готовил из них эрудированных специалистов, обеспечивая их личное будущее и интересы отечества. Несомненно, студенческое движение вызывалось объективными причинами и часть требований были справедливы. Однако в обстановке взвинченности и истерии, встречая сочувствие той части общества, которая злорадствовала любым затруднениям правительства, удержаться в разумных пределах было нелегко. В результате вожаками становились крайние, которые в свою очередь вдохновлялись радикальными идеологами. Последние, толкая неискушенных юношей на конфронтацию с властями, надеялись потрясти устои, приобрести в студенчестве необходимые им кадры. Судьба же самой молодежи их не волновала. Переводя руками своих пособников, движение из академического в политическое, они подводили его под репрессии, получая повод для обличений, воззваний и т.д. Подлинные же интересы студентов, за которые действительно стоило бороться отодвигались на второй план. А ведь Чичерин и его единомышленники прилагали все силы к созданию условий, отвечающих их удовлетворению. Действия молодежи нередко облекались в такую форму, что далеко не все ее представители хотели поддерживать даже справедливые требования. Тем более негативной была реакция властей. Для подтверждения этой мысли сошлемся на письма В.О.Ключевского, написанные им в студенческие годы, в рассматриваемое нами время[69]. Отметим, что никакой демократии в демократическом движении молодежи не было. Колеблющихся и несогласных подвергали моральному террору, вынуждая принимать участие в совместных акциях. Поэтому усматривать жестокость в стремлении Чичерина изгнать из университетов зачинщиков беспорядков неверно. От такой меры выигрывала основная масса студентов. Студенческое движение дезорганизовало и учебный процесс, мешало учиться и овладевать специальностью. Тот же Ключевский, наблюдая в годы своей студенческой юности беспорядки, и будучи далеко не в восторге от действий властей, писал: "Некоторые студенты так горячо увлеклись, что кричали: "Пусть закроют наш университет!" Как легко сказать это! А думал ли кто, что все эти крики не стоили одного слова лекции Буслаева или кого другого"[70]. Эймонтова в соответствии с традициями советской науки отмечала возросшую тягу студентов к самостоятельному изучению наук и даже энциклопедизм их интересов. Но основным источником знаний у них была демократическая журналистика. Эймонтова утверждала, что последняя находилась на передовых рубежах научной и общественной мысли[71], мы же полагаем, что она не вышла за рамки односторонней публицистики. Следовательно, вместо систематического образования "передовые" студенты одну часть времени тратили на общественные дела, а другую на чтение публицистики и споры о ней. Они могли оперировать именами научных светил, но фактически были знакомы не с их трудами, а с изложением и разъяснением последних публицистами. Иногда они обращались к подлинной науке, но отрывочные, бессистемные обращения мало исправляли положение. Разумеется, немало студентов серьезно занимались наукой, но "общественники" среди них были редки. Полвека спустя, осмысливая уроки революции 1905-1907 гг., А.С.Изгоев писал, что в кружках самообразования, в подполье, у учащейся молодежи формировалось духовное высокомерие и идейная нетерпимость. Культивируемое в кружках презрение к буржуазной на уке привело к незнанию науки вообще, точнее к знакомству с нею в объеме, необходимом для получения диплома. Планы же самообразования сочетались с незнанием элементарных вещей, а вместо настоящей общественной жизни "было простое кипение, которое поглощало все время, давало только видимость содержания..." Нетерпимость студенческой толпы, нежелание разобраться в чужом мнении порождали стремление не убедить, а подавить несогласных. Отсюда убожество мыслей и догматизм суждений студенческих ораторов. Высокомерие же студентов-радикалов огромно. "Все товарищи, - подчеркивал Изгоев, не разделяющие воззрений их кружка, клеймятся ими не только как тупицы, но и как бесчестные люди[72]. О студенческом деспотизме, о расправах с инакомыслящими посредством бойкота и клеветы, о травле профессоров за их политические симпатии, о равнодушии "передовых" студентов к вопросам национальной чести писал Вад. Левченко[73]. Только учтя все эти обстоятельства, можно правильно оценить стремление Чичерина уберечь студентов от участия в подобных общественных делах. Если Изгоев, другие веховцы, Левченко, констатировали их результаты, то Чичерин предвидел это еще при зарождении явления. "Передовая" молодежь, окончившая университет или оставшаяся вечными студентами, была малоспособна к созидательной работе, зато преуспела в разрушении, являлась благодатным материалом для революционного движения. Неверно думать, что Чичерин вообще желал оградить студентов от общественной жизни. Он указывал, что это невозможно, но был против их активного участия, считая, что сначала они должны приобрести знания и повзрослеть. Учащаяся молодежь в отличие от ее работающих сверстников не занимает самостоятельного положения в жизни, не участвует в практической деятельности. Отсюда ее повышенная восприимчивость к новым, оригинальным теориям, тем более, если они отвечают ее естественному желанию самоутверждения. В результате создается почва для манипулирования сознанием учащейся молодежи. Не случайно во всех странах в переломные эпохи она используется как ударная сила против устоев. Оправдано это лишь в том случае, если вдохновители и организаторы способны были создать новое лучше старого и, разумеется, не ценой страданий миллионов. В России же этого не было, и молодежь, подкапываясь под государственный фундамент, не ведала, что здание рухнет на головы ее же детей и внуков. Поскольку наибольший размах студенческое движение приобрело в Петербурге, постольку и репрессии там были сильнее. Они вылились в массовые аресты и закрытие университета. Кавелин и его наиболее активные сподвижники в знак протеста подали в отставку. Не ограничиваясь этим, Кавелин в письме к Чичерину, заявил о разрыве с ним личных отношений. В ответном письме последний попытался устранить конфликт, ссылаясь на то, что к правительству, освободившему крестьян, нельзя не испытывать благодарности, просил вспомнить, что они всегда стояли на одной позиции, но потерпел неудачу. Шесть дет спустя Чичерин повторил попытку, но Кавелин, по свидетельству первого, заявил ему, "что никогда...не простит нашего (т.е. Чичерина и московской профессуры Л.И.) поведения в университетской истории. Он, по его словам, вел тогда оппозицию против правительства, а мы эту оппозицию подорвали: им указывали на нас, кололи им глаза нашим стойким поддержанием порядка, и тем лишили их всякой почвы, что и принудило их... покинуть университет"[74]. Одной из острых проблем, связанных с готовящейся университетской реформой, была проблема вольного университета. За него выступали не только многие студенты, но и часть профессоров, например, Н.И. Костомаров. Он отстаивал в печати открытый тип учебного заведения, доступный публике любого возраста и пола, уничтожение служебных преимуществ выпускникам университетов и т.д. Категорически несогласный с этим, Чичерин сначала попытался оказать прямое воздействие на правительство, чтобы оно не допустило осуществление подобных проектов. С этой целью он пишет письмо брату, предназначенное для передачи Горчакову. Не получив однако правительственной поддержки, Чичерин вступил в печатную дискуссию с Костомаровым^]. Университеты, писал он, действительно, не должны быть замкнутыми учреждениями, и зрелым людям, желающим пополнить образование, прослушав какой-нибудь курс, всегда открыты двери. Но посторонние слушатели в университете - гости, а не хозяева. Для студентов учение является жизненным занятием, для публики второстепенным. Поэтому она ограничивается взятием из науки того, что кажется ей полезным для себя и своего основного дела. Если студентов смешать с публикой, то они примут ее отношение к науке. Профессора, читая лекции студентам, помнят, что готовят их к будущей профессиональной и общественной деятельности. Присутствие же публики толкнет их не на преподавание науки, а на ее популяризацию, на превращение в средство обсуждения современных вопросов с целью приобретения общественной известности. Служебные же преимущества выпускников вузов естественны, ибо нельзя допустить, чтобы человек получивший высшее образование, был обойден неучившимися сверстниками, поступившими ранее на службу[76]. Костомаров не остался в долгу заявив, что если следовать чи- черинской логике до конца, то ради изоляции университетов от общества их следует упрятать в пинские болота и муромские леса. Чичерин, разумеется, возражал против такого толкования его взглядов[77]. В январе 1862г. вольный университет был открыт в Петербурге и стал влиятельным очагом оппозиции. Но, просуществовав чуть больше месяца он был закрыт. Думается, что Чичерин в своем негативизме, по отношению к нему был прав. Заметим, что он не выступал против публичных лекций, но правомерно считал, что они должны быть отделены от учебного процесса. Полагаем, что вольный университет в качестве высшего учебного заведения, готовящего специалистов непригоден не только при самодержавии, а нигде. Другое дело, если бы речь шла об учреждении, созданном для повышения культурного и образовательного уровня населения. Сделав выводы из бурных событий, связанных с университетским вопросом, правительство убедилось в необходимости пойти на сближение с профессорами, подобными Чичерину, тем более, что, опираясь на их поддержку, можно было отвергнуть притязания тех, кто хотел большего. Так появился самый либеральный в истории дореволюционной России университетский устав 1863г. Благодаря ему улучшилось положение преподавателей. Были расширены права и круг действий университетских советов. "Такие вопросы, - пишет Эймонтова, -как порядок преподавания, присуждение ученых степеней, назначение стипендий студентам и др., подлежали решению совета, которое признавалось окончательным. Все дела учебного и научного характера непременно проходили через совет. В ведение советов были включены также отдельные административные и хозяйственные дела...совет избирал ректора, деканов, проректора (или инспектора) и университетских судей" [78]. Студенты же права на самоуправление не получили. Но если по уставу 1835 г. они всецело зависели от инспектора, назначаемого попечителем и не подчинявшегося университетскому совету, то теперь именно совет поручил инспектору или проректору надзор за студентами на основе данной советом инструкции. Ограничивал права инспектора и введенный для разбора проступков студентов университетский суд. "Тем не менее наиболее важные вопросы, даже научного и учебного характера, не говоря уже о хозяйственных и административных... не могли быть решены без санкции попечителя или министра просвещения" Поэтому, считает Эймонтова, "нет оснований говорить, что новый устав предоставил университетам самоуправление" [79]. Правильнее было бы сказать, что устав 1863г. давал ограниченную автономию. Чичерин и его сторонники были удовлетворены. Были ли воззрения Кавелина, выступавшего за полную автономию более прогрессивны? Полагаем, что они были утопичны, ибо резко сокращали правительственное влияние на вузы. Что это так видно хотя бы из предложений, направленных Кавелиным в созванную Путятиным комиссию по выработке нового университетского устава. Отстаивая академические свободы, он стремился до предела сузить роль попечителя. Признавая в настоящее время его устранение несбыточной мечтой (следовательно, он хотел этого - Л.И.) Кавелин был готов предоставить ему право вета на распоряжения университетского начальства. В остальном же он ограничивал его ролью наблюдателя и ходатая перед правительством за университеты. Кавелин также требовал лишить профессоров права на чины, что означало бы устранение одного из рычагов правительственного влияния на университеты[80]. Фактически такая автономии лишает правительство возможности управлять процессом формирования будущих специалистов. С устранением же попечителя практически теряется и правительственный контроль над вузами. Только обрекающее себя на политическое самоубийство правительство может принять подобные предложения. Что же касается формально независимых западных вузов, то следует учесть, что их профессура и студенчество были интегрированы в существующую систему, а поэтому не нуждались в жестком бюрократическом контроле. Не вписывающихся в систему на Западе не понукали и не воспитывали, а выгоняли. Конечно, проявления фрондерства были и там, но как правило, в пределах, не опасных для устоев. Позднее, когда частные благотворители, являющиеся истинными хозяевами страны, взяли финансирование вузов в свои руки, их фактическая зависимость стала безусловной. Ни царизм, ни советская власть никогда не превращали финансирование в средство давления на вузы. Действуй они на западный манер, отпали бы многие формы контроля, так возмущавшие российскую общественность. Напомним, что в рассматриваемое нами время французские вузы, в отличие от германских и английских, подвергались жесткой регламентации. К сожалению, союз умеренной профессуры с властями оказался недолговечным. Поддержка первых не была безоговорочной, а обусловливалась верностью последних духу и букве реформ. Но подавляющей части бюрократии было нелегко примириться с этим, и с достижением политической стабильности в стране, она начинает тяготиться строптивым союзником. В этих условиях профессура могла отстоять завоеванные позиции, только не давая повода для обвинения в том, что получив немалые права в управлении университетами, она не справляется с делами. Однако межгрупповая борьба внутри ее самой сделала вмешательство бюрократии неизбежным. Нарушения устава 1863 г. начались уже при его проведении, а спустя три года в Московском университете произошел серьезный конфликт. В начале 1866 г. министр народного просвещения А.В.Головнин утвердил в должности профессора В.Н.Лешкова, итоги выборов которого вызвали разногласия в совете. Решение Головнина привело к столкновению части московской профессуры с министерством просвещения. Это событие хорошо известно в историографии, но исследовано недостаточно. Г.Б.Кизельштейн, Г.И.Щетинина, Р.Г.Эймонтова приводят его в качестве примера нежелания правительства считаться даже с ограниченной автономией[81]. Конечно, в высших сферах было немало противников устава 1863 г., но и определенная часть профессуры вольно или невольно способствовала постепенному сокращению автономии. Университетская история 1866-1867 гг. освещена Чичериным в его воспоминаниях. Не полагаясь на память, ученый привлек целый ряд документов. Материалы РГИА свидетельствуют, что Чичерин был точен в изложении фактов. Но привести все документы он не мог. Упущены им были и некоторые важные детали. Поэтому мы сочли необходимым рассмотреть университетскую историю прежде всего по архивным материалам. Сразу же после выборов Лешкова, в совете вспыхнули споры по поводу правил баллотировки. Судьба Лешкова зависела от одного голоса. По одному толкованию правил, он его получал, а по другому, нет. Отсюда обращение в министерство за разъяснением. Противники Лешкова возражали, но безуспешно. В довершении ко всему ректор, как об этом заявлял Чичерин, без ведома совета подал министру свое особое мнение, в котором утверждал, что Лешкова некем заменить[82]. Таким образом, университет, расписавшись в неумении самостоятельно разобраться в правилах, напросился на министерское вмешательство. Конечно, по закону министр должен был ограничиться разъяснением, но он дал предписание. В начале апреля оно было доведено до сведения совета университета. Профессор Ф.М.Дмитриев заявил, что предписание незаконно и его следует обжаловать в сенате. Однако ректор С.И.Баршев не дал ему высказаться. Совет же предложил Дмитриеву изложить свое мнение письменно. Далее из объяснительной записки попечителя московского учебного округа Д.Левшина министру просвещения Д.А.Толстому следует, что когда Дмитриев принес на следующее заседание свое письменное предложе ние то "председательствующий на этот раз в совете... Лешков отказал г Дмитриеву в прочтении этого предложения на том основании, что по его мнению, предложение г.Дмитриева должно было представлено- ему заранее, как председателюм[83]. Лешков заявил также, что поскольку он только временно замещает ректора, то пусть Дмитриев представит свое предложение на следующем заседании. Однако, когда последний 28 апреля 1866 г. попытался это сделать, то ему помешал ректор, заявивший, что он не был ознакомлен с предложением заранее и кроме того не считает нужным заниматься этим делом, поскольку предписание министра принято к исполнению. В ответ Дмитриев заявил, что передаст бумаги попечителю, чтобы гот довел их до сведения министра[84]. После этого инициатором оппозиционных выступлений стал Чичерин. Для него победа или поражение по, казалось бы, частному вопросу приобрела принципиальное значение. В нарушении устава он видел опасный прецедент, могущий открыть путь к его деформации, а в перспективе и отмене. Но Чичерина тревожила судьба не только высшей школы, а и преобразований вообще. Университетская история совпала с поворотом правительственного курса. Разумеется, влиятельные силы, боровшиеся за него действовали задолго до этого. Но лишь каракозовский выстрел в царя 4 апреля 1866 г. развязал им руки. Однако ослабление влияния поборников преобразований не означало, что правительство перешло на реакционные позиции. Реформы 60-х гг. действительно постепенно деформировались, но не отменялись и не извращались. Реакционеры же хотели куда большего их "исправления" Часть просвещенной бюрократии была уволена, но далеко не вся. Сохранили свои места Горчаков, Д.А.Милютин и др. Тем не менее отход правительства от политики начала 60-х гг. был налицо и Чичерин реагировал на него болезненно. В ходе развернувшийся борьбы за соблюдение устава 1863 г. он утверждается в мысли, что поддерживать правительство больше нельзя. Принять такое решение для него было тяжело, ибо он по-прежнему полагал, что без содействия самодержавия необходимые преобразования не провести и, следовательно, их завершение отодвигается на неопределенный срок. Но пока у него еще сохранялась надежда на то, что и в ухудшившихся условиях возможно сотрудничество с властями, он проявлял максимальную активность. 12 мая 1866г. Чичерин зачитывает на заседании совета свое особое мнение. В нем он выступил за безусловное признание свободы голоса любого члена совета. Поскольку ректор не допустил выступления Дмитриева, то Чичерин поставил вопрос о пределах ректорской власти. Объявив действия ректора незаконными, Чичерин потребовал, чтобы вопрос о его правах был обсужден на совете, а предложения последнего представлены высшему начальству. Выступление Чичерина против ректора, стремившегося выполнить противозаконное распоряжение министра, косвенным образом было направлено и против последнего. Однако большинство совета оказалось на стороне ректора. Особое мнение Чичерина вызвало целую бурю. Совет признал его оскорбительным для ректора и самого совета и с этой резолюцией возвратил его Чичерину. Были и грубые выпады по адресу последнего. Особенно агрессивно повел себя В.Н.Никольский. Не ограничиваясь устными оскорблениями, он составил письменное мнение, в котором назвал предложения Чичерина доносом на ректора, клеветой, обвинил его в неразборчивости в средствах, в самозванстве. Опираясь на поддержку в совете, Никольский оскорблял и Чичерина и тех, кто его поддерживал. Жалобы последних и даже несогласие с позицией Никольского некоторых профессоров, не поддержавших чичеринскую группу, но отрицательно относившихся к методам, избранным Никольским, были безуспешны[85]. Чем же объяснить такую позицию совета? Задолго до описываемых событий в университете шла глухая борьба между профессорскими группировками. Отчасти расхождения имели политический характер, но главным образом проистекали из-за различного подхода к науке, к преподаванию. С известной долей условности можно говорить о конфликте между старыми и молодыми, но возраст не всегда определял их позицию. Лешков, из-за которого вспыхнул конфликт, принадлежал не только к старым, но и по предвзятому мнению таких его антагонистов, как Соловьев и Чичерин, к бездарным профессорам. Конечно, его научные заслуги не шли в сравнение с заслугами Соловьева и Чичерина, но все же они были. Устав 1863 г. содержал пункт, согласно которому профессор, прослуживший 25 лет может быть переизбран, если за него проголосует две трети совета. Раньше было достаточно простого большинства. Этим положением и воспользовались противники Лешкова. После того как совет отверг еще одно особое мнение Чичерина, также направленное на ограждение прав меньшинства, он и Дмитриев обратились за помощью к попечителю. Проанализировав возникший конфликт, он пришел к выводу, что "предложение г. Дмитриева, заключая в себе явный протест против действий министра, не могло быть признано ни правильным, ни законным. Мнение профессора Чичерина, как поддерживающее отчасти предложение г.Дмитриева и как имеющее также форму протеста против действий ближайшей вла сти, с этой точки зрения не представлялось вполне основательным, но в этом мнении профессор Чичерин указывает главным образом на общие и не разъясненные вопросы, касающиеся прав председателя совета, вопросы, разрешение которых профессор Чичерин просил представить на усмотрение высшего начальства, и совет не имел никакого права отказать ему в этом, а потому не имел права возвращать профессору Чичерину его предложение, а должен был дать ему ход законный"^]. Однако совет, получивший предписание попечителя уничтожить резолюцию, касающуюся Чичерина, и обсудить поднятые последним вопросы, отказался его выполнить. Представители большинства надеялись на поддержку министерства, и эти расчеты оправдались. Жалоба же самого Чичерина министру на действия совета не имела успеха. 27 января состоялось совещание совета министра народного просвещения. В его заключении говорилось, что мнение Дмитриева о незаконности решения министра лишено оснований, поскольку совет университета принял его к немедленному исполнению. Действиям же ректора, не допустившего прочтение протеста Дмитриева во время заседания совета, большинство "членов совета не воспротивилось... и этим самым одобрило его распоряжение..."[87]. Далее в заключении подчеркивалось что, несмотря на столь явное одобрение советом действий ректора, Чичерин внес особое мнение, в котором обвинил ректора в нарушении прав членов совета, в превышении власти, в попытке низвести совет "на степень слепого орудия и безмолвного исполнителя приказаний начальства" Поскольку в действительности ректор принимал решение совместно с советом, постольку последний справедливо счел себя оскорбленным действиями Чичерина[88]. Таким образом, Чичерин и его соратники потерпели поражение. Видимо, Толстой и его совет понимали незаконность действий Головнина и поэтому не решились прямо обвинить Дмитриева в сопротивлении министерской воли. Он осуждался за противодействие решению университетского совета, принявшего предписание Головнина к исполнению. Чичерин обвинялся в оскорбительных нападках на ректора, действия которого якобы поддержали все профессора. В то же время было дано распоряжение всесторонне обсудить вопросы, поднятые тем же Чичериным[89]. Следовательно, ничего противозаконного в них совет министра найти не мог. В частном письме к Толстому Чичерин и его соратники справедливо указывали, что последний осужден за возбуждение вопросов, которые по распоряжению самого министра рассылаются для обсуж дения по всем университетам. Авторы письма категорически отрицали, что ректор действовал совместно с советом. Одобрение посредством молчания, писали они, не является законной формой решения дел. Авторы письма также утверждали, что Дмитриев хотел высказаться не после принятия распоряжения министра к исполнению, а во время его чтения, но ему не дали слова ни на одном заседании [90]. Потеряв всякую надежду добиться справедливости, И.К.Бабст, Ф.М.Дмитриев, М.Н.Капустин, С.А.Рачинский, С.М.Соловьев, Б.Н.Чичерин подали в отставку. В 1861 г. эти профессора (в особенности, Чичерин) своими выступлениями против оппозиционного движения оказали немалую услугу правительству. Теперь же в проигрыше оказались они сами. Тяжело переживая случившееся, Чичерин писал: "Враги правительства... потирали себе руки, видя как консерваторы попались впросак и на своих боках почувствовали всю прелесть той власти, которую они защищали" Правительство, продолжал он, должно было ценить и беречь мыслящих людей, стоящих на твердых охранительных позициях, но оно само оттолкнуло их. "Результат был тот, что всякий разумный консерватизм исчез, нигде не находя опоры" [91]. Упрек Чичерина не лишен основания, но главным виновником происшедшего были его коллеги, а не правительство. Вина министерства в данном случае заключалась в неумении правильно разобраться в конфликтной ситуации, а позднее в нежелании признать ошибку. Но создала проблему прежде всего сама профессура. Не сумев самостоятельно решить внутренний конфликт, Ученый совет обратился к министру. Когда же он превысил свои полномочия, то большинство совета не только не поддержало Дмитриева, Чичерина и др., пытавшихся предотвратить нарушение устава, но выступило против них. Высоко оценивая научную и культур но-просветительскую деятельность ученых, нельзя закрывать глаза на имевшиеся в их среде интриганство, групповщину, болезненные амбиции. В конечном итоге проигравшей стороной оказалась университеты, ибо реакция получила повод заявлять об их неблагополучии, которое она стремилась представить как следствие устава 1863 г. Серьезность университетской истории вызвало личное вмешательство Александра II, пожелавшего, чтобы защитники устава взяли свои прошения об отставке назад. Узнав о пожелании царя, они решили подчиниться. Однако это была только временная уступка воле монарха. I декабря 1867 г., выдвинув в качестве предлога необходимость поездки за границу для лечения, Чичерин подал в отставку. Вслед за ним поочередно оставили университет и остальные, за исключением Соловьева. Университетская история 1866-1867 гг. побудила Чичерина перейти к оппозиции. Но его оппозиция выразилась в отказе от поддержки правительства, в попытке посредством научной и земской деятельности подготовить почву для будущих перемен, да в бессильных протестах против деформации реформ. Реформы 60-х гг. открыли путь для капиталистического развития страны. Однако оно шло далеко не в желаемом для поавительства русле. Революционное движение не только не исчезло, но после временного спада вновь набрало силу. Пошатнулось экономическое положение помещиков. В экономике, культуре, общественном движении усилилось влияние недворянских элементов. Неудивительно, что помещики были недовольны правительственным курсом. Все это порождало тревогу властей, их негативное отношение к результатам преобразований и стремление к контрреформам. Поскольку освободительное движение в значительной степени держалось на плечах учащейся молодежи, постольку первые контрреформы коснулась сферы образования. В результате был ликвидирован университетский устав 1863 г. О том, как готовилась и проводилась его замена уставом 1884 г., писали Г И. Щетинина и В. А. Твардовская [92] . Щетинина осветила деятельность царской бюрократии. По мнению Твардовской, вдохновителем и организатором университетской контрреформы был М.Н.Катков. Министры же просвещения Д. А. Тол стой и в особенности И. Д. Дел я нов, были соратниками Каткова. Думается, что роль последнего в контрреформе преувеличена, хотя она действительно была велика. Позиция же Чичерина по этому вопросу осталась нераскрытой. Этот пробел мы и попытаемся восполнить. После окончания университетской истории давление администрации на вузы усилилось. "В конце 60-х годов, - пишет Щетинина, - осложнился вопрос с замещением кафедр. Ссылаясь на забаллотирова- ние за время действия устава 1863 г. 12 профессоров, Д.А.Толстой добился отмены одного из важных пунктов устава. Вместо 2/3 голосов в совете для избрания профессора было введено простое большинство, как в дореформенное время. Причем разрешение на переизбрание прежде отвергнутых профессоров зависело от министра..."[93]. Неоднократно критикуя Толстого, Щетинина высказала немало справедливых суждений, но в данном случае не учла, что профессура вновь дала повод для вмешательства. Кадровые изменения были необходимы. Однако прежде чем устранять преподавательский балласт, надо было подготовить ему замену. К тому же университетская реформа предусматривала открытие новых кафедр, но многие из них остались вакантными из-за нехватки ученых, подготовка которых явно не поспевала за возросшими потребностями. В исследовании В.И.Чес- нокова приводятся данные о том, что "в 1867 г. на историко-филоло- гических факультетах шести русских университетов было 34 не замещенные профессорами кафедры из общего числа 66, положенных по штату"[94]. В таких условиях университетские советы обязаны были проявлять осторожность при переизбрании, но вместо этого разгоралась межгрупповая борьба, приведшая к еще большему сокращению штатов, причем далеко не все из забаллотированных, как показал Чес- ноков, были балластом. Особо нетерпимое положение сложилось в Киевском университете, где фактически был разгромлен историко- филологический факультет [95]. На основании этого Толстой заявил, что возникшие трудности- следствие чрезмерной свободы университетских советов. Полагаем, что дело было не в свободе, а в несовершенстве одного из пунктов устава, подталкивающего профессуру к межгрупповым распрям, который было нетрудно устранить, не покушаясь на сам устав. Главное беспокойство властей вызывало широкое участие студентов в революционном движении. Поскольку обещания профессуры удержать студентов в рамках дозволенного, так и остались обещаниями, постольку в правительстве нарастало раздражение, сделанными в 1863 г. уступками. Особое совещание 1874 г. признало, что профессорские коллегии “не обнаруживают должного сознания своих отношений к правительственной власти и не имеют того охранительного такта, который необходим для поддержания внутреннего дисциплинарного строя заведений; они пренебрегают нравственными способами влияния на учащихся и даже нередко способствуют сознательно или бессознательно водворению в среде своих слушателей неправильных понятий об их положении в заведении и их отношениях к начальству" [96]. Американский ученый С.Д.Кэссоу считает, что "именно студенческие беспорядки в основном определяли правительственную политику в отношении университетов в период после принятия устава 1863 г. "[97]. Конечно, это преувеличение, но доля истины в этом есть. Катализатором ужесточения правительственного курса по отношению к высшей и средней школы стал М.Н.Катков. Понимая, что одними репрессиями революционного движения не искоренить, он хотел выиграть битву за умы. Между тем интеллигенция все более становилась невосприимчивой к официальной идеологии. Корни ее предрасположенности к оппозиционным настроениям Катков видел в неправильной постановке учебного дела. По Каткову, пишет В.А.Твардовская, "реформы должны были дать самодержавию не про сто кадры "для делания науки" и "для высших государственных должностей", но кадры должным образом подготовленные. Катков мечтал о такой воспитательной системе, которая гарантировала бы прочную приверженность официальным догмам... Указывая на разночинную интеллигенцию как на силу, служащую революции, Катков ратовал за принятие мер, которые перекрыли бы пути ее формирования. "Его система должна была вызвать к жизни исключительно официальную интеллигенцию... Она должна уметь мыслить, но мыслить проправительственно. "Кроме того, сам учебный процесс, будучи правильно организован, должен был служить регулятором социального состава учащихся, предусматривая преграды на пути его демократизации (протяженность во времени и трудность платного обучения)"[98]. Выступления Каткова не остались без последствий. В 1872г Толстой направил попечителям учебных округов особый циркуляр, в котором предлагал пересмотреть устав 1863 г. [99]. Таким образом, если раньше дело ограничивалось нарушениями устава, то теперь под угрозой оказалось его существование. Поэтому университетские советы оказали сопротивление министру, а тому, учитывая настроение общественности, пришлось уступить, однако противники устава 1863г. оказались в числе самой профессуры. Особую известность приобрел Н. А.Любимов. В 1873 г. последовало его нашумевшее заявление о том, что университеты не являются самостоятельной корпорацией, поскольку содержатся не на общественные, а на государственные средства, а профессора в то же время являются чиновниками. Любимов потребовал усилить централизацию в управлении университетами, устранить профессоров от приема экзаменов, поручив проведение последних специальным экзаменационным комиссиям. Он высказался за сокращение числа университетов в случае слабости преподавательского состава и предлагал взимать со студентов плату за обучение на четыре года вперед. Последняя мера, будь она принята, закрыла бы дорогу неимущим в вузы. Свое мнение Любимов изложил как в статье, так и на совете Московского университета. Но совет отверг его предложения. Против них выступила либеральная и демократическая печать. Советская историография признала правоту противников Любимова. В целом, это верно, но у него были и разумные предложения. Так, поддержав свободу преподавания, он полагал, что свобода не распространяется на экзамены, которые требуют выявления определенной суммы знаний. Поэтому для правильного их проведения необходимы государственные программы. Любимов не без основания полагал, что формирование преподавательского состава нельзя предоставлять исключительно университету, ибо тогда корпо рация станет замкнутой [100]. Оптимальным был бы равный учет интересов и корпорации, и государства. Однако Любимов приоритет в подборе кадров отдавал министру. Сходную позицию занимали и некоторые другие противники устава 1863 г., например, профессор A. П.Вальтер [101]. Г.И.Щетинина подробно осветила развернувшуюся в 70-х гг. XIX в. борьбу сторонников и противников устава. В целом она верно описывает события, показывая стремление властей и некоторых профессоров ликвидировать устав, а подавляющей части ученых защитить его. Однако, рассматривая позицию первых как реакционную, а вторых как прогрессивную, Щетинина, на наш взгляд, не совсем права. В уставе 1863 г. имелись слабые стороны, что сознавали и такие видные его защитники как С.М.Соловьев. Об этом свидетельствует B. С.Соловьев, сам работавший в это время в Московском университете и, кстати, отрицательно относившийся к уставу 1863г., "по которому, например, превосходный знаток славянских наречий или греческих древностей, единогласно избранный на кафедру своим факультетом, мог быть окончательно забаллотирован советским большинством из медиков или математиков, на основании каких-нибудь партийных соображений" [102]. Думается, что если бы профессора смогли обеспечить нормальную управляемость университетами и не допустить их превращения в очаги оппозиции, то дело кончилось бы исправлением отдельных неудачных пунктов устава. Но поскольку положение было иное, власти стремились подтянуть университеты и, как это не раз бывало, решение проблемы искали в бюрократической регламентации. Сопротивление профессуры этому было неизбежно. К сожалению, борьба приобрела настолько ожесточенный характер, что разумный компромисс стал невозможен. Заметим, что накаляли ее не чиновники. Компанию против университетской автономии развернули "Московские ведомости" и "Русский вестник", ...все мелкие дрязги и сплетни, писал Чичерин-, по всем университетам злобно выводились наружу; факты, по обыкновению, извращались самым бесцеремонным образом. Во всем обвиняли устав 1863 г. "[103]. В специально созданной, в апреле 1875г. комиссии по пересмотру устава наиболее одиозную позицию занимал Любимов. Его противниками в комиссии оказались не только привлеченные в нее профессора, но и некоторые представители бюрократии. Это не значит, что сами власти не проявляли активности. Щетинина приводит секретную записку председателя комиссии Делянова, который был тогда товарищем министра просвещения. В ней он рекомендовал членам ко миссии при посещении университетов "вызвать откровенные мнения и заявления профессоров, независимо от решений, принятых совета- ми"[ 104]. Думается, что Делянов хотел прикрыться заявлениями этой профессуры, показывая обществу, что правительственный курс опирается на поддержку университетов. Однако подавляющая часть ученых была против пересмотра устава. Тем не менее комиссия, в которой преобладали его противники, издала материалы в негативном свете, рисующие положение в университетах. Поскольку Любимов был в комиссии рупором этого большинства, то его позиция вызвала особое возмущение, тем более, что в глазах коллег он выглядел предателем. Комиссия закончила работу в декабре 1876 г., а 25 декабря того же года Любимову было направлено коллективное письмо 35 профессоров Московского университета, содержащее резкое осуждение его действий. Студенты бойкотировали лекции Любимова. Он не остался в долгу и опубликовал в "Московских ведомостях" статью, направленную против коллег. В ответ на это 13 января 1877г. состоялось чрезвычайное заседание совета Московского университета, на котором поведение Любимова единодушно было признано недостойным. Тогда вмешались власти, потребовавшие от ректора обстоятельных сведений о коллективном письме Любимову и принятых мерах по пресечению беспорядков со стороны студентов. Однако ректор С.М.Соловьев отказался выполнить министерское распоряжение и ушел в отставку. По свидетельству М.М.Ковалевского и Чичерина, любимовская история ускорила его кончину[105]. Но В. С. Соловьев об этом не писал, а его отношение к Любимову осталось вполне терпимым. В конце 70-х гг. в связи с массовым участием студентов в освободительном движении и усилением профессорской оппозиции, вновь обострился университетский вопрос. Сначала власти пытались добиться своих целей путем ужесточения курса. В 1879г. были объявлены "Правила для студентов" и "Временная инструкция для университетской инспекции" По обоснованному мнению Щетининой, это была серьезная попытка пересмотра устава 1863г., поскольку профессорская корпорация фактически устранялась от студенческих дел, а сами студенты оказывались во власти инспекции, которая вопреки уставу 1863 г. делалась независимой от Ученого совета и подчинялась только попечителю. Но, натолкнувшись на сопротивление студенчества и профессуры, власти, учитывая сложную обстановку в стране, лишь частично смогли реализовать правила 1879 г.[106]. Дальнейший рост революционного движения привел к смене правительственного курса. С установлением так называемой "диктату ры сердца” М.Т. Лорис-Меликова была сделана попытка опереться на благонадежную часть общества. Толстой был принесен в жертву этим планам, а на его место в апреле 1880 г. был назначен А.А. Сабуров. Новый министр решил пойти на компромисс с профессурой и повторить столь оправдавший себя опыт начала 60-х гг. Естественно, что он вспомнил о Чичерине. Последний на протяжении 70-х гг. фактически не принимал участия в борьбе, развернувшейся вокруг университетского вопроса. Видимо, он не надеялся своим прямым участием принести реальную пользу. Поскольку социальная база, необходимая для осуществления его планов, оставалась крайне узкой, ему приходилось апеллировать главным образом к сторонникам реформ в бюрократии. Но последние не всегда его поддерживали. К тому же их позиция серьезно пошатнулась после каракозовского выстрела, следствием чего было увольнение таких деятелей как Головнин. Чичерин имел к нему претензии, но сменивший его Толстой был в глазах ученого орудием реакции, безнравственным карьеристом и раболепным до омерзения царедворцем [ 107]. Падение Толстого казалось бы открывало перед Чичериным радужные перспективы. Сабуров предложил ему пост попечителя, однако первая же беседа с министром выявила серьезные разногласия, и назначение не состоялось. В 1880 г. вновь встал вопрос о студенческом самоуправлении. Либеральная профессура, надеясь сбить волну выступлений молодежи, ратовала за его введение. Сабуров поддержал эти требования и именно в этом вопросе разошелся с Чичериным. На первый взгляд кажется, что министр оказался прогрессивнее Чичерина. Но это не так. Сабуров плохо представлял себе реальное положение дел. Будучи до своего министерства попечителем Дерптского университета* он оттуда вынес представления о студенческой корпорации. Но Дерптский университет резко отличался от других российских университетов своим социальным составом. Там обучались представители немецкого дворянства и буржуазии, чуждые освободительному движению. Поэтому замысел Сабурова распространить опыт этого университета был явной утопией. На это ему и указал Чичерин. В записке, предназначенной для высших сфер, он писал: "Студенческий вопрос в настоящее время снова выдвинулся на первый план. Обнадеженные переменою министерства, студенты... требуют себе прав. Эти заявления поддерживаются университетскими советами; правительство готово им уступить Это-игра с огнем... у студентов нет таких общих нужд, которые требовали бы совокупных совещаний и общих учреждений. Настоящая задача студентов... учиться. Все, что отвлекает их от этой цели, есть зло... В Германии студенческие корпорации существу ют веками; но это не более как частные товарищества для общего кутежа, для дуэлей и прогулок с собаками"[108]. Указав далее, что особенностью наших университетов является неимущий состав студенчества, Чичерин подчеркнул, что оно нуждается не в правах, а в разумном руководстве. ’’Напрасно мечтают о том, - продолжал он, - что с правильною организацией выборов выдвинутся вперед лучшие элементы, а... вредные будут затерты. Лучшие студенты те, которые работают у себя дома и не занимаются общественными делами. На студенческих же...сходках, владычествуют горланы, которые, специально занимаясь агитацией, всегда будут стоять во главе других. И теперь они играют роль запевал; но будучи признаны правительством, они явятся уже представителями корпорации, облеченные правами, как законом упроченная сила. И теперь существуют сходки... но теперь это- явление случайное и редкое. Университетское начальство смотрит на них сквозь пальцы, когда они имеют невинный характер, и всегда может их воспретить, как скоро они принимают более бурное направление. Когда же сходки обратятся в право, они сделаются явлением постоянным и нормальным; запрещение их будет казаться действием произвола. Подобная мера не что иное как узаконение агитации, парламент несовершеннолетних, учрежденный в стране, где не существует парламентской жизни и среди взрослых” [109]. Хорошо зная Сабурова и называя его "легоньким либералом", Чичерин был уверен, что министр не примет студенческие требования в полном их объеме, а ограничится полууступками и обещаниями. По- лууступки же, колеблющаяся линия в отношении молодежи вредны, ибо вселяя надежду, они усугубляют неизбежное разочарование, а затем и озлобление. К тому же они не искренни, преследуют тактические цели, а молодежь очень чутка к лицемерию. Результат вследствие этого может быть только плачевным. События подтвердили прогноз Чичерина. Намеченный Сабуровым совместно с Д.А. Милютиным план успокоения университетов провалился. Надавав студентам множество обещаний, Сабуров оказался весьма скромен в их исполнении. Правда, он встретил сильную оппозицию со стороны влиятельных противников уступок, но молодежь входить в положение министра не собиралась. Некоторые успехи в борьбе за студенческое самоуправление были достигнуты. Однако несоответствие между ожидаемым и полученным было налицо. Взрыв возмущения в студенчестве, который предсказывал Чичерин произошел. Больше всех от него пострадал сам Сабуров. 8 февраля 1881 г., пишет В.Р. Лейкина-Свирская. во время тор жественного акта в Петербургском университете произошло организованное народовольцами выступление против правительственной политики, а Сабуров "получил пощечину от студента П.П. Подбел ьского"[110]. Вдохновители этой акции народовольцы исходили из того, что сабуровская политика была составной частью плана главы правительства Лорис-Меликова, направленного на изоляцию революционеров от общества. Отсюда стремление не допустить сближения последнего с правительством, максимально обострить взаимоотношения властей с либералами, без содействия которых народовольцы обойтись не могли. Воспользовавшись ошибками Сабурова, они разжигали недовольство в студенчестве и довели дело до серьезного конфликта. Но если бы на месте Сабурова был не "легонький", а настоящий либерал, то и тогда бы не удалось увести студенческое движение в безопасное русло. Фраза Чичерина о недопустимости парламента несовершеннолетних рассматривается в советской литературе как свидетельство его сближения с реакцией, тем более наглядного на фоне решений ряда Ученых советов, высказавшихся в пользу студенческого самоуправления. Но ведь воззрения студентов и профессоров не совпадали. Последние хотели чисто академического самоуправления при обязательном контроле за ними университетской инспекции. Студенты же желали максимальной самостоятельности. Удовлетворение их требований сделало бы студенческую корпорацию более автономной, нежели профессорскую. Могло ли правительство пойти на это? Тем более, что сходки часто использовались для революционной пропаганды, а деньги из касс взаимопомощи шли политическим заключенным. Ло- рис-Меликов, Сабуров, либеральная профессура надеялись убедить студентов, что большего, чем они получают, дать невозможно, но успеха не имели. Чичерин же считал, что в академическом русле молодежь не удержать и поэтому игра в автономию недопустима. Иначе начнешь с отдельных уступок, а кончишь массовыми репрессиями. Как видим, он не реакционнее, а трезвее смотрел на вещи. Однако если в критике сабуровского курса Чичерин был силен, то его конкретное предложение управлять студентами любящей, но твердой рукой, не было серьезной альтернативой. Бесперспективной была и программа Каткова, направленная на изменение социального состава студенчества. Развитие капитализма повышало спрос на специалистов, а господствующий класс в лице своих представителей не мог его удовлетворить. Речь идет не о дворянстве вообще, процент которого в пореформенном студенчестве оставался высоким, а о детях богатых помещиков, которые предпочитали университету привиле- тированные учебные заведения, особенно военные. Обедневшие же дворяне практически сливались с разночинцами. К тому же и обеспеченная молодежь не вся была надежной. Широко распространенная в ее среде западномания порождала отчуждение от собственной страны и создавала почву для восприятия враждебных империи идей. Конечно, социальный интерес являлся сдерживающим фактором, но он не всегда срабатывал. Отсюда приобретение оппозиционных, а иногда и революционных взглядов. Выше мы писали, что Чичерин в 1861 г. отвергал связь между имущественным положением студента и его лояльностью государству. Позднее и он выступил за увеличение прослойки имущих студентов. Но мысль Каткова о создании официальной интеллигенции он не разделял. Опасность Чичерин видел в перепроизводстве специалистов. Из-за нее, писал он, часть их не получает должного материального обеспечения. Последнее же является гарантией благонадежности. У образованного человека притязания велики и это естественно. Если же они не удовлетворяются, то он становится противником существующего строя. Поскольку же перепроизводство специалистов происходит за счет неимущих, то необходимо ликвидировать диспропорцию за их счет[111]. Бесспорно, специалистам с высшим образованием надо хорошо платить. Если с материальными лишениями можно мириться в студенчестве, ибо они рассматриваются как временное явление, то выпускник вуза, приступая к профессиональной деятельности вправе рассчитывать на материальное благополучие. Ведь его диплом-это государственное свидетельство, что он работник высшей квалификации. Мнение же Чичерина о перепроизводстве специалистов односторонне. Потребности страны, напротив, опережали их рост, но на удовлетворение материальных притязаний даже имеющихся специалистов не хватало средств. Реализация предложений Чичерина подняла бы их благосостояние, но обострило бы социальную напряженность. Выход мог быть в ужесточении вступительных экзаменов и преподавательской требовательности в процессе обучения. Это позволило бы отсеять излишний контингент не по социально-несправедливому материальному принципу, а по профессиональной непригодности. Но и материальное благополучие при всей его важности не решало проблемы. Так, например, офицеры, получая меньше адвокатов, в своей массе сохраняли лояльность государству, а большинство последних, нет. Как видим, лояльность держится прежде всего на духовном факторе. В России, которая стала великой страной только благодаря жертвенности ее народа, он особенно важен. Лишенные национального самосозна ния, немалые слои интеллигенции вели разрушительную работу, и повышение их материального уровня ничего бы не изменило. После убийства Александра II общественно-политическая деятельность Чичерина активизируется. Гибель царя он рассматривал, как катастрофу, которая может привести к власти реакцию и поставить под угрозу реформы 60-х гг. Ученый попытался воспрепятствовать этому. Зная, что студенчество составляло основной контингент революционных организаций и понимая, что это обстоятельство отразится на высшей школе, Чичерин выступил за бескомпромиссное подавление революционного движения. Вместе с тем он доказывал, что постоянные колебания правительства в области образования сбили с толку часть молодежи. В результате она стала самым вредным и опасным элементом в государстве. Наведение порядка жесткими методами, но сохранение преобразований 60-х гг., включая университетскую реформу, таков был лейтмотив выступления ученого[112]. Мысли Чичерина разделялись рядом умеренных деятелей. Но правительство повернуло в сторону ужесточения режима. В 1882 г. министром внутренних дел стал Толстой, а его сподвижник Делянов - министром просвещения. Чичерин понял, что его планы вновь отодвигаются, но решил отстаивать реформы 60-х гг. до конца. В январе 1883 он публично выступил в защиту университетского устава 1863 г. И тут же последовала жалоба Делянова Толстому. "В №14 Русских ведомостей, - доносил он, - помещена застольная речь... Моск. Городского головы Чичерина... Не мне судить, позволительны ли подобные выходки со стороны лица, занимающего официальное положение... бросать голословные и превратные суждения, явно рассчитанные на возбуждение страстей, и клеветать на правительство, будто бы оно пытается колебать... положения 19 февраля 1861 г.” Делянов просил, "чтобы редакция газеты, напечатавшая эту во всех отношениях вредную речь, подверглась строгому взысканию... речь эта главным образом направлена против внесенного мною, по Высочайшему повелению, на рассмотрение Государственного совета нового устава университетов, что вполне известно и г. Чичерину, и редакциям всех газет. Во имя будто бы консервативных начал правительство осуждается за предложенные им исправления нынешнего состояния университетов... Предполагаемая реформа характеризуется как бессмысленная ломка; причем презрительно выражается уверенность, что реформа не состоится, и правительство потерпит неудачу. Появившаяся в печати речь эта подает как бы знак к агитации, которая уже и началась... и, конечно, будет расти, если правительство не пресечет ее в самом начале...н[113]. Чичерин получил выговор от самого царя. Но ученый проявил твердость и заявил генерал-губернатору В.А.Долгорукому, что его совесть чиста и он действовал как гражданин. Однако ни Чичерин, ни другие противники контрреформы не имели за собой реальной силы, способной ее предотвратить. Новый университетский устав был введен в 1884 г. Советские историки оценивали его отрицательно, подчеркивая, что он уничтожил остатки университетской автономии и ухудшил организацию преподавания[ 114]. Думается, что устав 1884 г. не поддается однозначной оценке. Критики акцентировали внимание на его негативных сторонах. Но он все-таки стабилизировал учебный процесс, а ряд его положений, вызвавших справедливое недовольство и показавших свою практическую несостоятельность, были ликвидированы. Неизменно признавая необходимость государственного регулирования деятельности университетов, с одной стороны, и относительной свободы последних, с другой, Чичерин в зависимости от ситуации заострял внимание то на одном, то на другом аспекте проблемы. В первой половине 60-х гг. он подчеркивал необходимость регулирования, считая, что правительство подвергается несправедливым нареканиям, а между тем оно разумно сбалансировало как государственные, так и научные интересы. Восприняв устав 1884 г. как разрушение этого баланса, ученый стал отстаивать прежде всего свободу преподавания и научной деятельности. "Профессор, указывал он, не чиновник, исполняющий приказания начальства, а человек самостоятельно изучающий науку и передающий слушателям результаты своих исследований” [115]. Поскольку основы мировоззрения формируются в юном возрасте, постольку от профессора во многом зависит станут ли будущие специалисты полезными членами общества или же будут его разрушителями. Однако повлиять на молодежь могут только авторитетные в ее глазах люди. Но авторитет не создается административным путем. Только независимое положение и корпоративная связь преподавателей, подчеркивал Чичерин, способны дать его последним. ”В этом отношении, - продолжал он, - университетская реформа 1884 года нанесла русскому просвещению такой удар, от которого оно не скоро опра- вится"[116]. Независимое положение, указывал ученый, неотделимо от свободы преподавания. Последняя же допускает ’’большую или меньшую свободу в выражении политических и религиозных мнений”[117]. Но антиправительственная и антирелигиозная пропаганда с университетской кафедры, а тем более преподавание теорий, направленных на разрушение общественного строя, недопустимы. Вместе с тем, по Чичерину, профессора не должны в своих лекциях уходить от анализа самых острых политических учений, но делать это в академическом ключе, не забывая, что университет обязан быть вне политики. В начале 60-х гг. Кавелин писал, что ’’выделение ошибочных мнений и ложных учений из высшего преподавания только ослабило бы доверие к последнему и придало бы первым особую привлекательность и силу, которые исчезают при свете научной критики”[118]. Разделяя это мнение, Чичерин подчеркивал, что если профессор поставлен в такие условия, что вынужден либо молчать, либо проводить откровенно правительственную линию, то авторитета у него не будет. Только независимый человек, выступающий от лица свободной от какой бы то ни было политической конъюнктуры науки, будет пользоваться доверием и влиянием. Поэтому власти обязаны дать ученым определенную самостоятельность. Неумеренные стеснения порождают потаенную критику, опаснее действующую на молодежь, нежели открытая. Именно из-за этого университеты превращаются в рассадники оппозиции. Правильно понимающее свои задачи правительство должно содействовать формированию умственной аристократии, без которой невозможно умственное развитие общества. Образование идет сверху вниз и поэтому ”от умственного состояния университетов зависит уровень преподавателей средней школы, а от последних уровень преподавателей народной школы ”[119]. И Кавелин и Чичерин явно преувеличивали возможность преподавателей обезвредить подрывные теории, но то, что самостоятельное положение ученых повышает их авторитет в глазах студентов, несомненно. В сделанных Чичериным после 1884 г. высказываниях об относительной свободе университетов в принципе нет расхождений с его более ранними мыслями. Некоторым особняком стоит суждение о том, что политическая раздробленность способствовала расцвету просвещения в Германии[120]. Видимо, эта мысль была реакцией на ужесточение бюрократического влияния на университеты, но для государственника она странна. В 1896 г. в 354 номере "Санкт-Петербургских ведомостей" С.Н. Трубецкой подверг критике состояние русских университетов. Откликнувшись на выступление Трубецкого ответной статьей, Чичерин поддержал его, обвинив во всех бедах реформу 1884г.[121]. Главным виновником ликвидации устава 1863 г. ученый считал Каткова, о котором писал в своих воспоминаниях с неостывшей ненавистью. Не меньше ученый ненавидел Толстого, утверждая, что немногие сделали столько же зла России, сколько он. К этим немногим Чичерин относил Чернышевского и Каткова[122]. Думается, что и к Толстому, и в особенности к Каткову, Чичерин явно пристрастен. Подводя итог, скажем следующее. Для плодотворной научной и педагогической деятельности необходима относительная свобода, которую обеспечивал устав 1863 г. Поэтому подавляющее большинство профессуры горячо его отстаивало. Однако ни одна власть в мире не даст свободу корпорации, формирующей образованные слои общества, если она не будет к ней лояльна. Именно взаимное отчуждение властей и профессуры обрекло устав 1863 г. на ликвидацию. Проще всего вину целиком переложить на самодержавие, вводившее чрезмерную регламентацию и не доверявшую ученым. Но ведь в их деятельности, не говоря уже о студентах, было немало такого, что подрывало государственные устои. Отсюда соответствующая реакция правительства. В конце 50-х- первой половине 60-х гг. произошло обещавшее блестящие перспективы сближение здравомыслящей части общества с самодержавием и дальновидной бюрократией. Ощутимый вклад в это сближение внес Чичерин. Особенно это ярко проявилось во время борьбы вокруг университетского вопроса. Чичерин и близкие к нему по взглядам ученые проводили разумную политику, превосходя своих оппонентов в трезвости и взвешенности подхода. Трагедией России стало то, что это сближение не закрепилось. Демократия, оппозиционный либерализм и реакция сделали все возможное, чтобы конфронтация возобновилась. Чтобы сохранить университетскую автономию нужно было не давать повода для административного вмешательства. Профессура же его дала. Способная пожертвовать карьерой, она не хотела поступиться личными и групповыми амбициями. Оказавшись вне университета после конфликта 1866-1867 гг., Чичерин временно отошел от полемика по университетскому вопросу, вновь он включается в нее в конце 70-х начале 80-х гг. Прежнего влияния, как в 60-е гг. у него уже не было. Отсюда его более скромная роль в событиях. Тем не менее, он действовал активно, настойчиво, но потерпел неудачу. Устав 1863 г был обречен. Вместе с тем, ученые, возмущаясь правительством, и желая его трансформации, не осознавали, что трансформироваться должны и они сами. Либерализация режима на западный манер, за которую в той или иной степени ратовало большинство из них, вела к крушению Российского государства. Инстинктивно чувствуя это, власти защищали державу усилением регламентации. Но это дало только формальный порядок. Подчинив себе вузы, правительство улучшило административную управляемость ими, но не сумело сделать их опорой сущест вующего строя. Они остались очагами оппозиции. Следовательно, одержав тактическую победу, власти потерпели стратегическую неудачу. Выход мог быть только в трансформации монархии, но не в конституционную, а в народную и в возвращении образованного общества к национальным истокам. Тогда была бы решена и университетская проблема. Национально и государственно мыслящим ученым не только можно, но и должно предоставить широкую свободу в их деятельности.