VI. Кодификация торгового права в России в XIX столетии
Сперанский. О силе и действии свода в «Архиве Исторических и Практических Сведений» 1859 г., кн. б. — Пахман. История кодификации гражданского права. — Шершеневич.
История кодификации гражданского права в России. — Барон Корф. Жизнь графа Сперанского. — Коркунов в его сборнике статей Значение свода законов. — Майков. Второе отделение собственной его императорского величества канцелярии. — Его же. О своде законов. — Лозина-Лозинский. Кодификация законов по русскому государственному праву в «Журн. Мин. Юстиции» 1897 г., № 57. — Лазаревский. Закон и свод. «Право» 1899 г., № 37 — С. А. Муромцев. Предстоящее сокращение кодификационной разработки текущего законодательства. «Право» 1907 г., № 37. — Каминка. Значение и сила свода законов. «Право» 1908 г., № 1.Стремление к специальному торговому законодательству проявилось уже в самом начале царствования императора Александра I в докладе комиссии составления законов, высочайше утвержденном 28 февраля 1804 г.1. Комиссия эта проектировала рядом с гражданским и особое торговое уложение. В том же 1804 г. был даже выработан специальный торговой устав для Одессы по просьбе герцога Ришелье. Планы комиссии в этом отношении шли чрезвычайно далеко. Так, из доклада, относящегося к 5 марта 1805 г., видно, что она проектировала и общие законы о коммерции и трех главных системах о государственном хозяйстве, причем в докладе с наивной гордостью указывалось, что подобного нет ни в одном законодательстве2. Смешение экономической точки зрения, вопросов публичного и частного права здесь проявляется с удивительной наивностью. Но вместе с тем в этом смешении понятий одна из причин того, что в тот период наших законодательных попыток, когда мы приближались, наконец, к их осуществлению, вопрос о необходимости особого торгового уложения не мог подвергаться никаким сомнениям.
Конечно, такой грандиозный план торговых законов можно было, хотя бы мало понятным образом, изложить, его нельзя было, однако, выполнить.
Поэтому, когда комиссия обратилась к осуществлению своих предположений, она должна была вдвинуть их в более узкие рамки. И эти рамки были предуказанны нам западноевропейскими уложениями. Если бы во главе наших кодификационных работ стал не Сперанской, но какой-либо другой его современник, хотя бы тот же Розенкампф, общий характер торгового уложения от того существенно не изменился бы. Совершенно так же, как в 1804 г. до Сперанского, так и в 1808 г. при Сперанском92 указывалось на необходимость для комиссии заняться составлением гражданского и торгового уложения. И когда Сперанский, отправленный в ссылку, не только потерял всякое отношение к комиссии, но должен был служить для нее предостерегающим примером опасности подражания западноевропейским образцам, комиссия все же продолжала работать в том же направлении. В докладе, представленном в феврале 1816 г.93 Лопухиным, указывается, что комиссии остается закончить, между прочим, последнюю часть уложения торгового и морского. И когда, наконец, после возвращения в Петербург, Сперанский был вновь поставлен во главе законодательных работ, мысль о составлении особого торгового уложения была по-прежнему без всяких возражений принята комиссией94. Мы полагаем даже, что более внимательное изучение хода работ по составлению торгового уложения как в то время, когда во главе комиссии стоял Сперанский, так и тогда, ко- гда она работала без всякого с его стороны влияния, могло бы доказать, что вопрос о действительном содержании законов торговых не находился ни в какой зависимости от политических симпатий Сперанского и его противников. Сознание необходимости особых торговых законов разделялось всеми, а в вопросе о содержании этих законов колебания были между французским кодексом и прусским ландрехтом. Мало того, по-видимому, участие в работах Сперанского вовсе не влекло за собой, как, кажется, все склонны думать, преобладающего влияния французского торгового уложения. Обуславливается это не только тем, что в вопросах торгового уложения политические симпатии играют второстепенное значение, но еще и тем, что, как бы ни было велико влияние самого Сперанского на ход кодификационных работ, он не был в состоянии входить во все ее детали. Надо притом полагать, что торговое уложение сравнительно мало интересовало самого Сперанского. По крайней мере, мы не находим следов этого интереса.Естественно поэтому, что на это уложение всего большее влияние оказали сотрудники Сперанского, которые продолжали работать и тогда, когда Сперанский, как изменник, был от этих работ удален. Среди этих сотрудников первое место принадлежит Балугьянскому, доктору права Пештского университета и профессору в Грос-Вардейне, который, конечно, не мог не проводить в своих работах начал, усвоенных им на западе, хотя он и был по существу одним из самых консервативно настроенных русских чиновников95. Он продолжал свои работы и в отсутствие Сперанского, и, конечно, это отсутствие ни в малейшей степени не могло влиять на характер его работ.
Проект торгового уложения был составлен в 1810 г. Однако, в государственный совет проект был представлен в 1814 г., уже в отсутствие Сперанского96. Передавая главное содержа- ние этого проекта, Пахман отмечает преимущественное влияние французского торгового кодекса. Ближайшее, однако, ознакомление с этим проектом выясняет, что он был составлен в значительной мере под влиянием прусского ландрехта. Не останавливаясь на отдельных постановлениях этого проекта, который могли бы дать материал для интересного исследования, выясняющего внутренний ход наших кодификационных работ, мы отметим здесь, что некоторые отделы этого проекта являются прямым переводом соответствующих статей прусского ландрехта. Так, напр., гл. 5 «о управляющих торговыми делами и прочих конторских служителях», составлена под прямым влиянием ландрехта; целый ряд параграфов являются даже дословным переводом (напр., § 124 сл.). При этом любопытно отметить, что в первоначальном проекте торгового уложения прусское влияние сказалось сильнее, нежели в последней редакции, ставшей законом. Это чрезвычайно любопытно с точки зрения вопроса о влиянии преследований, которым подвергся Сперанский за приверженность к французским образцам.
Проект торгового уложения разделил в 1814 г.
судьбу всех законопроектов: он был сдан обратно в комиссию. Время было слишком для того неблагоприятное, страхи перед всем, что так или иначе казалось связанным с революционной эпохой, оказались слишком сильными для того, чтобы можно было провести какой бы то ни было проект нового уложения. Это с полной ясностью обнаруживается в том письме, при котором в 1821 г. Оленин, статс-секретарь департамента законов (бывший при пересмотре проектов в 1814 и 1815 гг. производителем дел), препроводил Сперанскому бумаги и журналы по пересмотру гражданского уложения97. Оленин пишет, что прения государственного совета свидетельствуют, «сколь далеко могут увлекаться от настоящего предмета даже и весьма ум-тан в IV т. «Архива Государственного Совета», где проект доведен до § 415 и, кроме того, напечатан проект вексельного и банкротского уставов.
8 Майков. Второе отделение, стр. 69 сл. ные люди, когда они руководятся одним только долговременным навыком. Сии, впрочем, опытные мужи, устрашенные, частью и не без причины, превратностью и дерзновением мыслей нынешнего времени, опасаются встретить, даже и в самых искренних желаниях лучшего устройства в управлении, какие-либо тайные намерения, клонящиеся, по их мнению, к ниспровержению старого порядка»; отсюда требование «только общего исправления, а не общего изменения, как многие таковым почитают всякое отменение или пополнение закона, часто необходимое по времени и обстоятельствам». При этом Оленин указывает, что одной из причин, заставивших «опытных мужей», заседавших в государственном совете, испугаться новшеств проектов уложения, заключается в чрезвычайно малом объеме уложения, в то время, как у нас привыкли к огромным кипам составленных на разные случаи указов. Отсюда требование составления свода существующих узаконений, расположенных в порядке статей проекта гражданского уложения, — требование, которое было в значительной мере исполнено комиссией в период ее деятельности до возвращения Сперанского и которое, несомненно, повлияло на весь ход законодательных работ после того, как Сперанский взял их вновь в свои руки.
В первом томе систематического свода законов, напечатанном в 1815 г., следовательно, помимо Сперанского, в гл.
II о разделении законов отмечены и законы коммерческие, причем, они совершенно ясно отличаются от законов гражданских, с одной стороны, и от законов публичных, регулирующих торговый оборот, с другой (ср. § 5 и 21).Но не только мысль об особых торговых законах всегда сопутствовала всем предположениям о составлении гражданского уложения; от времени до времени совершенно самостоятельно возникала мысль о необходимости издания именно законов торговых, помимо вопроса о гражданском уложении.
Так, 23 февраля 1823 г. Лопухин пишет Сперанскому о полученном от Аракчеева письме, в котором сообщается, что государь, получив от министра финансов записку о мерах к восстановлению частного кредита, коею испрашивается скорейшее сочинение устава о коммерции и коммерческом судоустройстве и исправлении банкротского устава, высочайше повелел, «чтобы комиссия составления законов, немедленно занялась сими предметами». В докладе, представленном Ба- лугьянским Сперанскому в начале 1825 г., указывается, что комиссия вторично занялась обработкою всего торгового уложения, которое должно быть представлено «вновь на усмотрение государственного совета в скором времени»98.
Однако, требования жизни были более настойчивы, нежели способность их удовлетворить: 7 октября 1827 г. Сперанский вновь получает рескрипт по этому же вопросу следующего содержания99: «Михаил Михайлович, желая ускорить постановлением твердых правил к ограждению частного кредита и доброй вере долговых обязательств и вследствие того возложив собрать и приуготовить отдельно предпочтительно всем другим работам сию часть гражданских законов, поручаю вам составить под председательством вашим комитет и войти в подробное соображение как существующих по сей части правил, так и всех предположений, к дополнению и исправлению их служить могущих».
Работы, казалось, пошли настолько быстро, что уже 1 декабря Сперанский докладывал государю, что работы близятся к концу, причем Сперанский доложил, что, по мнению члена комиссии, московского городского головы Куманина, проект устава полезно передать на рассмотрение сведущих лиц.
Мысль эта была сочувственно принята государем.Однако распорядиться окончанием работ оказалось несравненно легче, нежели в действительности их закончить, и 14 июля 1830 г. государь поручил Муравьеву вновь «узнать, когда кончится».
Что эти дальнейшие работы над проектом торгового уложения происходили под тем же иностранным влиянием, сви- детельствует не только состав лиц, над ним работавших, причем к числу ближайших работников принадлежал Балугьян- ский, но и архивные материалы, на основании которых г. Майков свидетельствует100, что при рассмотрении этого проекта имелись в виду выписки из уставов торгового судопроизводства Австрии, Пруссии, Англии и Ганновера, а также устав торгового судоустройства Гамбурга.
Уставу торговому было суждено появиться лишь одновременно со всем сводом законов. История свода законов хорошо известна. Мы остановимся поэтому на одном только вопросе, который занимал всех при самом издании свода законов,—вопросе, который является основным, и который, тем не менее, и до настоящего времени остается спорным, разделяя мнения исследователей. Мы говорим о силе этого свода. По идее своей свод является только новой формой старых законов. Понятно, при переработке закона в новую форму могут произойти весьма существенные изменения. Таким образом, приобретал огромный практический интерес вопрос о том значении, которое связано со сводом. Вопрос этот в такой мере естественный и в такой мере практически важный, что его не могли не сознавать в полной мере при самом распубликовании свода законов. Можно даже утверждать, что тогда он имел большее практическое значение, нежели он имеет в настоящее время, так как именно в первое время могло обнаружиться особенно значительное количество ошибок, для исправления которых и были приняты особые меры, а во-вторых, не было той привычки к тому своеобразному законодательному памятнику, которая заставляет нас теперь сравнительно равнодушно относиться к его особенностями. Мы полагаем поэтому, что для разрешения этого вопроса необходимо раньше всего обратиться к тем мнениям, которые были высказаны в момент утверждения свода законов. Новейшая довольно обширная литература не может дать нам много нового.
Вопрос был совершенно ясно поставлен самим Сперанским, именно: «должен ли он быть признаваем как закон, или как руководство к познанию законов»101. Останавливаясь на возможных на этот вопрос ответах, Сперанский говорит о трех предположениях: 1) или признать статьи свода единственным основанием для решения дел, или 2) признать статьи свода законом, но не единственным, а действующим в тех случаях, когда нет сомнений ни о существовании закона, ни о смысле его; как же скоро предстанет сие сомнение, то прибегать к самому тексту закона и разрешать его предпочтительно по сему тексту. Или, наконец, 3) признать текст закона единственным основанием решений, а статьи свода считать токмо средством совещательным к приисканию их и познанию их смысла. Сперанской решительно высказывается за второе предположение.
На обсуждение государственного совета те же вопросы, по распоряжению государя, были поставлены в несколько измененной редакции. Вопросы первый и третий остались почти без изменений, редакция второго вопроса более сжатая и менее понятная (чтобы в некоторых определенных случаях можно было обращаться к самому тексту закона). Наконец, включен еще и новый вопрос четвертый, именно: признать ли в течение некоторого определенного времени текст закона основанием к решению, как он признается и ныне, но в то же время постановить, чтобы вместе с ним приводимы были статьи свода, им соответствующие.
Эти изменения в предположениях относительно возможной силы свода законов представляются характерными. Очевидно, мнение Сперанского столкнулось с авторитетными возражениями, и самой постановкой вопроса было подготовлено решение, противоположное тому, которое предполагал Сперанский. И, действительно, государственный совет положил: «I. Свод законов издать ныне же и разослать во все присут- ственные места. II. При сем издании объявить, что свод содержит в себе одни действующие только ныне узаконения и что через два года; т. е. с 1 января 1835 г., получит он исключительную силу закона». В полном соответствии с этим мнением государственного совета, утвержденного резолюцией государя, в манифесте 31 января 1833 г. о своде законов сказано: «препровождая сии законные книги в Правительствующий Сенат, постановляем нижеследующие правила о силе их и действии: 1) Свод имеет восприять законную свою силу и действие с 1 января 1835 г.; 2) законная сила свода имеет тогда состоять в приложении и приведении статей его в делах правительственных и судебных, и вследствие того во всех тех случаях, где прилагаются и приводятся законы и где или составляются из них особые выписки, или же указуется токмо их содержание, вместо того прилагать, приводить и делать указания и ссылки на статьи свода, делу приличные».
Нам думается, что вопрос о силе и значении свода совершенно исчерпывается этими постановлениями. Обязательность манифеста 31 января не может подлежать ни малейшему сомнению, и содержание этого манифеста, вполне притом соответствующего высочайше утвержденному мнению государственного совета, не возбуждает ни малейшего сомнения.
И, однако, несмотря на это, вопрос о силе свода законов остается спорным до настоящего времени.
Далее всех в отрицании силы за сводом законов пошел в проф. Коркунов. Несмотря на крайне решительный тон полемики, аргументация автора отличается чрезвычайной слабостью, Проф. Коркунов полагает, что так как свод законов преследовал задачу в новой форме дать старые законы, так как соответственно этим целям Сперанский не предполагал дать своду силу, исключающую действие законов, в свод введенных, то, очевидно, эта сила не может быть признана за сводом. Но остается совершенно непонятным, каким образом Коркунов не считается вовсе с манифестом 31 января 1833 г. совершенно притом согласным и с мнением государственно- го совета. Неудачна и ссылка Коркунова на негласные ревизии, которые были предприняты уже после распубликования свода. Ревизия с целью исправления может быть предпринимаема и по отношению к законам. Мало того, именно по отношению к законам такая ревизия представляется особенно важной. И то обстоятельство, что ревизию эту решено было производить негласно, свидетельствует именно о том, что правительство не желало подрывать законодательного авторитета свода.
Г. Лозина-Лозинский, которому принадлежит наиболее обстоятельная критическая работа о значении свода законов, и Н. И. Лазаревский, сходясь с проф. Коркуновым в отрицательном отношении к своду, тем не менее совершенно расходятся с ним в признании за первым сводом силы закона. Наоборот, по вопросу о значении как продолжений к своду законов, так и следующих его изданий, они разделяют его отрицательный взгляд. Г. Лозина-Лозинский говорит, что эти кодификационные издания обладают лишь той силой, которая принадлежит узаконениям, легшим в основание их текста102. Проф. Лазаревский утверждает, что свод, являясь перепечаткой и канцелярской переработкой текста подлинных узаконений, обязателен, лишь поскольку он согласен с этим текстом103. Мы думаем, однако, что мнение это не является в достаточной мере обоснованным.
Г. Лозина-Лозинский дает нам правильный ответ на вопрос о причинах отрицательного отношения большинства юристов и нашей судебной практики к значению свода законов. Он указывал, что мнения эти «проникнуты определенною тенденцией, не мирящейся с существующим ненормальным положением, в силу которого законодательные акты применяются только в течение непродолжительного времени после их издания по их подлинному тексту, а затем поступают в кодификационную переработку и включаются в продолжение к своду, текст которого и предлагается для всеобщего употребления». Мы не отрицаем, что в таком порядке имеются серьезные неудобства, серьезные опасности. Но ведь они были совершенно очевидны и Сперанскому в момент выработки свода. Он указывал на неудобство такого порядка104, и если законодатель, несмотря на эти предостерегающие соображения, все же решается придать своду значение положительного источника права, нельзя более ссылаться на опасность такого положения, как на доказательство того, что его вовсе и нет. Нам представляется поэтому единственным юридическим доводом против значения свода, как положительного закона, ссылка на наши основные законы, как она формулирована г. Лозина-Лозинским. Он говорит, что по силе этих законов законы должны быть исполняемы не иначе, как по точному и буквальному своему смыслу, действие же закона сохраняется, пока он не будет отменен силою нового, а новый закон постановляется не иначе, как в законодательном порядке. Далее, автор продолжает, что правила об употреблении кодификационных изданий не имели в виду изменять или ослаблять установленный в своде порядок издания, отмены и изменения законов и что этот порядок не допускает возможности издания, отмены и изменения законов в кодификационном порядке105. Но тут автор утверждает как доказанное именно то, что еще надо доказать. Несомненно, что по смыслу основных законов свод не должен был бы издаваться в кодификационном порядке, вопрос только в том, не создан ли у нас особый кодификационный порядок вопреки основным законам, но, тем не менее, способом, делающим его обязательным. Помощью аргументов, не оставляющих места для сомнения, как г. Лозина- Лозинский, так и г. Лазаревский доказали, что, во всяком случае, для первого свода этот вопрос должен быть решен в положительном смысле. Такое решение, следовательно, возможно, несмотря на ясный смысл основных вопросов. И все сводится лишь к тому, так же ли обстоит дело и по отношению к последующим изданиям свода. И мы полагаем, вопреки мнению, которое является в настоящее время господствующим, что с формальной тонки зрения нет никаких оснований проводить различие между сводом законов 1832 г. и последующими его изданиями.
Как на это было совершенно правильно указано проф. Корку новым, и первое издание свода было рассмотрено не в законодательном, но в кодификационном порядке. Ведь свод был внесен в государственный совет вовсе не для обсуждения его по существу. Задача государственного совета была ограничена рассмотрением вопроса о силе свода7 но отнюдь не о его содержании106.
И тот же порядок применялся и при последующих изданиях Свода не только по существу, но и с формальной точки зрения. Свод издавался при высочайших указах Правительствующему Сенату так, как был издан и свод 1832 г., причем в манифесте всегда указывается, что новое издание общего свода законов изготовлено под непосредственным ведением и руководством государя. Правда, это новое издание не было внесено в государственный совет, но ведь для законодательного пути важен не самый факт внесения, но цель внесения. Мы видели, что и первое издание было внесено не для рассмотрения, но исключительно для обсуждения вопроса о силе свода законов. Следовательно, не только приготовление его происходило помимо государственного совета и его канцелярии, но и в том акте, который влечет за собой его санкцию, государственный совет никакого участия не принимал. Он получил нечто совершенно готовое и должен был обсудить один только вопрос: какую силу должно получить это нечто совершенно законченное. Нужно ли доказывать, что это не есть обсуждение свода. Проф. Коркунов из порядка утверждения первого свода делает вывод, что он не имеет силы закона. Гг. Лозина-
17 Майков. О своде законов, стр. 52. Лозинский и Лазаревский совершенно правильно установили, что вывод этот неверный. Но в таком случае непонятно, почему они из порядка издания следующих сводов делают вывод 0
том, что они лишены силы закона.
Вывод г. Лозина-Лозинского и проф. Лазаревского о силе свода 1832 г. основан на содержании манифеста 31 января 1832 г.
Мы привели выше ту резолюцию императора Николая I на журнале государственного совета 19 января 1833 г., в которой многие усматривают основание того, что свод есть положительный закон. Н.И. Лазаревский решительно восстает против мнения, будто резолюция эта может быть отнесена не только к своду изд. 1833 г., но и к последующим его изданиям. Мы не можем согласиться с правильностью тех возражений, которые им по этому поводу делаются18. Соображение автора, что так как резолюция государя противоречит п. VI закона 12 декабря 1834 г., то она должна считаться утратившей силу для кодификационных изданий после 1834 г., представлялось бы само по себе правильным, если бы все сводилось именно к этой резолюции и, кроме нее, мы не имели бы другого акта, от верховной власти исходящего и определяющего силу свода законов. В действительности эта резолюция вовсе не была предназначена к тому, чтобы разрешить этот вопрос. Она разрешила лишь спорный вопрос о том, в какой мере журнал государственного совета составлен правильно. 1
ft
Н. И. Лазаревский полагает, что такое толкование означало бы, что император Николай за себя и за своих правопреемников постановил, что в деле законодательства воля их будет действовать с теми ограничениями или с теми изменениями, которые в приказания, от монарха исходящие, будут внесены кодификационными учреждениями. Но в резолюции этой нет отказа от своих законодательных прерогатив, но только устанавливается значение изданий, под «ведением и руководством» государя издаваемых, а это совместимо с самодержавной и неограниченной властью монарха, которая и по установлении такого порядка остается властью самодержавной и неограниченной и в любой момент может изменить таковое значение кодификационных изданий свода.
Мы думаем, вывод этот неизбежен уже по одному тому, что так как последующие издания свода входили в самый план и первого его издания, то раз прямо не указано, что последующие издания будут иметь другую силу, нежели первое, такой вывод, явно ненормальный, не может презюмироваться. Но мало того, мы полагаем, что самый текст манифеста дает все основания утверждать, что так именно и понимался вопрос законодателем. Именно, в манифесте прямо указывается, что «все, что после 1 января 1832 г. состоялось или что по общему движению законодательства впредь состоится, будет по порядку тех же книг... распределяемо в ежегодном своде продолжений, и таким образом состав законов, единожды устроенный, сохранится всегда в полноте его и единстве».
Мы думаем, трудно более решительно и ясно выразить ту мысль, что все последующие издания свода законов должны представлять одно целое с этим первым его изданием. А это возможно при том только условии, если сила статей, как из первого свода взятых, так и впервые в новые издания внесенных, будет одна и та же.
И совершенно то же самое вытекает и из последующих манифестов, при коих обнародовались дальнейшие издания. В манифесте 4 марта 1843 г. указывается раньше всего, что издание приготовлено «под непосредственным ведением и руководством» государя. Значение этого свода ясно определяется словами манифеста: «отныне впредь... ссылаться в делах, вместо статей первого издания свода законов и продолжений его, на статьи издания 1842 г.». Едва ли необходимо доказывать, что здесь речь идет не просто о вопросе, каким образом цитировать закон, но в какой редакции его применять, иначе было бы непонятно, почему принимаются столь решительные меры к тому, чтобы даже и частные лица в прошениях своих после 1 января 1844 г. не имели права делать ссылки иначе как на свод 1844 г. Но если бы по этому поводу могли оставаться еще какие- либо сомнения, то они совершенно рассеиваются при ознаком- лении с п. 3 этого манифеста. В нем говорится: «по делам и случаям, которые, относясь к прошедшему времени, должны быть судимы и разрешаемы не но настоящим, а по действующим в то время законам, приличествующие к тем случаям и делам статьи свода издания 1832 г. и продолжений оного, или особые не вошедшие в них постановления, по принадлежности». .. Очевидно, если бы свод законов 1843 г. не мог вносить изменений в законы, до него действовавшие и на основании которых свод и был составлен, то для такого пункта не было бы решительно никаких оснований. Только возможность изменения закона посредством сводного издания заставляла законодателя предписывать решать старые дела не на основании нового свода.
В связи с этим надо остановиться еще на одном соображении, которое обычно приводится в качестве возражения против значения свода, как положительного закона. В манифесте 31 января 1832 г. указывается, что «свод законов ничего не изменяет в силе и действии их, но приводит их только в единообразие и порядок». Указывают в словах этих противоречие с тем положением, в силу которого своду придано значение положительного закона. Противоречие тут несомненное, но при выяснении того, чему надо отдать предпочтение, приходится иметь в виду, что этот пункт манифеста о значении свода, как новой формы старых законов, имеет значение характеристики свода, которая сама по себе еще не предопределяет силы его. Установив в том же манифесте, что с 1 января 1835 г, действует только Свод, и исключив ссылки на старые законы, законодатель установил действие статей Свода совершенно независимо от того, являются ли они новой формой старых законов, или же вводят какие-либо новшества.
Как совершенно правильно указали С. А. Муромцев и И.В. Гессен107, кодификация, хотя бы и преследующая одну только формальную задачу перенесения текста закона со страниц собрания узаконений на страницы Свода, не касаясь ни смысла, ни значения постановлений, однако, в действительности ведет к самым серьезным изменениям закона, как об этом лучше всего свидетельствует история русских кодификационных работ.
Но мало того, к осуществлению этой программы серьезно вовсе и не стремились. Совершенно правильно указали те же авторы, что летопись кодификационных учреждений знает случаи, когда в основу переработки сознательно полагалась та или другая тенденция в соответствии с господствующим духом времени. Мы не станем приводить второстепенных тому примеров, но напомним хотя бы, что уложения гражданские и торговые были результатом именно такой сознательной переработки наших законов108.
Понятно, вопрос о значении кодификационных изданий коренным образом изменился после введения у нас конституции. Правда, никакой новый закон не коснулся вопроса о значении и самой возможности такого рода изданий, но после того как ст. 7 Основных законов установила, что «Государь Император осуществляет законодательную власть в единении с государственным советом и государственной думой», а ст. 86 установила, что «никакой новый закон не может последовать без одобрения государственного совета и государственной думы и восприять силу без утверждения Государя Императора», не мог оставаться допустимым такой способ издания законов, при котором закон, в порядке ст. 86 изданный, мог оказаться измененным в порядке кодификационном.
Поэтому, с момента введения в наше законодательство этого нового начала не может быть более речи о значении новых изданий свода и продолжений к нему; как положительного закона.
Мы полагаем поэтому, что и сводное продолжение, обнимающее собой узаконения, последовавшие до 1 июля 1906 г., тоже лишено значения положительного закона и этим отличается от всех предыдущих изданий.
20 Курьезные примеры собраны в вышеуказанной статье г. Гессена.
Еще по теме VI. Кодификация торгового права в России в XIX столетии:
- VI. Кодификация торгового права в России в XIX столетии
- Приложения 1. Примечания к Очеркам
- Глава I. Личность как субъект социальных и государственно-правовых отношений
- ИЗМЕНЕНИЯ В ОБЩЕСТВЕННЫХ СТРУКТУРАХ И МЫШЛЕНИИ
- Обычное право древних славян
- БИБЛИОГРАФИЯ
- § 1. ЮРИДИЧЕСКОЕ ОФОРМЛЕНИЕ САМОДЕРЖАВИЯ И АППАРАТА ГОСУДАРСТВЕННОГО УПРАВЛЕНИЯ В ПЕРИОД ПРАВЛЕНИЯ ПЕТРА!
- Примечания
- ИСТОРИЧЕСКОЕ развитие идеи русской государственной власти
- § 1.1. Становление и развитие института наследования интеллектуальных прав: историко-правовой анализ