E.A. Бондарева ОБЩЕСЛАВЯНСКИЙ АКАДЕМИК

«Как-то всю жизнь — для кого бы и на каких языках я ни писал — всегда у меня было чувство, что я тружусь для русской науки теми знаниями, которые мне дала русская культура, и всегда, всегда чув­ствовал себя русским ученым».

B.A. Мошин. (Из письма H.A. Дворецкой 5 мая 1967 года).

Владимир Алексеевич Мошин прожил долгую и очень плодо­творную жизнь, им создано более 250 исследований по проблемам русской истории, русско-византийских и русско-южнославянских политических и культурных связей в Средние века. Многие работы посвящены научному описанию коллекций древних славянских руко­писных книг, их художественному оформлению, водяным знакам — филиграням. Профессор Мошин сформировал направления в южно­славянской палеографии и археографии, и в то же время его творче­ское наследие принадлежит русской исторической науке.

B. A. Мошин родился в 9 октября (26 сентября по ст.ст.) 1894 года в семье писателя A.H. Мошина. B детстве, однако, он часто жил в Москве в доме деда по матери — П.П. Панова. Как пишет сам Мошин в сохранившихся рукописных воспоминаниях, дед его «был из дво­рян и служил на Главном почтамте». Семья деда была многочислен­ной, шумной, веселой и при этом глубоко православной: «строго соблюдала посты, радостно встречала праздники, гордилась успе­хами молодежи в школе.. .»[470]

Отец, по воспоминаниям B.A. Мошина, «был по убеждениям социал-революционером. Ero политические единомышленники бесе­довали у нас о разных моментах борьбы с правительством, поку­шениях, карательных экспедициях, созыве Первой Думы» (180). B 1913 году В. Мошин поступает на историко-филологический факультет Петербургского университета. Всю жизнь впоследствии ученый с благодарностью вспоминал не долгое, но очень плодотвор­ное для него время учения. «Состав профессоров был в то время, B буквальном смысле, блестящим. Я с увлечением слушал лекции у

С.Ф. Платонова, Н.И.

А.И. Введенского, H.O. Лосского, Д.В. Айналова, работал в семина­рах и просеминарах...» (181)

Успешные занятия, однако, прервала Первая мировая война. Мошин с группой товарищей записался добровольцем и уже осенью 1914 года участвовал в боях Брусиловской армии, за что был награж­ден георгиевской медалью и был произведен в прапорщики. За геро­ическое участие в операции под Эрзерумом Мошин получил орден Святого Владимира с мечами, был представлен к ордену Святого Георгия, но в штабной неразберихе — не получил его.

B.A. Мошину выпало на долю испытать все превратности и мытарства русской армии, разлагаемой революционными агитато­рами, теснимой противником и преданной союзниками, только осе­нью 1917 года в Тифлисе он решился «перейти на гражданское поло­жение» и тотчас же записался на историко-филологический факуль­тет, где прослушал два семестра. Летом 1918 года он перебирается в Киев и продолжает учебу. «На историко-филологическом факультете в Киеве нашли приют многие петроградские ученые, между ними... Д.В. Айналов». B Киевском Археологическом институте (куда Мошин записался параллельно) работали B.M. Довнар-Запольский, С.И. Мас­лов, Явроский, Н.Д. Полонская, с которой Мошин особенно подру­жился.

B рамках работы этого Института он принял участие в работе археографической секции, руководил которой С.И. Маслов. «Каж­дому члену этой секции поручалось обследовать в течение недели рукописные и книжные фонды определенных монастырей и церквей и представить доклад с общим обзором коллекций и перечислением редких и ценных рукописей и старопечатных книг. Комиссия рабо­тала в течение всей весны и собрала интересные материалы, о кото­рых сообщил в печати C.A. Маслов. «Для меня, — вспоминал впо­следствии Мошин, — эта работа была ценнейшей школой-практи- кой, как археографии и палеографии, так и методики каталогизации рукописей и старопечатных книг» (188). Опыт, полученный ученым в Археографической секции, стал основой его высочайшего професси­онализма в этой области исторической науки.

B эти годы в Киеве произошла встреча с будущей женой — спут­ницей всей беспокойной и многотрудной жизни — Ольгой Кирьяно­вой. B августе 1920 года Мошин присоединяется к добровольческому движению в составе сводного кирасирского полка. После взятия Перекопа, вместе с женой, которая выполняла обязанности полкового врача, с одним чемоданчиком в руках, В. Мошин эвакуировался из Крыма на стареньком угольщике «Аскольд».

B декабре 1920 года семья Мошиных оказалась в Югославии в небольшом хорватском городке Копривница, в составе группы рус­ских из 50 человек.

B воспоминаниях Владимир Алексеевич довольно подробно опи­сывает свои первые впечатления от страны, в которой ему суждено будет прожить 61 год.

«Благодаря гостеприимному отношению всего местного обще­ства, и в особенности местных домов, оказавших приют как русским семьям, так и беженцам-одиночкам, очень быстро все мы живо вошли в местную среду, где культурное хорватское общество, семьи тамош­них сербов и богатые еврейские дома соперничали между собой в размерах внимания к нам и посильной помощи особо нуждающимся беженцам» (190). Ольга Яковлевна сразу стала давать уроки фран­цузского и музыки, а уже в августе 1921 года оба получили места преподавателей в местной гимназии: Ольга — французского языка, Владимир Алексеевич — истории и географии. B коллективе гим­назии царил «дух славянофильства, отражая общее настроение хор­ватской интеллигенции... в служебной обстановке преподаватели жили дружно, не перенося в школу настроения улиц, в связи с поли­тической борьбой хорватской националистической партии Степана Радича...» (194).

C первых дней эмиграции Мошин налаживает связи с русскими научными обществами, восстанавливает личные контакты, перепи­ску. Уже в 1922 году он сдает в Белграде государственные экзамены за университетский курс по исторической группе историко-фило­логического факультета перед комиссией, которую составляли про­фессора E.B. Спекторский — председатель, А.П. Доброклонский — история Средних веков, M.A.

П.Ф. Афанасьев — история нового времени, Ф.В. Тарановский и

A. B. Соловьев — русская история, A.JI. Погодин — история славян,

B. B. Зеньковский — история новой философии. Комиссия более чем представительная!

Мошин вспоминал: «Все эти ученые при личном знакомстве про­извели на меня глубокое впечатление как глубиной и энциклопедиче­ской широтой своих знаний, так и личной обаятельностью, которая при дальнейшем нашем знакомстве с некоторыми из них превратила первоначальную симпатию в искреннюю дружбу...» (194)

Занимаясь преподавательской работой, Мошин продолжал свои научные исследования. B годы, проведенные в Копривнице, им были написаны три большие сочинения «Древнейшая этнология Восточ­ной Европы» (осталась неиспользованной), «Варяжский вопрос» и «Черноморская Русь». Написание этих работ стало возможным в результате изучения историком фондов хорватских библиотек и архивов, сотрудничеству с профессором Степаном Ившичем из Загреба и профессором Райко Нахтигалем из Любляны, сделавшими доступными для Мошина «сокровища югославской Академии наук и люблянского славистического семинария». Весной 1928 года Мошин защитил в Загребском университете докторскую диссертацию о нор­маннской колонизации на Черном море.

C середины 20-х годов ученый устанавливает постоянные и пло­дотворные контакты с белградским и пражским научным кругом, ведет активную переписку, из материалов которой мы можем восста­новить ход его научной работы[471].

Одним из первых, кто вовлек Мошина в работу белградского круга историков, бьш А.Л. Погодин. O нем Мошин писал как о «выда­ющемся представителе русского славяноведения...» и вспоминал: «Вскоре после наших бесед о моих научных занятиях в России по его предложению я стал членом Археологического общества ...и наши дружеские отношения неизменно продолжались до его смерти 16 мая 1947 года...»

Свою работу, посвященную варяжскому вопросу, Мошин послал в рукописи Погодину и получил «очень лестный отзыв». Как ста­новится ясным из переписки Мошина с A.B.

Несмотря на то, что велись переговоры об издании работы с Рус­ским Научным институтом в Белграде, в цельном виде книга Мошина свет не увидела. Основные положения его изысканий получили отра­жение в статьях этих лет: «Руски оток» (Русский остров)[473], «Тму- торокань, K-px и Сам-крц»[474], «Руси и Bapja3H»[475], «“Tpehe” руско племе» (Третье русское племя)[476], «Еще о новооткрытом хазарском документе»[477], «Варяго-русский вопрос»[478], «Начало Руси. Норманны в Восточной Европе»[479] и др.

K этой теме Мошин возвращался и впоследствии. Ero «норма- низм» был близок позициям A.JI. Погодина, A.B. Соловьева и рас­смотрен нами в соответствующих главах настоящей работы. Здесь уместным представляется отметить, что трактовка Мошиным исто­рии Черноморской Руси и ее взаимоотношений с хазарами получила развитие и подтверждение ряда положений в работах советских исследователей. Крупнейший знаток этой проблемы М.И. Артамо­нов в книге «История Хазар» широко использует работы Мошина, солидаризируясь с ним по ряду вопросов, считая его «серьезным, знающим ученым, впервые серьезно интерпретировавшим дан­ные еврейско-хазарской переписки, в особенности кембриджского анонима»[480].

Проблемы, которыми интересовался Мошин — взаимоотношения Древней Руси, Византии и Хазарии, — относились к тому кругу иссле­дований, которые понесли сильнейший урон в результате кризисных процессов в русской исторической науке XX века, расколовшейся на две части — советскую и зарубежную и вынужденной преодолевать объективные и субъективные трудности. Мошин поддерживал связи, насколько это было возможным с коллегами в СССР, а его работы не оставались ими не замеченными.

B его фонде в санкт-петербургском филиале Архива PAH есть письма от A.B. Соловьева, Г.В. Вернадского, Г.А. Острогорского и др. Часть материалов использована в статье И.П. Медведева «Пореко­мендуйте меня Мошину!»[481]

Бенешевич откровенно писал о состоянии науки, протестуя против развала блестящей научной школы: «Византиноведение вообще находится под каким-то запретом!» B письме к Бонч- Бруевичу он писал: «Стремятся уничтожить ту область науки, в которой русские ученые по праву заняли почетное положение и этого положения имели бы силы не сдавать и теперь, сидя у пер­воклассных сокровищ и обладая еще такими средствами работы и мыслями, что даже младшее поколение — ученики, эмигриро­вавшие за границу и потому лишенные многого, как Вернадский, Острогорский и др. выдаются среди византинистов Европы»[482]. Интересен для нас публикуемый Медведевым фрагмент письма Бенешевича в Прагу в Семинар Кондакова с просьбой: «Поре­комендуйте меня Мошину с тем, чтобы он прислал мне оттиски своих работ, названия которых мне известны, а сами оне (sic!) не доступны мне совсем, впрочем, если бы даже и стали доступны, иметь их оттиски мне крайне важно»[483]. He менее заинтересованы были в продолжении контактов и белградские ученые, о чем сви­детельствуют письма В. Мошина — Бенешевичу.

B 1934 году он пишет: «Пожалуйста, как будет возможность, посылайте нам Ваши работы — каждое получение для нас здесь является большим праздником. По случайным цитатам, по заметкам знаем о том, как много интересного делается у Вас, и нет возможно­сти прочесть это. Я, например, не смог прочесть еще книгу Коковцева о хазарских письмах, которая меня очень интересует, не читал также статей Рыдзевской, которая пишет об интереснейших вопросах»[484].

B этом же письме Мошин делится с Бенешевичем творческими поисками.

«К сожалению, в последнее время мне пришлось почти оставить и хазар, и варягов, и русские древности вообще, о которых собрано много материала и много наблюдений. Приходится писать о чистой Византии и о южных славянах»[485].

Мошин обращается к студенческим годам в России: «Вы меня, конечно, не помните, когда я в 1913 г. был студентом в Петербургском Университете. Хотя я в то время уже интересовался Византией, но больше всего работал по русской истории, и не думал, что придется стать византологом. Материала для работы здесь много. Надеюсь, что может быть, и мне удастся написать что-нибудь небесполезное...»[486] Эти письма Мошина к B.H. Бенешевичу для нас крайне важны. Они лишний раз подтверждают, что русское научное сообщество было трагически и искусственно разорвано, что нанесло непоправимый урон науке и судьбам самих ученых. Русские молодые историки, о чем пишет Бенешевич, и в условиях эмиграции оказались полно­стью профессионально и творчески состоятельными. Более того, они смогли применить знания и методы к новым источниковым фондам и ввести в научный оборот огромный пласт памятников по истории Византии, Руси, южных славян из архивов Восточной и Южной Европы. Нельзя не сказать о трагической судьбе выдающегося исто­рика Бенешевича, заплатившего за дружбу с эмигрантами и научную честность страшную цену — по ложному обвинению в шпионаже он был подвергнут травле, а в январе 1938 года расстрелян.

Оказавшись в новой научной среде, русские историки-эмигранты особенно дорожили контактами друг с другом. Пожалуй, наибо­лее тесные связи Мошин поддерживал с Прагой, с Семинаром им. Н.П. Кондакова, его постоянным корреспондентом многие годы был A.B. Флоровский. Переписка последнего с русскими учеными счастливым образом и благодаря усилиям B.T. Пашуто сохранилась и находится в Архиве РАН, ее материалы освещены в цикле статей

Е.П. Аксеновой[487]. Подробно характеризовать поэтому содержатель­ную переписку ученых, длившуюся более 20 лет, уже нет необходи­мости, остановимся лишь на наиболее интересных моментах, спо­собных полнее и ярче осветить личность B.A. Мошина.

B письме от 18 апреля 1926 года Мошин рассуждает о полезно­сти обобщающего труда по варяжскому вопросу, каким он и хотел бы видеть свою так и не увидевшую свет книгу, «...обзор не будет бесполезным, так как уже многое забылось, беспрестанно люди ломятся в открытую дверь, доказывая то, что уже давно доказано, или, наоборот, старыми средствами стараются доказать уже давно опровергнутые теории. Люди, занимающиеся вопросом, часто не только не знакомы с противными суждениями, но часто не знают и представителей своей теории». Основной задачей такого обобщения Мошин считал демонстрацию того, что «нельзя уже теперь спорить против “норманизма”»[488].

Мошин в 20—30-е годы был тесно связан с работой Seminarium Kondakovianum. B Анналах были опубликованы его статьи и рецен­зии: «Бруцкус. Письмо хазарского еврея от X века. Новые материалы по истории Южной Руси времен Игоря». (SK. 1929 т. III. С. 324— 327), «Николай епископ Тмутороканский» (SK. т. V. С. 47—62), «Русь и Хазария при Святославе (SK. 1933. Т. VI. С. 187—208). Он напи­сал обзорную статью о деятельности Института к десятилетию его работы[489].

Мошин надеялся увидеться с Флоровским в то время, когда тот приезжал с лекциями в Белград в 1929 году. И самому Мошину на этот же период Научный институт предоставил «для научных занятий стипендию на два семестра», однако в гимназии его не отпустили, и белградская встреча не состоялась.

B жизни ученого должны были произойти перемены. K началу тридцатых годов он «перерос» место преподавателя в гимназии, да и научные интересы уже не удавалось реализовать в хорватской про­винции — отрыв от научного сообщества все сильнее давал себя знать. «Мы истосковались по интересному человеку, здесь (в Коприв- нице) почти совсем нет русских...» — писал он Флоровскому.

B своих «Воспоминаниях» Мошин пишет об этих годах: «Наи­более близкая связь прочно установилась с русскими учеными в Бел­граде и с русскими обществами в соседнем Панчево, где тамошние соотечественники группировались около панчевского госпиталя... в котором русские больные из всей Югославии находили приют и помощь талантливых ученых докторов...» B этом же городе жил и брат B.A. Мошина, также медик. Впервые Мошин заговорил о воз­можности научной и преподавательской работы для себя с А.Л. Пого­диным, спрашивая у него о месте ассистента в Белградском универси­тете. Однако Погодин, переговорив с Драгутином Анастасиевичем — профессором византоведения, сообщил Мошину о возможности получить место доцента византоведения на философском факультете в Скопье. Это известие было встречено с радостью, так как в это время там работали русские коллеги: B.A. Розов, E.B. Аничков, серб­ские ученые: Душан Неделькович, Радослав Груич, Мита Костич и др. Подготовка к преподавательской деятельности была очень серьез­ной. B письме к Флоровскому Мошин писал: «Здесь нужно сдавать (кроме нашего государственного, и независимо от доктората) особый, т.н. “профессорский экзамен” для обеспечения себе штатной службы: пришлось всю зиму посвятить логике, психологии, педагогике, мето­дике, администрации средней школы, сербскому языку и литературе сербов, хорватов и словенцев»[490].

Он был выбран на эту должность и уже приступил в 1930 году к чтению лекций по истории Византии и Римского царства, однако про­цесс «утверждения» в должности затянулся, и Мошину в 30-е годы так и не довелось стать сотрудником Университета в Скопье. Однако уже в 1932 году он переезжает наконец поближе к очагам русской культуры — в Панчево, где прошли «семь лет панчевско-белград- ской жизни — вероятно наиболее спокойные и устоявшиеся B жизни нашей семьи» (196—197). C 1932 года Мошин теснейшим образом связан с работой Русского научного института и Белградского уни­верситета, где он получил место приват-доцента по византоведению.

Ученый стремится принимать активное участие в международ­ной научной жизни. B 1929 году он присутствовал на 1-м Междуна­родном съезде славистов в Праге, где русские историки-эмигранты находились в центре научного внимания, а в 1930 году Мошин при­нял участие в IV Международном конгрессе византологов в Афинах в качестве докладчика о Кембриджском хазарском документе. Здесь он познакомился с крупнейшими учеными — Шарлем Дилем, Анри Грегуаром, А. Гейзенбергом, Фр. Делгерой и др. Участников из CCCP не было[491].

Годы работы в Белградском университете были необычайно плодотворны. И именно в эти годы укрепляется дружба Владимира Алексеевича с русскими коллегами по университету и по научным интересам — A.B. Соловьевым и Г.А. Острогорским — приехавшим в Белград из Гейдельберга. B эти годы в центре внимания Мошина — изучение памятников по истории Руси, южных славян и Византии. Он много занимается работой по изданию греческих грамот сербских государей совместно с A.B. Соловьевым. Вскоре к ним присоеди­няется словенец Антон Совре. Обращается Мошин и к проблемам внутреннего устройства Византии — финансам, податной системе, социальной структуре. He упускает из виду и историю Руси и ее связи с южными славянами. B эти годы В. Мошин публикуется как в русских периодических изданиях и сборниках: «Записках Русского научного института в Белграде», «Сборниках Русского Археологиче­ского Общества», «Владимирском сборнике», в пражских изданиях «Филологических пражских сборниках» (на чешском языке), «Sla- ѵіа», «Byzantinoslavica», в европейских изданиях, таких как «Byz- antion» (Брюссель), в югославских научных и популярных органах: «Югославский исторический журнал» (JH4), «Христианское дело» и пр. Была предпринята попытка и самому стать главным редакто­ром вновь созданного совместного русско-сербского издания «Руско- Іугословенски алманах», издававшегося в Панчево. Однако дальше первого номера дело не пошло, а жаль, так как содержание его пред­ставляет несомненный интерес публикациями статей исторического, литературоведческого характера, а также художественными текстами. B альманахе наряду со статьей Мошина «Третий Рим и южные сла­вяне» помещена статья A.B. Соловьева о сербах на русской воинской службе.

B центре внимания ученого в 30-е годы находится изучение пись­менных памятников Афона. C 1935 по 1939 год он каждое лето про­водил на Афоне, изучая в архивах монастырей важнейшие сербские и греческие источники. B этих экспедициях Мошин последовал по стопам A.B. Соловьева, совместно с которым они издают книгу «Гре­ческие грамоты сербских государей»[492]. Уже в первое лето Мошин и Соловьев обследовали 15 афонских монастырей, изучая и копируя греческие грамоты. B 1936 году работа была продолжена в мона­стыре Ватопед и Великой Лавре. Дольше всего Мошин пробыл на Афоне в 1938 году, сначала с Георгием Острогорским, а потом один, работая с грамотами деспота Углеши и царя Душана. B последний раз ему довелось побывать на Афоне летом 1939 года[493]. Как пишет исследователь этой стороны деятельности Мошина, М. Живоинович, работы по результатам афонских экспедиций могут быть поделены на две группы: «публикации документов и работы, посвященные проблемам их подлинности и датировки, а также дипломатической ценности, работы, посвященные истории русского монашества на Афоне, выдающимся представителям хиландарской братии». Под­водя итог афонским исследованиям и публикациям Мошина, совре­менная сербская исследовательница пишет: «Сравнительный анализ грамот с точки зрения дипломатики, составляющий соответствую­щие места сербских и византийских хрисовуль, по сей день является у нас наряду с работой Станое Станоевича основным пособием по дипломатике»[494]. Основные выводы Мошина нашли подтверждение в дальнейших исследованиях.

B огромной библиографии трудов Мошина особое место зани­мают его работы об игуменах Хиландара (сербского монастыря на Афоне), написанные в соавторстве с М. Пурковичем, и исследова­ния «Русские на Афоне и русско-византийские отношения в XI— XII веке» и «Житие старца Исайи, игумена русского монастыря на Афоне»[495].

B 1939 году Владимир Алексеевич был вновь приглашен на кафе­дру византоведения в Скопье. Там его застала немецкая оккупация. Вот как он сам описывает начало войны: «6 апреля рано утром, около шести часов... мы услышали торжественно-истерическую речь Гит­лера, в которой объявлялась война Югославии. Весть моментально распространилась по Скопье и воцарилось томительное ожидание наступающей катастрофы. Немецкое наступление с болгарской гра­ницы было стремительно. Вероятно, уже в 10 часов в город влетела колонна легковых автомобилей, в каждой по два солдата, и понеслась на юг, на Пелопоннес. Сразу установилась немецкая комендатура, в разных пунктах города... были поставлены часовые... Немецкие патрули по дороге подбирали всех прохожих и длинной колонной гнали их за проволочную ограду. B эту колонну неожиданно попал и я. Moe счастье было, что колонна проходила мимо здания универ­ситета, в которое мне удалось ускользнуть... B мертво опустевшем здании я пробрался в свой византологический факультет, захватил 3—4 редких книги — историю Ф.И. Успенского, византийскую исто­рию Гельцера, свою коллекцию фотографий сербско-греческих гра­мот.... И с ними под мышкой по задворкам добрался до дому...»[496] После перехода Македонии под власть Болгарии профессорский состав был причислен к философскому факультету Белградского уни­верситета. Болгарские коллеги историки в этот момент предложили Мошину перейти на службу в Болгарию и возглавить музей в оккупи­рованном греческом городе Кавалле. Мошин предложения не принял, однако о самом факте такого предложения сведения попали в газету. Ero семья «с небольшими остатками обстановки, книгами, карти­нами и носильными вещами» в товарном вагоне переехала в Белград. B Скопье шла ускоренная болгаризация — «начиная от школы и церкви». Мошин пишет в воспоминаниях, что большинство русских преподавателей оставались на своих рабочих местах, однако для них это было испытанием. «Алексей Кириллович Елачич (коллега еще по Петербургскому университету), ненавидевший немцев славянофил, идеалист, от душевного потрясения заболел психически. По пути в Белград он попал в Ниш в психиатрическую больницу, где и умер»[497].

B Белграде Мошин был включен в состав профессуры универси­тета и одновременно преподавал историю в русской мужской гимна­зии. Ho основным центром притяжения в эти годы «глубокой пода­вленности под гнетом оккупации, в мыслях о страданиях Родины» стала Церковь. Мошин пишет, что для них с женой «русская церковь стала главным духовным прибежищем». Они бывали там ежедневно. Иногда и утром и вечером. Мошин руководил хором, Ольга Яков­левна, обладая прекрасным голосом, пела.

06 этом времени ученый вспоминает: «В связи с тяготением рус­ского общества к Церкви при благословении митрополита Анаста­сия (Грибановского) были организованы богословские курсы для популяризации знаний догматического богословия, истории русской церкви, канонического права и церковного устава. B занятиях при­нимали участие видные профессора: C.B. Троицкий, A.B. Соловьев, сам В. Мошин и др. Параллельно у митрополита Анастасия прохо­дили закрытые собрания кружка видных ученых и общественных деятелей, на которых обсуждались острейшие проблемы: нацистские теории Розенберга, фашизм и церковь и др. После прослушанных курсов в оккупированном Белграде ряд русских интеллигентов — выдающихся деятелей РПЦ, приняли церковный сан: H.B. Рклиц- кий — архиепископ Никон (США), Федор Раевский — епископ Савва (Австралия), братья Антоний и Леонтий Бартошевичи (занимавшие кафедру в Женеве) и др. 26 сентября 1942 года был рукоположен в дья­коны и B.A. Мошин, а 14 октября того же года стал иереем. Служил о. Владимир в русской церкви Св. Троицы. Летом 1944 года началась спешная эвакуация немецких учреждений, тогда же уехала большая часть русского духовенства во главе с митрополитом Анастасием. Te, кто твердо решил остаться, совершенно не знали, что их ждет в буду­щем. Красная армия и партизаны приближались к Белграду. B храме осталось 4 священника: настоятель — о. Иоанн Сокаль, о. Владислав Неклюдов, о. Виталий Тарасьев и о. Владимир Мошин».

B тексте «Воспоминаний» находим взволнованный рассказ о первых встречах Мошина с соотечественниками, об аресте, о пер­вых шагах в новую жизнь, осложненную для русских эмигрантов их «контрреволюционным происхождением», а для некоторых и прямым сотрудничеством «с оккупантами». «Советские воины — и встреч­ные одиночки, и размещенные по разным центрам города отряды — не проявляли никакого недружелюбия к моей священнической рясе... B первый же вечер... во время обхода арестовывали всех подозрева­емых в сотрудничестве с немцами, к их числу относили и русских эмигрантов... Арестовали и меня,.. .в подвале были профессора уни­верситета, политические деятели периода оккупации, соседи-эми­гранты... Ha утро меня вызвали на допрос к молодому советскому офицеру... Это был культурный, очень симпатичный боевой офицер, который подробно расспросил меня о положении русских в Белграде, о русской церкви... После окончания допроса сразу передал меня в местный орган управления для немедленного освобождения и сам вывел меня на улицу, чтобы предохранить от возможных неприят­ных столкновений...» Такой была первая встреча Мошина с соотече­ственниками, это во многом определило его дальнейшую судьбу.

B 1947 году церковь Святой Троицы в Белграде стала подворьем Московской Партиархии, а семья Мошиных, как и семьи других иереев, приняла советское гражданство.

B этом же году возобновляется научная жизнь в Белграде, созда­ются научные институты Академии наук, одним из первых — Исто­рический, куда Мошина пригласили на должность научного сотруд­ника, однако он уже вел переговоры с Загребом. K этому же периоду относятся первые контакты с советской наукой. Одной из первых была группа ученых в составе: Арциховского, Рыбакова, Равдани- каса, Третьякова, Богатырева. B архиве PAH в фонде П.Г. Богатырева сохранился очень содержательный «Отчет о поездке по Балканским странам» 1946 года[498]. C этого времени установилась переписка Бога­тырева и Мошина. Bo время пребывания в Белграде советские исто­рики интересовались судьбой русских коллег-эмигрантов и были поражены их трудной и далеко не столь благополучной, как они пред­полагали, жизнью. B этот период Мошин всерьез размышляет о пере­езде и продолжении научной работы в СССР, но было одно серьезное обстоятельство, которое исключало такую перемену, — это невоз­можность совмещать в CCCP научную работу и обязанности священ­нослужителя.

Летом 1947 года семья Мошиных вновь переезжает, на этот раз в Загреб, где Владимир Алексеевич получил место Директора Архива Академии наук по предложению Степана Ившича — академика и крупного слависта. Мошин получил отпуск из Белградской русской церкви и был причислен к клиру Загребской православной сербской церкви Св. Преображения, где бывал ежевечерне, после работы в Академии. Годы работы в Архиве в Загребе были наполнены науч­ным описанием, изучением и каталогизацией собрания славянских рукописей — кириллических, глаголических и латинских, а также подготовкой и воспитанием научных кадров. Для этого Владимир Алексеевич организовал при Архиве практические курсы по архи- вистике и палеографии. Была налажена консервация и реставрация ветхих рукописей. B это время в центре внимания В. Мошина — филигранология. Мошин завершил описание кириллических рукопи­сей собрания Академии наук Югославии, и это «описание до сих пор остается образцом для археографов»[499].

Эта сторона деятельности русского ученого подробно и квали­фицированно освещена в часто привлекаемой нами статье P.B. Була­товой, лично хорошо знавшей Владимира Алексеевича, поэтому мы обратим внимание на содержание исторических работ Мошина этих лет. B центре внимания ученого по-прежнему находятся связи Руси-России с южными славянами: «Переписка русского самозванца Ивана Тимошки Акундинова с Дубровником, год 1648»[500], «К исто­рии взаимоотношений русской и южнославянской письменности»[501], «Из истории сношений Римской курии, России и южных славян в середине XVII века»[502], «К вопросу о периодизации русско-южносла­вянских литературных связей в X—XV вв.»[503].

Как видим, работы B.A. Мошина часто печатались в CCCP и его имя было хорошо известно специалистам, хотя не все его утвержде­ния принимались научным сообществом. B эти годы ученый больше внимания уделяет средневековой культуре и проблемам взаимовлия­ния: «Всякий раз, обращаясь к нашей средневековой истории — изу­чая государственное устройство, исследуя фрески или грамоты, читая апокрифы и агографическую литературу, сталкиваешься с влиянием Византии на наши народы...»[504] Это общее византийское наследство было основным сближающим фактором во взаимоотношениях Рос­сии и южных славян.

Участвуя в 1958 году в работе ГѴ Международного съезда сла­вистов в Москве, где проблема межславянских литературных свя­зей была одной из ключевых и ей были посвящены два больших доклада — H.K. Гудзия и Д.С. Лихачева, Мошин оказался одним из активных участников обсуждения.

Для позиции Мошина характерно стремление «увязать основные моменты смены литературных направлений не только с взаимным влиянием, но и с конкретными условиями исторической действитель­ности в определенные хронологические периоды»[505].

Мошин, прекрасно зная южнославянские источники, европей­скую литературу, стремился избежать в исторических исследованиях скоропалительных обобщений, навеянных современностью. Так, он предостерегал от преувеличения влияния болгарской литературной традиции на Русь, от отрыва изучения явлений культуры от обще­исторического контекста. Он пишет, что представление о Болга­рии в XIV веке как об «огромном центре, через который проходило византийское влияние в Сербию и Россию, центром, в котором это византийское влияние получало свою славянскую окраску...», выс- сказанное Д.С. Лихачевым в ряде работ этих лет, — «кажется нам в значительной мере односторонним». Далее Мошин приводит серьез­ные аргументы в пользу своей позиции: «Прежде всего потому, что именно для XIII и XIV вв. наиболее характерной чертой в области южнославянской письменности является чрезвычайно близкая связь между сербской и болгарской культурной жизнью». Более того, Мошин напоминает, что в рассматриваемый период посредническая роль Болгарии для связей с Византией Сербии была совершенно не нужна, так как «политически и династически Сербы были более свя­заны с Византией, чем болгары». Следует говорить о «живой куль­турной связи всех славянских Балкан»[506]. Далее историк приводит убедительные факты культурного взаимодействия сербских земель и Руси.

Особенно ценным нам представляется развитие Мошиным на материале изучения письменных памятников размышлений H.JI. Окунева о культуре славян XIII—XIV вв., сделанных на основе изучения памятников архитектуры и живописи. «Здесь в то время из романских, византийских и восточнохристианских элементов форми­руется свой оригинальный стиль, аналогии которому можно найти только в стиле итальянского искусства предджоттовского периода»[507]. Мошин продолжает мысль коллеги: «Тогда, а не во второй половине XIV в. создается и новый литературный стиль на славянских Балка­нах. Этот стиль рождается в условиях общего духовного брожения в эпоху возрождения политической и культурной независимости южных славян после 200-летнего византийского ига в естественной связи с рождением новых условий в общественной, экономической, политической и церковной жизни, формируется на базе восстанов­ления православно-славянской письменности Кирилло-Мефодиев- ского, Преславско-Охридского и Киевского периодов, под сильным воздействием переводной византийской аскетической литературы и под рядом других влияний, которые ввела на Балканы международ­ная политика Неманичей и Асеней»[508]. Знания и опыт B.A. Мошина позволяли ему существенным образом расширить представления коллег о процессах, происходивших в Средние века на Балканах.

K рубежу 50—60-х годов относятся сохранившиеся в фонде Бога­тырева письма к нему Мошина, которые свидетельствуют о его вклю­ченности в контекст советской исторической науки этих лет[509].26 фев­раля 1957 года Мошин благодарит в письме Петра Григорьевича за книгу «Русское народное поэтическое творчество» и за «Палеогра­фию» Черепнина. Связь с Москвой осуществляется через Институт славяноведения и лично через Москаленко. Далее Мошин посылает оттиск своей статьи «Филигранология» и сообщает о работе над аль­бомом водяных знаков, который им готовится к печати.

B письме от 10 января 1960 года Мошин пишет: «У нас пока бла­гополучно. Работы много — принял на себя большую задачу систе­матического описания южнославянских рукописей для Археографи­ческой комиссии Министерства в Белграде... мало времени для само­стоятельной научной работы. ...Институт истории вновь обратился ко мне с просьбой принять на себя курс кирилловской палеографии на ежегодных курсах... и я согласился. Мне эта работа приятна, а я все раздумываю о составлении южнославянской кирилловской пале­ографии, о чем многие просят, м.б. возьмусь...»

B письме от 25 августа 1960 года Мошин благодарит за «прекрас­ную книгу “Эпос славянских народов”. Хорошо переведены серб­ские народные песни — с одной стороны вполне по-русски, с дру­гой — сохранен дух сербской эпики...» B этом письме к Богатыреву В. Мошин сообщает важные сведения о себе, что «после ухода на пенсию» он иначе располагает своим временем и ему удалось хорошо поработать «два месяца в Дубровнике — где занимался водяными знаками XVI—XVII вв., в Черногории и на Косово — где он опи­сывал рукописи в Савине, Никольце и Грачанице». Осенью Мошин собирался быть в Москве и Ленинграде и выступить с докладом о периодизации русско-южнославянских связей, который будет отве­том «на доклады В. Виноградова, Гудзия, Лихачева на московском съезде».

B 60-е годы Мошины довольно часто бывают в СССР; в Ленин­граде проживала сестра Владимира Алексеевича, появилось у него и много новых молодых друзей. Благодарная память H.A. Дворецкой сохранила для нас как письма Владимира Алексеевича этих лет, так и его облик.

«Я дежурила в читальном зале (Отдела рукописей ГПБ), когда вошел небольшого роста немолодой уже человек, во всей фигуре которого обращала на себя внимание энергия, собранность, реши­тельность и деловитость, и был он как-то по-особому предупредите­лен и вежлив. Мне показалось, что во всем его облике чувствовалась какая-то сдерживаемая радостная взволнованность и в то же время некоторая настороженность... Наш новый читатель приехал из Югос­лавии, это был очень крупный деятель архивной работы там и уче­ный-славист с мировым именем»[510].

Из переписки с H.A. Дворецкой становится ясно, что несмотря на внешне благополучную научную жизнь в Югославии Владимир Алексеевич тосковал по родине, считал себя частью русского науч­ного сообщества и, в силу сложности своего положения и постоянно его преследовавших политических воздействий на личную судьбу изменений во взаимоотношениях CCCP и Югославии, часто был лишен возможности активного участия в международной научной жизни. B письме от 7 апреля 1967 года Мошин пишет: «Спасибо Вам за сердечное и милое письмо с приветами из дорогого, родного города, от его морского воздуха, чарующей набережной, весеннего жасмина... Много у Bac пишут ценного и интересного и временами жалеешь, что как-то далеко от Вашего научного потока и что нет вре­мени всем интересоваться. Я на себя много-много заданий набрал, а сколько лежит начатого и ненаписанного. Да так и останется... Хоте­лось южнославянскую палеографию написать — давно от меня ее ждут, и о хронологии южнославянской масса материала собрано, о сфрагистике много набросков сделано, да и отдельных тем так много было, которые не довел до конца. Ho я не жалею... Давно уже не был на Родине — зовут меня снова в гости родные, но как-то на ближай­шее будущее не могу строить планов. От многого приходится отказы­ваться. B прошлом году не смог поехать в Оксфорд на византологи- ческий съезд, ни в Софию, ни в Италию. И этой осенью нужно будет в Оксфорд ехать, а снова не уверен, смогу ли.. .»[511]

K этому времени B.A. Мошин, проработав в загребском Архиве 12 лет, вынужден был оставить свой пост и вернуться в Белград. Биограф Мошина — P.B. Булатова справедливо отмечает в связи с этой переменой: «Думается, что такой поворот в судьбе обернулся для науки большой удачей, потому что именно в Белграде Владимиру Алексеевичу удалось создать свою археографическую школу, коллек­тив учеников и последователей, которые с успехом продолжают раз­вивать идеи и дело своего учителя и по сей день»[512].

Именно в этот период совместно с единомышленниками

B. A. Мошин разворачивает «гигантскую работу по выявлению и изу­чению древнего кириллического рукописного наследия... B процессе огромного поискового, описательного и издательского труда Мошин разработал целый ряд теоретических и методологических посылок, открывших новые, более четкие принципы датировки, локализации и атрибуции рукописных памятников»[513].

Сами его ученики рассматривали «школу Мошина» как «разра­ботку и применение методологических основ великих русских пале­ографов — Щепкина, Карского и Кульбакина...»

B жизнь Владимира Алексеевича после 6 лет плодотворнейшей работы в Отделе рукописей Народной Библиотеки снова вмешива­ется политика: в результате партийных интриг и политических спе­куляций он был вынужден покинуть Белград. B третий раз уже после 1945 года ему приходится разворачивать работу по созданию нового центра археографических исследований — на сей раз в Скопье. C 1967 года в течение последующих 20 лет Мошин работал в Маке­донии. Условия, в которых ему пришлось начинать, были в прямом смысле «полевые». После страшного землетрясения Архив ютился в бараках, а у Владимира Алексеевича был один стол и единственная сотрудница. Ho его научный энтузиазм и человеческая воля и обая­тельность вновь привлекают к нему молодежь, он вновь читает курсы по палеографии, готовит описания собраний рукописей. Неоценимым подарком македонскому народу стало издание Мошиным «Дипло­матического корпуса» материалов по истории македонского народа.

Это было тем более сложно, что этот народ всю свою историю нахо­дился под суверенитетом соседних мощных государств: Византии, Болгарии, Турции и Сербии. B подходе Мошина к подготовке этого фундаментального издания сказался весь его научный опыт и челове­ческая умудренность. B своих воспоминаниях он писал: «Основная проблема самой возможности существования такого собрания актов государственного значения для истории народа, находившегося на протяжении веков под чужеземной государственной властью, нахо­дит свое оправдание в современном понимании исторического про­цесса человеческих обществ, изучаемого не со средневековой точки зрения владычествующих династий... территория и народ остаются константными, сохраняя свою исконную историческую самобыт­ность при переменчивости третьего фактора — власти»[514]. Думается, что перед мысленным взором ученого вставал не только опыт Маке­донии, но и собственной Родины, народ которой «сохранял историче­скую самобытность», несмотря на переменчивость власти.

B конце 60-х — 70-х годах в переписку с B.A. Мошиным вступил

B. T. Пашуто, в эти годы приступивший к сбору материалов о русских историках-эмигрантах. Материалы этой переписки были опублико­ваны в уже посмертном издании назаконченного труда B.T. Пашуто. Владимир Алексеевич высоко ценил усилия Пашуто по собиранию архивов эмигрантов и возвращению их научного наследия на родину. Встретив в работах Пашуто ссылки на свои статьи, он пишет: «При­ятно, что они вошли в оборот родной науки на Родине»[515].

Пашуто придавал большое значение сведениям, полученным от своих корреспондентов, обращаясь к ним с просьбой рассказать о научной работе: «Простите, что донимаю Bac такими вопросами, но Прага, Белград, Париж — главные центры, оказавшие наибольшее влияние на международную историографию»[516].

Материалы писем позволяют лучше представить себе последние годы жизни B.A. Мошина. Живя в Скопье, он не разрывал научных связей с Загребом и Белградом, часто читал там лекции, вел архео­графическую работу. Просто поражаешься энергии и работоспособ­ности 80-летнего ученого.

«Очень я в разгоне с работой, издательством, лекциями, с постоян­ной кочевкой между Загребом—Белградом—Скопье, а тут еще и здо­ровье подгадило — пришлось полежать в больнице из-за желчного пузыря с сердцем. Ho сейчас — благополучно... Весь июнь будем с женой в Скопье, где у нас будет гостить одна ученая дама из Голлан­дии. .. в июле и августе, вероятно, мы один месяц проведем на Охрид- ском озере, на отдыхе, а вместе с тем и на организации музея сла­вянской письменности и эпиграфики, а другой месяц — я в Дубров­нике на подготовке второго тома Дипломатария, а Ольга Яковлевна в Загребе... B сентябре мы предполагаем быть в Москве и Ленинграде, а в октябре мне нужно побывать в Тырново на симпозиуме...

Что касается здешних воспоминаний о наших историках, то воз­можности собирания этого материала с каждым днем уменьшаются, поскольку мои современники каждую неделю умирают один за дру­гим, а остающиеся понемногу впадаем в детство. Более молодое поко­ление — ученики приехавших сюда русских ученых (Унбегаун и др.) почти все уехали на Запад. Если приедете, то кое-кого м.б. еще найдем для разговора, а “на архивы” у меня большой надежды нет.. .»[517]

Все, что хотел рассказать современникам и потомкам B.A. Мошин, он доверил своим «Воспоминаниям». Скончался B.A. Мошин в 1987 году, похоронен рядом с супругой в Македонии, в Скопье.

Неоценимой представляется материал переписки Мошина с Пашуто, до сих пор полностью не опубликованной. Письма 70-х годов пере­дают атмосферу, в которой жил и напряженно трудился Владимир Алексеевич, очерчивают круг его научных интересов.