1.2. Исторические корни проблемы презумпции истинности приговора

Разница подходов к общему понятию презумпции отражается и на понимании самой презумпции истинности приговора. Некоторые авторы дают понять, что она не совсем подходит под классические определения презумпции. Те же, кто признает истинность приговора презумпцией, нередко сопро- вождают эти признания оговорками об её искусственном характере. Изучение литературы по теме навело диссертанта на мысль о том, что имеющееся научное знание содержит ряд стереотипов, не позволяющих проникнуть вглубь природы исследуемой презумпции. Складывается впечатление, что отдельные исследователи попали под влияние «магии» слов, сопровождающих оценки презумпции истинности приговора. Например, применение характеристики «искусственная» наложило негативный оттенок на само понятие презумпции: «искусственная презумпция» звучит в устах отдельных исследователей не иначе как «незаконнорожденная презумпция».

В этой связи, диссертант отказался от пути элементарного последователя и не стал ограничиваться выбором и присоединением к чужим дефини-

*

циям. Задачи исследования не оставили нам иного пути, кроме как самим выяснить природу явления, именуемого презумпцией истинности приговора. Причем; диссертант пришел к заключению, что- разработке необходимо подвергнуть, не только предпосылки и современное- доктринальное наполне-

к

ние понятия, но и само имя этой презумпции.

Однако об имени презумпции мы будем говорить позже. Приближение к сущности презумпции истинности приговора, на наш взгляд, целесообразно начать с поиска ее исторических корней.

Всякое явление в природе имеет точку отсчета. Подобная точка должна быть присуща и презумпции истинности приговора (судебного решения). У нас нет оснований для утверждения о том, что эта презумпция существовала извечно. Вместе с тем, точная дата рождения указанной презумпции юридической наукой пока не установлена42. Не установлены и ее (презумпции) теоретические предпосылки1. Современные юристы вполне удовлетворяются конвенцией, согласно которой эта (равно как и большинство других правовых презумпций) обязаны своим происхождением римскому праву. Одиночные возражения в расчет не принимаются2.

Однако очевидно, что римское право не изобрело презумпций, оно лишь приспособило их для своих нужд. К примеру, З.М. Черниловский, которого мы причислили к оппонентам «римскому» происхождению презумпций, склонен выделять более древние предпосылки презумпций. Он, в частности, полагает, что по своему происхождению правовые предположения (презумпции) намного старше римского права и латыни. Первой; по его мнению, появилась презумпция знания закона.

Диссертант не случайно выделил презумпцию знания закона. В современных научно-юридических текстах указанная презумпция идет обычно в связке с презумпцией истинности приговора и презумпцией невиновности. Причем все они определяются как искусственные презумпции3.

В подтверждение приведем обширную цитату из работы, подготовленной О.В. Левченко. Она пишет: «Государство в результате своей правотворческой деятельности выработало ряд искусственных презумпций, которые не обладают признаками общечеловеческих практики и эмпирических или научных знаний. Они необходимы государству как инструмент для выражения его политики и ценностных ориентаций. К таким презумпциям относятся, прежде всего, презумпция знания гражданами законов страны, презумпция истинности вступившего в законную силу приговора, презумп-

1 Как верно заметила О.А.

18.

«ч

См.: Черниловский З.М. Презумпции и фикции в истории права // Советское государство и право. - 1984. - № 1. - С. 98.

3 Кроме того, отдельные презумпции из этого списка до сих пор являются предметом для дискуссии не тему: а презумпции ли они? Так, А.В. Червяковский пишет о том, что до сих пор нет однозначного ответа на вопрос о том: является ли предположение о знании закона действительно презумпцией. См.: Червяковский А.А. Спорные вопросы презумпции знания закона // Право и политика: история и современность: Тезисы докладов и сообщений международной научно-практической конференции. - Омск, 2007. - С. 82.

ция невиновности. Например, презумпция истинности вступившего в законную силу приговора основана на том, что предполагается-достаточность гарантий в действующем уголовно-процессуальном законодательстве,

чтобы установить истину по делу и вынести законный, обоснованный и мотивированный приговор. Существование данной презумпции предопределено тем, что государство в лице его судебных органов принимает правильные решения, которые отражают объективную истину. Так, факты, установленные вошедшим в законную силу приговором или решением суда, должны: приниматься за- истинные всеми органами и должностными лицами, поскольку этот приговор или решение не отменены в установленном законом порядке. В этом искусственный характер данной презумпции. Кроме того, она имеет политическое значение, которое заключается в том, что должностные лица и органы государства, действуя от его имени, осуществляют правильное отражение фактических обстоятельств дела и дают им правильную юридическую оценку. И эта правильность определяет эффективность> правового регулирования общественных отношений в сфере уголовного судопроизводства»43.

В: приведенной цитате мы выделили несколько опорных слов. Они нужны нам для правильной интерпретации мысли цитируемого автора.

I

дерева, приспособленный под костыль,. перестает быть собственно суком, а превращается в инструмент44. Поэтому и естественные презумпции, будучи адаптированными правом, по сути, превращаются в искусственные государственные инструменты.

Можно предположить, что цитируемый автор делает упор на искусственность, чтобы показать, что природных (естественных) предпосылок для презумпции истинности приговора не существует. Именно так толкует позицию О.В. Левченко А.С. Березин. Не соглашаясь с подобной трактовкой, он пишет: «Представленная точка зрения небесспорна. Презумпции, как фактические, так и правовые, основаны на наблюдении устойчивых закономерностей, явлений, событий, процессов, их повторяемости. Статистические обобщения, на которые опирается юридическая наука, дают основания полагать, что большинство судебных приговоров отражают объективную истину. В этом и проявляется закономерность, лежащая в основе рассматриваемой презумпции. Не будь ее, презумпция истинности приговора действительно служила бы искусственному поддержанию авторитета судебных актов»45.

Как видим, А.С. Березин понимает характеристику «искусственная презумпция» как инструмент для поддержания искусственного авторитета судебных актов. Иными словами определитель «искусственная» толкуется им как — мнимая, ненастоящая, не основанная на фактах. И в этой связи, данная характеристика, по его мнению, не может быть применена к презумпции истинности приговора. В подтверждение он приводит статистические доказательства презумпции истинности приговора. Заметим, что статистическая аргументация была распространена в советский период. Суть ees заключается в том, что количество отмененных приговоров ничтожно- мало по сравнению с теми, чья законная сила осталась непоколебимой.

Однако оперировать к статистике уместно, стоя на современных позициях, когда в исторической ретроспективе имеется многовековая практика (бесспорный критерий истины). В своих ранних статьях диссертант так и писал: «Презумпция истинности приговора, вступившего в законную силу (как предположение о том, что приговор всем эти требованиям отвечает), опирается на ряд онтологических и методологических предпосылок. История отечественного и мирового уголовного процесса показывает, что подавляющее большинство приговоров верно отражают объективную действительность и правильно разрешают уголовно-правовые отношения»47.

Однако на что должно было опираться древнее римское право, которое признано родоначальником этой презумпции. Подобной статистикой истинных судебных решений оно (на момент введения презумпции) явно не располагало. Но означает ли это, что при провозглашении презумпции истинности судебных решений вовсе не учитывались эмпирические предпосылки?

Многие юристы обходят этот вопрос стороной. По мнению Н.А. Чечи- ной, «понятие презумпции истинности решения, вступившего в законную силу, зародилось вместе с понятием законной силы судебного решения. Презумпция истинности судебного решения, вступившего в законную силу, получила свое первоначальное распространение в эпоху развитого римского права. Она* была высказана Ульпианом в формуле «res judicata pro veritate accipitur», т.е. судебное решение считается (признается) истиной. Формула Ульпиана была воспринята в кодификации Юстиниана (D.1.5.25.). Таким образом, презумпция истинности судебного решения, вступившего в закон- ную силу, стала законной презумпцией»48.

Из приведенной цитаты вытекает, что презумпция истинности приговора возникла не эволюционным, а политическим (государственно- властным) путем49.

Сказанное требует пояснений. Во-первых, следует растолковать, какой смысл мы вкладываем в понятие эволюционного подхода.

Оценивая.приведенный фрагмент, А.С. Березин пишет: «Для большинства презумпций, постепенно переходящих из области быта в область закона,

характерен именно такой метод зарождения. Однако то же самое нельзя сказать о презумпции истинности вступившего в законную силу приговора, поскольку для ее возникновения прежде необходимо было возникнуть суду, а вместе с тем и институту законной силы приговора»50.

С А.С. Березиным можно согласиться, но лишь с той оговоркой, что понятия суда и законной силы приговора следует понимать в широком историческом контексте. Представляется, что явления, скрываемые за указанными понятиями, существовали и тогда, когда миром человеческих отношений управлял обычай. Процессуальное право, для которого собственно и создавались презумпции, тоже выросло из обычаев. Обычаи в свою очередь закрепили в себе более ранние социально-управленческие открытия человечества, среди которых были и способы разрешения конфликтов.

В этой связи значимо мнение Е.Н. Трубецкого, который вопреки традиционной- установке, считает, что из всех источников права прецедент, несомненно, древнейший. Во всяком случае, в эволюционной цепочке- он1 стоит прежде обычая. «В те времена, когда еще не было правильно организованной государственной, а, следовательно, законодательной власти, - пишет Е.Н. Трубецкой, - правовые нормы вообще создавались по поводу отдельных конкретных случаев, т.е. путем прецедента, который затем закреплялся обычаем» .

Интересные размышления по поводу превращения обычаев в процессуальные процедуры содержатся в диссертации Т.В. Никифоровой. Указанный автор приходит к заключению, что «под покровом современных процессуальных процедур живут древние обычаи, воплощающие в себе успешный опыт человечества. Вполне возможно, что первоисточник обычаев вообще имеет метафизическую природу. Во всяком случае историей доказано бережное отношение человека к обычаям, в том числе и процедурным (обрядовым) традициям. Обычаи, как это следует из исторических источников, представ- ляли огромную ценность для людей, которые ими руководствовались при разрешении конфликтов и организации быта. Люди защищали обычаи не только от вражеского вмешательства, но и от и законодательных инициатив соплеменников»51.

Любопытные размышления о стабильности обычаев, облеченных в форму законов, можно обнаружить в трудах французского философа Мишеля Монтеня. Приведем один фрагмент: «Весьма сомнительно, может ли изменение действующего закона, каков бы он ни был, принести столь очевидную пользу, чтобы перевесить то зло, которое возникает, если его потревожить; ведь государство можно в некоторых отношениях уподобить строению, сложенному из отдельных, связанных между собой частей, вследствие чего нельзя поколебать даже одну среди них без того, чтобы это не отразилось на целом. Законодатель фурийцев велел, чтобы всякий, стремящийся уничтожить какой-нибудь из старых законов или ввести новый, выходил перед народом.с веревкой на шее с тем, чтобы, если предлагаемое им новшество не найдет единогласного одобрения, быть удавленным тут же на месте. А законодатель лакедемонян посвятил всю свою жизнь тому, чтобы добиться от сограждан твердого обещания не отменять ни одного из его предписаний. Эфор, так безжалостно оборвавший две новые струны, добавленные Фрини- сом к его музыкальному инструменту, не задавался вопросом, улучшил ли Фринис свой инструмент и обогатил ли его аккорды; для осуждения этого новшества ему достаточно было и того, что старый- привычный образец претерпел изменение; то же означал и древний, заржавленный меч правосу-

л

дия, который бережно хранился в Марселе» .

Один из примеров, упомянутых Монтенем, более подробно описан М.А. Чельцовым-Бебутовым в его «Курсе уголовного судопроизводства». По поводу изменений, предлагаемых с веревкой на шее, М.А. Чельцов-Бебутов уточнил: «Обычно речь шла не о написании новых законов, а о записи в виде закона действующего обычая, в сохранении которого угнетаемые массы выдели некоторую гарантию против произвола аристократов. Поэтому полумифический Залевк, выражавший интересы крестьянской массы и сам бывший пастух и даже раб, согласно преданию с чрезмерной строгостью оградил свои законы от изменений»52.

Нам могут задать вопрос: почему мы делаем столь развернутое отступление от презумпции истинности приговора и сосредоточиваем внимание на вопросах незыблемости законов? Ответ будет предельно конкретен: проблема устойчивости законов имеет непосредственное отношение к проблеме презумпции истинности приговора.

Чтобы показать наличие этой связи нам пригодится полное название презумпции — презумпция истинности приговора, вступившего в законную силу.

Выше диссертант обещал, вернуться к этому вопросу. Однако'намере- ' ние наше диктовалось желанием доказать, что разницы между названиями «презумпция истинности приговора» и «презумпция истинности приговора, вступившего в законную силу» нет. Основной аргумент этого тезиса заключался в том, что пока приговор, не вступивший в законную силу, не является приговором в полном смысле этого слова.

Однако сейчас мы понимаем, что упоминание в наименовании презумпции о законной силе приговора имеет важнейшее методологическое значение. Это упоминание нужно вовсе не для того, чтобы напомнить о том, что прошли все необходимые стадии обжалования судебного решения. Оно нужно для того, чтобы подчеркнуть, что приговор имеет силу закона.

А всякий закон истинен по определению53. «Dura lex sed lex» — это предпосылка и для презумпции истинности приговора. Не случайно сама презумпция истинности приговора рассматривается как проявление общеправовой презумпции истинности государственных правовых актов.

Ведущий теоретик в области правовых презумпций профессор В.К. Бабаев дает следующее толкование указанной презумпции: «Под истинностью нормативного акта следует понимать правильное отражение им реальных условий, отношений, требующих правового воздействия и правильную их юридическую оценку. Два внутренних обстоятельства определяют истинность нормативного акта: 1) он должен правильно отражать состояние общественных отношений, которые являются предметом правового регулирования, т.е. четко представлять необходимость и возможность их юридической регламентации; 2) нормативный акт должен давать правильную юридическую^ оценку общественным отношениям. Эта оценка находит своё выражение в определённых правовых предписаниях, санкциях юридических норм, рекомендациях и т.д. Правильность се определяется эффективностью правового регулирования»54.

Исследователь презумпций в уголовно-процессуальном праве А.А. Крымов, опираясь на эту трактовку, заключает, что «аналогичные требования, обеспечивающие истинность, предъявляются и к приговору как к правоприменительному акту. Он должен, безусловно, правильно отражать фактические обстоятельства дела, давать верную юридическую квалификацию преступления»55.

Однако не только эта предпосылка заставила нас вспомнить принцип незыблемости законов, столь почитаемый древними юристами. Указанный принцип теснейшим образом связан с уголовно-процессуальным принципом

— принципом непоколебимости судебных приговоров56.

Теория советского уголовного процесса об этом принципе умалчивала, теоретики предпочитали говорить о презумпции истинности приговора. Вместе с тем русские (дореволюционные) процессуалисты говорили именно об этом принципе. Причем заметим, что среди них всегда было много сторонников абсолютизации идеи непоколебимости судебных приговоров. JI.E. Владимиров, например, считал, что, несмотря на возможность вступления в законную силу приговоров явно неправосудных, например, присуждающих к смертной казни за простую кражу или осудивших убийцу как простого самоуправца, нет необходимости'отказаться от принципа непоколебимости, судебных решенийч(выделено мной - 0.С.) или ограничить его. «Из-за того, что один может повеситься, нельзя всех водить со связанными руками»57.

Правда, следует уточнить, что приведенные возражения были направлены против надзорных полномочий Сената, полномочий которые, по мнению юристов того времени, противоречили основным* принципам уголовного процесса. Возможность пересмотра приговора в связи с вновь открывшимися обстоятельствами не оспаривалась, напротив, в ее пользу приводились веские аргументы (соответствующая- цитата из трудов И.Я. Фойницкого приводилась нами в предыдущем параграфе). Что касается надзорного производства, то И.Я Фойницкий писал по этому поводу следующее: «Все случаи, в которых Сенат устанавливает пересмотр в порядке надзора о принесении сторонами отзывов в надлежащий срок, допускают применение нормального пересмотра, при истечении сроков могут быть применены ст. 231 или ст. 868 УУС, когда же все сроки и все установленные инстанции исчерпаны, путь законного пересмотра закончен. Остается лишь путь монаршего милосердия. Мера же, практикуемая ныне Сенатом, стоит вне закона, вносит произвол в судебную деятельность, колеблет силу приговоров и поэтому неприемлема»58.

Забота о сохранении силы приговора, вступившего в законную силу, отчетливо проявляется и в другой позиции JI.E. Владимирова. Он полагает, что если по небрежности, по недоразумению, невежеству стороны вступил в законную силу приговор очевидно незаконный, то государству остается только подвергнуть ответственности лиц, виновных в постановлении неправосудного приговора, прибегнуть к полному или частичному помилованию для устранения-вреда, «но самый приговор вне случаев возобновления дел должен оставаться непоколебимым». Чуть ниже JI.E. Владимиров замечает, что «чем хуже будут последствия применения этого начала, тем лучше, ибо тем повелительнее будет необходимость обратиться, к усовершенствованию общих условий- (выделено мной- - О.С.), без которых, собственно» говоря, и немыслим правый суд. И, наоборот, достаточно допустить послабление в применении этого начала и тогда исчезнет главное побуждение к усовершенствованию существующих порядков»59.

Есть резон сделать акцент на некоторых важных моментах, вытекающих из исторического наследия отечественного уголовного процесса60. Во- первых, очевидно, что уголовному судопроизводству был свойственен принцип неколебимости судебных решений61. Именно в контексте этого принципа и следует рассматривать презумпцию истинности приговора. Во- вторых, что этот принцип, питал уголовный процесс энергией развития, (совершенствования). Из второго момента следует, что презумпция истинности приговора является не только некоторым итогом развития уголовного процесса, но также может рассматриваться как импульс для развития уголовно-процессуальных процедур. Иными словами указанная презумпция носит ретроспективно-перспективный характер.

Принцип непоколебимости судебных решений предполагает в свою очередь неопровержимость презумпции истинности приговора (во* всяком, случае, таковым видится; общее правило; опровержение попадает в разряд исключений). Причем данный вывод вовсе не опровергается тем обстоятельством; что между презумпцией истинности-приговора и принципом непоколебимости судебных решений существуют сложные отношения, вытекающие из конкуренции последнего с принципом объективной (материальной) истины:.

Первоначально указанная презумпция была зачислена в разряд неопровержимых. Таковой^ она представлялась; теоретикам; продвигавшим эту идею в национальные правовые системы - наследницы римского* права; Именно в таком качестве ее пытались представить французские процессуалисты XVIII века. Потье и его единомышленники выступали за то, чтобы считать каждое вступившее в законную силу решение «неопровержимой, презумпцией истины», которая не может быть ни изменена, ни отменена никем и ни в коем случаеВ качестве, неопровержимой эта презумпция: была: воспринята* и французским, законодательством. Так, согласно ст. 1350 Гражданского

Л

кодекса; (1804 г.) , законная сила судебного решения, имеет силу законной презумпции, в опровержение которой не допускается представление ни каких

доказательств62.

Известным сторонником неопровержимости презумпции истинности судебного решения, являлся немецкий юрист XIX в. Савиньи, определявший формулу «res judicata...», как средство защиты вступивших в законную силу решений суда «от всякой будущей попытки оспаривания или лишения силы»63.

Как видим, и Потье, и Савиньи отстаивали правило неопровержимости презумпции истинности приговора, выступая, таким образом, за принцип непоколебимости последнего. Примечательно, что в качестве аргумента, подтверждающего правило неопровержимости, рассматривалась древняя формула этой презумпции. Этот момент следует заметить.особо; поскольку, судя по последующим научным событиям, трактовка римской формулы истинности судебного решения со временем изменилась. У диссертанта складывается мнение, что изначально формула «res judicata...» выражала-не презумпцию,- а правовую аксиому. Впоследствии аксиоматичность была подвергнута сомнению64.

В- XX веке отечественные процессуалисты дали критическую оценку позиции Потье и Савиньи: Их точка зрения характеризовалась не иначе, как «фикция» истины, т.е. как препятствие для ее установления65. Этому в немалой степени способствовали мнения о невозможности достижения материальной (объективной) истины в процессе гражданском, распространенные в

работах зарубежных ученых Европы в XVIII и XIX66.

Поводом для подобной дискуссии, по нашему мнению, явилось и различное понимание истины. В XX веке истина понималась исключительно с материалистических позиций. Научный подход к истине, выражавшийся в том, что всякий акт познания нас приближает к истине, но ухватить истину так и не удается. Всякая новая истина является лишь относительной истиной, а истина абсолютная для человека недосягаема. Опираясь на эту платформу, процессуалисты, по сути, пришли к выводу, что вынесением приговора познание истины не останавливается. Следовательно, вопрос об истинности приговора должен оставаться открытым до тех пор, пока актуальным остается сам вопрос об уголовной ответственности, т.е., если вести речь об обвинительных приговорах, то этот вопрос значим в течение сроков давности. Однако при подобном подходе возникала масса разных нюансов, в дело вмешивались различные процессуальные идеи, например идея недопустимости поворота к худшему и т.д. Таким образом, установка на истинное познание обстоятельств дела сопровождалась всевозможными оговорками, диктуемыми интересами уголовной и уголовно-процессуальной политики.

Для иллюстрации сказанного обратимся снова к трудам И .Я. Фойниц- кого. «Ряд соображений правового и уголовно-политического свойства, - пишет он, - говорит о необходимости безусловного ограждения силы оправдательных приговоров и непоколебимости их по этой причине... Признание судебное или несудебное ошибочности оправдательных приговоров не может быть достаточным основанием для объявления недействительности их... Допустимо такое колебание только против обвинительных приговоров при

наличности поводов, свидетельствующих о такой ошибочности»67.

I

Исходя из сказанного выше, можно заключить, что «истинность», как ключевое слово в наименовании презумпции не может быть истолкована исключительно в рамках одного только подхода. Полагаем, что сугубо материалистического подхода здесь явно недостаточно. Достаточность процессуальных гарантий для полного и всестороннего установления обстоятельств дела это только одна из предпосылок констатации истинности приговора. Ее можно назвать методологической предпосылкой. Но не меньшую, роль играют и идеологические предпосылки, опирающиеся все налу же категорию истинности. Подробнее об этом мы будем говорить в третьей главе.

Для нас же пока важно подчеркнуть, что толкование истинности приговора ,не может базироваться, исключительно на гносеологических посылках. Чтобы понять это достаточно более внимательно посмотреть на функциональную сторону презумпции истинности приговора.

А функции этой презумпции весьма разнородны. Презумпция истинности приговора (судебного решения) изначально-'выполняла функции, выходящие зачрамки отдельных юридических процессов. По мнению зарубежных процессуалистов XX века, причиной введения данной презумпции послужила необходимость обеспечения нормального и налаженного отправления государством функции правосудия .

Как. видим, потребность в презумпции истинности приговора была обусловлена функциональными запросами государства. Действительно, специфика уголовного процесса такова, что восстановленная им ретроспектива объективной истины может быть поставлена под сомнение участниками процесса. Сомнения базируются даже на том простом основании, что объективная истина (в ее гносеологическом аспекте) устанавливается преимущественно субъективными (человеческими) средствами. А человеку, как извест- но, свойственно ошибаться и заблуждаться.

Учитывая противоречивые интересы сторон обвинения и защиты, можно предположить, что процесс признания истины, установленной судебными средствами, может длиться вечно. В этой связи государство берет на себя функцию окончания судебного спора своим волевым решением (приговором). И в этом смысле фраза «приговор устанавливает истину» может пониматься не только как итог правильного ретроспективного познания обстоятельств уголовного дела, но и как проявление государственной властной воли: «установить истину» здесь может означать ни что иное, как произвести (констатировать) эту истину соответствующим решением.

А.С. Березин полагает, что государство устанавливает для этой презумпции статус неопровержимой, исходя из потребностей удобства государственного управления. «Действительно, - пишет он, - такая концепция представлялась очень удобной; когда всякое вступившее в законную68 силу решение признавалось, истинным и при этом-действовал запрет на его пересмотр. Однако это не могло обеспечить подлинный авторитет актам правосу- дия»1.

А.С. Березин поднимает совершенно'уместный вопрос об авторитете актов правосудия. Авторитетность приговора это прямой отголосок его истинности. Этот вопрос уходит корнями в методологические и идеологические основания анализируемого явления. По сути, презумпция истинности приговора опирается не только на рациональные основания, вытекающие из уголовно-процессуального метода, но и на веру в авторитет государственной (судебной) власти. Этот авторитет судебной властью должен тщательно охраняться. Принцип сохранения и приумножения авторитета остается неизменным во все времена, потому что на нем держится государственное управление. Очевидно, что этот авторитет не может держаться на голом произволе и силе государственной власти69. У авторитета должны быть мощные источники силы. Об этих силах мы будем говорить во второй главе.

Диссертант полагает, что те оценки, которые А.С. Березин и другие исследователи дают историческим вехам развития презумпции истинности приговора, вытекают из установки, сформированной советской наукой и философией, согласно которой всякое явление развивается, переходя в своем развитии от примитивных форм к более совершенным.

В< качестве примера подобного подхода можно привести фрагмент легендарной монографии «Теория-доказательств в советском уголовном процессе». И.Л. Петрухин, готовивший главу о презумпциях, пишет: «Простейшие презумпции как приблизительные обобщения, выведенные из длительных наблюдений и отражающие обычный порядок вещей, давно применялись^ судебной деятельности. Многие из них были усвоены законодательством эпохи формальных доказательств. Так, правило; согласно которому признание обвиняемого считалось решающим доказательством, достаточным для вынесения обвинительного приговора, было основано на предположении, что в подавляющем большинстве случаев невиновный человек не станет изобличать самого себя (эта презумпция- до сих пор действует в англоамериканском процессе). Правило о том, что изобличающих показаний родителя достаточно для признания виновным сына или дочери, было основано на предположении, что родитель не станет оговаривать своих детей, и т.д. Презумпции инквизиционного судопроизводства были ненаучными; примитивными, обобщениями, отражающими общественный уклад жизни и< сравнительно невысокий уровень знаний^ той эпохи, распространенные в то время предрассудки и заблуждения. Неудивительно, что применение в доказывании таких презумпций часто вело к судебным ошиб- кам»70.

Полагаем, что новый взгляд на проблемы социальной эволюции позволяет иначе расставлять акценты. Диссертант считает, что всякое правовое явление было адекватным своему времени, точнее тому мировоззрению, которое в это время властвовало. Очевидно, что римское право опиралось вовсе не на марксистко-ленинскую диалектику. В его основании лежало и специфическое понимание истины и истинности. Современные'толкования, классической формулы ««res iudicata pro veritate accipitur (habetur)» игнорируют эти нюансы. Они попросту недостижимы для нас. Не случайно, О.А. Кузнецова сетует на то, что римские правоведы, подарив нам соответствующую формулу, не оставили нам теории презумпции истинности приговора.

Диссертант, опираясь на логику и интуицию осмелится предположить, что классическая формула презумпции истинности приговора заключалась именно в ее неопроверэюимости.

Посмотрим^ внимательно- на древнюю, формулу «res iudicata pro veritate accipitur (habetur)», переводимую- как судебное решение принимается за истину. При близком рассмотрении можно убедиться, чтоданная.формула не пожелание, а самая настоящая-директива: Общество, использующее юриспруденцию в качестве управленческого инструмента, иначе и не может подходить к статусу этой презумпции. В неопровержимости презумпции истинности приговора отражается величие авторитета судебной государственной власти. Причем о директивной природе истинности судебного решения можно судить по другой юридической формуле: «Res judicata facit ex albo nigrum, ex nigro album, ex curvo rectum, ex recto curvum» - состоявшееся судебное решение белое делает черным, черное - белым, кривое прямым и прямое кривым».

Причем последнюю формулировку мы вовсе не намерены интерпретировать как фикцию истины. Диссертант считает, что эта формула говорит не о фиктивности и даже не об условности истины71, а о том, что приговор (судебное решение) творит новую реальность.

В этой связи нам представляется, что установка на неопровержимость анализируемой презумпции ориентировалась не только (и даже не столько) на удобство органов государственной власти. Мы склонны связывать категоричность презумпции истинности приговора (судебного решения) с теоретической основой уголовного процесса тех времен (подразумевается XVI—XIX вв.). Эта основа базировалась на теории формальной оценки доказательств. В контексте указанной теории, лежащей в основе методологии уголовного процесса, указанная презумпция и не могла быть иной. Абсолютное доверие к процессуальному методу, сводившему к минимуму свободу суда, неминуемо должно было выливаться'в абсолют судебного решения.

Вместе с тем, формализм уголовного процесса той исторической поры нельзя объяснять произволом властей и поиском ими элементарного удобства. По словам русского процессуалиста XIX века В.Д. Спасовича, «весь этот процесс (розыскного типа - О.С.) направлен к тому, чтобы дойти до полнейшего раскрытия истины материальной. Весь он основан на отвлеченной теории вероятностей, на вере в безошибочность объективных правил, выведенных разумом из долговременного опыта и основанных на глубоком знании свойств человеческого ума и сердца, на вере в возможность разрешить посредством их всевозможные случаи жизни практической»72.

Вместе с тем указанные в предыдущей цитате устремления формального розыскного процесса отражались и на статусе презумпции истинности приговора. «Так как следственный процесс, - писал И.Я. Фойницкий, - стремился во что бы то ни стало к материальной истине, жертвуя ей даже практическими интересами жизни и понимая ее в отвлеченном ее очертании безличным законом, то ревизионное начало с пренебрежением относилось к интересам непоколебимости судебных решений и быстроты судебного производства»73. Таким образом, чтобы добраться до абсолюта конечного судебного решения презумпция предыдущих решений могла неоднократно опровергаться.

Исходя из сказанного, можно сделать вывод о том, что статус презумпции истинности приговора не может быть обоснован исключительно с позиций уголовно-процессуальной формы. Мы снова возвращаемся к мысли 0

том, что неопровержимость исследуемой презумпции должна объясняться более широкими социальными потребностями. «Такие законные предположения, — писал современник В1Д. Спасовича JI.E. Владимиров, - необходимы- для социальной жизни и человечества; без них невозможно было бы управление этою"'жизнью. Нельзя было- бы, например, управлять, государством, если бы каждый имел право отговариваться' незнанием закона- и самого знания закона избегали как величайшего зла. Нельзя было бы отправлять правосудие, • если бы не было предположения, что res judicata'pro veritate-

ry

habetur!» .

Смена уголовно-процессуальной парадигмы, выразившаяся в отходе от формальной оценки доказательств и переходе к оценке свободной, не привела к отказу от презумпции истинности судебного приговора (решения) . Стали меняться лишь основания для «посягательства» на эту презумпцию. Если в следственном процессе это делалось по безликой воле закона, то в- процессе состязательном презумпция истинности приговора ставилась под

сомнениеволей сторон.

Таким образом, очерчивая историю возникновения и развития презумпции истинности приговора, мы приходим к выводу о том, что возникнув как безусловно неопровержимая, презумпция истинности приговора последовательно перемещалась в разряд условно опровержимых презумпций.

В термин «условно опровержимая» мы вкладываем тот смысл, что опровержение презумпции истинности приговора обставлено множеством процессуальных условий. Кроме того, потенция опровержимости этой презумпции применительно к конкретному уголовному делу не может быть вечной. В юридическом плане возможность опровержения презумпции ограничивается строгими сроками. Для оправдательных приговоров эти сроки минимальны. Для обвинительных существует дифференциация сроков.

Правда, в плане политическом и идеологическом хронологическое отношение к- табу на опровержение презумпции истинности приговора значительно меняется. Так, в годы перестройки (1986-1991 гг.) журналистской ревизии подверглись многие судебные решения пятидесятилетней давности: По сути, у населения была сформирована установка, согласно которой обвинительные приговоры, выносимые в конце 30-х годов прошлого века в СССР, были преимущественно неистинными и уже тем более несправедливыми.

Казалось бы, не стоит обращать "внимание на всевозможные журналистские расследования, поскольку юридической силы их результаты не имеют. Однако презумпция истинности приговора опирается не только на сугубо юридический фундамент. Большое значение для нее имеют социально-политический и мировоззренческий базис. Подобные исторические экскурсы СМИ, выдающие информацию, истинность которой крайне сомнительна, ослабляют авторитет современной судебной власти, и как следствие, создают базис для недоверия к судебным решениям, которые выносятся здесь и сейчас. Полагаем, что рьяные критики советской системы правосудия должны отдавать себе в этом отчет.

Завершая очерк исторических корней проблемы презумпции истинности приговора, диссертант хочет обратить внимание на один важный аспект. Наша позиция, согласно которой суть презумпции истинности приговора не может быть познана лишь с опорой на гносеологический фундамент толкования истинности, не должна толковаться однобоко. Говоря о том, что указанный фундамент неединственное основание, мы вовсе не принижаем значение гносеологических и прочих материалистических аспектов истинности приговора. Они чрезвычайно важны.

В этой связи диссертант вовсе не намерен минимизировать юридические основания презумпции истинности приговора. Сам факт опровержимо- сти презумпции истинности приговора в современном уголовном процессе говорит о том, что эта презумпция опирается в первую очередь на методологический фундамент уголовного процесса. Доверие к приговору - это своеобразное доверие к уголовно-процессуальному методу в целом. Переход к процессуальной форме, основанной* на свободной оценке доказательств, лишил презумпцию истинности приговора статуса неопровержимой (в методологическом смысле). Однако, с другой стороны, этот переход означал

и усиление истинности уголовно-процессуального метода. Свободная оценка

t

доказательств по внутреннему убеждению рассматривалась как более передовой метод достижения истины по уголовному делу (во всяком случае, обществу этот метод был презентован именно так) и, следовательно, оказывала влияние на укрепление методологических основ презумпции истинности приговоров74.

Результаты предметного исследования вопроса о методологических основаниях презумп1{ии истинности приговора диссертант изложит в следую- щей главе. Однако переходить к этим вопросам ранее исследования проблемы современного понимания презумпции истинности приговора не целесообразно.