Обвинительный акт

коим предается суду с.-петербургского окружного суда, с участием присяжных заседателей, дочь капитана Bepa Ивановна Засулич, содержащаяся под стражей

24 января 1878 г., в 10 часов утра, в Петербурге в приемной комнате градоначальника генерал-адъютанта

Трепова, неизвестною женщиною, подавшею лично проше­ние градоначальнику от имени дворянки Козловой, было совершено покушение на убийство генерал-адъютанта Тре­пова посредством выстрела, произведенного почти в упор из револьвера, заряженного пулями большого калибра.

По судебно-врачебному осмотру, произведенному в тот же день, и заключению врачей, данному как первоначаль­но, так и при окончании предварительного следствия, оказы­вается, что генерал-адъютанту Трепову выстрелом из ре­вольвера, произведенным почти в упор пулею большого калибра, причинена огнестрельная тяжкая и опасная для жизни рана, проникающая с левой стороны в полость таза.

Спрошенные при предварительном следствии генерал- адъютант Ф. Ф. Трепов и свидетели — очевидцы события майор Курнеев, надворный советник Греч и коллежский асессор Цуриков удостоверили, что выстрел из револьвера, ранивший градоначальника, был произведен в приемной комнате стоявшею подле генерал-адъютанта Трепова неиз­вестною женщиною, которая тогда же была задержана, причем в то же время при ней был найден пятиствольный, длиною четверть аршина, заряженный четырьмя пулями, по-видимому, новый револьвер, сохранивший в стволе по­роховую копоть.

Задержанная, таким образом, на месте совершения пре­ступления неизвестная женщина первоначально скрыла свое имя и звакие, но затем объяснила, что она — дочь капитана Bepa Ивановна Засулич, что и подтверждено данными, собранными предварительным следствием. Отно­сительно предъявленного Засулич обвинения в покушении на убийство с.-петербургского градоначальника она объ­яснила, что преступление совершено ею с заранее обдуман­ным намерением, причем последствие произведенного ею выстрела — смерть генерал-адъютанта Трепова или нане­сение ему тяжелой раны — было для нее безразлично, так как она тем или другим способом желала отомстить градо­начальнику за его распоряжение о наказании розгами арестанта Боголюбова. Сведения о наказании Боголюбова, которого Засулич, по ее показанию, совершенно не знала, были получены ею первоначально летом 1877 года в Пен­зенской губернии из газет, а затем в С.-Петербурге из рассказов разных лиц.

Слух о наказании Боголюбова, по объяснению обви­няемой, хорошо знакомой с душевным настроением лиц, лишенных свободы, произвел на нее снльное впечатление, под влиянием которого у нее родилась и созрела мысль об отомщении градоначальнику. C этой целью Засулич в кон­це декабря 1877 года или начале января 1878 года, через посредство одного из своих знакомых, ничего не знавшего о ее намерении, приобрела пятиствольный револьвер и утром 24 января, находясь в приемной градоначальника, на расстоянии одного или полутора аршин от генерал-адъю- танта Трепова, выстрелила в него один раз из означен­ного револьвера.

Из справки, доставленной к делу управляющим домом предварительного заключения, вндно, что 13 июля 1877 г., по предписанию с.-петербургского градоначальника за № 6641, лишенный по суду всех прав состояния и приго­воренный к ссылке в каторжные работы Архип Боголюбов был наказан 25 ударами розог как главный виновник беспорядков, происшедших в тот день в доме предвари­тельного заключения.

Ha основании вышеизложенного дочь капитана, Bepa Ивановна Засулич, 28 лет, обвиняется в том, что 24 ян­варя 1878 г. в Петербурге, в приемной комнате петербург­ского градоначальника, имея заранее обдуманное намерение лишить жизни генерал-адъютанта Ф. Ф. Трепова, почти в упор выстрелила в левый бок последнего из револьвера, заряженного пулею большого калибра, причем означенным выстрелом причинила градоначальнику Трепову тяжелое повреждение, которое не повлекло за собою смерти гене­рал-адъютанта Трепова только по особым, непредвиденным обвиняемой Засулич обстоятельствам.

Преступное деяние Засулич предусмотрено 9 н 1454 статьями Уложения о наказаниях (1866 г.), а потому она, согласно 201 статье Устава угол, суд-ва, подлежит суду с.-петербургского окружного суда, с участием присяжных заседателей.

Ход судебного заседания

П p e д с e д а т e л ь. Подсудимая Засулич, вы обвниняе- тесь в том, что, имея заранее обдуманное намерение убить генерал-адъютанта Трепова, пришли к нему 24 января в дом и там заранее принесенным вами револьвером произ­вели в него выстрел, который причинил генерал-адъютанту

Трепову тяжкую рану, не имевшую впоследствии смерть, что зависело не от вашей воли. Признаете вы себя виновной?

O[39]. Я прнзнаю, что стреляла в генерала Трепова,при- чем могла ли последовать от этого рана или смерть — для меня было безразлично.

B[40]. Угодно вам рассказать, вследствие чего вы сделали это?

О. Я просила бы дозволить мне объяснить мотивы пре­ступления после допроса свидетелей.

В. После допроса каждого свидетеля вы имеете право давать разъяснения, причем на вопросы, которые будут обращены к вам, вы можете не отвечать — это ваше право.

Приглашен свидетель майор Курнеев.

П p e д с e д а т e л ь. Вы служите при канцелярии градо­начальника?

О. Да.

В. Какую должность занимали тогда, когда было со­вершено это преступление?

О. Должность чиновника особых поручений.

В. B чем заключаются настоящие ваши обязанности?

О. Я обязан дежурить, постоянно находиться при гра­доначальнике.

В/Покушение на жизнь генерал-адъютанта Трепова произошло на вашем дежурстве?

О. Да.

В. Расскажите, что вам известно.

О. Подсудимая Засулич была введена мною в числе прочих просителей и поставлена мною первою. Когда гра­доначальник вошел, она подала ему прошение на получение свидетельства для поступления домашнею учительницей, он взял прошение и потом повернулся вправо к следующей просительнице, я делал Засулич знаки, чтоб она вышла. Ho внимание ее было обращено на чиновника особых по­ручений Греча, стоявшего блнже к ней и рядом с градона­чальником. Когда она увидела мои знаки, она хотела ухо­дить, и тут последовал выстрел.

В. B каком расстоянии был сделан выстрел?

О. B полшага.

В. Вы полагаете, что выстрел был сделан в расстоянии полушага или она стояла от градоначальника на полшага?

O. He могу припомнить. Она сделала движение, чтобы идти, и в это время последовал выстрел. Расстояние было полшага.

В. Вы слышали сами звук выстрела?

О. Да, слышал.

В. Что вы сделали?

О. B то время г. градоначальник крикнул, я так был поражен этим, что положительно не помню, что было *.

В. Ho вы показывали на предварительном следствии?

О. Да. Я схватил подсудимую и спросил револьвер. Она ответила, что бросила его.

В. Боролась с вами подсудимая?

О. Нет.

В. Делала она движение, чтобьь выстрелить второй раз?

О. Нет, у нее не было револьвера, она его бросила.

В. Так что она выстрелила только один раз?

О.

В. Потом ее увели?

О. Я пошел за доктором, а ее, кажется, дежурный офи­цер взял.

В. При этом подсудимая не объясняла вам причину своего поступка?

О. Нет, ничего не говорила.

T о в а p и щ п p о к у p о p а. Далеко ли вы стояли от подсудимой?

О. Шагах в двух-трех.

В. Далеко ли стояли другие лица, окружавшие градо­начальника, его чиновники, например г-н Г реч?

О. Греч стоял ближе меня к подсудимой.

В. Вы окружали градоначальника в виде полукруга?

О. Да, мы сзади стояли.

В. Долго ли принимал прошение градоначальник от самой подсудимой, приблизительно как?

О. Он спросил подсудимую, она отвечала ему; этопро- должалось минуты две-три, не больше.

В. B чем была одета подсудимая?

О. Ha ней была надета шляпа и, кажется, черный пла­ток повязан сверх шляпы; затем на ней была надета таль­ма или пальто без рукавов.

В. Широкая тальма?

О. Да, широкая.

Затем подсудимой была предъявлена карточка, на ко­торой она снята в том костюме, в котором подавала про­шение. Подсудимая признала этот костюм. Свидетель так­же удостоверил, что карточка та самая.

П p и с я ж н ы й п о в e p e н н ы й A л e к с а н д p о в. Вы сказали, что показывали подсудимой глазами, чтоб она вышла после аудиенции у градоначальника?

О. Да.

В. Таким образом, вы не выпускали ее из глаз?

О. Ha моих глазах она была.

В. Вы не видели, чтоб она сделала движение целить, чтобы ее рука высунулась из-под тальмы с револьвером?

О. Мне только до пояса ее было видно, так что она была заграждена от моих глаз.

В. Сколько времени прошло между аудненцией и вы­стрелом?

О. C минуту, не больше.

В. He видали, когда она бросила револьвер?

О. Нет.

В. Когда вы подошли к ней, револьиер был уже бро­шен?

О. Да, брошен.

В. И никто к ней, кроме вас, не прикасался, вы пер­вый подошли к ней и схватили ее за горло?

О. He помню. Такая минута была, что и не помню...

В. Вы сами ее освободили или кто-нибудь у вас отры­вал ее?

О. Я передал ее кому-то, кажется дежурному офицеру, и ее вывели из приемной.

В. B июле вы заведовали домом предварительного за­ключения?

О. Заведовал, вместо полковника Федорова.

В. Какого рода происшествие было 13 июля с арестан­том Боголюбовым?

О. Когда градоначальник сделал замечание — зачем арестанты гуляют не в отведенных отделениях, арестант Боголюбов что-то сказал.

В. По какому случаю градоначальник сделал замеча­ние?

О. Он приехал в дом предварительного заключения и вошел во двор, где гуляют арестованные. Он сделал мне замечание — почему они не гуляют в сделанных отделе­ниях. B это время подошел Боголюбов и вступил B

разговор. Что он говорил, я не помню, помню только, что градоначальник сказал: «Я не с вами говорю, идите

прочь». Боголюбов делал тут вообще дерзости градона­чальнику, и он велел посадить его в карцер.

В. C кем встретил градоначальник Боголюбова?

О. He помню.

В. Вдвоем или втроем они были?

О. Нет, один.

В. Какого рода вопрос вам сделал градоначальник и что именно отвечал Боголюбов?

О. He могу припомнить.

В. Таким образом, вы не помните тех замечаний, ко­торые ему делал градоначальник, и тех дерзостей, о кото­рых вы упоминаете?

О. Где же все упомнить.

В. Вследствие чего Боголюбов сделал дерзость?

О. He могу знать.

В. После распоряжения посадить Боголюбова в кар­цер, что произошло?

О. Ero повели в карцер.

В. При встрече с градоначальником Боголюбов оказал ему почтение, снял шапку?

О. Нет. Вообще все арестанты никогда не кланялись, были очень невежливы.

В. После того, как последовало распоряжение отвести Боголюбова в карцер, что было?

О. Арестанты стали шуметь и кричать, чтоб не тро­гали Боголюбова: «He сметь трогать», — в этом роде.

В. Разве распоряжение посадить в карцер градоначаль­ником было громко высказано?

О. Да, громко.

В. Ho это произошло во дворе, каким же образом мог­ли слышать все?

П p e д с e д а т e л ь. Г. защитник, я не намерен стеснять ваши вопросы, но просил бы вас держаться более предмета дела. Мне кажется, что ваш вопрос несколько удаляется в сторону.

Присяжный поверенный Александров. Я необходимо должен разъяснить фактическую сторону дела.

П p e д с e д а т e л ь. Ho эти обстоятельства не отно­сятся до дела.

П p и с я ж н ы й п о в e p e н н ы й A л e к с а н д p о в. Мне кажется, что эти сведения могут оказаться полезны­ми; во всяком случае, я прошу снисхождения, потому что, может быть, некоторые вопросы могут показаться излиш­ними, но предварительно трудно решить, какой вопрос нужен для защиты или нет. Я всегда придерживаюсь того правила: лучше спросить больше, чем недоспросить. (Сви­детелю). Крики, которые начались между арестантами, были ли вызваны Боголюбовым, повлиял ли он на аре­стантов знаком или независимо от него начались эти крики?

О. Я не могу вам этого сказать.

В. Вы не помните ли того, что Боголюбов на вопрос градоначальника: почему арестанты гуляют вместе? — от­ветил, что он, Боголюбов, содержится по другому делу.

О. Я не помню, что он стал говорить, одним словом, он начал говорить, и градоначальник заметил, что он не с ним говорит, затем последовали дерзости какие-то, но не помню — какие.

В. Вследствие чего последовало распоряжение о нака­зании Боголюбова?

О. Вследствие того, что арестанты начали бунтовать, выбрасывать посуду и т. д.

В. Ho какая же связь между бунтом арестантов и на­казанием Боголюбова?

О. Этого я не знаю.

В. Наказание было произведено в тот же день?

О. B тот же день, но я не был при этом, я был потре­бован к прокурору судебной палаты.

В. Вы не можете удостоверить, как скоро последовало наказание после отъезда градоначальника?

О. He могу припомнить, помню, что до обеда.

В. Таким образом, вы не знаете, при каких обстоятель­ствах происходило наказание и где?

О. Кажется, в коридоре.

В. Вы были у прокурора судебной палаты до наказа­ния или после?

О. До наказания; меня сейчас же и потребовали к прокурору.

В. Вы имели распоряжение о наказании письменное или словесное?

О. Письменное.

В. Когда же вы успели его получить?

О. B тот же день, как только уехал градоначальник, он, кажется, прямо домой поехал.

В. Так что вы не можете сказать, какой был проме­жуток времени между отъездом градоначальника и полу­чением распоряжения?

О. Очень короткий.

В. Наказание последовало после получения письменного распоряжения или до его получения?

О. Письменное распоряжение пришло в мое отсутствие, и наказание было произведено также в мое отсутствие.

В. Кто же распоряжался наказанием в ваше отсут­ствие?

О. (Молчание).

В. Кто производил наказание — оно совершалось слу­жителями?

О. Служителями.

П p e д с e д а т e л ь. Боголюбов был наказан вследствие шума, который арестанты производили, или вследствие дерзостей, которые он сделал градоначальнику?

О. Вследствие шума.

П p и с я ж н ы й з а с e д а т e л ь. Свидетель Курнеев го­ворит, что выстрел последовал в левую сторону, между тем из показания его видно, что левый бок находился в стороне от подсудимой.

C в и д e т e л ь. Первая стояла подсудимая, градона­чальник повернулся, переговоривши с подсудимой, и очу­тился к ней левой стороной.

Ч л e н с у д а Д e н. Градоначальник отошел от первой просительницы или нет?

О. Он сделал полшага.

Один из присяжных заседателей спросил свидетеля, была ли подсудимая раньше знакома с генерал-адъютан­том Треповым.

Свидетель. Я не знаю.

Председатель (к подсудимой). Вы прежде не бы­ли знакомы с генерал-адъютантом Треповым?

3 а с у л и ч. Никогда не была и в первый раз его встретила.

Свидетель надворный советник Греч.

П p e д с e д а т e л ь. Вы служили в канцелярии градо­начальника?

О. Да, чиновником особых поручений.

В. Ha вашей обязанности лежало дежурство?

О. Да.

В. Расскажите, что вам известно.

О. B 10 часов утра я, Курнеев и другие ввели проси­телей, человек двенадцать, подсудимая стала первою около дверей г. градоначальника. Когда он вышел, она подала ему прошение о выдаче свидетельства о поведении для получения диплома на домашнюю учительницу. Когда ее генерал спросил, указан ли адрес, она сказала, что указан. Затем он повернулся к следующей просительнице, а об­виняемая устремила пристальный взор на меня; я припи­сал это тому, что ей нельзя было выйти, потому что тут стояли стулья. Затем вдруг последовал выстрел. У нее в руках оказался револьвер, который после выстрела она выпустила из рук, и он упал на пол; я поднял его. Потом она была арестована.

В. Она объясняла при этом, что она хотела сделать?

О. Ничего не говорила.

В. Как она была одета? Как на этой карточке?

О. Иет, она была без платка.

В. B каком расстоянии она стояла от градоначальника?

О. Совершенно близко.

В. Так что выстрел был в упор?

О. B упор.

В. Ha каком расстоянии приблизительно?

О. Полшага.

T о в а p и щ п p о к у p о p а. Вы говорите, что вы на нее смотрели?

О. Да, потому что она устремила взоры на меня.

В. Вы ближе к ней стояли, нежели Курнеев?

О. Я стоял с правой стороны генерала.

В. Сколько времени прошло в приеме прошения от За­сулич?

О. Очень мало времени, было только два вопроса сде­лано — может быть, одна мннута.

В. Вы сказали, что револьвер выпал немедленно после выстрела, так что у вас не родилось сомнения, что она не желала сделать другой выстрел?

О. Нет, незаметно было, чтобы она покушалась сде­лать другой выстрел.

Свидетель коллежский асессор Цуриков.

П p e д с e д а т e л ь. Вы где служите?

О. Помощником пристава охтенского участка.

В. Вы были 24 января у градоначальника?

О. Я был тогда дежурным.

В. Что же там случилось?

О. B десятом часу утра появились просители, и я на­ходился при них вместе с другими чиновниками. Когда генерал подошел к первой просительнице, которая оказа­лась Засулич, он принял от нее прошение, спросил, о чем она просит, сделал пометку на прошении и повернулся ко второй просительнице. B это время последовал выстрел. K обвиняемой подошел Курнеев и взял ее за плечи. B это время генерал взялся за рану и стал падать.

В. Генерал начал падать после того, как вы повели Засулич, или до этого?

О. Нет, когда выстрел последовал и я взял ее за руки, генерал вскорости взялся рукой за бок и постепенно начал падать.

В. B каком расстоянии она стреляла?

О. He более как на пол-аршина.

В. Говорила она, зачем это сделала?

О. Я спрашивал ее, когда привел в дежурную комнату, спросил ее звание. Она назвалась дворянкой Козловой, Тверской губернии и уезда, дочерью отставного поручика, находилась домашней учительницей. Вместе с тем я спра­шивал, что ее побудило, и она сказала: Боголюбовская история.

T о в а p и щ п p о к у p о p а. Вы разговаривали с нею долго?

О. Да, я все время находился с нею.

В. Что вы можете сказать о душевном состоянии За­сулич— была ли она в волнении?

О. Нет. Этого не заметно было.

В. Долго градоначальник с нею разговаривал?

О. Нет, недолго.

В. Далеко вы стояли от градоначальника?

О. Первым стоял Греч, потом Курнеев и я.

В. Вы не заметили, высовывался ли конец револьвера из-под тальмы?

О. Нет, не заметил.

В. Тальма была широкая?

О. Да, широкая.

Свидетелю была предъявлена карточка Засулич, кото­рую он признал.

Свидетель придворный конюх Соловьев.

П p e д с e д а т e л ь. Что вы знаете по этому делу? Вы были очевидцем преступления?

О. Да. Когда нас позвали в приемную комнату, где принимаются прошения, нас поставили в порядке; та, кото­рая сделала выстрел, встала первой по счету, потом ста­рушка, я и другие. Когда господин градоначальник подо­шел к старушке и спросил, в чем ее прошение, то та не успела ответить, как вдруг произошел выстрел, я испугал­ся так, что прошение выпало из рук. Потом г. Трепов упал на пол около старушки, подали подушку, я положил его на нее, и потом нам всем велелн идти по домам.

В. Как далеко стояла Засулич от градоначальника?

О. Она стояла около старушки.

В. После выстрела револьвер упал илн нет из рук под­судимой?

О. Он упал на пол.

T о в а p и щ п p о к у p о p а. Много ли времени градо­начальник разговаривал с подсудимой?

О. Он только спросил, насчет чего ее прошение, она ответила, и он пошел к другому.

В. Тут были чиновники. Как далеко они стояли от г. Трепова и Засулич?

О. Недалеко, так с аршин, а то и меньше.

В. Вы видели Засулич в той комнате, в которой дожи­дались приема, пока не ввели вас в зал?

О. Нет, я ее не заметил.

В. He было заметно, чтобы кто-нибудь ходил, волно­вался?

О. Нет, я ничего не заметил, я только думал о своем прошении.

Приглашен свидетель ружейный мастер Лежен.

П p e д с e д а т e л ь. Вы — хозяин оружейного магазина?

О. Нет, я сын его.

В. Вы торгуете в этом магазине?

О. Да.

Свидетелю были предъявлены два револьвера, нахо­дившиеся на столе вещественных доказательств.

Председатель. Вам знакомы эти револьверы?

О. Да.

В. Что вам известно об их покупке?

О. Револьвер этот куплен у меня 12 января неизвест­ным лицом (указывает на револьвер, который короче). Он прежде купил револьвер, затем вынул из кармана другой и сказал, не возьму ли я в обмен.

В. Который из этих револьверов сильнее?

О. Тот, который был куплен у меня.

В. Для чего такие револьверы употребляются?

О. Они употребляются для охоты.

Председатель. He признают ли стороны нужным прочесть показания свидетеля, потому что в его показани* ях встречаются разногласия.

Стороны изъявили согласие.

П p e д с e д а т e л ь. Вы показывали, что 24 декабря был куплен у вас револьвер немецкой работы, а вторая покупка была 4 января (читает): «24 декабря пришел в 2 часа в магазин неизвестный человек, спросил револьвер «Буль­дог» и купил револьвер немецкой работы за 21 рубль. Затем тот же человек пришел 4 января и спросил револь­вер английской работы, причем продал представленный револьвер системы Вейдле за 11 рублей и доплатил 10 руб­лей. B оба раза он патронов не покупал и объяснял, что у него есть много такого калибра патронов, которые под­ходят к «Бульдогу».

T о в а p и щ п p о к у p о p а. Кроме этого, который был куплен у вас,естьещетолькоодинродревольверовсильнее?

О. Да, только еще один сорт, длиннее этого.

В. Тот, который был принесен в обмен, слабее того, ко­торый взят у вас?

О. Да, значительно слабее.

В. Старый револьвер, который был принесен вам для обмена, был в исправности?

О. Да.

В. Ho он был слабее?

О. Значительно слабее.

В. Калибр пуль был разный?

О. Да, разный.

Подсудимой были предъявлены два револьвера. Она сказала, что стреляла из того, который короче, а другого никогда не видела.

Председатель (свидетелю). Скажите, свидетель, что — система этих револьверов одинакая?

О. Да, одинакая.

Затем свидетелю и подсудимой были предъявлены па­троны. Она признала, что ими быЛ заряжен револьвер.

Прочтено было показание генерал-адъютанта Трепова, данное им 24 января 1878 г., следующего содержания:

«Сегодня, в 10 часов утра, во время приема просителей в приемной комнате находилось несколько просителей. Приняв первую просительницу — фамилии ее не упомню, я приступил ко второй, которая на вопрос мой: что ей угодно? — стала просить выдать ей свидетельство с удо­стоверением о ее поведении. Она была очень закутана и теплее одета, чем другие лица, так что я не мог рассмо­треть ее. Когда я приступил к третьей просительнице, ко­торая стояла рядом со второй, и повернулся к ней лицом, раздался выстрел, которого, одкако, я не слышал, и я упал раненный в левый бок. Майор Курнеев бросился на стрелявшую женщину, и между ними завязалась борьба, причем женщина не отдавала упорно револьвера и желала произвести второй выстрел. Женщину эту я до сих пор не знал и не знаю, что была за причина, которая побудила ее покуситься на мою жизнь».

П p e д с e д а т e л ь. Подсудимая Засулич, здесь были даны показания свидетелей — очевидцев вашего преступле­ния. Что вы можете сказать относительно факта вашего поступка? Скажите, хотели вы стрелять второй раз?

О. Нет.

В. Что сделалось после с револьвером?

О. Я тотчас же его бросила, потому что боялась, что, когда на меня бросятся, он может выстрелить и во вто­рой раз, потому что курок у него был очень слаб, а я этого не желала.

В. Объясните, откуда вы взяли этот револьвер?

О. Я просила купить одного знакомого.

В. Объясняли вы ему причину?

О. Нет, не объясняла.

В. Откуда вы достали патроны?

О. Он же принес коробочку.

В. Боролись вы с теми лицами, которые вас задер­жали?

О. Нисколько, я не сделала ни одного движения.

Ч л e н с у д а Д e н. Вы дали денег тому лицу на по­купку револьвера?

О. Я сказала, что отдам деньги после, и, когда принес &не револьвер, я отдала ему деньги.

В. Сколько вы дали денег?

О. Кажется, 21 рубль.

В. Раньше вы пробовали стрелять из этого револьвера?

О. Нет, он был не заряжен.

Предъявлено было подсудимой прошение, поданное ею градоначальнику.

Председатель. Это прошение вы подавали?

О. Да.

В. He можете ли объяснить, почему вы назвались Коз­ловой?

О. Это была первая попавшаяся фамилия.

В. Почему вы не хотели назваться вашим собствен­ным именем?

О. Потому что раньше я жила с одной девицей, могли узнать, что она живет со мною, [а я] думала, что дело мое будет разбираться политическим порядком, и тогда ей при­шлось бы долго сидеть под арестом.

В. Под каким именем вы были прописаны на квартире?

О. Прд именем Лапиной.

В. Это вы сделали ввиду того, что хотели совершить преступление?

О. Да.

П p и с я ж н ы й з а с e д а т e л ь. He обращалась ли подсудимая прежде к генерал-адъютанту Трепову с какой- нибудь просьбой?

О. Нет, никогда не обращалась.

П p e д с e д а т e л ь. Подсудимая, теперь начнется до­прос свидетелей, вызванных вашим защитником, не хотите ли дать объяснение, о чем вы хотели их спрашивать?

О. O том происшествии, которое было в доме предва­рительного заключения.

В. Какое тут было отношение к настоящему делу?

О. Если бы не было этого происшествия, я не стре­ляла бы.

В. Откуда оно стало вам известно?

О. Из газет, из краткой газетной заметки, потом из рассказов разных лиц в Петербурге.

В. Разных лиц, бывших очевидцами?

О. Нет, слышавших от очевидцев; я так много слышала рассказов, что могла поверить.

В. Какую газетную заметку вы прочитали?

О. B «Новом времени». Там было сказано, что один из членов администрации, посетив дом предварительного за­ключения и встретив гулявших на дворе арестантов, вслед­ствие какого-то неудовлетворительного ответа на вопрос приказал посадить Боголюбова в карцер, сбил с него шап­ку кулаком, а потом было приказано высечь его. Подроб­ности этого происшествия я слышала из рассказов.

В. Вы приехали в Петербург и здесь расспрашивали или узнали об этом внутри России?

О. B Петербурге.

В. Зачем вы приехали в Петербург?

О. У меня здесь родные.

В. У вас была уже тогда цель отомстить?

О. Нет, тогда определенной цели не было, я приехала по своим делам,

Свидетель Петропавловский.

Председатель. Свидетель, вы знаете подсудимую? О. Нет.

В. Никогда с ней не встречались?

О. Нет.

В. Вы содержались летом 1877 года в доме предвари­тельного заключения?

О. Да.

В. Вы там были с кем-нибудь знакомы, у вас были родственники, приходил вас кто навещать?

О. B продолжение нескольких лет я не имел ни одного свидания ни с кем.

В. Когда вы сидели в тюрьме, вы не могли рассказы­вать кому-нибудь?

О. Нет.

В. Вы писали кому-нибудь?

О. Нет, писать было также нельзя.

В. Когда вы выпущены из дома предварительного за­ключения?

О. 23 января 1878 г.

В. Вы не рассказывали подсудимой ничего о том, что было в доме предварительного заключения?

О. Нет, я ее не знал.

П p и с я ж н ы й п о в e p e н н ы й A л e к с а н д p о в. Вы присутствовали при встрече градоначальника с Боголю­бовым?

О. Да.

В. Расскажите, как это происходило.

О. Я гулял вместе с девятью товарищами, которые бы­ли выведены на двор для гулянья. Эти девять человек разделились на группы; в каждой было по два, по три человека; в одной из групп были Кадьян, Боголюбов и я.

Это было около 10 часов утра. Вдруг отворяются ворота и появляется градоначальник. Мы в то время стояли на противоположном конце двора; градоначальник подходит к нашей группе и обращается к управляющему, который шел рядом с ним, и спрашивает его раздраженным тоном — почему мы гуляем вместе, так как по правилам мы должны и в камерах сидеть в одиночку. B это время управляющим был майор Курнеев. Что он ответил, я не знаю; но вместо него счел нужным ответить сам Боголюбов, который за­метил, что он уже осужден и имеет право видеться со все­ми теми, которые также осуждены и сидят тут, в доме предварительного заключения. После этого градоначальник стал еще более раздражен. Он обратился к Боголюбову и довольно зычным голосом закричал: «Разве я к тебе обра­щаюсь?..»— и этот вопрос повторил несколько раз. B кон­це концов он закричал: «Взять его в карцер!». Ho так как в это время тут не было лица, которое могло бы исполнить его приказание, то мы имели возможность обойти еще во­круг двора. Когда мы обошли и встретились опять с управ­ляющим и градоначальником, тогда градоначальник подбе­гает к Боголюбову очень близко, замахивается на него ру­кой и кричит: «Долой шапку!». Боголюбов, видя угрожаю­щее движение руки, отскакивает; вследствие такого движе­ния шапка свалилась несколько набок; он подхватывает ее и надевает; тогда опять градоначальннк подбежал к нему и замахнулся на него рукою, но я был тогда в таком воз­бужденном состоянии, что не видал, сбил ли он с него шапку. B скором времени после этого Боголюбов был от­веден в карцер.

Председател’ь, Что вам известно о наказании?

О. Я сам об этом' не слыхал, так как в то время уже сидел в камере.

В. Так что потом об этом узнали?

О. Да.

В. Другие арестанты при этом производили шум?

О. Да, во время последней сцены, когда градоначаль­ник замахнулся рукой на Боголюбова, сделался ужасный шум, и вследствие этого шума градоначальник ушел.

В. Один шум был или делалось еще что?

О. Нет, был один шум.

В. Форточки разбивались?

О. Нет, в то время был только один шум.

В. Боголюбов к чему был присужден?

О. Он был присужден к каторге.

В. Встречаясь с градоначальником, он кланялся ему?

О. Когда мы первый раз встретились с ним, мы все сделали ему поклон; Боголюбов снял шапку так же, как и Кадьян.

П p и с я ж н ы й п о в e p e н н ы й A л e к с а н д p о в. He было какого-либо возбуждения со стороны Боголюбова прочих арестантов к шуму?

О. Нет, после тех слов, которые возбудили негодова­ние градоначальника, Боголюбов ничего не говорил.

В. Вследствие чего же начался шум со стороны аре­стантов?

О. Когда они увидали последнюю сцену, когда градо­начальник сшиб шапку с Боголюбова, тогда все подняли крик негодования.

В. He можете ли припомнить, не ответил ли Боголюбов градоначальнику, что он по другому делу, нежели вы и Кадьян?

О. Он именно это и сказал ему при первой встрече, что он уже осужден и, кроме того, по другому делу.

В. Вы услышали в тот же день о наказании Боголю­бова?

О. Об этом я слышал часа через три. Курнеев зашел на двор к нам и громко сказал, что Боголюбова будут сечь.

В. Это он сказал вслух при арестантах?

О. Да, и после этого произошел ужасный шум.

По просьбе защиты была прочтена заметка газеты «Но­вое время», сообщающая об этом происшествии:

«С неделю уже в городе ходят настойчивые слухи о каком-то происшествии в доме предварительного заклю­чения, находящемся рядом с зданием судебных установле­ний. «Голосу» передавали по этому поводу, что 13 июля один из представителей администрации в Петербурге, при посещении тюрьмы, остался недоволен порядками, заведенными в тюрьме лицами прокурорского надзора, на обязанности которых лежит наблюдение за содержа­нием арестованных. Между прочнм, он заметил, что три арестанта прогуливаются вместе, и обратился к одному из арестантов с вопросом о причине такой свободы. Аре­стант этот оказался одним из обвиненных по делу о беспо­рядках, происшедших 6 декабря прошлого года на площади Казанского собора, Боголюбовым, приговоренным уже

ОсобымПрисутствиемПравительствующего сената к лише­нию всех прав состояния и ссылке в каторжную работу, но еще ожидающимисполненияэтогоприговора. Неудовлетво­рительный, а может быть и недостаточно почтительный, ответ Боголюбова вызвал со стороны посетителя тюрьмы распоряжение о немедленном заключении арестанта в кар­цер. Исполнявшему это приказание пришлось проводить Боголюбова опять по двору, где находилось и лнцо, отдав­шее приказание. Проходя вблизи стоявшего с другими ли­цами посетителя, Боголюбов не снял фуражки; представи­тель администрации размахом руки сшиб фуражку с головы Боголюбова, а в наказание за оказанное ему неуважение приказал тюремному начальству подвергнуть Боголюбова телесному наказанию для примера другим содержащимся. Ha следующий день распоряжение это было исполнено, и Боголюбов наказан розгами в коридоре тюрьмы в присут­ствии всех арестантов того отделения, в котором содер­жался».

T о в а p и щ п p о к у p о p а. Ввиду прочтення этой за­метки я просил бы прочитать копию с предписания градо­начальника о наказании Боголюбова.

П p и с я ж н ы й п о в e p e н н ы й A л e к с а н д p о в. Я полагаю, что прочтением этой копии были бы нарушены установленные формы и обряды судопроизводства. Ha ос­новании закона на суде могут быть прочитаны протоколы осмотра или вещественные доказательства. Копия же с пред­писания градоначальника не может считаться веществен­ным доказательством, каковым мог бы считаться только подлинник этого предписания или протокол осмотра этого подлинника, составленный судебным следователем с поня­тыми и проч. Я это предвидел и потому предварительно просил окружный суд истребовать подлинник предписания градоначальника, но в этом мне было отказано, и я пола­гаю, что теперь, за неимением подлинника, чнтать копию невозможно. Я не могу утверждать, чтобы эта копия не была согласна с подлинником; но, с другой стороны, у меня нет никаких гарантий, удостоверяющих, что эта есть копия с подлинника предписания градоначальника. Ввиду этого возможного сомнения я не считаю возможным прочтенне этой копии.

T о в а p и щ п p о к у p о p а. Если защитник предполагал возможным чтение подлинного предписания, то значит в чтении копии нет никакого нарушения формы и обрядов судопроизводства. Что касается до того, что защитник не имеет гарантий, что копия эта подлинная, то гарантией в этом представляется подпись лица, которому известно, что за подлог документа он подвергается строгому наказанию.

П p и с я ж н ы й п о в e p e н н ы й A л e к с а н д p о в. Говоря о невозможности прочтения, я разумею невозмож­ность не вследствие содержания копии — прочтение этой копии не представляет ничего такого, чем были бы нару­шены обряды судопроизводства, — я обращаю внимание на форму. Конечно, показание или протокол, составленныесу- дебным следователем, могут быть прочитаны, но если б на суде явилась копия с этого протокола, засвидетельство­ванная полицейским чиновником или прокурором, то подоб­ный протокол этот не мог бы быть прочитан не по суще­ству, не по содержанию своему, а по форме, в которой он воплощается. Ввиду этого, я полагаю невозможность про- читания этой копии.

П p e д с e д а т e л ь. Окружный суд, выслушав заявле­ния сторон, находит, что хотя ввиду окружного суда нет ни­какого законного основания сомневаться в согласии копии с подлинным предписанием градоначальника, но, несмотря на отсутствие такого основания, ни копия, ни подлинное предписание не могли бы быть прочтены ввиду решения сената по делу Зимина, коим объяснено, что справки из полицейских управлений и мест заключений читаны быть не могут, поэтому суд постановил ходатайство прокурора отклонить. Ho, ввиду того, что закок обязывает разъяс­нить обстоятельства дела, я должен удостоверить, что в обвинительном акте, который утвержден судебной палатой, сказано, что из справки, доставленной из дома предвари­тельного заключения, видно, что, по предписанию градона­чальника, лишенный всех прав состояния арестант Боголю­бов был наказан 13 июля 1877 г. 25 ударами розог. Таким образом, вопрос достаточно выяснен. Затем я обращаю внимание на то обстоятельство, что в заметке сказано, что -наказание было на другой день, тогда как здесь выяснено, что оно было в тот же день.

Свидетель Голоушев.

П p e д с e д а т e л ь. Свидетель, вы знаете подсудимую Засулич?

О. Нет.

В. И прежде никогда не встречались с ней?

О. Нет.

В. Вы не рассказывали ничего о происшествии в доме предварительного заключения?

О. Я ее даже не видел.

В. Вы имели свидания с кем-нибудь?

О. Да, с матерью.

В. Рассказывали ей об этом?

О. Да.

В. Вам известно, что производится следствие о беспо­рядках в доме предварительного заключения?

О. Да, известно.

П p и с я ж н ы й п о в e p e н н ы й A л e к с а н д p о в. Что вам известно о происшествии 13 июля?

О. Я был свидетелем всего происшествия с самого на­чала. Я сидел утром около 10 часов у окна и пил чай, ко­гда заметил временное как бы затишье на дворе, всегда показывающее, что происходит что-то необыкновенное. Я взглянул в окно и увидел, что на двор вошел градоначаль­ник, в сопровождении Курнеева. B это время на дворе гу­ляли несколько подсудимых по политическим делам, B TOM числе и Боголюбов. Нужно сказать, что двор представляет четырехугольник, с кругом, разделенным радиусом, где заключенные гуляют по одному. Ho Петропавловский, Кадьян и Боголюбов шли вместе и случилось так, что они шли мимо моего окна; градоначальник встретился им, при встрече они отдали ему поклон, но градоначальник не за­метил этого и прошел мимо. Затем градоначальник обра­тился к Курнееву с каким-то вопросом. Из общих рассказов я узнал, что вопрос заключался в том: «Зачем подсудимые гуляют вместе? Разве могут лица, сидящие по одному и тому же делу, гулять вместе?». Ответа, вероятно, не после­довало. Затем я видел, что Боголюбов, приподняв фуражку, сказал что-то градоначальнику. Оказалось, что он сказал: «Я по другому делу». Тогда я слышал, что градоначаль­ник, очень рассерженный, обратившись к нему, громко крикнул: «He с тобой говорят» — и спросил его фамилию у Курнеева. Тот отвечал: «Боголюбов». — «Осужден­

ный?»— «Да». Тогда градоначальник крикнул: «В кар­цер!». Последовало общее недоумение, затем градоначаль­ник продолжал путь с сопровождавшим его Курнеевым, а Боголюбов пошел по другую сторону круга, так что они неизбежно должны были встретиться. Когда опять Бого­любов поравнялся с градоначальником, тогда градоначаль­ник закричал: «В карцер! B карцер! Шапку долой!» — и замахнулся на него рукой. Сшиб он шапку с Боголюбова или нет, я не знаю, но я видел размах, который должен был попасть в Боголюбова, и шапка свалилась. Тогда на­чался шум, да иначе и быть не могло. Я помню, что через несколько времени, когда шум стал затихать, Курнеев вы­шел на двор и объяснил, что Боголюбова будут сечь, ве­роятно, желая успокоить арестованных. Может быть, я вношу известную долю волнения в этот рассказ.., но я был свидетелем этого происшествия и потому не могу говорить равнодушно.

П p e д с e д а т e л ь. Вы не волнуйтесь, успокойтесь не­много.

Г O л о у ш e в. Я был слишком близким свидетелем это­го происшествия и не могу забыть его, и мне трудно удер­жаться от волнения. (Продолжает). Затем поднялся общий крик негодования, который проявился тем, чем может про­явиться у человека, запертого в клетке. Затем началась расправа. Я был посажен в карцер и не мог слышать, как происходила экзекуция; я слышал только стоны, крики, но как было — сказать не могу. Затем я прошу позволить мне объяснить еще одно обстоятельство, которое поможет ВЫ­ЯСНИТЬ дело присяжным заседателям. Вся эта история ото­звалась на всех так сильно, что о ней было подано тогда же заявление в Особое Присутствие и был поставлен во­прос так, что если преступление не будет разобрано, то подсудимые отказываются от всякого участия в суде.

В. Доводимо было до вашего сведения о самом спо­собе экзекуции?

О. Это не было доведено официальными лицами, но понятно, что рассказы об этом доходили до меня. Я слы­шал, что экзекуцию первоначально предполагалось произ­вести при всех подсудимых на дворе, но потом почему-то произвели ее в коридоре, откуда могли доноситься стоны и свист розог.

Свидетель Щиголев.

П p e д с e д а т e л ь. Свидетель, вы знаете подсудимую Засулич?

О. Нет, не знаю.

В. Вы с ней не встречались?

О. Нет.

В. Рассказывали об обстоятельствах происшествия в доме предварительного заключения?

О. Нет, никогда.

П p и с я ж н ы й п о в e p e н н ы й A л e к с а н д p о в. Что вы знаете о происшествии 13 июля в доме предвари­тельного заключения?

О. B доме предварительного заключения, летом, содер­жащиеся там преступники имеют обыкновение большею частью проводить время на окнах. 13 июля, когда я зани­мался в своей камере, я услышал шум на дворе. Я подбе­жал к окну и увидал градоначальника и еще несколько лиц, совершенно незнакомых, которые вместе с управляю­щим стояли подле осужденного по политическому делу Бо­голюбова; когда я подошел к окну, в это время я увидел, что градоначальник замахнулся рукой на Боголюбова, но я не заметил, ударил ли он его или хотел сбить с него шапку, но мие казалось, что он не сбил шапки, а она сама свалилась от движения Боголюбова, который уклонился от удара. Из окон арестованных поднялись крики негодова­ния, градоначальник повернулся и быстро пошел со двора. После его ухода долго еще раздавались крики из окон, и некоторые из сидевших ближе слышали, что градоначаль­ник велел посадить Боголюбова в карцер, и передали это своим товарищам; тогда поднялись крики: «Освободить Боголюбова из карцера»; когда его уже надзиратель увел туда, эти крики продолжались с полчаса или с час време­ни— определить не могу, потому что мы тогда все нахо­дились, большею частью, в возбужденном состоянии. Через час или полчаса вошел исправлявший должность управ­ляющего во двор; крики смолкли; арестованные думали, что он желает сказать что-либо, чтобы успокоить, но он, вместо того, объявил нам, что Боголюбов будет высечен. Это объявление возбудило негодование всех подсудимых, они чувствовали себя в высшей степени оскорбленными, и крики начались с новой силой. Я думаю, через час мы услышали по коридору особенно сильное движение, и не­которые из товарищей закричали, что в доме находится много городовых, которые заходят в камеры и куда-то уводят некоторых арестантов, но ко мне не входили.

В. По делу о беспорядках вас допрашивали?

О. Нет.

В. Вы имеете сведения, как производилась эта экзе­куция?

О. Я слышал, что были стоны и крики.

Председатель. O тех беспорядках, которые были

совершены в доме предварительного заключения, произво­дится следствие. Вы не были спрошены по этому делу B качестве свидетеля?

О. Нет.

П p e д с e д а т e л ь (к присяжным). B показании свиде­теля указывается на разные превышения власти, которые употреблены были относительно их. Поэтому по распоря­жению административной власти производится следствие установленным законом порядком. (К свидетелю). Вы это хотите разъяснить, но это не относится до настоящего дела.

П p и с я ж н ы й п о в e p e н н ы й A л e к с а н д p о в. Какие вы имеете сведения о производстве экзекуции над Боголюбовым?

О. Это было часа в два. Сидящие в нижней галерее сказывали, что производилась экзекуция перед их камерами. Вначале этому многие не верили. Думали, что они обманы­ваются вследствие слишком возбужденного СОСТОЯНИЯ, HO потом удостоверились, что экзекуция действительно была произведена.

П p e д с e д а т e л ь. Каким образом смотритель объявнл о том, что будут наказывать Боголюбова?

О. Смотритель дома имел обыкновение приходить во двор ѵи разговаривать с нами. Исправляющий его долж­ность Курнеев вышел во двор и сказал, что Боголюбова будут сечь.

Свидетельница Чарушина (урожденная Кувшинская).

Председатель. Вы знакомы с Засулич?

О. Нет.

В. Вам не приходилось рассказывать ей об этой исто­рии?

О. Нет.

В. Вы рассказывали кому-либо об этом происшествии?

О. Да, я рассказывала разным лицам об этой истории.

В. Вы вызывались к следователю как свидетельница по делу Боголюбова?

°- Да‘

П p и с я ж н ы й п о в e p e н н ы й A л e к с а н д p о в. Какие сведения имеете вы о происшествии 13 июля?

О. Я, собственно, видела приготовление к сечеиию. Я должна сказать, что я, собственно, помещалась в верхней камере, из которой прекрасно виден проходной двор. Около 10 часов утра — не ручаюсь за верность, этот день был такой ужасный для заключенных, но приблизительно это

было так — стали доноситься до нас шум, гул, крики; но впоследствии оказалось, что это был шум, который доно­сился на женское отделение с мужского отделения. Потом на дворе началось большое движение, нечто необыкновен­ное, начали проходить толпы городовых, я не могу сказать, сколько времени это продолжалось, но видела две или три толпы, человек по 20 или 30. Ha женском отделении все чувствовали, что происходит что-то необыкновенное, HO что именно — мы не знали. Наконец; предположения наШи ста­ли делаться более точными. Против наших окон, на про­ходном дворе, были два сарая; вдруг двери раскрылись, и оттуда вытащили огромные вязанки розог и начали делать из них небольшие пучки: стало ясно, что приготовляется &кзекуция... Я не могу не волноваться при этом воспоми­нании... (свидетельница не может говорить далее).

П p e д с e д а т e л ь. Вы успокойтесь, не волнуйтесь. Ска­жите, что касается только Боголюбова.

О. Потом я видела, как вяжущие пучки делали жесты применения розог и делали угрожающие жесты по напра­влению к мужскому отделению и к нам.

В. Это солдаты вязали розги?

О. Да, солдаты и служители дома предварительного заключения.

В. Это произвело какое-нибудь волнение, крики на жен­ском отделении?

О. Да, волнение было очень сильное. Требовали, чтобы пришел кто-нибудь из администраций, чтобы спросить, что это значнт, но на это требование никто не явнлся. Соб­ственно говоря, волнение выражалось в том, в чем может выразиться волнение человека запертого.

П p и с я ж н ы й п о в e p e н н ы й A л e к с а н д p о в. После этого волнения продолжалось вязание розог?

О. Когда на женском отделении произошел шум, то

розги втащили в сарай, а когда выносили пучки, то при­

крывали их полами.

В. He можете ли сказать, сколько было навязано пуч­ков?

О. Довольно большое количество, но точно сказать не

могу; было не пять, не шесть, не восемь пучков, HO

больше.

По просьбе товарища прокурора председатель пригла­шает Курнеева для вторичного допроса.

T о в a p и щ п p о к у p о p а. Вы были опрошены судеб­ным следователем по делу о беспорядках в доме предва­рительного заключения?

О. Да.

В. B качестве кого?

О. Ha меня была жалоба.

В. B качестве обвиняемого?

°- Да-

П p и с я ж н ы й п о в e p e н н ы й A л e к с а н д p о в. Я просил бы позволения пояснить это обстоятельство, так как мне об этом деле неизвестно. Я просил суд об извле­чении справок из этого следствия, но мне было отказано. Так как теперь вопрос об этом деле поднят заявлением ва­шего превосходительства и прокурором перед присяжными заседателями, я просил бы предложить майору Курнееву вопрос: в чем он обвиняется и за что привлечен к этому делу?

K у p н e e в. По жалобе политических подсудимых, что будто бы по моему распоряжению их били.

В. Когда это было?

О. После того, как их сажали за бунт в карцер.

В. Так что это обвинение не имеет никакого отношения к наказанию Боголюбова?

О. Нет, никакого.

П p e д с e д а т e л ь. Подсудимая Засулич, свидетельские показания окончены, что вы можете теперь сказать?

Засулич. O происшествии 13 июля и о мотивах его я слышала в Петербурге от разных лиц, с которыми встре­чалась. Рассказывали о том, как в камеры врывались сол­даты, как шумевших сажали в карцер; потом я слышала, что Боголюбову было дано не 25 ударов, а наказывали до тех пор, пока не перестал кричать. Я по собственному опы­ту знаю, до какого страшного нервного напряжения дово­дит долгое одиночное заключение. A большинство из со­державшихся в то время в доме предварительного заклю­чения политических арестантов просидело уже по три и три с половиной года, уже многие из них с ума посходили, самоубийством покончили. Я могла живо вообразить, какое адское бпечатление должна была произвести экзекуция на всех политических арестантов, не говоря уже о тех, кто сам подвергся сечению, побоям, карцеру, и какую жестокость надо было иметь для того, чтобы заставить их все это вы­нести, по поводу неснятой при вторичной встрече шапки.

Ha меня все это произвело впечатление не наказания, а надругательства, вызванного какой-то личною злобой. Мне казалось, что такое дело не может, не должно пройти бес­следно. Я ждала, не отзовется лн оно хоть чем-нибудь, но все молчало, и в печати не появлялось больше ни слова, и ничто не мешало Трепову, или кому другому, столь же сильному, опять и опять производить такие же расправы — ведь так легко забыть при вторичной встрече шапку снять, так легко найти другой, подобный же ничтожный предлог. Тогда, не видя никаких других средств к этому делу, я ре­шилась, хотя ценою собственной гибели, доказать, что нельзя быть уверенным в безнаказанности, так ругаясь над человеческой личностью... (В. И. Засулич была настолько взволнована, что не могла продолжать. Председатель при­гласил ее отдохнуть и успокоиться; немного погодя она продолжала). Я не нашла, не могла найти другого способа обратить внимание на это происшествие... Я не видела дру­гого способа... Страшно поднять руку на человека, но я находила, что должна это сделать.

П p e д с e д а т e л ь. Расскажите, как вы это сделали, после какого промежутка времени, задолго ли до этого решились?

3 а с у л и ч. Сказать определенно не могу, может быть за неделю.

В. Вы в первый раз в Петербурге узнали о подробно­стях наказания розгами?

О. Да, тотчас по приезде в Петербург.

В. Когда вы отправились к Трепову, вы желали его убить или только..?

О. Убить или ранить — мне было все равно. Я хотела только показать этим, что нельзя так надругаться безнака­занно над человеком. Я хотела, чтобы хотя чем-нибудь отозвалось это...

В. B вашем объяснении на предварительном следствии н помещенном в обвинительном акте сказано, что вы хо­тели отомстить градоначальнику.

О. Да, я хотела обратить внимание общественного мне­ния на это происшествие и сделать не так легким, не так возможным надругание над человеческим достоинством.

В. Когда вы стреляли, вы целились в какое-нибудь определенное место?

О. Нет, я стреляла наудачу, так, как вынулся револь­вер, не целясь; тотчас же спустила курок, если бы я была больше ростом или градоначальник меньше, то выстрел пришелся бы иначе, и я бы, может быть, убнла его.

В. По какому делу вы содержались в одиночном заклю­чении?

О. Я была свидетельницей по нечаевскому делу... год и 10 месяцев сидела.

В. Ho вы были в качестве обвиняемой?

О. Сначала в качестве обвиняемой.

В. Какое вы имеете звание и чем занимаетесь?

О. Я сослана была... училась. Ho мне трудно говорить обо всех подробностях; я рассказала свою биографию моему защитнику, может быть, он расскажет ее суду.

П p e д с e д а т e л ь. Стороны не встречают препятствия к прочтению справки об окончании курса подсудимою?

П p и с я ж н ы й п о в e p e н н ы й A л e к с а н д p о в. B моих беседах с подсудимою она передала мне многие *биографические подробности и заявила, что ей было бы тяжело самой рассказывать это перед судом. Поэтому я полагаю, что суд и господин прокурор не встретят препят­ствия, если мне будет разрешено указать на те биогра­фические подробности, которые могут иметь отношение к настоящему делу. Если я получу это разрешение, тогда подсудимой не нужно будет рассказывать самой, а если мне будет отказано, то я прошу дать ей слово, с некото­рым усилием она расскажет свою жнзнь.

П p e д с e д а т e л ь. Здесь речь идет относительно све­дения, имеющегося в деле, о месте воспитания подсудимой.

3 а щ и т н и к. Это относится к ее биографии.

3 а с у л и ч. Я кончила курс в Москве, в пансионе. По­том, несколько лет спустя, училась в Харькове и имею зва­ние повивальной бабки (подсудимая находилась в сильном волнении и дальше не могла говорить), но мне трудно го­ворить обо всех подробностях...

Председатель. Господин товарищ прокурора, вы не встречаете препятствий к тому, чтобы биографические подробности подсудимой были рассказаны ее защитником?

T о в а p и щ п p о к у p о p а. Как мне ни тяжело не со­гласиться с желанием защиты рассказать биографические подробности о подсудимой в защитительной речи, но так как тогда для меня могут явиться некоторые неожиданно­сти в речи защиты, то я желал бы дать возможность рас­сказать самой подсудимой.

3 а с у л и ч. B нескольких словах я моту теперь расска­зать.

П p и с я ж н ы й п о в e p e н н ы й A л e к с а н д p о в. Я желал бы отложить биографические подробности до конца судебного следствия.

Председатель пригласил экспертов: профессоров Скли- фосовского и Богдановского и докторов Барча, Дункана и Баталина, бывших в зале заседания во все время судебного следствия. Экспертам предстояло дать объяснение по двум вопросам: во-первых, на каком расстоянии последовал вы­стрел и, во-вторых, какого рода повреждение нанесено гра­доначальнику, то есть легкое или тяжелое.

Эксперты единогласно высказали мнение, что вы­стрел был произведен в упор, так что сюртук был обожжен, и что рана принадлежит к разряду тяжкйх. B настоящее время состояние больного сравнительно удовлетворительно, однако же, тем не менее, рана еще гноится и пуля, остав­шаяся в теле, может образовать затек или иным образом может подвергнуть жизнь опасности. Вообще определить исход раны в настоящее время совершенно невозможно.

По окончании экспертизы председатель предложил под­судимой рассказать ее биографию.

Засулич. B марте 1867 года я вышла из пансиона, выдержала экзамен на домашнюю учительницу и поступила на место писца к мировому судье в Серпухове. Осенью

1868 года я приехала в Петербург, жила с матерью, ходила работать в переплетную и, кроме того, ходила в школу для учителей, чтобы обучиться звуковому способу преподава­ния. Там познакомилась с Нечаевым, который свел меня со своими знакомыми, получал на мое имя письма, а уехав­ши за границу, присылал письма на мой адрес. B апреле

1869 года у меня сделали обыск, ничего ровно не нашли; мать во время обыска заявила, что мы в Москву соби­раемся, на дачу. После этого почти каждый день из уча­стка приходил городовой справляться, когда мы выезжаем. Выехали мы 30 апреля и в Москве, на вокзале, были аре­стованы. Переночевали в части и на другой день отправи­лись с двумя жандармами в Петербург, прямо в III Отде­ление. Мать отпустили, а меня свезли в Литовский замок, где я просидела до мая 1870 года. B первую же неделю ареста заехал ко мне жандармский офицер и спросил, что я имею показать, прибавив, что от моих показанйй будет зависеть мое освобождение. Я отвечала, что даже не знаю, за что я арестована, и никак не могу «иметь что-нибудь показать». C тех пор меня целый год никуда не вызывали и ни о чем не допрашивали, так что я даже начала думать, что меня забыли в тюрьме. B мае меня перевели в кре­пость и допрашивали в чамодуровской комиссии. Наконец, в марте 1871 года, на пятой неделе поста, меня освободили и на святой опять арестовали в первом часу ночи и поса­дили в пересыльную. B пересыльной ко мне ходила се­стра, носила мне провизию, лакомства, книги, но ни денег, ни одежды не принесла. Высылка нам в голову не прихо­дила; думали, что это недоразумение, так как прокурор при освобождении объявил мне, что я оказалась ни в чем не виновною и вполне свободна. Ha пятый день меня с двумя жандармами отправили в Крестцы, привезли к ис­правнику, и он отпустнл меня на все четыре стороны с 2 рублями в кармане и в одном платье, сказав, что я нахо­жусь под надзором полиции. Нашлись добрые люди, согла­сившиеся в доме дать мне комнату и кормить меня. B июне, вследствие моего прошения о «кормовых» и заявления зятя (тоже ссыльного), что он может меня содержать, я была переведена в Тверь, затем была на суде свидетель­ницей, а после суда снова отправлена с жандармами туда же.

B 1872 году, летом, зятя, по подозрению в давании се­минаристам запрещенных книг, перевели в Солигалич, Ко­стромской губернии, а меня, после его отъезда, арестовали, возили для допроса о семинаристах в Петербург и затем тоже в Солигалич отправили. B декабре 1873 года пере­вели в Харьков, где я оставалась под надзором полиции и без права выезда из него до сентября 1875 года. Там я окончила курс на акушерку, но, бывши под надзором по­лиции, не могла получить себе места. Я просила снять с меня полицейский надзор. Через несколько времени мне был разрешен выезд. B конце 1875 года я уехала искать себе места. Потом жила то в Харькове, то в Петербурге. Последнее время была в Пензе.

П p e д с e д а т e л ь. He желают ли стороны чем-нибудь дополнить судебное следствие?

Заявлений о дополнении судебного следствия сделано не было.

П p e д с e д а т e л ь. Судебное следствие окончено. Суд приступит к прениям. Господин товарищ прокурора, слово за вами.

Речь обвинителя товарища прокурора К« И. Кесселя

Господа судьи, господа присяжные заседатели! По де­лам, выходящим из ряда обыкновенных, стороны, присту­пая к изложению своих доводов, нередко прилагают много усилий, чтобы обратить ваше внимание на важность дела и на то значение, которое будет иметь ваш приговор по этому делу. Позвольте мне не следовать этому примеру. Я делаю это потому, что знаю, что вы обращаете одинако­вое внимание на все дела, которые подлежат вашему рас­смотрению; я вместе с тем полагаю, действительно, что важное дело не нуждается ни в каких усилиях для того, чтобы поставить его на какой-то особый пьедестал. A ме­жду тем эти усилия поставить дело на пьедестал, это, так сказать, муссирование дела, несовместимо с тем спокой­ствием и хладнокровием, которое необходимо для всесто­роннего и беспристрастного рассмотрения дела. Поэтому позвольте мне прямо приступить к изложению обстоя­тельств дела.

Я обвиняю подсудимую Засулич в том, что она имела заранее обдуманное намерение лишить жизни градоначаль­ника Трепова и что 24 января, придя с этой целью к нему на квартиру, выстрелила в него из револьвера. Кроме того, я утверждаю, что Засулич сделала все, что было необхо­димо для того, чтобы привести свое намерение в испол­нение.

Из этого вы видите, что мое обвинение несколько раз­нится от того сознания, которое вы слышали от самой об­виняемой. По ее словам, которые вы слышали, у нее суще­ствовало безразличное намерение: или убить, или ранить градоначальника Трепова. Таким образом, по словам За­сулич, она имела то, что юристы называют альтернативным умыслом и что в общежитии называется условным наме­рением. Я утверждаю, что дело было не так, но прежде чем перейти к доказательствам, я считаю нужным сказать, как следует смотреть на сознание обвиняемого. Всякому известно, что человек, по свойству своей природы, стре­мится к тому, чтобы устранить все для него неприятное; каждый человек, обладающий умственными способностями, взрослый, живущий в обществе, знаёт, что за преступле­ние законом полагается неприятное для преступника по­следствие; если, несмотря на все это, человек взрослый, живущий в обществе, обладающий умственными способно­стями, сознается в преступлении, TO из этого можно вы­водить одно только заключение: что преступление действи­тельно совершено лицом сознающимся. Таким образом, сознание служит достаточным доказательством тех фактов, относительно которых оно делается. Ho это правило не безусловно. Бывают случаи, когда человек, в силу указан­ного уже свойства своей природы, сознаваясь, умалчи­вает — вольно или невольно, умышленно или неумышлен­но — о некоторых фактах дела или, не скрывая фактов, придает им не то значение, которое они в действительности имели.

Я сказал все это для того, чтобы объяснить, почему я вовсе не желаю упрекать Засулич в том, что она сознается, по моему мнению, не вполне; закон, как вам известно, дает подсудимому право даже вовсе не отвечать на вопросы, ко­торые ему предлагаются; закон поступает таким образом потому, что обвиняемому, в силу человеческой природы, -весьма естественно и свойственно, умышленно или неумыш­ленно, придавать фактам не то значение, которое они имеют.

Затем я перехожу к изложению фактов настоящего дела. Уже один взгляд на орудие, которым совершено пре­ступление, наводит на ту мысль, что у Засулич было на­мерение не только ранить, но и убить. Если бы этого на­мерения не было, то можно было бы действовать оружием менее смертоносным. Ho мало того, что самое оружие ука­зывает на цель преступления, мало того, что преступление совершено при помощи огнестрельного оружия, — оно со­вершено наиболее сильным огнестрельным оружием.

Вы слышали здесь показание свидетеля Лежена, кото­рый удостоверил, что кроме револьверов, называемыхбуль- догами, к числу которых принадлежит и револьвер, куплен­ный для Засулич, существует только один еще род револь­веров сильнее этих бульдогов, но эти последние револьверы употребляются единственно для медвежьей охоты и по раз­меру очень длинны. Следовательно, такой револьвер не мог служить для цели Засулич. Подсудимая Засулич, как она сама говорит, приобрела револьвер только для того, чтобы произвести выстрел в градоначальника Трепова; след­ствием уже доказано, что хотя она имела револьвер до со­вершения преступления, тем не менее, для совершения пре­ступления она приобрела еще более сильный, именно тот, который у нее был взят. Вы помните из показания Лежена, что к нему был принесен другой револьвер, который го­раздо длиннее бульдога, но бьет слабее бульдога. Мне могут сказать, что Засулич давала одно только поручение купить револьвер и что для нее было безразлично, какой револьвер будет куплен. Я утверждаю, что это не так.

Всякий человек, который исполняет какое-нибудь пору­чение, старается исполнить его так, как оно ему было дано. Если было поручено купить револьвер и если куплен весьма сильный, TO из этого можно вывести только одно заключение, что в действительности было поручено купить именно сильный револьвер. Затем, еслн бы не требовался сильный револьвер, то для чего же было покупать новый, когда в руках уже имелся револьвер. Чей был револьвер, отданный Лежену при покупке бульдога? Ha вопрос этот можно дать два ответа: или что револьвер принадлежал неизвестному господину, исполнявшему поручение Засулич, или что он принадлежал самой подсудимой. Если остано­виться на первом предположении, то возникают следующие вопросы: почему этот господин, получив простое поручение купить револьвер, не предложил свой; почему он выбирал другой и приплачивал 11 рублей к тому, который у него был? 11 рублей сумма, правда, незначительная, но для Засулич достаточно важная. Вы слышали, что она не имеет собственных средств к жизни. Она — акушерка, которая старается получить диплом на звание домашней учитель­ницы, — все это — занятия почтенные, но, к сожалению, дающие много труда и мало средств к жизни. При таких условиях Засулич, если бы она не имела особой цели, не стала бы приплачивать деньги за новый револьвер, когда в ее распоряжении уже находился револьвер и без этой приплаты. Если же отданный Лежену револьвер принадле­жал самой Засулич, то заключение является то же самое: другой револьвер куплен только потому, что именно нужен был револьвер сильнее того, который имелся.

Ho, спрашивается, для чего же нужен был сильный ре­вольвер, когда и слабым на таком близком расстоянии мо­жно было причинить значительное увечие. Расстояние было так близко, что выстрел, произведенный на этом расстоя­нии, все свидетели, а равно и эксперты называют выстре­лом в упор. Ha этот вопрос я отвечаю, что сильный ре­вольвер был нужен Засулич потому, что ей было мало вероятности достигнуть своей цели, именно убийства; ей нужна была полная в этом уверенность, и для этого ей необходим был сильный револьвер. Ho, кроме того, есть другне факты, доказывающие то же самое. Вы помните, что выстрел нанесен в весьма опасное место — в левый бок. Каждый, самый малосведущий человек знает устройство человеческого тела настолько, чтобы понимать, что вы­стрел, сделанный в этом направлении, чрезвычайно опасен, что такая рана может причинить смертельное поврежде­ние. Засулич должна была знать, тем более, что она, по своей профессии, знакома со строением человеческого тела: она имеет понятие о внутреннем расположении органов тела и о том значении, которое имеют эти органы для жиз­ни человека.

Сопоставьте эти факты с объяснением Засулич, при­бавьте ко всему этому заключение экспертов, которое вы от них слышали и по единогласному заявлению которых вы знаете, что выстрел причинил, несомненно, тяжелое по­вреждение, что он только случайно оказался несмертель­ным, что если бы пуля приняла несколько иное направле­ние, то исход был бы другой. Если вы сопоставите все это с объяснением Засулич относительно безразличности для нее нанесения раны или причинения смерти, то вы при­дете к тому же заключению, как и я, то есть что она при­обрела револьвер для того, чтобы, выстрелив в градона­чальника Трепова, убить его; она приобрела револьвер наи­более сильный; она, кроме того, выстрелила почти в упор и по такому направлению, по которому всего естественнее можно было ожидать смерти. Bce эти обстоятельства до­статочно убеждают в том, что она действительно покуша­лась на жизнь градоначальника Трепова.

Я теперь же хочу рассмотреть те возражения, которые мне могут быть сделаны защитою и которые я предвижу по вопросам, предложенным свидетелям во время судебного следствия. Мне могут быть сделаны следующие возраже­ния: если Засулич действительно желала сделать выстрел только с целью причинить смерть, совершить убийство, если для нее не было безразлично убить или ранить, то почему она не выстрелила в то время, когда стояла лицом к лицу с градоначальником? Почему потом, когда градона­чальник Трепов повернулся к ней боком, она не выстре­лила несколько выше и не убила наповал? Ведь она обла­дает некоторыми знаниями относительно расположения внутренних органов человека, следовательно, легче другого могла направить свой выстрел прямо в сердце.

Я полагаю, что это возражение не имеет значения. Дей­ствительно, несколько мгновений, секунд градоначальник стоял лицом к лицу с Засулич, но в это время они разго­варивали: генерал-адъютант Трепов предлагал ей вопросы, на которые получал ответы; следовательно, в это время он смотрел на Засулич, и, конечно, при малейшем ее движении он, как человек энергичный и решительный, заметив дуло револьвера, сумел бы отразить удар. Ho, независимо от этого, я должен сказать, что я не причисляю Засулич к разряду тех людей, которые могут без малейшей степени возбужденного состояния стрелять в человека, хотя бы они и задолго до этой минуты решились на такое преступ­ление: как бы Засулич твердо ни решилась, все-таки ею должно было овладеть волнение в тот момент, когда ей пришлось приводить свое намерение в исполнение; вот это- то волнение и было причиной того, что она потеряла не­сколько секунд, в течение которых градоначальник стоял перед нею. Кроме того, я должен заметить, что всякий че­ловек, который обдуманно решается совершить убийство, конечно, прежде обставит дело так, чтобы оно совершилось наиболее удобно, так, чтобы то действие, которое направ­лено к убийству, действительно вело к этой цели. И, ко­нечно, такой человек легко сообразит, что выстрел сзади или сбоку скорее поведет к цели, нежели выстрел, произ­веденный прямо, стоя лицом к лицу с своей жертвой, осо­бенно в том случае, когда выстрел направляется в чело­века, который при своей известной энергии и решимости легко может предусмотреть и отклонить удар.

Ho почему Засулич, когда градоначальник Трепов по­вернулся к ней боком, не выстрелила вернее и не убила Трепова наповал?

B ответ на этот вопрос я попрошу вас вспомнить обста­новку, при которой произведено покушение. Из показаний свидетелей Курнеева, Греча и Цурикова вы знаете, что все они находились близко от Засулич. Bce они находились тут для того, чтобы исполнять распоряжения градоначаль­ника и наблюдать за порядком. Мы не имеем никакого основания предполагать, чтобы они не исполняли своей обязанности; если бы они что-нибудь заметили, то, конеч­но, тотчас же постарались бы предупредить происшествие. Курнеев показывает, что немедленно, после подачи проше­ния он показывал глазами Засулич, чтобы она уходила. Когда Засулич поняла, что ей необходимо уходить, когда она увидела, что оставалось только несколько секунд для приведения намерения в исполнение, что Курнеев обра­тился уже к ней с просьбой удалиться, — ей оставалось только произвести выстрел так, чтобы стоявший близко OT нее градоначальник не заметил этого выстрела. Она так и сделала, она не подняла насколько нужно руку с револь­вером, она выстрелила, не вынув револьвера из-под тальмы. Если бы она еще немного приподняла револьвер, то это было бы замечено Курнеевым и Гречем, которые броси­лись бы к ней с целью отнять револьвер. Прибавьте еще к этому, господа присяжные заседатели, то смущение, в ко­тором находилась Засулич; оно также было причиной того, что господин Трепов не получил смертельной раны. Прав­да, свидетель Цуриков говорит, что он не заметил, чтоб Засулич была смущена после происшествия, а Цуриков наблюдал за нею немедленно после происшествия, но это было не спокойствие, не хладнокровие — это было оцепе­нение, наступающее в человеке после сильного нервного напряжения.

Итак, выстрел был произведен с целью причинить смерть градоначальнику, и если смерти не последовало, то это произошло не потому, что Засулич не желала смерти гсспРдина Трепова, а потому, что обстоятельства сложи­лись весьма благоприятно, потому еще, что потерпевший обладает чрезвычайно крепкнм организмом, и, наконец, вследствие благоприятного исхода течения болезни, о ко­тором скромность господ экспертов заставила их умолчать.

Переходя к тем объяснениям, которыми Засулич моти­вирует свое преступление, я, прежде всего, заявляю, что ни порицать, ни оправдывать действия градоначальника Трепова я не буду по следующим соображениям: я не могу не помнить, что градоначальник Трепов был спрошен по этому делу в качестве свидетеля; я не могу не помнить, что свидетель дает показания только о фактической стороне дела, что он не может входить в объяснение фактов, хотя бы они касались даже его собственных действий. Как пред­ставитель обвинительной власти я не могу отступить от того принципа, которым должен руководствоваться проку­рор в своих действиях, и не могу судить человека, не выслу­шавши его объяснений. Повторяю, я не могу и не желаю переходить на ту почву, на которой мне, вопреки ука­занному принципу, вопреки основным началам нашего су­допроизводства, пришлось бы смотреть как на подсудимого на человека, который является в деле свидетелем, то есть в настоящую минуту человека беззащитного. Ho, незави­симо от всего этого, подобного рода разбор действий гос­подина Трепова я нахожу и совершенно излишним. Я осно­вываю это на следующих соображениях: я верю вполне Засулич, что те факты, которые она выставляет как мотив своего поступка, представлялись ей в том виде, как она излагала их здесь; я верю и в те чувства, о которых она здесь говорила. Я не желаю этим сказать, что признаю raison d’etre1, правильность или неправильность этих чувств. Я просто принимаю их как факты, исходящие из того общего положения, что каждый человек волен иметь те чувства, те симпатии и антипатии, какие ему угодно. Ни­кто не может требовать от человека отчета в его чувствах, и суд менее, чем кто-либо другой, имеет прав, средств и желаний требовать такого отчета. Ho когда чувства пере­ходят в действия, когда симпатии или антипатии из обла­сти внутренней жизни человека переходят в область внеш­него мира, населенного другими людьми, — тогда дело изменяется, тогда является на сцену другое соображение, состоящее в том, что никто не имеет права производить такого рода действий, которые нарушают права, а тем бо­лее касаются жизни другого лица. Каждый волен любить или ненавидеть кого ему угодно, но никто не может нару­шать чужих прав. Всякий человек, имеющий здравый рас­судок, должен понимать, что нельзя выражать свои чув­ства в таких действиях, в каких выразила их Засулич. Всякий человек, обладающий разумом и сердцем, посред­ством которых он может выработать в себе основные, для всех одинаковые и всем понятные принципы нравствен­ности, должен понимать, что такого рода действия, как действия Засулич, ведут не ко благу общества, а к тому, что на место разумных чувств и той мудрости сердца, к которым все мы обязаны стремиться, права гражданства в жизни получают грубые инстинкты, ведущие к обще­ственной дезорганизации.

Вот почему суд обязан потребовать отчет от человека, который выражает свои чувства так, как выразила их За­сулич. Эта обязанность суда тем настоятельнее, чем важ­нее право, нарушенное подобного рода действиями; и нет, конечно, сомнения, что жизнь каждого человека, будь он преступник или высокопоставленный общественный дея­тель, составляет такое право, обязанность защищать кото­рое составляет самую настоятельную и самую дорогую обя­занность суда.

Засулич, конечно, понимает, что указанием на свои чув­ства она не может оправдывать тех действий, которые она совершила; она понимает, что между ее чувством и дей­ствиями существует глубокая пропасть. Вот почему За­сулич старается построить мост для перехода через эту пропасть.

Она говорит, что была убеждена, что действия, о кото­рых она слышала и которыми возмущалась, должны были чем-нибудь отразиться на том лице, которое она считала виновником их. Она говорит, что хотела доказать, что нельзя безнаказанно производить подобного рода действия. Из этих слов Засулич видно, что ее действия служили как бы выражением обязанности, которую она на себя приняла, обязанности устранить явления, которые, по ее мнению, были вредны обществу. Нет сомнения, что обязанносгь каждого человека — помогать общественному развитию уничтожением всяких явлений, которые препятствуют это­му развитию. Это положение составляет несомненную и всем известную нравственную истину. Да, несомненно, каж­дый человек обязан помогать общему развитию, но нет также сомнения, что ни один человек не имеет права воз­водить свои собственные взгляды на степень судебного приговора, этого единственного выразителя общественной совести; ни один человек не имеет права при помощи по­добной замены прикрывать свои собственные взгляды ссылкою на обязанность. A какое право имела Засулич считать свое собственное решение чем-то вроде приговора суда? Какое право она имела присваивать своим взглядам те последствия, которые имеет только судебный приговор? Конечно, никакого, если не считать правом уверенности в своей непогрешимости, уверенности чрезвычайно вредной, если за нею следует стремление осуществить свой взгляд, свое мнение, quand meme *, во что бы то ни стало.

Таким образом, для оправдания своих действий недо­статочно сослаться на обязанность каждого человека со­действовать развитию общества уничтожением вредных об­щественных явлений; необходимо, кроме того, иметь пол­ные, несомненные и не подлежащие опровержению факты, доказывающие, что взгляд данного лица на известное об­щественное явление вполне солидарен со взглядом обще­ства. Ho и этого мало: необходимо еще подумать и о сред­ствах, при помощи которых данное лицо желает провести этот взгляд в действительность. Здесь я считаю необхо­димым снова повторить замечание, сделанное мною, когда я говорил о чувствах. Каждый волен иметь те взгляды и убеждения, какие ему угодно; никто не может требовать отчета относительно убеждений, но, равным образом, ни­кто не волен проводить в жизнь такие взгляды и убежде­ния, которые нарушают право других лиц. Точно так же никто не может действовать способом, составляющим нару­шение чужих прав. Вот почему вопрос о способах действия приобретает громадное значение. Ho разрешение этого во­проса не представляет особых затруднений. «Поступай все­гда так, чтобы то правило, на основании которого ты дей­ствуешь, могло быть признано за обязательное всеми ра­зумными существами», — вот веками выработанная и всеми признанная формула образа действий как в частной, так и в общественной жизни. A так как разум доставляет нам неоспоримые доказательства необходимости нравствен­ности, то нравственные действия и суть те, которые обяза­тельны для каждого разумного существа.

B практической жизни общие положения, принципы нравственности осуществляются в правовых нормах; эти нормы выражаются законом, который путем отрицатель­ным, путем определения, чего нельзя делать, указывает границы, за пределами которых начинается область без­нравственности. Итак, в практической жизни формула по­ведения может быть изложена следующим образом: посту­пай всегда так, чтобы действия твои были законны. Сле­довательно, взявшись за исправление тех или других обще­ственных явлений, признаваемых нами за вредные, мы должны действовать средствами нравственными, средства­ми законными. Эти средства принадлежат к числу самых сильных, самых быстрых, ведущих прямо к цели. И хотя в числе этнх средств нет места самоуправству, но зато здесь мы находнм то средство, которое называется судом— хранителем справедливости, судом, решающим, что право и что не право. Ho этот суд требует, чтобы человек, желающий исправлять злоупотребления, сам сначала искоренил бы из себя небрезгливость в выборе средств и приобрел бы желание понимать ту важную истину, которая заключается в изречении: in legibus salus — в законе спасение!

Время теперь обратиться снова к разбору способа дей­ствий Засулич. Я нн одной минуты не могу представить себе, чтобы Засулич считала те средства, к которым она прибегала, нравственными. Я не могу предположить этого потому, что вообще не допускаю в нашем обществе воз­можности существования таких людей, которые даже при самом поверхностном развитии, при самых смутных поня­тиях о нравственности считали бы убийство за поступок нравственный. Остается поэтому предположить только одно: значит, по мнению Засулич, цель оправдывает сред­ства, флаг прикрывает груз. Много, господа, было разного рода теорий, основанных на более или менее смелых со­физмах, которые причиняли обществу много вреда, много бедствий, но не было ни одного софизма, который причи­нил столько вреда, сколько этот. И нужно удивляться, что находятся еще люди, которые предполагают, что при по­мощи безнравственных средств можно достигнуть нрав­ственных целей. Нужно удивляться, как эти люди не могут понять того, что нет нн одного явления и факта внутренней или внешней жизни, которые не оказывали бы влияния на другие, не только ближайшие, но и самые отдаленные фак­ты и явления; нужно удивляться, как эти люди не хотят понять, что если, по их мнению, цель может смягчить вред­ное значение дурных средств, употребленных для достиже­ния этой благой, по их мнению, цели, то, с своей стороны, и эти средства должны также оказывать влияние на харак­тер цели, для достижения которой они употреблены. Ну­жно удивляться, как не хотят понять, что дурное средство, употребленное для достижения благой будто бы цели, само является фактом, требующим уничтожения.

И посмотрите, с какой беспощадной суровостью Засу­лич стреімилась к достижению предположенной ею цели. Самоуверенно предположив, что ее взгляд вполне солида­рен со взглядом общества, получив о боголюбовском деле сведения OT лиц, не бывших очевидцами этого события, TO есть из третьих рук, Засулич сочла возможным устроить какой-то тайный суд над лицом, сделавшим известные рас­поряжения. Устроив тайный суд, она сочла возможным соединить в своем лнце и прокурора,и защитника,исудью; она считала возможным постановить смертный приговор, который она же, молодая женщина, и привела в исполне­ние, к счастью, не удавшееся. Я ни одной минуты не ду­маю, чтобы вы могли признать, что подобного рода сред­ства не преступны. Я вполне уверен в вашем согласии с тем, что каждый общественный деятель, KTO бы OH ни был, имеет право на суд законный, а не на суд Засулич. Я уверен также в вашем согласии, что никакая обществен­ная жизнь, никакая общественная организация невозмож­на там, где общественные деятели, администраторы, судьи, земские деятели, публицисты вынуждены были бы пом­нить, что как бы они ни поступали, а с той или с другой стороны на них все-таки будет направлен револьвер. Я ду­маю, что эти общественные деятели имеют право на то, на что имеет право каждый человек, — право на жизнь.

Я кончил. Я утверждаю, что, обвиняя Засулич, я за­щищаю жизнь человека, и заключаю свою речь теми же словами, которыми окончила Засулич: «Страшно поднять руку на жизнь человека». И я твердо уверен, что в глубине убеждений Засулич существует горькое, но правдивое со­знание, что не только в ваших, но даже в ее собственных глазах никакие самые красноречивые рассуждения не со­трут пятен крови с рук, покусившихся на убийство *,

Речь защитника присяжного поверенного П. А. Александрова

Господа присяжные заседатели! Я выслушал благород­ную, сдержанную речь товарища прокурора, и со многим из того, что сказано им, я совершенно согласен; мы расхо­димся лишь в весьма немногом, но, тем не менее, задача моя после речи господина прокурора не оказалась облег­ченной. He в фактах настоящего дела, не в сложности их лежит его трудность; дело это просто по своим обстоятель­ствам, до того просто, что если ограничиться одним только событием 24 января, тогда почти и рассуждать не придется. Кто станет отрицать, что самоуправное убийство есть пре­ступление; кто будет отрицать то, что утверждает подсу­димая, что тяжело поднимать руку для самоуправной рас­правы? Bce это истины, против которых нельзя спорить, но дело в том, что событие 24 января не может быть рас­сматриваемо отдельно от другого случая: оно так свя- зуется, так переплетается с фактом, совершившимся в доме предварительного заключения 13 июля, что если непонят­ным будет смысл покушения, произведенного В. Засулич на жизнь генерал-адъютанта Трепова, то его можно уяс­нить, только сопоставляя это покушение с теми мотивами, начало которых положено было происшествием в доме предварительного заключения. B [таком] сопоставлении, собственно говоря, не было бы ничего трудного; очень не­редко разбирается не только [самое] преступление, но итот факт, который дал мотнв этому преступлению. Ho в насто­ящем деле эта связь до некоторой степени усложняется, и разъяснение ее затрудняется. B самом деле, нет сомнения, что распоряжение генерал-адъютанта Трепова было долж­ностное распоряжение. Ho должностное лицо мы теперь не судим, и генерал-адъютант Tрепов является в настоя­щее время не в качестве подсудимого должностного лица, а в качестве свидетеля, лица, потерпевшего от пре­ступления. Кроме того, чувство приличия, которое мы не решились бы переступить в защите нашей и которое не может не внушить нам известной сдержанности относи­тельно генерал-адъютанта Трепова как лица, потерпевшего от преступления. Я очень хорошо понимаю, что не могу касаться действий должностного лица и обсуждать их так, как они обсуждаются, когда это должностное лицо пред­стоит в качестве подсудимого. Ho из того затруднительного положения, в котором находится защита в этом деле, можно, мне кажется, выйти следующим образом. Всякое должностное, начальствующее лицо представляется мне в внде двуликого Януса, поставленного в храме на горе: одна сторона этого Януса обращена к закону, к начальству, к суду, она ими освещается и обсуждается, обсуждение здесь полное, веское, правдивое; другая сторона обращена к нам, простым смертным, стоящим в притворе храма, под горой. Ha эту сторону мы смотрим, и она бывает не всегда оди­наково освещена для нас. Мы к ней подходим иногда только с простым фонарем, с грошевою свечкою, с тусклою лампою, многое для нас темно, многое наводит нас на та­кие суждения, которые не согласуются со взглядами на­чальства, суда на те же действия должностного лица. Ho мы живем в этих, может быть, иногда и ошибочных мне­ниях, на основании их мы питаем те или другие чувства к должностному лицу, порицаем его или славословим его, любим или остаемся к нему равнодушны и радуемся, если находим распоряжения вполне справедливыми. Когда действия должностного лица становятся мотивами для на­ших действий, за которые мы судимся и должны нести ответственность, тогда важно иметь в виду не только то, правильны или неправильны действия должностного лица с точки зрения закона, а как мы сами смотрели на них. He суждения закона о должностном действии, а наши воззре­ния на него должны быть приняты как обстоятельства, обусловливающие степень нашей ответственности. Пусть эти воззрения будут и неправильны — они ведь имеют значение не для суда над должностным лицом, а для суда над нашимн поступками, соображенными с теми или дру­гими руководившими нами понятиями. Чтобы вполне судить о мотиве наших поступков, надо знать, как эти мотивы от­разились в наших понятиях. Таким образом, в моем су­ждении о событии 13 июля не будет обсуждения действий должностного лица, а только разъясненне того, как отра­зилось это действие на уме и убеждениях Веры Засулич. Оставаясь в этих пределах, я, полагаю, не буду судьею действий должностного лица и затем надеюсь, что в этих пределах мне будет дана необходимая законная свобода слова и вместе с тем будет оказано снисхождение, если я с некоторой подробностью остановлюсь на таких обстоя­тельствах, которые с первого взгляда могут и не казаться прямо относящимися к делу. Являясь защитником В. За­сулич, по ее собственному избранию, выслушав от нее, в моих беседах с нею, многое, что она находила нужным пере­дать мне, я невольно впадаю в опасение не быть полным выразителем ее мнения и упустить что-либо, что, по взгляду самой подсудимой, может иметь значение для ее дела.

Я мог бы начать прямо со случая 13 июля, но нужно прежде исследовать почву, которая обусловила связь ме­жду 13 июля и 24 января. Эта связь лежит во всем про­шедшем, во всей жизни Веры Засулич. Рассмотреть эту жизнь весьма поучительно; поучительно рассмотреть ее не только для интересов настоящего дела, не только для того, чтобы определить, в какой степени виновна В. Засулич, но ее прошедшее поучительно и для извлечения из него дру­гих материалов, нужных н полезных для разрешения такнх вопросов, которые выходят из пределов суда: для изуче­ния той почвы, которая у нас нередко производит пре­ступления и преступников. Вам сообщены уже о В. Засу­лич некоторые биографические данные; они не длинны, и мне придется остановиться только на некоторых из них.

Вы помните, что семнадцати лет, после окончания обра­зования в одном из московских пансионов, после того, как она выдержала с отличием экзамен на звание домашней учительницы, она вернулась в дом своей матери. Старуха мать ее живет здесь, в Петербурге. B небольшой, сравни­тельно, промежуток времени семнадцатилетняя девушка имела случай познакомиться с Нечаевым и его сестрой. Познакомилась она с нею совершенно случайно, в учи­тельской школе, куда она ходила изучать звуковой метод преподавания грамоты. Кто такой был Нечаев, какие его замыслы, она не знала, да тогда еще и никто не знал его в России; он считался простым студентом, который играл некоторую роль в студенческих волнениях, не представляв­ших ничего политического.

По просьбе Нечаева В. Засулич согласилась оказать ему некоторую, весьма обыкновенную услугу. Она раза три или четыре принимала от него письма и передавала их по адресу, ничего, конечно, не зная о содержании самих пи­сем. Впоследствии оказалось, что Нечаев — государствен­ный преступник, и ее совершенно случайные отношения к Нечаеву послужили основанием к привлечению в качестве подозреваемой в государственном преступлении по извест­ному нечаевскому делу. Вы помните из рассказа В. Засу­лич, что двух лет тюремного заключения стоило ей это подозрение. Год она просидела в Литовском замке и год в Петропавловской крепости. Это были восемнадцатый и девятнадцатый годы ее юности.

Годы юности, по справедливости, считаются лучшими годами в жизни человека; воспоминачия о них, впечатле­ния этих лет остаются во всю жизнь. Недавний ребенок готовился стать созревшим человеком. Жизнь представ­ляется пока издали своею розовою, обольстительною сто­роною, без мрачных теней, без темных пятен. Много пере­живает юноша в эти короткие годы, и пережитое кладет след на всю жизнь. Для мужчины это пора высшего обра­зования; здесь пробуждаются первые прочные симпатии, здесь завязываются товарищеские связи, отсюда выносится навсегда любовь к месту своего образования, к своей alma mater L Для девицы годы юности представляют пору рас­цвета, полного развития; перестав быть дитятею, свобод­ная еще от обязанностей жены и матери, девица живет полною радостью, полным сердцем. To — пора первой любви, беззаботности, веселых надежд, незабываемых ра­достей, пора дружбы; то — пора всего того дорогого, не­уловимо-мимолетного, к чему потом [может] обращаться воспоминаниями зрелая мать и старая бабушка.

Легко вообразить, как провела Засулич эти лучшне годы своей жизни, в каких забавах, в каких радостях про­вела она это дорогое время, какие розовые мечты волно­вали ее в стенах Литовского замка и казематах Петропав­ловской крепости. Полное отчуждение от всего, что за тюремной стеной. Два года она не видела ни матери, ни родных, ни знакомых. Изредка только через тюремное на­чальство доходила весть от них, что все, мол, слава богу, здо­ровы. Ни работы, ни занятий. Кое-когда только книга, прошедшая через тюремную цензуру. Возможность сделать несколько шагов по комнате и полная невозможность уви­деть что-либо через тюремное окно. Отсутствие воздуха, редкие прогулки, дурной сон, плохое питание. Человеческий образ видится только в тюремном стороже, приносящем обед, да в часовом, заглядывающем, время от времени, в дверное окно, чтобы узнать, что делает арестант. Звук от­воряемых и затворяемых замков, бряцание ружей сменяю­щихся часовых, мерные шаги караула да уныломузыкаль­ный звон часов Петропавловского шпица. Вместо дружбы, любви, человеческого общения — одно сознание, что справа и слева, за стеной, такие же товарищи по несчастию, такие же жертвы несчастной доли.

B эти годы зарождающихся симпатий Засулич, дей­ствительно, создала и закрепила в душе своей навеки одну симпатию — беззаветную любовь ко всякому, кто, подобно ей, принужден влачить несчастную жизнь подозреваемого в политическом преступлении. Политический арестант, кто бы он ни был, стал ей дорогим другом, товарищем юности, товарищем по воспитанию. Тюрьма была для нее alma ma­ter, которая закрепила эту дружбу, это товарищество.

Два года кончились. Засулич отпустили, не найдя даже никакого основания предать ее суду. Ей сказали: «Иди»— и даже не прибавили: «И более не согрешай», потому что прегрешений не нашлось, и до того не находилось их, что в продолжение двух лет она всего только два раза была спрошена, и одно время серьезно думала, в продолжение многих месяцев, что она совершенно забыта. «Иди». Куда же идти? По счастию, у нее есть, куда идти — у нее здесь, в Петербурге, старуха мать, которая с радостью встретит дочь. Мать и дочь были обрадованы свиданием; казалось, два тяжких года исчезли из памяти. Засулич была еще мо­лода — ей был всего двадцать первый год. Мать утешала ее, говорила: «Поправишься, Верочка, теперь все пройдет, все кончилось благополучно». Действительно, казалось, страдания излечатся, молодая жизнь одолеет и не оста­нется следов тяжелых лет заключения.

Была весна, пошли мечты о летней дачной жизни, ко­торая могла [казаться] земным раем после тюремной жиз­ни; прошло десять дней полных розовых мечтаний. Вдруг поздний звонок. He друг ли запоздалый? Оказывается —■ не друг, но и не враг[, а] местный надзиратель. Объясняет [он] Засулич, что приказано ее отправить в пересыльную тюрьму. «Как в тюрьму? Вероятно, это недоразумение, я не привлечена к нечаевскому делу, не предана суду, обо мне дело прекращено судебною палатою и Правительствую­щим сенатом». — «He могу знать, — отвечает надзира­тель, — пожалуйте, я от начальства имею предписание взять вас».

Мать принуждена отпустить дочь. Дала ей кое-что: легкое платье, бурнус; говорит: «Завтра мы тебя навестим, мы пойдем к прокурору, этот арест — очевидно недоразу­мение, дело объяснится, и ты будешь освобождена».

Проходят пять дней, В. Засулич сидит в пересыльной тюрьме с полной уверенностью скорого освобождения.

Возможно ли, чтобы после того, как дело было прекра­щено судебною властью, не нашедшей никакого основания в чем бы то ни было обвинять Засулич, она едва двадца­тилетняя девица, живущая у матери, могла быть выслана, и выслана только что освобожденная после двухлетнего тюремного заключения.

B пересыльной тюрьме навещают ее мать, сестра; ей приносят конфеты, книжки; никто не воображает,чтобона могла быть выслана, и никто не озабочен приготовлениями к предстоящей высылке.

Ha пятый день задержания ей говорят: «Пожалуйте, вас сейчас отправляют в город Крестцы». — «Как отправ­ляют? Да у меня нет ничего для дорогн. Подождите, по крайней мере, дайте мне возможность дать знать родствен­никам, предупредить их. Я уверена, что тут какое-нибудь недоразумение. Окажите мне снисхождение, подождите, отложите мою отправку хоть на день, на два, я дам знать родным». — «Нельзя, — говорят, — не можем по закону, требуют вас немедленно отправить».

Рассуждать было нечего. Засулич понимала, что надо покориться закону, не знала только, о каком законе тут речь. Поехала она в одном платье, в легком бурнусе; пока ехала по железной дороге, было сносно, потом поехала на почтовых, в кибитке, между двух жандармов. Был апрель месяц, стало в легком бурнусе невыносимо холодно; жан­дарм снял свою шинель и одел барышню. Привезли ее в Крестцы. B Крестцах сдали ее исправнику, исправник вы­дал квитанцию в принятии клади и говорит Засулич: «Идите, я вас не держу, вы не арестованы. Идите и по суб­ботам являйтесь в полицейское управление, так как вы состоите у нас под надзором».

Рассматривает Засулич свои ресурсы, с которыми ей приходится начать новую жизнь в неизвестном городе. У нее оказывается рубль денег, французская книжка да коробка шоколадных конфет.

Нашелся добрый человек, дьячок, который поместил ее в своем семействе. Найти занятие в Крестцах ей не пред­ставилось возможности, тем более, что нельзя было скрыть, что она — высланная административным порядком. Я не буду затем повторять другие подробности, которые расска­зала сама Bepa Засулич.

Из Крестцов ей пришлось ехать в Тверь, в Солигалич, в Харьков. Таким образом началась ее бродячая жизнь — жизнь женщины, находящейся под надзором полиции. У нее делали обыски, призывали для разных опросов, под­вергали иногда задержкам не в виде арестов и, наконец, о ней совсем забыли.

Когда от нее перестали требовать, чтобы она ежене­дельно являлась на просмотр к местным полицейским вла­стям, тогда ей улыбнулась возможность контрабандой по­ехать в Петербург и затем с детьми своей сестры отпра­виться в Пензенскую губернию. Здесь она летом 1877 года прочитывает в первый раз в газете «Голос» известие о на­казании Боголюбова.

Да позволено мне будет, прежде чем перейти к этому известию, сделать еще маленькую экскурсию в область розги.

Я не имею намерения, господа присяжные заседатели, представлять вашему вниманию историю розги — это за­вело бы меня в область слишком отдаленную, к весьма да­леким страницам нашей истории, ибо история русской розги весьма продолжительна. Нет, не историю розги хочу я повествовать перед вами, я хочу привести лишь несколько воспоминаний о последних днях ее жизни.

Bepa Ивановна Засулич принадлежит к молодому по­колению. Она стала себя помнить тогда уже, когда насту­пили новые порядки, когда розги отошли в область преда­ний. Ho мы, люди предшествовавшего поколения, мы еще помним то полное господство розог, которое существовало до 17 апреля 1863 г. Розга царила везде: в школе, на мир ­ском сходе, она была непременной принадлежностью на конюшне помещика, потом в казармах, в полицейском управлении... Существовало сказание апокрифического, впрочем, свойства, — что где-то русская розга была при­ведена в союз с английским механизмом и русское сечение совершалось по всем правилам самой утонченной европей* ской вежливости. Впрочем, достоверность этого сказания никто не подтверждал собственным опытом. B книгах на­ших уголовных, гражданских и военных законов розга испещряла все страницы. Она составляла какой-то легкий мелодический перезвон в общем громогласном гуле плети, кнута й шпицрутенов. Ho наступил великий день — день, который чтит вся Россия,— 17 апреля 1863 г., — и розга перешла в область истории. Розга, правда, не совсем, но все другие телесные наказания миновали совершенно. Роз­га не была совершенно уничтожена, но крайне ограничена. B то время было много опасений за полное уничтожение розги, опасений, которых не разделяло правительство, но которые волновали некоторых представителей интеллиген­ции. Им казалось вдруг как-то неудобным и опасным оста­вить без розог Россию, которая так долго вела свою исто­рию рядом с розгой, — Россию, которая, по их глубокому убеждению, сложилась в обширную державу и достигла своего величия едва ли не благодаря розгам. Как, каза­лось, вдруг остаться без этого цемента, связующего обще­ственные устои? Как будто в утешение этих мыслителей розга осталась в очень ограниченных размерах и утратила свою публичность.

По каким соображениям решились сохранить ее, я не знаю, но думаю, что она осталась как бы в виде сувенира после умершего или удалившегося навсегда лица. Такие сувениры обыкновенно приобретаются и сохраняются в малых размерах. Тут не нужно целого шиньона, достаточно одного локона; сувенир, обыкновенно, не выставляется на­ружу, а хранится в тайнике медальона, в дальнем ящике. Такие сувениры не переживают более одного поколения.

Когда в исторической жизни народа нарождается какое- либо преобразование, которое способно поднять дух наро­да, возвысить его человеческое достоинство, тогда подоб­ное преобразование прививается и приносит свои плоды. Таким образом, и отмена телесного наказания оказала гро­мадное влияние на поднятие в русском народе чувства человеческого достоинства. Теперь стал позорен тот сол­дат, который довел себя до наказания розгами, теперь смешон и считается бесчестным тот крестьянин, который допустил себя наказать розгами.

Вот в эту-то пору, через пятнадцать лет после отмены розог, которые, впрочем, давно уже были отменены для лиц привилегированного сословия, над политическим осужден­ным арестантом было совершено позорное сечение. Обстоя­тельство это не могло укрыться от внимания общества: о нем заговорили в Петербурге, о нем вскоре появляются газетные известия. И вот эти-то газетнбіе известия дали первый толчок мысли В. Засулич. Короткое газетное изве­стие о наказании Боголюбова розгами не могло не произ­вести на Засулич подавляющего впечатления. Оно произ­водило такое впечатление на всякого, кому знакомо чувство чести и человеческого достоинства.

Человек, по своему рождению, воспитанию и образо­ванию чуждый розги; человек, глубоко чувствующий и понимающий все ее позорное и унизительное значение; человек, который по своему образу мыслей, по своим убе­ждениям и чувствам не мог бы без сердечного содрогания видеть и слышать исполнение позорной экзекуции над дру­гими, — этот человек сам должен был перенести на соб­ственной коже всеподавляющее действие унизительного наказания.

Какое, думала Засулич, мучительное нстязание, какое презрительное поругание над всем, что составляет самое существенное достояние развитого человека, и не только развитого, HO и всякого, кому не чуждо чувство чести и человеческого достоинства.

He с точки зрения формальностей закона могла обсу­ждать В. Засулич наказание, произведенное над Боголю­бовым, но и для нее не могло быть ясным из самых газет­ных известий, что Боголюбов хотя и был осужден в ка­торжные работы, но еще не поступил в разряд ссыльно­каторжных, что над ним не было еще исполнено все TO, что, по фикции закона, отнимает от человека честь, разры­вает всякую связь его с прошедшим и низводит его на положение лишенного всех прав. Боголюбов содержался еще в доме предварительного заключения, он жил среди прежней обстановки, среди людей, которые напоминали ему его прежкее положение.

Нет, не с формальной точки зрения обсуждала В. За­сулич наказание Боголюбова; была другая точка зрения, менее специальная, более сердечная, более человеческая, которая никак не позволяла примириться с разумкостью и справедливостью произведенного над Боголюбовым нака­зания.

Боголюбов был осужден за государственное преступле­ние. Он принадлежал к группе молодых, очень молодых людей, судившихся за преступную манифестацию на пло­щади Казанского собора. Весь Петербург знает об этой манифестации, и все с сожалением отнеслись тогда к этим молодым людям, так опрометчиво заявившим себя поли­тическими преступниками, к этим так непроизводительно погубленным молодым силам. Суд строго отнесся к суди­мому деянию. Покушение явилось в глазах суда весьма опасным посягательством на государственный порядок, и закон был применен с подобающей строгостью. Ho стро­гость приговора за преступление не исключала возможно­сти видеть, что покушение молодых людей было прискорб­ным заблуждением и не имело в своем основании низких расчетов, своекорыстных побуждений, преступных намере­ний, что, напротив, в основании его лежало доброе увлече­ние, с которым не совладал молодой разум, живой харак­тер и дал им направиться на ложный путь, приведший к прискорбным последствиям.

Характерные особенности нравственной стороны госу­дарственных преступлений не могут не обращать на себя внимания. Физиономия государственных преступлений не­редко весьма изменчива. To, что вчера считалось государ­ственным преступлением, сегодня или завтра становится высокочтимым подвигом гражданской доблести. Государ­ственное преступление нередко — только разновременно высказанное учение преждевременно провозглашенного преобразования, проповедь того, что еще недостаточно со­зрело и для чего еще не наступило время.

Bce это, несмотря на тяжкую кару закона, постигаю­щую государственного преступника, не позволяет видеть в нем презренного, отвергнутого члена общества, не позво­ляет заглушить симпатий ко всему тому высокому, чест­ному, дорогому, разумному, что остается в нем вне сферы его преступного деяния.

Мы, в настоящее славное царствование, тогда еще с восторгом юности, приветствовали старцев, возвращенных монаршим милосердием из снегов Сибири, этих государ­ственных преступников, явившихся энергическими деяте­лями по различным отраслям великих преобразований, тех преобразований, несвоевременная мечта о которых стоила им годов каторги.

Боголюбов судебным приговором был лишен всех прав состояния и присужден к каторге. Лишение всех прав и каторга — одно из самых тяжелых наказаний нашего зако­нодательства. Лишение всех прав н каторга одинаково мо­гут постигнуть самые разнообразные тяжкие преступления, несмотря на все различие их нравственной подкладки. B этом еще нет ннчего несправедливого. Наказание, ни­сколько оно касается сферы права, изменения обществен­ного положения, лишения свободы, принудительных работ, может, без особенно вопиющей неравномерности, постигать преступника самого разнообразного характера. Разбойник, поджигатель, распространитель ереси, наконец, государ­ственный преступник могут быть, без явной несправедли­вости, уравнены постигающим их наказанием.

Ho есть сфера, которая не поддается праву, куда бес­силен проникнуть нивелирующий закон, где всякая закон­ная уравнительность была бы величайшей несправедли­востью. Я разумею сферу умственного и нравственного развития, сферу убеждений, чувствований, вкусов, сферу всего того, что составляет умственное и нравственное до­стояние человека.

Высокоразвитый, полный честных нравственных прин­ципов государственный престУпник и безнравственный, презренный разбойник или вор могут одинаково, стена об стену, тянуть долгие годы заключения, могут одинаково нести тяжкий труд рудниковых работ, но никакой закон, никакое положение, созданное для них наказанием, не в состоянии уравнять их во всем том, что составляет ум­ственную и нравственную сферу человека. Что, потому, для одного составляет ничтожное лишение, легкое взыскание, то для другого может составить тяжелую нравственную пытку, невыносимое, бесчеловечное нстязание.

Закон карающий может отнять внешнюю честь, все внешние отличия, с ней сопряженные, но истребить в че­ловеке чувство моральной чести, нравственного достоинства судебным приговором, изменить нравственное содержание человека, лишить его всего того, что составляет неотъем­лемое достояние его развития, никакой закон не может. И если закон не может предусмотреть все нравственные, индивидуальные различия преступника, которые обусловли­ваются их прошедшим, то является на помощь общая, присущая человеку, нравственная справедливость, которая должна подсказать, что применимо к одному и что было бы высшею несправедливостью в применении к другому.

Если с этой точки зрения общей справедливости смо­треть на наказание, примененное к Боголюбову, то понят­ным станет то возбуждающее, тяжелое чувство негодова­ния, которое овладевало всяким неспособным безучастно относиться к нравственному истязанию над ближним.

C чувством глубокого, непримиримого оскорбления за нравственное достоинство человека отнеслась Засулнч к известию о позорном наказании Боголюбова.

Что был для нее Боголюбов? Он не был для нее род­ственником, другом, он не был ее знакомым, она никогда не видала н не знала его. Ho разве для того, чтобы воз­мутиться видом нравственно раздавленного человека, чтобы прийти в негодование от позорного глумления над безза­щитным, нужно быть сестрой, женой, любовницей?

Для Засулич Боголюбов был политический арестант, и в этом слове было для нее все: политический арестант не был для Засулич отвлеченное представление, вычитываемое из книг, знакомое по слухам, по судебным процессам, — представление, возбуждающее в честной душе чувство со­жаления, сострадания, сердечной симпатии. Политический арестант был для Засулич — она сама, ее горькое прошед­шее, ее собственная история — история безвозвратно по­губленных лет, лучших и дорогих в жизни каждого чело­века, которого не постигает тяжкая доля, перенесенная Засулич. Политический арестант был для Засулнч — горь­кое воспоминание ее собственных страданий, ее тяжкого нервного возбуждения, постоянной тревоги, томительной неизвестности, вечной думы над вопросами: что я сделала? что будет со мной? когда же наступит конец? Политиче­ский арестант был ее собственное сердце, и всякое грубое прикосновение к этому сердцу болезненно отзывалось на ее возбужденной натуре.

B провинциальной глуши газетные известия действо­вали на Засулич еще сильнее, чем они могли бы действо­вать здесь, в столице. Там она была одна. Ей не с кем было разделить свои[х] сомнений, ей не от кого было услы­шать слово участия по занимавшему ее вопросу. Нет, думала Засулич, вероятно, известие неверное, по меньшей мере оно преувеличено. Неужели теперь, и именно теперь, думала она, возможно такое явление? Неужели двадцать лет прогресса, смягчения нравов, человеколюбиво[го] отно- шени[я] к арестован[ным], улучшени[я] судебных и тюрем­ных порядков, ограничения личного произвола, неужели двадцать лет поднятия личности и достоинства человека вычеркнуты и забыты бесследно?

Неужели к тяжкому приговору, постигшему Боголюбо­ва, можно было прибавлять еще более тяжкое презрение к его человеческой личности, забвение в нем всего прошло­го, всего, что дали ему воспитание и развитие? Неужели нужно было еще наложить несмываемый позор на эту, по­ложим, преступную, HO, во всяком случае, не презренную личность? Нет ничего удивительного, продолжала думать Засулич, что Боголюбов в состоянии нервного возбужде­ния, столь понятного в одиночно заключенном арестанте, мог, не владея собой, позволить себе то или другое нару­шение тюремных правил, но на случай таких нарушений, если и признавать их вменяемыми человеку в исключи­тельном состоянии его духа, существуют у тюремного на­чальства другие меры, ничего общего не имеющие с на­казанием розгами. Да и какой же поступок приписывают Боголюбову газетные известия? Неснятие шапки при вто­ричной встрече с почетным посетителем. Нет, это неверо­ятно, успокаивалась Засулич; подождем, будет опроверже­ние, будет разъяснение происшествия; по всей вероятно­сти, оно окажется не таким, как представлено.

Ho не было ни разъяснений, ни опровержений, ни гласа, ни послушания. Тишина молчания не располагала к тишине взволнованных чувств. И снова возникал в женской экзальтированной голове образ Боголюбова, подвергнутого позорному наказанию, и раскаленное воображение стара* лось угадать, перечувствовать все то, что мог перечувство­вать несчастный. Рисовалась возмущающая душу картина, но то была еще только картина собственного воображения> не проверенная никакими данными, не пополненная слу­хами, рассказами очевидцев, свидетелей наказания; вскоре явилось и то и другое.

B сентябре Засулич была в Петербурге; здесь уже она могла проверить занимавшее ее мысль происшествие по рассказам очевидцев или лиц, слышавших непосредственно от очевидцев. Рассказы, по содержанию своему, не спо­собны были усмирить возмущенное чувство. Газетное из­вестие оказывалось непреувеличенным; напротив, оно до­полнялось такими подробностями, которые заставляли со­дрогаться, которые приводили в негодование. Рассказыва­лось и подтверждалось, что Боголюбов не имел намерения оказать неуважение, неповиновение, что с его стороны было только недоразумение и уклонение от внушения, ко­торое ему угрожало, что попытка сбить с Боголюбова шапку вызвала крик со стороны смотревших на происше­ствие арестантов независимо от какого-либо возмущения их к тому Боголюбовым. Рассказывались дальше возмути­тельные подробности приготовления и исполнения наказа­ния. Bo двор, ка который из окон камер неслись крики арестантов, взволнованных происшествием с Боголюбовым, является смотритель тюрьмы и, чтобы «успокоить» волне­ние, возвещает о предстоящем наказании Боголюбова роз­гами, не успокоив никого этим в действительности, HO,, несомненно доказав, что он, смотритель, обладает и прак- тическим тактом и пониманием человеческого сердца. Пе­ред окнами женских арестантских камер, в виду испуган­ных чем-то необычайным, происходящим в тюрьме, женщин, вяжутся пуки розог, как будто бы драть предстояло целую роту; разминаются руки, делаются репетиции предстоящей экзекуции, и в конце концов нервное волнение арестантов возбуждается до такой степенн, что ликторы in spe 1 счи­тают нужным убраться в сарай и оттуда выносят пуки розог уже спрятанными под шинелями.

Теперь, по отрывочным рассказам, по догадкам, по на­мекам, нетрудно было вообразить и настоящую картину экзекуции. Восставала эта бледная, испуганная фигура Боголюбова, не ведающая, что он сделал, что с ним хотят

Творить; восставал в мыслях болезненный его образ. Вот он, приведенный на место экзекуции и пораженный изве­стием о том позоре, который ему готовится; BOT он, полный негодования и думающий, что эта сила негодования даст ему силы Самсона, чтобы устоять в борьбе с массой лик­торов, исполнителей наказания; вот он, падающий под массою пудов человеческих тел, насевших ему на плечи, распростертый на полу, позорно обнаженный, несколькими парами рук, как железом, прикованный, лишенный всякой возможности сопротивляться, и над всей этой картиной мерный свист березовых прутьев да так же мерное исчис­ление ударов благородным распорядителем экзекуции. Bce замерло в тревожном ожидании стона; этот стон раздал­ся — то не был стон физической боли — не на нее рассчи­тывали; то был мучительный стон удушенного, униженно­го, поруганного, раздавленного человеческого достоинства. Священнодействие совершилось, позорная жертва была принесена!.. (Аплодисменты, громкие крнки: браво!)

П p e д с e д а т e л ь. Поведение публики должно выра­жаться в уважении к суду. Суд не театр, одобрение нли неодобрение здесь воспрещается. Если это повторится вновь, я вынужден буду очистнть залу.

...Сведения, полученные Засулич, были подробны, об­стоятельны, достоверны. Теперь тяжелые сомнения смени­лись еще более тяжелою известностью. Роковой вопрос восстал со всей его беспокойной настойчивостью. Кто же вступится за поруганную честь беспомощного каторжника? Кто смоет, кто н как искупнт тот позор, который навсегда неутешимою болью будет напоминать о себе несчаст­ному? C твердостью перенесет осужденный суровость ка­торги, он примирится с этим возмездием за его преступле­ние, быть может, сознает его справедливость, быть может, наступит минута, когда милосердие с высоты трона и для него откроется, когда скажут ему: «Ты искупил свою ви­ну, войди опять в то общество, из которого ты удален, — войди и будь снова гражданином». Ho кто и как изгладит в его сердце воспоминание о позоре, о поруганном достоин­стве; кто и как смоет то пятно, которое на всю жизнь останется неизгладимым в его воспоминании? Наконец, где же гарантия против повторения подобного случая? Много товарищей по несчастию у Боголюбова — неужели и они должны существовать под страхом всегдашней возмож­ности испытать то, что пришлось перенести Боголюбову?

Если юристы могли создать лишение прав, то отчего пси­хологи, моралисты не явятся со средствами отнять у ли­шенного прав его нравственную физиономию, его челове­ческую натуру, его душевное состояние; отчего же они не укажут средств низвести каторжника на степень скота, чувствующего физическую боль и чуждого душевных стра­даний?

Так думала, так не столько думала, как инстинктивно чувствовала В. Засулич. Я говорю ее мыслями, я говорю почти ее словами. Быть может, найдется много экзальти­рованного, болезненно преувеличенного в ее думах, волно­вавших ее вопросах, в ее недоумении. Быть может, закон­ник нашелся бы в этих недоумениях, подведя приличную статью закона, прямо оправдывающую случай с Боголю­бовым: у нас ли не найти статьи закона, коли нужно ее найти? Быть может, опытный блюститель порядка доказал бы, что иначе поступить, как было поступлено с Боголю­бовым, и невозможно, что иначе и порядка существовать не может. Быть может, не блюститель порядка, а просто практический человек сказал бы, с полной уверенностью в разумности своего совета: «Бросьте вы, Bepa Ивановна, это самое дело: не вас ведь выпороли».

Ho и законник, и блюститель порядка, и практический человек не разрешили бы волновавшего Засулич сомнения, не успокоили бы ее душевной тревоги. He надо забывать, что Засулич натура экзальтированная, нервная, болезнен­ная, впечатлительная; не надо забывать, что павшее иа нее, чуть не ребенка в то время, подозрение в политичег ском преступлении, подозрение, не оправдавшееся, но стоившее ей двухлетнего одиночного заключения, и затем бесприютное скитание надломили ее натуру, навсегда оста­вив воспоминание о страданиях политического арестанта, толкнули ее жизнь на тот путь и в ту среду, где мнсго поводов к страданию, душевному волнению, но где мало места для успокоения на соображениях практической пош­лости.

B беседах с друзьями и знакомыми, наедине, днем и ночью, среди занятий и без дела, Засулич не могла ото­рваться от мысли о Боголюбове, и ниоткуда сочувственной помощи, ниоткуда удовлетворения души, взволнованной вопросами: кто вступится за опозоренного Боголюбова, кто вступится за судьбу других несчастных, находя­щихся в положении Боголюбова? Засулич ждала этого заступничества от печати, она ждала оттуда поднятия, воз­буждения так волновавшего ее вопроса. Памятуя о преде­лах, молчала печать. Ждала Засулич помощи от силы общественного мнения. Из тишн кабинетов, из интимного круга приятельских бесед не выползало общественное мне­ние. Она ждала, наконец, слова от правосудия. Правосу­дие... Ho о нем ничего не было слышно.

И ожидания оставались ожиданиями. A мысли тяжелые и тревоги душевные не унимались. И снова и снова и опять и опять возникал образ Боголюбова и вся его обстановка.

He звуки цепей смущали душу, но мрачные своды мертвого дома леденили воображение: рубцы — позорные рубцы — резали сердце, и замогильный голос заживо по­гребенного звучал:

Что ж молчит в вас, братья, злоба,

Что ж любовь молчит?

И вдруг внезапная мысль, как молния, сверкнувшая в уме Засулич: «А я сама! Затихло, замолкло все о Бого­любове, нужен крик, в моей груди достанет воздуха издать этот крик, я издам его и заставлю его услышать!» Реши­мость была ответом на эту мысль в ту же минуту. Теперь можно было рассуждать о времени, о способах исполнения, но само дело, выполненное 24 января, было бесповоротно решено.

Между блеснувшею и зародившеюся мыслью и испол­нением ее протекли дни и даже недели; это дало обвине­нию право признавать вмененное Засулич намерение и действие заранее обдуманными.

Если эту обдуманность относить к приготовлению средств, к выбору способов и времени исполнения, то, ко­нечно, взгляд обвинения нельзя не признать справедли­вым, но в существе своем, в своей основе, намерение Засу­лич не было и не могло быть намерением хладнокровно сбдуманным, как ни велико по времени расстояние между решимостью и исполнением. Решимость была и осталась внезапною, вследствие внезапной мысли, павшей на благо­приятно для нее подготовленную почву, овладевшей все­цело и всевластно экзальтированной натурой. Намерения, подобные намерению Засулич, возникающие в душе воз­бужденной, аффектированной, не могут быть обдумываемы, обсуждаемы, Мысль сразу овладевает человеком, не его обсуждению она подчиняется, а подчиняет его себе и вле­чет за собою. Как бы далеко ни отстояло исполнение мысли, овладевшей душой, аффект не переходит в холод­ное размышление и остается аффектом. Мысль не прове­ряется, не обсужнвается, ей служат, ей рабски повинуются, за ней следуют. Нет критического отношения, имеет место только безусловное поклонение. Тут обсуживаются и обду­мываются только подробности исполнения, но это не ка­сается сущности решения. Следует ли или не следует вы­полнить мысль — об этом не рассуждают, как бы долго ни думали над средствами и способами исполнения. Страст­ное состояние духа, в котором зарождается и восприни­мается мысль, не допускает подобного обсуждения; так вдохновенная мысль поэта остается вдохновенною, не вы­думанною, хотя она и может задумываться над выбором слов и рифм для ее воплощения.

Мысль о преступлении, которое стало бы ярким и громким указанием на расправу с Боголюбовым, всецело завладела возбужденным умом Засулич. Иначе и быть не могло; эта мысль как нельзя более соответствовала тем потребностям, отвечала на те задачи, которые волновали ее.