Реалии. Беды. Ценности

Три реалии – три достоинства и три «беды». – Драма права России. – Деловые проработки. – Правовой романтизм. – Противоречивые тенденции. – Сила науки и ее ценности

Три реалии – три достоинства и три «беды».

Самое поразительное, что все эти оценки (во всяком случае – в принципе, по некоторым важным моментам) верны. И здесь, в понимании особенностей этой уникальной отрасли знаний – правоведения, ряда его существенных сторон, нам вновь помогут мысли Канта. Но сначала все же – общие характеристики правоведения как науки, с ударением на те из его особенностей, которые являются фактической и, стало быть, невольной предпосылкой его различных, порой добрых, а порой не очень добрых, оценок и в этом отношении – «бед».

Таких особенностей (и соответственно – предпосылок) – три.

П е р в а я особенность – это прикладной, прагматический характер правовых знаний. И – не только потому, что эти гуманитарные знания (как это характерно, например, для психологии, социологии) могут быть востребованы в практической жизни, но прежде всего по главному своему историческому источнику, по своему исконному первичному содержанию. Правоведение – вообще одна из первых в истории специальных наук в комплексе гуманитарных знаний – выросло

269

Самое святое, что есть у Бога на земле

из потребности обслуживать юридическую практику – издание и применение законов, а также – правовое обучение, подготовку юристовпрофессионалов.

И тут обнаружилась специфика юридической материи, ее письменное и терминологическое «опредмечивание», подчиненность логическим принципам, способность воплощаться в логические конструкции математически строгого порядка. Словом, то, что придало юридическим знаниям на прагматическом уровне в основном юридико-техническое содержание, в принципе однопорядковое с содержанием всех других технических знаний, данными наук технического профиля. В этой связи правоведение с древнейших времен выступало в виде своего рода обители отработанной словесности и еще более – отработанных, стройных, искусных, порой – утонченных юридикологических построений, обеспечивающих не только нужную практике аналитическую проработку правового материала, но и логическое обогащение права, что в свою очередь позволяло представить право, юридическую деятельность и науку в качестве достижений ума и интеллектуального искусства (и что, надо добавить, хорошо согласуется со взглядами Канта на чистое право).

Отсюда высокий престиж юридической профессии и правовых знаний в древности, в Средние века, вплоть до последних времен. И отсюда же, наряду с действительно негативными явлениями, крайностями – формалистикой и элементами догматизма, довольно распространенная упрощенная, а порой свысока пренебрежительная оценка юридической профессии и правовых знаний в нынешнюю пору. То есть – в обстановке, когда другие сферы гуманитарных наук

«вырвались вперед» – вышли далеко за грань формально-логической обработки фактических данных, обобщения и логические построения правоведения стали при поверхностном подходе производить впечатление весьма примитивного материала, не очень-то соответствующего, казалось бы, высокому интеллектуальному уровню современной науки.

«юридическая догматика», были возведены рядом ученых-правове-

270

Глава седьмая. Рубежи правопонимания

дов в ранг некой самодостаточной реальности, не требующей никакого иного объяснения, кроме ее внутренней логики и ее обусловленности волей и признанием государства (юридический позитивизм в его крайних выражениях, как некая «философия»).

Что ж, такая ограниченная трактовка права – это в известном смысле беда правоведения, вырастающая – как это нередко бывает – из его достоинств. Ибо и в современную пору ему никуда не уйти от своего первичного исконного предназначения – от аналитической проработки разнообразного и сложного правового материала, от юридической герменевтики, необходимости понимания и выработки точных юридических конструкций, решения других многотрудных проблем законодательства, юридической практики и правового обучения. Да и развитие юридических знаний во всех подразделениях науки, в том числе философского характера, не может не опираться на первичный правовой материал, имеющий к тому же богатый, пока еще далеко не раскрытый и не всеми понятый интеллектуальный потенциал.

Следующая, в т о р а я особенность правоведения связана с тем, что право, закон обладают мощной силой в обществе, а это привело к тому, что юридическая деятельность и знания изначально оказались в зоне интересов власти, попали в зависимость от государства, его интересов, его политики. Тем более, что и сама правовая материя существует и функционирует в зависимости от деятельности государственных учреждений, государственной воли.

Правда, далеко не все правоведы – это специалисты, находящиеся на службе государства: определенные разновидности юридической работы, в первую очередь – адвокатского профиля, относятся к свободным профессиям.

Одно из проявлений рассматриваемой особенности юридической деятельности как раз и было отмечено Кантом. Он говорит о «ве-

271

Самое святое, что есть у Бога на земле

личайшем искушении» юриста, ибо он в силу своей принадлежности к власти может пользоваться оружием власти (по мифологическим образам – «мечом», в его соотношении с «судейскими весами»)

«не только для того, чтобы оградить весы от всех посторонних влияний, но и для того, чтобы положить его на чашу, если она не захочет опуститься»1.

Понятно, отмеченное проявление юридической профессиональной деятельности уже граничит с деформацией самих ее основ, с прямым попранием права и законности. Но оно – убедительное свидетельство и того, что феномен «принадлежность к власти» не остается для юридической работы бесследным, он накладывает на юридическую работу в целом роковую печать, а отсюда, помимо всего иного, при отсутствии в убеждениях и деятельности правоведов надлежащих философских и моральных критериев отражается на особенностях юридической работы и юридических знаний. В этой связи знаменательно, что, говоря об искушении юриста, Кант оговаривается: да, искушение, но искушение в том случае, если он, юрист, одновременно в моральном отношении – не философ.

Отсюда – своеобразная черта и в указанном ранее смысле – новая беда правоведения.

Наконец, т р е т ь я особенность правоведения выражается в его глубокой и активной духовной сущности, которая, однако, может оборачиваться узкоидеологической, политической направленностью правоведения.

И по данному кругу вопросов Кантом высказаны соображения, которые, надо полагать, способствуют пониманию тех категорий духовного порядка, относящихся к существованию и действию права. С точки зрения Канта, право в государстве (напомню, по специфической

272

1 Кант И. Сочинения на немецком и русском языках. Т. 1. М., 1994. С. 427.

Глава седьмая. Рубежи правопонимания

терминологии философа – «государственное право») в силу своей природной предопределенности непосредственно содержится «в разуме» – образует действенный элемент сознания человека, первичное правосознание. Более того, именно в таком качестве «право в разуме» оказывает влияние на жизнь людей, оно «имеет обязательную силу, стало быть, объективную (практическую) реальность, независимо от блага или зла, которое может из этого возникнуть...». И потому, продолжает Кант, – «существует теория государственного права, без согласия с которой не имеет значения никакая практика»1.

И вот здесь важно обратить внимание на то, что «право в разуме» и еще более – «теория государственного права» могут получить узкоидеологическую направленность, опирающуюся не на «чистый разум» и не на требования жизни, а на сугубо умозрительные, спекулятивные или утопические представления. Это не раз и встречалось в истории права, когда национальные системы и целые их семьи приобретали направленность сугубо идеологического порядка. В том числе – ортодоксально-религиозную каноническую направленность или направленность, выражающую целую систему ортодоксальных утопических догм, прежде всего – коммунистического толка.

И здесь мы встречаемся с новой бедой правоведения. С тем, что оно может приобретать узкоидеологическое содержание и ориентацию. А потому и в сознании людей оно довольно часто воспринимается не как область человеческого духа, где происходит поиск истины и утверждаются человеческие ценности, а как слуга определенной идеологии, далекой от правды и действительных интересов людей, в лучшем случае – выполняющей функции подсобной службы клана юристов и политиков.

Драма права России. Особенности правоведения как своеобразной сферы знаний в полной мере и в самом прямом смысле обернулись ее бедами в России после Октября 1917 года, когда на обширной территории былой Российской империи силой оружия, беспощадного революционного фанатизма и всесокрушающей стихии толпы утвердился марксистский коммунистический строй.

Именно в обстановке марксистского коммунистического режима правоведение в российском обществе оказалось со дней большевистского переворота под жестким прессом коммунистических догм, а по мере упрочения советской власти и сталинской трансформации

1 Кант И. Сочинения на немецком и русском языках. Т. 1. С. 329.

273

Самое святое, что есть у Бога на земле

режима – все более и более под диктатом всесильной партийно-государственной власти.

Доминирующее положение с 1917–1918 годов заняла в России официальная доктрина, разрабатываемая и жестко проводимая ленинцами-большевиками. Доктрина, которая, с опорой на принципы и практику «диктатуры пролетариата» и революционного правосознания, провозгласила линию на резко негативное отношение ко всему прежнему буржуазному «правовому хламу» и, более того, – на оправдание большевистского произвола и на будто бы неизбежное при переходе к высшему социальному строю – коммунизму «отмирание права» вообще. Большевизм с этой точки зрения, как уже говорилось, стал олицетворением принципов и практики всевластия политического режима коммунизма, исторически оправданного по ортодоксально-марксистским представлениям «права» коммунистов коренным образом насильственно переделывать жизнь людей сообразно коммунистическим догмам, а отсюда – и идеологии отрицания права как общецивилизационного явления.

Мало что изменилось в сути марксистского правоведения, когда в России (принявшей с начала 1920-х гг. государственный облик «Советского Союза») прошла полоса нэпа, а затем утвердился строй сталинской тирании. Оно по-прежнему оставалось предельно идеологизированной отраслью знаний, находящейся под жестким контролем партийно-государственной власти. Вместе с тем немаловажно то, что в годы нэпа, «социалистического строительства» и последующие периоды правовые нормы и институты стали все шире использоваться в хозяйственной и социальной жизни, и это (вместе со сталинской трансформацией идеологии) в 1930-х гг. повлекло за собой в официальной науке и пропаганде смену оценочных акцентов и своего рода терминологическое переоформление действующего права и законности, которые стали возвеличиваться в качестве «социалистических».

Советская юридическая наука еще не получила (и, возможно, не скоро получит) достаточно научно строгую и вместе с тем общепризнанную оценку. Правоведение в условиях господства коммунизма – явление уникальное, ряд его черт и традиций сохранился до нынешней поры, не все в нем еще по-настоящему понято, признано наукой, общественным мнением и некоторые возможные жесткие его оценки (такие, как наука «юридически романтизированного революционного произвола» или при сталинской тирании – наука «тоталитарного режима»), при всей своей справедливости, не выражают всех его противоречивых характеристик.

274

Глава седьмая. Рубежи правопонимания

Возникшие в связи с октябрьским переворотом 1917 г. процессы в российском правоведении – сложны, многоплановы, не столь однолинейны, как это следует из положений о его идеологизации и подконтрольности власти.

Наряду с теми негативными сторонами советского правоведения, которые выражают саму суть идеологии и практики большевизма, оно отражает также и другие явления, относящиеся к драме права в России. Ведь большевизм, его императивы и практика в юридической области вошли в разящее противоречие с начавшимся в XX в. подъемом права и правоведения в России, представлявшим собой обнадеживающую, возможно самую обнадеживающую, перспективу либерализации страны, во многом еще остающейся в системе отношений абсолютистско-державного строя царской империи. И одним из парадоксальных проявлений этой драмы стало то обстоятельство, что после Октября 1917 г. в обстановке идеологического отрицания с позиций большевизма ценности права в советской России сохранился престиж права

«вообще», понимание необходимости его использования для решения задач, стоящих перед обществом.

Отсюда – две характерные особенности советской юридической науки, одну из которых можно кратко обозначить словами деловые проработки, а другую – правовой романтизм.

Деловые проработки. Характерно, что, при всем резко отрицательном отношении ленинцев-большевиков к буржуазному «правовому хламу», практически с первых же дней октябрьского переворота 1917 г. законы, другие правовые институты (народные суды, революционные трибуналы, декреты) широко использовались в жизни советского общества. Был даже взят курс на восприятие высоких достижений юридической культуры и техники – таких, как «конституция», «кодексы». В этом использовании права для решения государственных, экономических, социальных вопросов также выражалась идеологическая направленность всего строя жизни коммунистической системы. Ленин признавал, что декреты советской власти первоначально вообще не были предназначены для практического применения, а служили

«пропаганде». Да и в последующем тексты кодексов, других законов насыщались пропагандистскими лозунгами и идейными формулировками. Такие лозунги и формулировки звучали на судебных процессах, в научных изданиях. И они, как и иные свидетельства верности коммунистической идеологии, стали обязательными атрибутами любых изданий, претендующих на то, чтобы быть признанными «наукой».

275

Самое святое, что есть у Бога на земле

В годы же сталинской тирании все институты советского права вообще преподносились в виде «самых передовых в мире», «высших достижений демократии», которые служат «интересам трудящихся», «делу строительства высшего социального строя – коммунизма». Советское право и правоведение в ту пору включались таким путем в гигантскую систему сталинских фальсификаций, по неумолимой логике тоталитарных режимов неотделимых от порядков кровавого произвола и насилия. Тем более, что для этого – как и для пропагандистских задач – существовал известный объективный материал, так как именно в правовом порядке закреплялись некоторые формы гарантий, призванных в сферах применения труда, образования, медицинского и иного обслуживания закрепить некоторые общедемократические требования, а в пропагандистском плане – реализовывать и демонстрировать «достижения социализма».

В то же время советские законы, весь комплекс юридических установлений и форм, особенно – с 1920-х – 1930-х гг., оказались нацеленными на решение «деловых» проблем в экономике, социальной сфере, борьбе с правонарушениями, деятельности правоохранительных учреждений. Причем – так, чтобы советское право наиболее полно и результативно реализовывало свои функции регулятора: обеспечивало воспроизводство коммунистической системы, охрану существующих порядков, оптимальное решение других регулятивных и охранительных задач, соответствующих потребностей строя «социализма».

А это потребовало от юридической науки – пусть и предельно идеологизированной – не только пропагандистских славословий и демонстраций верности коммунистической идеологии, ее будто бы побед и торжества, но и деловых проработок – тщательного изучения всей

«механики» юридического регулирования, структуры права, типов и звеньев юридического воздействия, своеобразия юридических связей, их элементов и т.д., и т.п. – всего того, что образует сложное, многогранное технико-юридическое содержание права, его специальные юридические характеристики, охватываемые понятием «догма права». Эти деловые проработки к тому же были сориентированы на учет данных юридической практики, а в теоретическом отношении – в какой-то мере на положения и выводы отечественной дореволюционной и зарубежной литературы. В целом такие разработки оказались не только полезными в практической жизни, но существенно продвинули вперед науку, углубили научные представления о материи права и – как выясняется ныне (с учетом кантовских положений о чистом праве) – интеллектуальном его содержании.

276

Глава седьмая. Рубежи правопонимания

Но узость такого научного подхода к характеристике права сразу же отчетливо проявилась, как только правоведы в советских условиях попытались дать философское обоснование праву. В обстановке вездесущего диктата марксистских догм, поддерживаемого режимом вездесущей партийно-государственной диктатуры, подобное обоснование принципиально не могло идти дальше некоторых обобщений юридико-догматического материала (включая выводы серьезного интеллектуального порядка), соединенных с марксистскими догмами. Вот и формулировались в советской юридической науке определения права, которые состояли, во-первых, из очевидных операциональных формул и общезначимых выводов позитивистского характера, вытекающих из обобщений правового материала (типа «право – система общеобязательных формально-определенных норм»), и, во-вторых, из догм ортодоксального марксизма в их ленинскосталинском истолковании (добавления к позитивистским положениям таких формулировок идеологического толка, как «воля господ-

ствующего класса» и др.).

Отсюда – главный порок распространенных в советской юридической науке определений права – такой странный симбиоз юридического позитивизма и марксистских догм, который (с добавлением выдержек из партийных документов и выступлений партийных вождей) стал характерной чертой всей советской юридической науки. И именно он предопределил и многие другие пороки советского правоведения, включая и то, что для него характерны односторонние идеологизированные трактовки, «упущения» и – как верно замечено Э.Ю. Соловьевым – «позорный пробел», состоящий главным образом в отсутствии

«включенности» в правопонимание категорий прав человека1.

Правовой романтизм. Советская правовая наука со второй половины 1950-х гг. пережила своеобразную полосу в своем развитии, в чем-то похожую на обстановку в правоведении в дореволюционное время, – полосу правового романтизма.

Важно при этом сразу же сделать ударение на том, что вера в право, надежда на него в пятидесятые годы, как и в дореволюционное время, овладели умами людей, прежде всего умами правоведов, в условиях, когда в науке и общественном мнении резко возросло внимание к праву, а главное – понимание его особенностей как своеобразного, уникального явления в жизни людей, обладающего значительной со-

1 Соловьев Э.Ю. И. Кант: взаимодополнительность морали и права. М., 1992. С. 10.

277

Самое святое, что есть у Бога на земле

циальной силой и, значит, – возможностями в решении трудных жизненных проблем.

На первый взгляд такой поворот в развитии советского правоведения никак не вытекал из общего состояния юридической науки в советском обществе, из характерной для нее мешанины юридического позитивизма и марксистских догм. В действительности же процессы движения правовой мысли и в таких неблагоприятных условиях оказались, как уже отмечалось, более сложными, многоплановыми, в чем-то даже перекликающимися с крупными сдвигами в мировой правовой культуре, происходящими в 1950– 1960 гг. «Деловые проработки» в юриспруденции, потребовавшие обстоятельного исследования правовой материи, стали постепенно приоткрывать ее «тайны» – механизменные и структурные особенности. Те особенности, которые характеризуют правовую материю как сферу строгих и точных реальностей, объективированных интеллектуальных ценностей, предполагают не произвольное манипулирование законами и юридической практикой, а следование «законам законов», с их смысловым центром – правами субъектов, их гарантиями.

Как это ни парадоксально, на такую направленность развития правовой мысли, являющейся предосновой правового романтизма, в какой-то мере работали и негативные стороны советского правоведения, когда дает о себе знать сама логика права. Даже дежурные обязательные славословия по поводу мнимых достоинств социалистического права заставляли вести упорный поиск тех проявлений гуманизма и демократии, которые имеют отношение к праву, будто бы торжествующему в обществе социализма и светлого коммунистического будущего.

И, конечно же, ключевую, до сих пор недооцененную роль в развитии позитивных процессов советского правоведения сыграло то обстоятельство, что в конце 1930-х гг. в результате немыслимых изгибов политической жизни советского тоталитаризма в науку и преподавание юридических знаний вернулись дореволюционные правоведы. И что именно через них в 1940–1960-е гг. благотворное влияние отечественной и мировой правовой культуры стало все более – даже в условиях сталинских и неосталинских, андроповско-брежневских порядков – сказываться на состоянии советской юридической науки.

Отмеченные позитивные процессы в советском правоведении, явившиеся основой правового романтизма, стали своего рода предзнаменованием, неким приуготовлением к грядущим, неотвратимо наступаю-

278

Глава седьмая. Рубежи правопонимания

щим переменам. Можно даже предположить, что историческая судьба России – как и в дореволюционное (до Октября 1917 г.) время – через этот, казалось бы, нелогичный феномен – правовой романтизм подала некий знак о возможной перспективе благотворных перемен не путем революционного насилия, а путем права. И вообще, достойно особого внимания то обстоятельство, что тот маячок свободы, который со смертью Сталина засветил в измученном тоталитаризмом обществе, выступил перед людьми и историей в облике права.

Увы, романтизм и есть романтизм – состояние души и общественных настроений, неотделимое от эмоциональной эйфории, каких-то иллюзий, возвышенных расчетов, далеко не всегда согласующихся с суровой жизнью. Подобные возвышенные, романтические расчеты, характерные для правового романтизма, не состоялись и в России, причем, казалось бы, в исключительно благоприятной исторической обстановке, когда во второй половине 1980-х годов открылась перспектива мирной трансформации («перестройки») тоталитарной социальной системы в современное демократическое общество и когда путь права представлялся в науке и общественном мнении оптимальным направлением такой трансформации.

Крах правовых иллюзий в России в конце 1980-х – начале 1990-х гг., раздавленных политическими страстями, яростной борьбой за власть, бедственным положением страны и ее распадом, породил – как это часто случается – явления обратного порядка: неверие в право, его ценности, а на практике и в науке – спадом в уровне понимания права, коммерциализацией юриспруденции, сведением ее к набору прагматических положений и рекомендаций.

Только в нынешнее время, кажется, наша наука начинает подходить к пониманию того, что истоки несостоявшихся правовых надежд в нашем Отечестве следует искать не только в традициях и практике верховенства политической силы, но в не меньшей мере также и в том, что само право, сложившееся в советском обществе, не было готово к своей миссии. И стало быть – к пониманию того, что нынешнее достояние нашей науки – теоретические положения, связанные с «деловыми проработками», нуждается в научном, философском возвышении, в его развитии в высокую теорию. Ту теорию, философские основы которой во многом заложены во взглядах Канта1.

1 Ряд философов в советское время (Т.И. Ойзерман, Э.Ю. Соловьев и др.) на фоне общего состояния правоведения оказались в понимании права глубокими, основательными исследователями. И это во многом, на мой взгляд, объясняется тем, что они в своих разработках и оценках опирались на кантовские идеи о праве.

279

Самое святое, что есть у Бога на земле

Противоречивые тенденции. В подтверждение того, что состояние и развитие духовной жизни в нашем мире отличается, при всем многообразии подходов и выводов, все же известными чертами единства, нужно отметить некоторые черты состояния и развития правоведения в демократических странах Запада.

Ничуть не претендуя на всесторонние характеристики (здесь требуется кропотливый анализ с использованием обширных фактических данных), представляется важным отметить две противоречивые особенности современного правоведения демократических стран с развитой политической и правовой культурой, проявляющиеся, впрочем, не более чем тенденции.

Одна из них заключается в том, что сообразно общему благосостоянию потребительского общества, достигнутому уровню правопорядка и озабоченности в их сохранении для правовой мысли многих стран характерно превращение либеральных правовых ценностей в само собой разумеющееся «общее место» – такие очевидные реалии и постулаты, которые не требуют ни каких-либо утонченных научных обоснований, ни сколько-нибудь значительного научного развития. К таким постулатам относятся правовые идеи и правовые критерии поведения, относящиеся к частной собственности, правам и свободам человека, парламентарной демократии, независимому правосудию. Складывается впечатление о том, что в отношении этих идей и критериев порой проскальзывают настроения равнодушия и даже утрачивается своего рода гражданственная бдительность – широкое хождение получают рассуждения о необходимости преодоления «абсолютизации» указанных идей и критериев, потребности их «ограничения», большего учета социальных факторов, социалистических начал, – соображения, ведущие при потере должной духовной щепетильности к принципиальной смене мировоззренческих координат. Не случайно, как уже подмечено, в литературе «понятие права (говоря точнее: тема строгого права и правового государства) в последние десятилетия не выдвигалась в странах Запада на первый план крупных и длительных философских дискуссий»1.

Другая тенденция в развитии правовой мысли «благополучных» западных стран выражает общий настрой рыночной идеологии – коммерциализацию науки, ее прямую подчиненность потребностям рынка и оплачиваемым запросам государственных инстанций. Следствием этой тенденции является дробление юридических знаний, концентра-

280

1 Соловьев Э.Ю. И. Кант: взаимодополнительность морали и права. С. 15.

Глава седьмая. Рубежи правопонимания

ция внимания на сугубо практических вопросах того или иного довольно узкого участка деятельности или правовых интересов, нарастающее смешение юридических и неюридических (социологических, психологических и иных) знаний и отсюда – утрата ощущения и понимания своеобразия права, его мировоззренческой и практической ценности.

И та и другая тенденции под известным углом зрения означают ту черту состояния и развития правоведения, которая перекликается с аналогичным или близким явлением современной отечественной науки – утратой направленности научной мысли на высокую теорию, все большей приземленностью науки, ее сугубо прагматической замкнутостью, измельчанием.

Не означает ли это явление в западном мире отражения в юридической науке одного из не очень радостных итогов развития либеральных цивилизаций, названного Ф. Фукуямой «концом истории»? Тем концом, когда, по словам философа, вместо дерзновения, идеализма и мужества возобладает экономический расчет, бесконечные технические проблемы, забота об экологии и удовлетворение изощренных запросов потребителя1?

Если такого рода оценки справедливы, то возникает предположение о том, что, быть может, оптимальным вариантом возвышения жизни людей в современном мире, обогащения ее дерзновением и энергией является такое развитие общества и человеческого духа, в соответствии с которым право станет высшим принципом в обществе, открывающим простор для активности и творчества человека, его суровой, трудной, счастливой жизни. Но для проверки такого предположения, обоснования и признания оптимального варианта нашего будущего нужна как раз высокая теория. В том числе (а возможно, и прежде всего) – в науке права.

Сила науки и ее ценности. Пора несколько сменить акценты при характеристике советского правоведения – сказать о том, что наряду с органическими пороками оно сохранило исконные ценности юридической науки, относящиеся к ее первичному юридикотехническому материалу, к научному осмыслению этого материала (т.е. – то, что по своеобразной терминологии юриспруденции именуется «догмой права»).

В этой связи пришло время и для того, чтобы сказать о тех теоретических позициях в правоведении, которые делают ударение на особенностях права как нормативного институционного образования. Тем более,

1 Фукуяма Ф. Конец истории? // Вопросы философии. 1990. № 3. С. 148.

281

Самое святое, что есть у Бога на земле

что эти теоретические позиции и в прошлом, и ныне нередко представляются и оцениваются в качестве «узконормативных» взглядов, философии юридического позитивизма – устаревших, ошибочных воззрений, которым противополагается современное философское видение права. Такого рода представления и оценки в известной степени справедливы. Во всяком случае – в той степени, в какой характеристики права как нормативного явления выдвигались в советской науке в качестве некой философии, единственно возможных мировоззренческих взглядов, «отвечающих» марксистским постулатам и исключающих все иные подходы и представления о праве. В не меньшей степени они справедливы – при такой встречавшейся в советской науке интерпретации нормативности права (да еще увязываемой с его классовой трактовкой), когда дают о себе знать крайности юридического позитивизма, оправдывающего с правовой стороны все юридические установления, исходящие от государства и, стало быть, придающие праву сугубо этатический характер. Словом, они справедливы в той степени, в какой качество нормативности права (а вместе с нормативностью и другие его свойства) получали в советской юридической науке идеоло-

гическое, притом в духе ортодоксального марксизма, истолкование.

Но упомянутые представления и оценки не могут быть приняты в том отношении, когда их категорическая безапелляционность приводит к отрицанию или принижению первичных и исконных ценностей правоведения как науки – данных и обобщений непосредственно правового материала, самой материи права, отрицанию или принижению научной значимости всего того, что относится к догме права – в том, скажу еще раз, специфическом смысле термина «догма», который принят в юриспруденции. А в этой связи – и к недооценке практического и научного значения юридического позитивизма (поскольку он выступает не в идеологизированном виде), а также основательного интеллектуального содержания данных правоведения.

Если даже исходить из таких взглядов о юридической науке, когда делается ударение на философском обосновании права, нельзя не признать, что практическая потребность в логической обработке и комментировании действующего права «всегда сопровождала его развитие»1, пусть при этом позитивистская юриспруденция в каких-то своих подразделениях и на известных этапах развития может быть определена «не более, чем описательная наука, дисциплина низшего теоретического порядка»2.

282

1 Туманов В.А. Буржуазная правовая идеология. М., 1971. С. 165.

2 Там же. С. 168.

Глава седьмая. Рубежи правопонимания

Здесь вновь нам на помощь приходят разработки Канта по вопросам права. И под этим углом зрения следует сразу же отметить отсутствие достаточных оснований для высказанного в философской литературе мнения, согласно которому «этические понятия Канта глубоко проникают в проблематику мировоззренческого обоснования правовых норм и обеспечивают надежную защиту от любых версий юридического позитивизма»1.

В данном случае – все наоборот. И дело не только в том, что мировоззренческое обоснование права, как уже отмечалось, имеет с позиций философии Канта самостоятельное значение и проходит не только через этические понятия. В данном случае суть дела – в том, что именно кантовские философские разработки дают весьма глубокое обоснование положительным сторонам юридического позитивизма – исходным и исконным ценностям юридической науки.

Аргументируя необходимость философского обоснования права (что есть право и «каков всеобщий критерий, на основании которого можно вообще различить правое и неправое – iustum et iniustum»), Кант попутно отмечает достоинства практической юриспруденции, значение тех первичных юридических знаний, которые позволяют определить, «что следует по праву (quod sit iuris), т.е. что говорят или говорили законы в том или ином месте», а также то обстоятельство, что указанные эмпирические принципы правовед, получающий хорошее руководство в отношении законов, должен хотя бы порой оставлять, но оставлять «на время»2.

Еще более существенно, что Кант, проделав анализ видов законов (причем, как мы видели, по рубрикам, обозначенным весьма утонченными данными позитивистской юриспруденции), тут же дает обоснование соответствующим знаниям с основательных философских позиций. Он говорит о «систематически классифицирующем разуме» и – что особо знаменательно – о том, что формулы здесь «сходны с математическими»3. Под этим углом зрения положения и выводы теории юридического позитивизма о классификациях и логических особенностях правовой материи, ее элементов – это и есть в философском отношении систематически классифицирующий разум, который дает строгие и точные научные знания математического типа.

К этому нужно добавить и ту грань научного значения юридического позитивизма, о которой ранее уже говорилось, – философские

1 Соловьев Э.Ю. И. Кант: взаимодополнительность морали и права. С. 188.

2 Кант И. Соч. В 6 т. М., 1963–1966. Т. 4. Ч. 2. С. 139.

3 См: Кант И. Сочинения на немецком и русском языках. Т. 1. С. 371.

283

Самое святое, что есть у Бога на земле

разработки в области права теряют смысл, превращаются в одни лишь умозрительные спекулятивные разговоры, если они с фактической стороны не просто опираются на данные, раскрытые и обобщенные позитивистской наукой, но органически, непосредственно вытекают из таких данных (а также – из данных социологии права). Следовательно, материалы позитивной теории и правовой социологии, от которых должны быть отсечены любые идеологические наслоения, не только имеют существенное практическое значение, но и в области науки представляют собой необходимое звено, ступень в философском осмыслении права.

Здесь примечательно то обстоятельство, что и сами выводы позитивной теории на достаточно высоком уровне научных обобщений (о структуре права, функциях, механизмах, типах правового регулирования и др.) приобретают черты специально-юридической теории философского порядка. Обращу внимание – не крайности юридического позитивизма, философское возвеличивание которого как науки изначально упречно, а его содержание, его материалы и выводы, их обобщения. Здесь же целесообразно принять во внимание также потенциал позитивной правовой теории, основанный на влиянии права на другие институты и явления духовной жизни – влиянии, по отмеченным ранее данным, весьма значительном1.

И в этой связи – об одном предположении, когда логика кантовских идей подводит к выводам, не сформулированным в текстах произведений философа, но – таким, когда, говоря словами Э.Ю. Соловьева, есть основания продолжить мысль «за Канта»2.

1 С этой точки зрения представляет интерес позиция В.С. Нерсесянца о творчестве Канта, когда он пишет: «Принцип кантовского морального закона по сути дела является лишь модификацией принципа формально-правового равенства (с его всеобщностью, независимостью индивидов, свободой их воли и т.д.). Иначе говоря, кантовская концепция моральности права имеет правовой смысл и значима для философии права именно потому и постольку, поскольку сама эта моральность по сути своей юридична». Автор продолжает: «Своим моральным учением о праве Кант морально (и философски) оправдывает и возвышает «материю» и принцип права, что и определяет его выдающийся вклад в философию права. Но достигается это у него ценой юридизации морали, принципом и категорическим императивом которой оказывается принцип права (Нерсесянц В.С. Философия права: Учебник для вузов. М., 1997. С. 489–490). Впрочем, слова В.С. Нерсесянца о «цене» – лишь выражение широко распространенного мнения о приоритете морали в отношении права. В предшествующем изложении была сделана попытка обоснования иного подхода к данной проблеме.

2 Автор говорит – «работать за Канта», но – добавляет он – «разумеется, опираясь на собственные его тексты и реализуя заключенные в них возможности» (Соловьев Э.Ю. И. Кант: взаимодополнительность морали и права. С. 93).

284

Глава седьмая. Рубежи правопонимания

Речь идет об идеях Канта о чистом праве. Если эти идеи справедливы (а они по своей основе, по всем данным – справедливы), то следует при оценке юридического позитивизма вспомнить, что смысл идей о чистом праве заключается в том, что право как специфическое человеческое образование – это продукт разума, а под известным углом зрения – и само бытие разума в области практических отношений. И, следовательно, научные знания, непосредственно посвященные правовым явлениям (а это и есть сфера юридического позитивизма), представляют собой знания о «бытии разума», о разуме в его практическом применении в ключевой области жизни людей – в области воспроизводства социальной системы, социальной регуляции, в области человеческой свободы.

Это предположение подтверждается характером юридических классификаций, юридических конструкций – их строгостью, завершенностью, порой ювелирным изяществом. Недаром – как уже отмечалось ранее – римское частное право, выраженные в нем технико-юридические, конструктивные построения и классификации (все то, что может быть названо «систематически классифицирующим разумом») с давних пор так именуют – писаным разумом.

Впрочем, сказанное выше – не более чем предположение, предварительные постановочные суждения для раздумий и, быть может, нового научного прочтения известных правовых категорий. Но что представляется несомненным – это существование достаточных оснований для возвышения с точки зрения интеллектуальных градаций юридических знаний, которые и в плоскости прагматических данных и выводов на известном уровне научных обобщений граничат со знаниями философского уровня.

С этой точки зрения, надо полагать, необходимо и при нынешнем состоянии дел в области гуманитарных знаний более четко определить статус юридического позитивизма – дисциплины по градации немалого числа специалистов в лучшем случае низшего науковедческого уровня. Здесь требуется строго различать «юридический позитивизм» как отрасль юридических знаний прагматического характера и «юридический позитивизм» как дисциплину, претендующую на самодостаточность, на признание ее как таковой в качестве некой «философии» и тем более – на какую-то идеологическую значимость. Юридический позитивизм первого рода заслуживает столь же уважительной и высокой оценки, как и любая технико-прагматическая наука, имеющая вместе с тем богатое интеллектуальное содержание. И характеристика правоведения даже в плоскости такого рода юридического по-

285

Самое святое, что есть у Бога на земле

зитивизма и, значит, его исконного первичного содержания может получить весьма высокий науковедческий статус как раз с позиций философии Канта, видевшего в чистом праве реальное бытие разума в области внешних отношений. Что же касается юридического позитивизма второго рода, замыкающегося при объяснении права и его мировоззренческом истолковании одной лишь его «догмой», то перед нами – не более чем крайность науки, ее издержки, встречающиеся в любой области знаний.

1.