§1 Становление и эволюция категории «терроризм» в международном гуманитарном праве

Терроризм в военное время - это самостоятельный вопрос международного права, приобретший в последние годы исключительную актуальность. Важно отметить, что в период после Второй мировой войны на глобальном уровне изменился характер военного противостояния.

Неопределенность правовой квалификации случаев немеждународного военного насилия (гражданская война, революционное движение, борьба против оккупации, национальное освободительное движение или террористическая деятельность) стали одним из центральных вопросов, сдерживающим принятие Всеобъемлющей конвенции о международном терроризме.

Кроме того, существующая неопределенность в критериях отнесения вооруженного конфликта к разряду «чисто» военных либо контртеррористических операций стала причиной распространения политики двойных стандартов в государственном поведении на международной арене. Кофи Аннан в своем Докладе (2003 г.) отмечал, что «... государства, живущие в обстановке напряженности со своими соседями, в авантюристических интересах используют борьбу с терроризмом с целью угрозы или оправдания новых военных действий в условиях затянувшихся споров» ^[707].

Очевидно, что террористические акты могут совершаться как в мирное, так и в военное время.

- террористическое преступление вне боевых действий, запрет на совершение которого установлен множеством универсальных и региональных секторальных конвенций. В предыдущих разделах работы были раскрыты правовые характеристики этого феномена;

- терроризм в военное время в отношении гражданского населения. Его противоправность закреплена в ст. 33 четвертой Женевской конвенции, запрещающей коллективные наказания, так же как и всякие меры запугивания или терроризм; в ст. 51(2) Дополнительного протокола I, ст. 13(2) Дополнительного протокола II, запрещающих акты насилия или угрозы насилием, имеющие основной целью терроризировать гражданское население; и в ст. 4(2d) Дополнительного протокола II, устанавливающей запрет актов терроризма в отношении всех лиц, не принимающих непосредственного участия или прекративших принимать участие в военных действиях^[708].

Отметим, что в договорах МГП не раскрываются понятия «терроризм», «терроризирование». Такая дефинитивная неопределенность спровоцировала, как представляется, ошибочное мнение, высказанное, например, П. Дродригес- Вилласанте, С. Джодоин (сотрудником МТР), что Женевские конвенции и Дополнительные протоколы к ним помимо прямых запретов терроризма содержат еще и косвенные. К ним исследователи относят:

- нападение на гражданских лиц и гражданские объекты (ст. 51 (2) и 52 Дополнительного протокола I; и ст. 13 Дополнительного протокола II);

- беспорядочную атаку (ст.51 (4) Дополнительного протокола I);

- нападение на места отправления культа (статья 53 Дополнительного протокола I; статья 16 Дополнительного протокола II);

- нападение на установки и сооружения, содержащие опасные силы (ст. 56 Дополнительного протокола I; ст.15 Дополнительного протокола II);

- захват заложников (ст. 75 Дополнительного протокола I; ст.4 (2 б), Дополнительного протокола II);

- убийство лиц, которые не принимают или прекратили принимать участие в военных действиях (ст.

Это позволяет исследователям прийти к выводу, что МГП охватывает различные виды терроризма, если они совершены во время международного или внутреннего вооруженного конфликта^[709]. Аналогичной точки зрения

придерживается А. Кассезе^[710], М. Гонсалез^[711], Т. Отой^[712].

И.П. Блищенко, Н.В. Жданов также широко трактовали круг деяний террористического характера, включая в него, в том числе, запрещенное поведение по Гаагской конвенции о защите культурных ценностей в случае вооруженного конфликта 1954 г^[713].

Представляется, что указанные выше нормы имеют самостоятельный материально-правовой характер, называют иные, за пределами террористического поведения, преступные деяния. В названном перечне, действительно, присутствуют составы, перекликающиеся с вариантами конвенционных террористических преступлений мирного времени (в частности, захват заложников, нападение на установки и сооружения, содержащие опасные силы). Однако в ситуации отсутствия четкой правовой дефиниции «терроризм», хотя бы в системе военных преступлений, а предпочтительней - в общем уголовноправовом пространстве, причисление к этой категории какого-либо произвольного перечня деяний видится нарушающим базовые принципы уголовного права.

Представляется, что группа военных террористических преступлений, предусмотренных в современном международном праве, носит значительно более узкий характер, чем его общеуголовный аналог. Анализ норм МГП показывает, что в его рамках отсутствует общая концепция терроризма и террористического преступления. Это было отмечено, например, и в Предварительном решении СТЛ, заметившем, что «криминализация такого поведения, как терроризм имеет решающее значение во время вооруженного конфликта, потому что [это] само по себе не запрещено в соответствии с законами войны»^[714] . О потенциальной безнаказанности по уголовному закону и МГП большинства форм террористического поведения в ходе военных действий пишет М.

Даффи считает, что ситуация вокруг терроризма в МГП уязвима и создает путаницу во взаимодействии норм^[716]. Об отсутствии четкой правовой категории «терроризм» в МГП об его ином контексте, отличном от «вне военной» дефиниции, пишет Б. Сол^[717].

Тем не менее в научной литературе встречаются мнения, что МГП выработало определение терроризма.

С. Джодоин, используя подход, установленный ст. 31 (общее правило толкования договоров) Венской конвенции о праве международных договоров, формулирует определение терроризма в МГП: «[это] акты или угроза насилия, совершенные в отношении отдельных лиц и их собственности с первичной целью распространения террора среди этих лиц»^[718] .

А. Кассезе, анализируя нормы МГП о терроризме, писал, что «разработчики договоров имели четкое представление, что надо понимать под «терроризмом» и «актами терроризма»... это подразумевалось в общем смысле всего договора и существующего обычного права»^[719]. В другой своей работе А. Кассезе настаивал, что запрет терроризма в военное время «... отражает, или, по крайней мере, превратился, в норму обычного права»^[720].

С представленными точками зрения сложно согласиться, так как они базируются на не достаточно мотивированных позициях, не находят своего подтверждения ни в межгосударственном сообществе, ни в практике работы международных трибуналов. Можно констатировать лишь, что в условиях вооруженного конфликта запрещены теракты против гражданского населения и использование тактики терроризирования гражданского населения.

Причем на данном этапе существования международного уголовного судопроизводства пока еще никто не был осужден за «акты терроризма» как за

военные преступления. Формулировка «терроризирование гражданского населения», относительно часто встречающаяся в обвинительных приговорах международных трибуналов, содержательно не может считаться синонимом терминов «террористический акт» и «терроризм».

показал структурно-смысловую связь между общим родовым военным правонарушением: акты нападения (ст. 49 Дополнительного протокола I) - и его частным случаем - терроризирование гражданского населения (ст. 51(2) Дополнительного протокола I)^[722]. Суд не установил в данном случае связи с терроризмом как самостоятельным политико-правовым феноменом.

Таким образом, терроризм в МГП и в конвенционной системе не могут считаться содержательно идентичными категориями. Отличие выражается не только в субъекте и особом контекстуальном смысле, но и в иных важных чертах. «Военный терроризм», как правило, присутствует как составная часть в квалификации преступного поведения, может составлять элемент иного состава преступления, инкриминируемого преступнику (как это случилось, например, в деле З. Мучича, Х. Делича и др. признанных виновными в пытках и бесчеловечном обращении, совершенных, в том числе, путем создания «атмосферы террора» в лагере для военнопленных сербов в Челебичи^[723]). «Гражданский» терроризм обладает материально-правовой самостоятельностью.

«Военный терроризм» в течение уже почти 100 лет существования этой категории юридически закапсулирован в двух формах: терроризирование гражданского населения и совершение терактов. Терроризм мирного времени предполагает широкий круг деяний, далеко выходящий за пределы совершения террористического акта.

Кроме того, террористическое деяние в рамках военного преступления, согласно положениям права Женевы, порождает, по мнению ряда исследователей, универсальную юрисдикцию и возможность инициации судебного преследования любым заинтересованным государством и международным сообществом^[724]. Согласно другой точки зрения, представителями которой можно назвать П. Штурма, Г.А. Королева, эта обязанность относится к категории спорных и в недостаточной мере поддерживаемых на практике государствами^[725]. Тем не менее террористическому преступлению мирного

времени, согласно норме, присутствующей практически во всех региональных и универсальных секторальных конвенциях, соответствует иной, чем данный в Женевских конвенциях, четко определенный принцип - обязанность aut dedere aut judicare. Г. Аби-Сааб называет этот принцип более обязывающим по сравнению с концепцией универсальной юрисдикции, которая, по его мнению, носит лишь пермиссивный (позволительный) характер^[726].

Можно отметить еще одно формальное различие «мирной» и «военной» формами терроризма. Первая пока еще не нашла своего унифицированного правового закрепления, не имеет практики международного судебного применения^[727], а вторая - обладает устойчивой и сложившейся прецедентной поддержкой специальных трибуналов и МУС.

Обе формы терроризма называют жертвами совершенных преступлений только гражданские лица. Насильственные действия против комбатантов в ходе военных действий могут представлять собой нарушение иных, нетеррористических, норм МГП, например вероломство^[728], или могут составлять допустимую тактику боевого поведения в конфликте. Таким образом, акт насилия, совершенный против военной цели, даже если это вызывает ужас среди населения, не запрещен МГП. Отчеты Женевской дипломатической конференции (1974-1977) показывают логику формирования этого правила. В ходе первой сессии обсуждался вопрос о включении в сферу действия ст. 51(2) Дополнительного протокола I любого насильственного действия, которое способно посеять страх среди гражданского населения. Однако во время второй сессии был достигнут консенсус, что это положение должно быть направлено только на умышленное распространение террора^[729].

Привлекает внимание неурегулированность в МГП и в сфере международно-правовой борьбы с терроризмом ситуаций, связанных с нападением на военнослужащих, находящихся вне выполнения ими своих профессиональных обязанностей, как это случилось, например, во время нападения на Пентагон 11 сентября 2001 г., во время серии взрывов, совершенных в отношении турецких военнослужащих в Стамбуле 18 февраля 2016 г^[730]. Думается, что подобные преступления также должны квалифицироваться как террористические.

Проанализируем, почему в сфере международной борьбы с терроризмом сложилась такая ситуация, насколько объективно параллельное существование двух различных определений террористического деяния.

Идея о необходимости запрета тактики террора в ходе военных действий впервые прозвучала в отчетах Комиссии об Ответственности, созданной для подготовки мирной конференции в Париже по итогам Первой мировой войны (1919 г.). Комиссия пришла к выводу, что Германия и ее союзники совершили многочисленные военные преступления «систематического терроризма» в отношении гражданского населения; немецкими войсками была тщательно спланирована и реализована система террора: «Даже в отношении заключенных, или раненых, или женщин, или детей не соблюдались [правила] воюющими сторонами, которые сознательно стремились вселить ужас в каждое сердце с целью подавления любого сопротивления»^[731].

Однако данные выводы Комиссии не были отражены в итоговых документах Парижской мирной конференции, и террористическая тактика на этом этапе развития международно-правовой борьбы с терроризмом осталась за рамками категории военных преступлений.

Контртеррористические нормы предусматривались в нескольких проектах конвенций межвоенного периода. Так, Правила Воздушной войны (Гаага, 1922 г.) в ст. 22 запрещали воздушные бомбардировки с целью устрашения гражданского населения, уничтожения или повреждения частной собственности^[732]. Однако в довоенный период ни одного акта, устанавливающего противоправность терроризма в ходе военных действий, так и не было принято.

Устав Нюрнбергского трибунала также прямо не предусматривал ответственности за акты терроризма. Однако по смыслу нормы статьи 6(b), посвященной военным преступлениям, под которыми понимаются: «убийства, истязания или увод в рабство или для других целей гражданского населения оккупированной территории; убийства или истязания военнопленных или лиц, находящихся в море; убийства заложников; ограбление общественной или частной собственности; бессмысленное разрушение городов или деревень; разорение, не оправданное военной необходимостью, и другие преступления»^[733], терроризирование подразумевалось в системе инкриминируемого преступного поведения гитлеровцев.

Этот вывод подтверждается декларациями и заявлениями военного времени, в одной из которых, датированной декабрем 1943 г., говорится следующее: «Великобритания, Соединенные Штаты и Советский Союз получили из различных источников свидетельства о зверствах, убийствах и хладнокровных массовых казнях, которые совершаются гитлеровскими вооруженными силами во многих странах... Жестокости гитлеровского господства не являются новым фактом, и все народы или территории, находящиеся в их власти, страдали от худшей формы управления при помощи террора»^[734].

В Обвинительном Заключении против обвиняемых указывается на террористические действия как политику и метод совершения преступлений против человечности: «Эти концентрационные лагери были созданы в начале 1933 года под руководством обвиняемого Геринга и расширены как основная часть террористической политики и метода заговорщиков и использовались ими для совершения преступлений против человечности»^[735].

«VIII. Формула Обвинения. Все обвиняемые совершили военные преступления между 1 сентября 1939 г. и 8 мая 1945 г. в Германии и во всех странах и областях, которые были оккупированы германскими вооруженными силами...

(А) Убийства и жестокое обращение с гражданским населением на оккупированной территории и в открытом море.

В течение всего времени оккупации ими территорий, захваченных их вооруженными силами, обвиняемые, с целью систематического терроризирования жителей, убивали и мучили граждан, жестоко обращались с ними и заключали их в тюрьмы без законного судебного процесса»^[736].

В Приговоре Нюрнбергского трибунала в качестве доказательств вины подсудимых в террористическом поведении (существовании системы насилия, зверств и террора) приводились изданные гитлеровской Германией нормативные акты, приказы и способы их реализации.

Например, неоднократно использовалась ссылка на директиву «Нахт унд небель эрлас» (приказ «Мрак и туман») от 7 сентября 1941 г., по которой гражданские лица, обвиняемые в преступлениях, которые считались опасными для оккупационных войск, должны быть казнены в течение недели во внесудебном порядке^[737].

Другой страшный пример - это Приказ, изданный В. Кейтелем 16 сентября 1941 г., согласно которому предлагалось лишать жизни 50 или 100 человек населения оккупированных областей Советского Союза за каждого убитого немца: «Следует помнить, что человеческая жизнь в странах, где еще не установлен порядок, часто ничего не стоит, и устрашения можно добиться только чрезвычайной суровостью»^[738].

Трибунал подчеркнул, что на основании этого приказа осуществлялись массовые убийства заложников, а в некоторых случаях уничтожались целые города: «.. .массовые убийства, подобные тем, которые имели место в Орадур сюр Глане во Франции и Лидице в Чехословакии, описанные в деталях Трибуналу, представляли собой примеры организованного террора, применявшегося оккупантами для подавления и искоренения всякого противодействия их владычеству»^[739].

В конечном итоге приговором было признано установленным использование системного террора в отношении гражданского населения как преступление против человечности и военное преступление в отношении В. Кейтеля, А. Розенберга, Г. Франка, В. Фрика, А. Зейсс-Инкварта.

Необходимо отметить, что несколько менее значительных, чем Нюрнбергский, военных трибуналов, созданных для расследования дел по результатам Второй Мировой Войны, предусматривали самостоятельную ответственность за преступление «терроризм». Так, Австралийский Акт о Военных Преступлениях (1945) включил «Систематический терроризм» в структуру военных преступлений. Верховный Национальный Трибунал Польши на основании положений своего устава приговорил, в том числе за «систематический терроризм», военного преступника Дж. Бахлера (Josef Btihler) к смертной казни^[740].

Временный военный суд Нидерландов в Макассаре (1947г.), в соответствии со ст. 1 (2) Устава, объявил виновными в систематическом терроризме представителей японской военно-морской полиции, указав, что они осуществляли «систематический терроризм в отношении подозреваемых лиц. [путем] применения неоднократных, регулярных и длительных пыток и жестокого обращения»^[741].

Данное дело послужило важным прецедентным примером для формирования правовых позиций МТБЮ в части установления вины в терроризировании гражданского населения в отношении ряда подсудимых^[742].

Таким образом, Нюрнбергский трибунал стал первым международным судебным органом, включившим в структуру военных преступлений террористические акты. Специфика заключается в том, что они не приобрели статуса самостоятельного corpus delicti, а рассматривались как элементы других запрещенных деяний. В окончательном варианте Нюрнбергских принципов (принцип VI, посвященный международно-правовым преступлениям) сохранена логика, принятая Приговором, и терроризм не упоминается среди преступлений против мира и человечности.

По мнению Р.М. Валеева, И.П. Сафиуллиной разработчики Устава Нюрнбергского трибунала, используя метод перечисления, не ставили перед собой задачу назвать все преступления и, таким образом, перечисление не было ограничительным^[743]. Действительно, деяния, отнесенные к юрисдикции трибунала в ст. 6 Устава, признавались преступными по обычному праву войны еще в довоенный период. Свидетельство этому можно найти и в Нюрнбергском приговоре^[744], и в современной правоприменительной практике международных судов^[745].

Отметим, что в тот, послевоенный, период еще не было международноправового учения о сущности терроризма - ни в его «гражданском», ни в «военном» вариантах. Нюрнбергский приговор стал одним из первых актов, заложившим основу для дальнейшего развития в этой области. Так как в сфере внимания Трибунала оказались лишь те деяния, которые были связаны с гитлеровской Г ерманией, судебный акт дал оценку терроризму лишь в контексте военных действий, как политике и методу устрашения, прессинга. Такой подход в последующем создал два важных последствия для выбора вектора развития международно-правовой борьбы с терроризмом.

Во-первых, произошел категориальный разрыв между военной и невоенной формами терроризма. Они стали восприниматься как самостоятельные феномены, обладающие собственными характеристиками. Практически во всех антитеррористических соглашениях ООН указывается, что действия вооруженных сил государств не охватываются их рамками. Лишь только Конвенция о борьбе с финансированием терроризма (1999 г.) устанавливает более широкие границы применения, указывая, что преступным является совершение «...любого ... деяния, направленного на то, чтобы вызвать смерть какого-либо гражданского лица или любого другого лица, не принимающего активного участия в военных действиях в ситуации вооруженного конфликта»^{751 [746].}

Во-вторых, террористические акты в военных конфликтах получили заданные прецедентным образом достаточно жесткие правовые характеристики, выход за пределы которых пока в международной судебной практике не наблюдается. Примерами могут послужить ранее приведенные в работе дела,

рассмотренные в международных трибуналах^[747]. Во всех этих делах суд практически дословно повторяет формулировки, впервые данные еще Нюрнбергским трибуналом, устанавливая виновность лиц в «кампаниях, направленных на терроризирование гражданского населения», в «терроризировании гражданского населения», в «кампании террора»,

совершенной с «... очевидным намерением ужаснуть народные массы».

Эта неизменность представляется недостаточно обоснованной. Нюрнбергский трибунал не ставил своей задачей дать полную правовую характеристику террористическому преступлению. В приговоре исследуемый феномен не нашел выраженного анализа, использовался как общепринятый, односмысловой термин. В нынешних условиях, когда терроризм стал реальной силой - угрозой мировой безопасности, использующей как военную машину, так и тактику разовых и системных преступных акций, такой подход нуждается в реформировании, развитии и конкретизации.

Кроме того, вызывает сомнение обоснованность существования сейчас двух самостоятельных феноменов терроризма: военного и гражданского. Как установлено, это во многом стало невольным результатом заложенной Нюрнбергом традиции, ситуации отсутствия в 40-50 -е гг. ХХ в. разработанной и устоявшейся международно-правовой доктрины борьбы с терроризмом. В настоящее время назрела необходимость создания единого системного правового механизма, учитывающего особенности противодействия как в ситуации вооруженного конфликта, так и в «гражданской» обстановке.

Эта точка зрения находит поддержку в науке международного права. Так, А. Кассезе считал, что существование терроризма как военного преступления - это слишком мелко; он должен стать частью общего, дискретного, преступления терроризма^[748].

Зияд Захер Един утверждает, что террористические акты, совершенные во время вооруженных конфликтов, должны квалифицироваться как особый вид международных преступлений. Необходима модель, которая позволила бы органам международного уголовного правосудия охватить все акты международного терроризма, совершенные как в мирное, так и в военное время^[749].

Дж. Ладор-Ледедер писал, что терроризм должен рассматриваться вне контекста военных преступлений^[750].

М. Джиллет и М. Шустер высказывали мнение, что терроризм не прекращается, когда начинается вооруженный конфликт; опасения по поводу квалификации терроризма в ходе освободительной борьбы не обоснованны^[751].

Х. Даффи квалифицирует терроризм во время вооруженных конфликтов как особый вариант терроризма^[752].

Л.А. Моджорян защищает положение, что отступление от правил ведения военных действий ... следует квалифицировать не как акты международного терроризма, а как нарушение норм ведения войн^[753].

Элементы признания единой природы террористического преступления находятся в актах СБ ООН. Например, в Резолюции 1566 (2004) диапазон жертв терроризма включает «в том числе гражданских лиц»^[754]. Р. Янг видит в этом желание СБ ООН, избежать дискуссии о терроризме против военных целей^[755].

Террористическое деяние, независимо от обстановки его совершения, должно обладать четким, непротиворечивым набором конкретных характеристик, позволяющих его идентифицировать среди других форм преступного поведения. Дефиниция, которая предложена для включения во Всеобъемлющую конвенцию о международном терроризме, может послужить правовой основой для этого.

* * *

Подводя итоги параграфа, отметим, что категория «терроризм» используется в международном гуманитарном праве почти сто лет. Основные ее признаки были заложены еще во время Нюрнбергского процесса. Сейчас наблюдается в международном праве сущностное различие между военной и «мирной» формами террористического преступления. Необходимо ли признавать феномен терроризма подпадающим под действие МГП? Для ответа на этот вопрос необходимо проанализировать несколько относительно самостоятельных аспектов этой темы:

1. Можно ли считать террористическое противостояние разновидностью военных действий или нет.

2. Можно ли включить в круг участников вооруженных конфликтов лиц, осуществляющих террористическую деятельность.

3. Какое место занимают международные террористические организации в МГП.

Рассмотрим данные вопросы.