Категоризация. Парадигматика языка советской действительности как смыслового кода ориентированного (заряженного) языкового сознания
Категоризация, или парадигматика интересующего нас языка советской действительности как идеологизированной, советизированной, формы русского литературного, в первую очередь, языка, предполагает, как следствие, выделение тех семантических категорий, которые будут действовать в отношении как номинативных, так и синтагматических единиц - речевых построений, фрагментов текста, конструкций. Выделение этих семантизированных категорий, релевантных для языка советской действительности, может производиться по разным основаниям и в отношении разных параметров, в зависимости от избираемой предметно-тематической, а также, возможно, и интенциональной, коннота- тивной, оценочной либо системоценностной сферы как проекции, или фрагмента той общей, объединяющей их языковой картины мира, которая может быть определена в связи с рассматриваемыми аспектами как советская языковая картина мира, с ее специфическим отношением к языковому сознанию, национальной ментальности и языку. Наглядным и показательным в отношении более приближенного, с опорой на смыслы и категории затрагиваемой языковой картины, рассмотрения было бы тематическое подразделение тех единиц, которые воспринимаются и без существенных оговорок определяются как единицы советизированного языка. Такое подразделение, с одной стороны, дает возможность увидеть объекты и предикаты того предметного мира, который актуализируется в языковом сознании как типично советский. Набор их, не полностью, далеко не полностью, покрывающий мир, существующий вне сознания и называемый, обозначаемый, имеющий знаковые, вербальные отражения в языке, представляет собой результат и следствие заинтересованного и выборочного, а потому показательного и не случайного отношения языкового субъекта (кем бы его ни считать) к тому, что необходимо и важно и как необходимо и важно для советского языка и сознания обозначать. С другой стороны, не менее важным и показательным может и должен быть также частотно-количественный и актуальный критерий в отношении того, какие из единиц в таком языке наиболее активны и регулярны, а потому представляют ядро системы, а какие менее и в какой степени, либо пассивны и нерегулярны, подвержены изменениям, уходят и представляют периферию. Представление о тематическом подразделении языка советской действительности может дать нижеследующая классификация, материал для которой, во избежание разночтения и разного толкования в отношении того, что считать единицей советского языка, а что не считать, был взят из Толкового словаря языка Совдепии В.М. Мокиенко и Т.Г. Никитиной (Санкт-Петербург 1998). Классификация не претендует на полноту и всеохватность материала, представляя собой лишь проиллюстрированный возможный фрагмент. Для наших исследовательских и рабочих целей были проанализированы и распределены по группам все слова данного словаря, с дополнениями и включениями также другого лексического материала из разных источников. Для публикации, имеющей учебный характер, полное представление этого материала не имело бы смысла, поэтому выборочно, для иллюстрации и наглядности, дадим только некоторую его, не слишком значительную, начальную и репрезентативную часть. Предметно-тематическая дифференциация номинативных единиц языка советской действительности. На первом уровне тематическое подразделение предполагает выделение трех объединяющих групп, или классов, - субъектной, объектной и предикатной. Субъектную часть составляют лица и их совокупности, объединения, множества, организуемые по тем или иным основаниям. Совокупности - представляемые совместно или дисперсно; как части большего или как объединения; как расчлененные множества или как формы организации; как единичные представители или как группы: - части большего или целого (партитивы), partitiva авангард, актив; - собрания, объединения (корпоративы), corporativa агитбригада, агитгруппа, агитколлектив, агитпропбригада, артель, батальон (коммунистический), бригада, коллективный вожатый (пионерский отряд), дружина, ДТК (детская трудовая коммуна, колония); - совокупности как массивы (сети, классы, слои, предполагающие некий охват), massiva армия, партия, народ, батрачество, беднота, беднячество, середнячество, кулачество, буржуазия, его величество рабочий класс, ВКП(б), гвардия, Красная гвоздика (отряды), гегемон, десант, детвора (красногалстучная), добрармия; - управления, организации, общества, устроения (институтивы), institutiva авиадарм, авиахим, автодор, агропром, академия (общественных наук, крылатых), АО (автономная область), АССР, аулсовет, батрачком, БКБ (бюро комитетов большевиков), блок (коммунистов и беспартийных), бытсовет, бюро, ВИК (волостной исполком), ВЛКСМ, внешторг, военкомат, Военно-педагогический институт, волисполком, волком, волоно, волсекретариат, ВХУТЕМАС, ВЦИК, ВЦСПС, ГлавБАМстрой, Главбум, Главбумага, главк, Главполитпросвет, Глав- политпуть, Главпродукт, горбюро, горвоенкомат, горженсовет, горжилобмен, горжилуправление, горздрав, горисполком, горком, горкоммунотдел, горкомхоз, горнаробраз, горобщепит, гороно, горплан, горпо, горсанкомиссия, горсобес, горсовдеп, горсовет, госбезопасность, Госиздат, Госкомиздат, Госкомтруд, Гос- концерт, госорган, Госплан, Госснаб, Госполитуправление, Госстрах, госстрой, Госторг, Гострудсберкасса, ГПТУ, ГПУ, губбюро, губвоензаг, губвоенкомат, губвсевобуч, гублит, губмилиция, губнаробраз, губнац, губоно, губплан, губпо- жар, губпродком, губпрос, губпрофсовет, губраспред, ГубРКИ, губрозыск, губ- снаб, губсобес, губсовнархоз, губсовпартшкола, губсовхоз, губсоцвос, губсоцст- рах, ГУЛАГ, Детгиз, детком, детсовет, домком, домоуправление, ДОСААФ, драмкружок; - лица, personalia авроровец, активист, автоградец, автозаводец, автодружинник, агитатор, агитатор-пропагандист, агитбригадовец, агроуполномоченный, активист, активистка, аллилуйщик, анекдотчик, антикоммунист, антиленинец, антиобщественник, антирелигиозник, антирелигиозница, антисоветчик, антисоветчица, антоновец, армеец (юный), ассистент (знаменосца), бамовец, бамовка, бамовчата, бандит, барабанщик, басмач, батрак, бедняк, бедняк-новочленец, беднячка, безбожник, безбожница, безграмотный (политически), безземельный, безлошадник, безлошадный, безотрывник, белобандит, белогвардеец, белогвардейка, белоинтервент, белоказак, белополяк, белофинн, белочех, белоэмигрант, беляк, бескоровный, беспартиец, беспартийная, беспризорник, беспризорница, боец, БОЗ (без определенных занятий), болтун, большевик, большевичка, борец, бракодел, бригадир, бригадир-наставник, буденовец, буревестник, буржуй, бусыгинец, валютчик, валютчица, вахтовик, вечерник, вечерница, взяткодатель, витязь (красный), внуки (революции, Ильича), внучата (Ильича), военком, военкор, военлет, военмор, военорг, военпред, военрук, военспец, вожак, вожатая, вожатый, вожатый- производственник, вождь, возвращенец, воин-малоземелец, ворошиловец, воспитатель, вохровец, вояка, враг, врангелевец, вредитель, всадник (ворошиловский), втузовец, втузовка, вузовец, вузовка, вхутемасовец, выдвиженец, выдвиженка, гайдаровец, гвоздика (женщина-коммунист), генсек, герой, главинж, главковерх, главком, главный, глашатай (революции), горкомовец, горнист, горняк, горсоветчик, гражданин, гражданка, групкомсорг, групорг, групповод, губ- отделец, губпродкомиссар, гэпэтэушник, двадцатипятитысячник, двухлошадный, дежурный, деникинец, депутат, деткор, деятель, дзержинец, диаматчик, диввоенкор, дивком, директор, диспутант, диссидент, довженковец, дозорный, домоуправ, домоуправляющий, допризывник, досаафовец, дояр-пятитысячник, доярка-миллионерша, доярка-трехтысячница, дружинник, дружинница. В субъектной части наибольшим числом представлены группы ин- ститутивов и лиц, что отнюдь не случайно и связано с общей тенденцией советской власти к неустанному формированию и переформированию, созданию и пересозданию организаций, постоянному социальному устроению, с необходимостью постоянной своей адаптации в обществе, стремлению к контролю за ним и внедрению во все возможные стороны жизни. Обилие названий лиц, в свою очередь, обусловливается как необходимостью организации членов советского общества, включению их в колеса и приводные ремни системы, так и с необходимостью определения, дифференциации, сепарации, сегрегации и просеивания, с отделением тех, кто советский и свой, от тех, кто таковым и почему, в связи с чем, не является. Стремление к постоянной селективной дифференциации связывается с мобилизующей и контролирующей целью советского общественного устроения. Никто и ничто, по возможности, не должны быть упущены, не приняты во внимание, не названы, не оценены, не определены. Меньшая доля массивов, корпоративов и партитивов связывается, в первую очередь, с самой природой обозначаемых соответствующим образом множеств. Их не может быть сколько-нибудь значительное число, они создаются по требованию момента, но предполагают ограничения объективной природы. Можно легко создать какую-то организацию, учреждение, обозначить, назвав каким-то именем, словом, лицо, однако создание какого-либо массива уже далеко не так просто. Корпо- ративы требуют мотивации, предполагают необходимость, диктуемую особыми обстоятельствами, а партитивы, как части большего, или есть, или их нет. Не осмысленные, не востребуемые, они не называются, а потому как бы и не существуют. Объектная часть представлена пространственными и предметными воплощениями. И то и другое весьма многочисленно в рассматриваемом языке, мест и предметов, отмеченных соответствующим образом, воспринимаемых и определяемых нередко как советизмы, очень много. Две отдельных и менее представительных группы составляют объединения - пространств и предметов, воспринимаемых как единое целое, метафорическим, образным воплощением которых может быть спрут или сеть, а потому обозначенные как структуративы, и предметов как серий, последовательностей, существующих материально и в представлении как последовательность однотипного, схожего, одного и того же, как его череда. И то и другое, в силу своей усложненности, не может представляться сколько-нибудь значительным числом. - места (локативы) агитпункт, автогигант, автоград, агитдом, агитплощадка, агрозона, АзССР, академгородок, АрмССР, Артек, атомград, БАМ, БАМлаг, бамовский, БАССР, Баш(к)АССР, березка (магазин), беспризорный дом, библиотека (партийная), библиотека-передвижка, БМАССР, БССР, Буденновск, Буденного мыс, ВДНХ, Волгодон, воспитательская, времянка (поселок), горбанк, Горки Ленинские, город (социалистический, побратим), город спорта, город Ленина (трех революций), город нашенский, город юности (мужества, на заре), города-побратимы, город-герой, городок здоровья, госнардом, губгород, ДагАССР, ДАССР, дача (руководства), Двигатель революции (завод), дворец (культуры и т.п.), детдом, Днепрогэс, Днепрострой, Домжур, домзак, дом-коммуна; - предметы (как наблюдаемое, имеющее форму и вид, объективы, носители соответствующих признаков) автоагитпоезд, автолавка, агитавтобус, агитвагон, агитколонна, агитпароход, агитпоезд, альбом-эстафета, андроповка (водка), артерия (животворная, стальная), барабан, библиотечка, билет (комсомольский, партийный, профсоюзный), богатырь (горный, ледовый, стальной, степной), буденовская (порода лошадей), буденовка, бук (боевой устав конницы), буржуйка, бюллетень, бюст, вагон- библиотека, вагончик-бытовка, вахтовка, вертушка, визитка, воронок, вымпел, галочка, галстук, глушилка, голова (бюст), голос (радиостанция), гражданка (одежда), грамота (почетная), декрет, дело (личное), дензнаки, дефицит (товар), директива, добро (народное), доска, достояние, «Дружба» (пила, нефтепровод); - структуры, сети (структуративы) агропромкомплекс, госснаб, белогвардейщина, военторг, ВПО (военнопромышленное объединение); - серии (усиленные повторности, следования, цепочки) библиотечка (профсоюзного активиста), БПА (библиотека профактивиста, серия книг), газета, дневник (соревнования). Предикатная часть, в свою очередь, складывается из обозначения действий (динамических акций) и состояний (как пребываний, статаль- ных, насыщенных свойством и признаком). В особую группу выделены действия сжато-усиленного характера - компрессивы, обладавшие в языке советской действительности, в пропагандистском в первую очередь его проявлении, подчеркнуто выразительным, значимым и отмеченным смыслом. Характер, способ их сжатия, равно как и их направленно ориентированный (финитно-лимитативный) смысл, может составить предмет специального изучения, выразительно соотносимого с идейно-интенциональными насыщениями советского языка. Такую же разновидность усиленного, отмеченного характера, но в отношении состояний, представляют слова, обозначенные как прогрессивы, или эма- нативы, смысл и существо которых состоит в назывании поступательно расширяющихся и процессуальных явлений, имеющих расширительный, распространяющийся, охватывающе включающий и расходящийся характер, от некоего начала, истока, центра, инициатора, возбудителя. К предикатам, в силу их категориальных особенностей, относимых в грамматике к предикативности (модально-временная рамка высказывания), примыкают обозначения времени как отмеченных для советской действительности периодов существования, совершения, достижения, обретения, обладания и т.п. - действия (акции, совершения), способы совершения действия (активы) агитпоход, агитперелет, агитэстафета, акт (вредительский), аллилуйщина, альпиниада, антоновщина, аплодисменты, аттестация, басмачество, бериевщина, беседа, БИП (боевая и политическая подготовка), благодарность, бригадирить, буксир (взять на буксир), ВАД (восхваление американской демократии), веление, вечер (собрание), вечер-портрет, взаимоконтроль, взыскание, взяткодатель- ство, водительство, война (грязная), волеизъявление, волынка (саботаж), воля (народа, масс), воскресник, воспитание (коммунистическое), воспитательный, врангельщина, встреча-совещание, выбор, выборы, выговор, выдвижение, выдвиженчество, выдвинуться, выписать, выписаться, выполнение, выставка- смотр, высылка, вычистить, глушить, гнет, голоснуть, голубеводство, госы, гос- займ, госприемка, групповодство, губконференция, давать (продавать), движение (к коммунизму, революционное), дело, дело (врачей), деловодство, демарш, демонстрация, деникинщина, депремирование, деятельность, джаз, диверсия, диспут, довыборы, договор, доклад, доклад-самоотчет, достать; - компрессивы (сжатия) аврал, авральный, безотрывный, битва, бой, борьба, бросать (направлять), бросить, буря, вахта, вахта-эстафета, вперед, время, вперед!, выбить / выбивать, выбросить, выполнение и перевыполнение, все выше и выше и выше, гореть (план), десант (трудовой), догнать (и перегнать), досрочно, досрочный; - состояния (пребывания) аморалка, БГТО, безгражданственность, бездетность, бескоровность, бесплановость, беспризорность, беспримерный, бессмертный, бесхозяйственность, биография (трудовая), блат, близнецы-братья, близорукость, блистательный, богатство, болезнь (детская левизны), братский, братство, бригадирский, броня крепка, будни, будущее, быт, бытие, важность, великий, величественный, вера, верность, верный, верховный, вершина, вещепоклонство, вещизм, внеклассный, внеурочный, внеурочно, внешкольный, внутрипартийный, война (холодная), вооруженный (решениями), вооруженность (идейная), вопрос (квартирный, национальный), всесильный, всесоветский, всесоюзный, всесторонний, вчерашний (вечно), выдающийся, высокий, гарантия (рабочая), гегемония, генеральный, гениальный, героизм, героический, главкизм, глаз (партийный), гнусный, горячий, горячо, ГОСТ, готов (всегда), гражданка (жизнь), гражданский, грамота (знания), грамотность, грамотный, грандиозный, графа (пятая), иду на грозу, групповщина, ГТО, гужповинность, гуманизм, дворохозяйство, двухлетка, действительность (советская), дело (каждого, всенародное), дело (занятие), делячество, демократия, держава, детище, детство, дефицит, джунгли (капиталистические), династия, дисциплина, доблесть, добровольчество, доверие, долг, допуск, доход, дружба, Желтый дьявол (капитал); - прогрессивы (процессивы, эманативы) - расширения, распространения (реализации исходно заданного) автомобилизация, активность, агитационно-массовый, агитировать, агитмассра- бота, активность, атом (мирный), бдительность, безграничный, беспощадный, беспощадно, беспредельно, благо (народа), благосостояние, блюсти, большевизация, бригадизация, всевобуч, всемерно, всемерный, всемирно-исторический, всенародный, всеобуч, всеохватный, всепобеждающий, встречный (план), высоты (коммунизма), командные высоты, гигантомания, гигантский, горизонты (сияющие), грядущий, дали (солнечные), диспансеризация, дорога (светлая); - проективы (продукты идей, направленные, заряженные) агитка, агитинформация, агитпоэма, агитфильм, алгебра революции, антибольшевистский, антиколхозный, антикоммунизм, антикоммунистический, антимарксистский, антиобщественный, антипартийный, антирелигиозный, антисеред- няцкий, антисоветизм, антисоветский, антисоветчина, антисоциалистический, аполитичный, атеизм, беззаветно, беззаветный, безумство храбрых, безыдейность, безыдейный, белогвардейско-кулацкий, белоказачий, белополяцкий, белофинский, белоэмигрантский, белый, синяя блуза (агитжанр), большевизм, большевистский, буденовский, буржуазный, власть Советов, внеклассовый, вредительский, вредительство, высокоидейный, гидра, госвласть, гражданский (патриотический), демократизм, диамат, диверсионно-пропагандистский, диктатура; - периоды (времена) год (славные годы, юбилейный, определяющий, завершающий, боевой восемнадцатый, бесцельно прожитые, сороковые огневые), годовщина (славная), гражданка (война), декада, декадник, декрет (отпуск), декретный, день, доколхозный, дооктябрьский, дореволюционный, досоветский. Иллюстрацией демонстрируемого метода изучения языка советской действительности может послужить нижеследующая работа, посвященная представлению одной только группы - personalia, или обозначения лиц (статья была опубликована в сборнике Jqzyk w kontekscie spoiecznym i komunikacyjnym. Konfrontatywne studia rusycystyczne. Red. P. Czerwinski i A. Charciarek. Wydawnictwo WW Oficyna Wydawnicza. Katowice 2007, s. 41-49): Человек в языке советской эпохи: категории и признаки называния. Антропоцентрический подход к языку, получивший широкое распространение в лингвистике последнего времени, с неизбежностью предполагает не только исследование и описание языковых явлений с точки зрения говорящего как субъекта и наблюдателя [Апресян 1997], но и изучение отражения в языке самого человека. Задача эта, как следует полагать, может иметь самые разные приложения и проекции, в зависимости от выбираемого объекта (языка в его проявлении) предоставляя исследователю в той или иной мере общие, обобщенные, или типологические и более узкие результаты. Будет ли изучаться язык человека как таковой, как способ свойственных человеку знаковых выражений смысла, вне культурных, этнических или других типологических форм, или, напротив, в рамках, пределах последних; будет ли выбрано что-то более узкое и последующее, частное проявление того или иного национального языка в его ментальных и субкультурных формах - результат всякий раз будет разным. И значимым, как представляется, не столько для языка и его выбранной для подобного изучения формы и не столько для понимания человека, сколько для его представления в соответствующих системоценностных ориентирах. Значимым для концепции человека в системе данного «языка». Язык по-разному может интерпретировать человека, представляя его как нечто внешнее по отношению к себе, т.е. как объект. Будучи невидимым центром антропоцентрического устройства своего языка, сам человек в языке предстает тем внешним, которое называется, обозначаясь для этого в соответствующих признаках и категориях. Определение этих признаков, позволяя увидеть, чем является человек в системе данных ориентиров, дает возможность судить о самой системе - отражаемой ею стадии человеческих представлений (в случае национального языка), ментальностном, мифологическом типе, мировоззренческом, социальном, идеологическом, психологическом (в случае поздних, вторичных и производных вербальных систем). Определение категорий и категориальных признаков, опираясь на квалификаторы семантических мотиваций5 имени, должно учитывать особенности производящей данное имя системы, с ее спецификой объяснения и восприятия действительности. Задача, предполагающая необходимость смотреть с точки зрения критериев, интерпретирующие основы которых могут быть не очевидны. Так, если германское mann- ‘человек’ (славянское ему соответствие муж < *mon-g-j-o-s [Черных 1999, I: 547]) соотносится с корнем, первоначальным значением которого могло быть ‘гореть’, с последующими опосредованиями и выходами в ‘бить, толочь’, ‘пыль, прах’ > ‘жизненная сила, смелость’ > ‘жидкость, влага’ > ‘производить потомство’ (лат. mano ‘течь’, чеш. kmnem ‘племя род’; гот. manags ‘много’, двн. menigi ‘толпа, народ’); в свою очередь ‘бить’ > ‘гнуть’ в значение ‘образ, очертания’ (‘тело как вместилище души’), а ‘бить, резать’ также в ‘говорить’, ‘думать’, но также и ‘один > воедино, вместе’ [Маковский 2005: 193], - то каким, в какой типологической проекции и в какой временной период можно было бы признать искомое категориальное основание для представления человека? Определение для славянских языков, наиболее принятое, предполагает двух- основность слова, выводя первую часть (*cel: *СЬ1-) от индоевропейского *kuuel ‘род’, ‘клан’, ‘стая’, ‘рой’, ‘толпа’, а вторую (*vёкъ) от *ueik (: *uoik-) ‘жизненная сила’, ‘энергичное проявление силы’, с общим пер воначальным и старшим значением общеславянского *св1оуёкь, *с(ь)[уёкъ ‘дитя, отпрыск, потомок семьи, рода, клана’ [Черных 1999, II: 378]. Можно ли признать, тем самым, объединяющими категориальными признаками для первоначального общеславянского представления ‘человек’ собирательность (один - многое и один как многое) и жизненную силу, проявляющими себя в единичном как представителе родового целого? Значение общегерманского mann- (славянское муж < *mon-g-j- o-s) в какой-то части пересекается с данным, выводя его при этом в пласты семантики с архаическими представлениями об огне-горении, дроб- лении-мельчении, части-целом, мелком, очищенном, теле-образе, еди- ном-вместе, говорении-думании, душе и пр. Первоначальное значение впоследствии развивается, архаика перестает ощущаться, возникают иные связи. Так, в древнерусском (с XI в.) человек уже имел значениями ‘существо человеческого рода’, ‘член общества’, ‘находящийся на службе у кого-л.’, ‘чей-л. слуга’, проявляя признаки как родового, так и социального, зависимо-функционального и подчиненного (неполноправие) характера, а муж (и.-е. *man-u-: *mon-u-), также с XI в., развивается в сторону ‘человек’, ‘мужчина’, ‘именитый’ (т.е. полноправный, знатный) и ‘супруг’. Различие представлений (человек-человек и человек-муж) следует мотивировать двойственностью первоначального категориального расхождения двух корней: человек, в данном случае, как представитель рода (т.е. как все и как рядовой) и муж - ‘горения’ и ‘силы-смелости’, ‘говорения-думания’ и ‘влаги-продолжения рода’6. Из сказанного следуют два следствия. Определение особенностей представления о человеке в концепции и конструкции какой-либо вербализованной системы требует обращения к семантическим мотивационным основаниям его обозначений. То есть знания семантики действующих основ и корней, а также морфемных составов и мотивированных словообразовательными и(ли) производными отношениями вербальных структур. Это первое. И второе. Определение представлений о человеке, центре или не центре, с учетом антропологического подхода, исследуемой системы (различие в данном случае не случайное и показательное) требует также знания действующих в данной системе менталь- ностных ориентиров. В этом случае необходима известная осторожность: не то, что данная вербализованная система склонна по данному поводу о себе заявлять, и не то, каково о ней существует мнение (или мнения), а то, что выводится из нее самой, из мотивационных и семантических оснований ее словарного материала. Язык советской эпохи в указанных отношениях как раз такой непростой объект. Исследовавшийся и называвшийся как дубовый и деревянный (langue de bois), как язык пропаганды, а также партийный, официальный, официоз, новояз, как квазиязык, тоталитарный язык, язык эпохи тоталитаризма, (за)идеологизированный, формальный и скудный, с подавлением возможности проявления личностного начала (т.е. деперсо- нифицированный язык), с указанием вместе с тем на наличие в период тоталитаризма двух языков, официального и неофициального, второго как языка осмеяния и демаскировки [Seriot 1986]; [Weiss 1986]; [Glowinski 1991]; [Купина 1995]; [Вежбицка 1993], - язык этот, как бы его ни назвать, представляет собой, в первую очередь определенный способ интерпретации и восприятия мира. Тем самым и не в последнюю очередь, человека. Тем самым, впрочем, он и существует для этого или, в известной форме своей, существовал. Феномен подобного языка, несомненно, шире, чем то, в каком его, русскоязычном в частности, проявлении привыкли видеть, поскольку не только языковые модели, слова и словесные формулы, но и характер обозначения, семантика и мотивирующая сторона, от внутренней формы знака, делают этот язык специфическим. В известном смысле его бы можно было определить как язык утопии, если понимать под этим не то, что принято понимать, а то, что это язык особым образом воссоздаваемой в известных текстах реальности, точнее надреальности - действительности, которая, не существуя в сознании, точнее существуя в нем как изначально не существующая и никогда не будущая, не могущая существовать, существует только в самом таком языке. Это конструкт, реальность условная, множественного повторения и воспроизводства в своих языковых, вербальных моделях и формах. Сказанное, однако, следует относить к подобному языку в его совокупности, если под мотивирующей основой ее понимать то, что принято определять как модель мира, в языковом ее воплощении, имеющую, тем самым, свое строение и устройство, т.е. семантическую структуру7. В немалой части эта реальность номинативна, поскольку обозначает реалии создаваемой языком (но и не только) действительности, которые, далеко не всегда соответствуя определяемому в них содержанию, но существуя, соответствуют модальност- ным требованиям и смысловым структурам конструкт-модели. В короткой статье невозможно подробно коснуться намеченных мотивирующих особенностей данного языка, хотелось только заметить, что обстоятельное и полное изучение материала предполагает, в конечном своем итоге, необходимость создания видимых контуров лежащей в основе данного языка модели и как всякая такая модель представляющейся, в семантическом и языковом своем описании и воплощении, далеко или даже совсем не тем, что можно о ней подумать или что принято о ней говорить. Этой задачи отчасти, т.е. представлению контуров данной модели, и послужил нижеследующий фрагмент обращения к языку советской эпохи, точнее к обозначению в нем человека. Материал представлял собой обозначения лиц, выбранные в полном своем составе из Толкового словаря языка Совдепии В.М. Мокиенко и Т.Г. Никитиной (1998). Прежде чем показать основания, по которым производилось распределение материала, имеет смысл представить место исследуемых номинативов, т.е. обозначений лиц, в структуре общего. Все единицы, нашедшие свое отражение в словаре, послужившем источником, можно было бы описать в сочетаниях значений следующих семи категорий (порядок устройства и соотношения их, равно как и объяснение действия, мотивации и семантики, оставим для данной статьи без внимания): (1) Центральная категория, которую можно было бы условно определить как финитную, точнее финитного достижения - fin. (лат. finis ‘конец’, ‘цель’, ‘предел’, ‘назначение’, ‘намерение’, а также ‘вершина’, ‘верх’, ‘окончание’ и ‘исход’), намечающую своего рода цель-назначение и выход-итог-результат называемого как «существующего». Проявляется в трех значениях: мобилизации (на) - достижении - удержании (сохранении). Категория, по своему характеру, внутренняя, модальност- ная и развертывающаяся (динамическая), поскольку номинативы могут соотноситься между собой в значениях мобилизуемого - достигаемого - удерживаемого. (2) Также внутренняя и динамическая, категория лимитативной роли - lim. (лат. limito, limitatum ‘ограничивать’, ‘размежевывать’; ‘определять’, ‘устанавливать’), проявляющаяся в значениях управляющий - передовой (ведущий) - поддерживающий (обеспечивающий реализацию). (3) Категория композита - comp. (лат. compono, compositum ‘складывать’, ‘слагать’; ‘составлять’, ‘образовывать’; ‘располагать’, ‘размещать’), проявляющаяся в значениях единичности (представителя) - части (объединения) - целого. (4) Категория внешняя, характера обозначаемого как наблюдаемого (представляемого) в действительности объекта - obj. Таковыми могут быть люди - предметы - локусы (т.е. пространственные объекты и помещения). (5) Категория, представляющая собой проекции (proj.) людей к предметам и локусам (характер проекций в данном случае не имеет определяющего значения). Это могут быть институты (как учреждения, установления) - действия - сооружения. (6) Категория конверсивной заряженности, или модуса (mod.), проявляющаяся в значениях активного / пассивного: мобилизующего либо мобилизуемого, достигающего либо обеспечивающего достижение, удерживающего либо того, кого надо удерживать, управляющего либо управляемого, передового (ведущего) либо ведомого и равняющегося на передового, поддерживающего либо поддерживаемого (обеспечивающего либо обеспечиваемого). (7) Категория позитивного / негативного полюса (pol.) как оценивающего либо распределяющего (этот - тот, свой - несвой, прямой - обратный и пр.). Каждая единица исследуемого языка (представленные категории свойственны только ему) может быть описана сочетанием выведенных значений. Так, авангард, определяемый как ‘передовая, ведущая часть класса, общества’, может быть описан по признакам «люди» (4а), «часть (целого, совокупность)» (3б), «ведущий (передовой)» (2б). Авиадарм ‘ полевое управление авиации и воздухоплавания действующей армии (при Реввоенсовете, 1919-1921 гг.)’, соответственно, как «институт» (5а), «управляющий» (2а) «совокупностью (частью целого (3б) «люди» (4а)), имеющий целью «удержание (сохранение, обеспечение)» (1в) того, что далее определяется в значениях авиации, армии и является частью исследуемого языка в лимитативно-финитной части. Категориальные признаки в составе значений объединяются в сочетания, предполагающие на следующих этапах анализа проекцию ролей и приоритетов с распределением единиц по семантико-грамматическим группам и классам - составляющим общей модели. Подобное описание единиц позволяет выявить семантическую структуру устройства исследуемого языка, действующую как система в основе своей грамматическая. Обозначения лиц, в ряду других таких же наименований, могут быть определены как один из номинативных лексико-грамматических классов системы целого, к которой относятся: (1) Совокупности класса «люди» - представляемые совместно или дисперсно; как части большего или как объединения; как расчлененные множества или как формы организации; как единичные представители или как группы: - части большего или целого (партитивы): авангард, актив; - собрания, объединения (корпоративы): агитгруппа, бригада, дружина; - массивы: армия, партия, народ, батрачество, беднота, гегемон, десант, детвора; - управления, организации, общества, устроения (институтивы): агропром, батрачком, бытсовет, военкомат, главк, горисполком, горком, драмкружок; - лица: авроровец, активист, автоградец, автозаводец, автодружинник, агент, агитатор, аллилуйщик, анекдотчик, антикоммунист, антиобщественник, антирелигиозник, антисоветчик, антоновец, бамовец, банкрот, барабанщик, басмач, батрак, бедняк, безбожник, безлошадник, безотрывник, белобандит, беспризорник, блатник, большевик, валютчик, вечерник, военком, вожак, вожатый, вождь, возвращенец, враг, вредитель, генсек, горнист, групкомсорг, групорг, депутат, дзержинец, диссидент, довженковец, допризывник, дружинник. (2) Совокупности класса «места-предметы»: - пространственности (локативы): агитпункт, автогигант, автоград, агитплощадка, агрозона, академгородок, Артек, атомград, БАМ, БАМлаг, воспитательская, времянка (поселок), город спорта, город юности (мужества, на заре), города-побратимы, город-герой, городок здоровья, дача (руководства), детдом, Днепрогэс, Днепрострой, дом-коммуна; - предметы (наблюдаемое, объекты-носители): автолавка, агитпоезд, альбом (досье), альбом-эстафета, андроповка (водка), барабан, билет (комсомольский, партийный, профсоюзный), буденовка, бюллетень, бюст, вагон-библиотека, вертушка (телефон правительственной связи), воронок, вымпел, галочка, грамота (почетная), декрет, дензнаки, дефицит (товар), директива, добро (народное), достояние; - структуры, сети (структуративы): агропромкомплекс, госснаб; - серии: библиотечка профсоюзного активиста, газета, дневник (соревнования). (3) Предикации: - действия (акции, совершения, способы): агитпоход, акт (вредительский), аплодисменты, аттестация, благодарность, бригадирить, взыскание, воля (народа, масс), воскресник, выдвижение, выдвиженчество, высылка, вычистить, госприемка, деникинщина, диверсия, диспут; - действия-компрессивы: аврал, безотрывный, битва (за урожай), бросать (направлять), досрочно, досрочный; - отмеченные состояния (стативы): аморалка, бездетность, бес- коровность, бесплановость, беспризорность, бесхозяйственность, блат, близорукость, болезнь (детская левизны), будни, будущее, быт, вещизм, внутрипартийный, война (холодная), вооруженный (решениями), вооруженность (идейная), вопрос (квартирный, национальный), гарантия (рабочая), групповщина, действительность (советская), дело (каждого, всенародное), делячество, дефицит, джунгли (капиталистические), дисциплина, доблесть, доверие, долг, допуск, доход; - прогрессивы (процессивы, эманативы - расширения, распространения, реализации): автомобилизация, активность, агитировать, агитмассработа, бдительность, благо (народа), благосостояние, блюсти, большевизация, бригадизация, всемерно, всенародный, всеобуч, всеохватный, всепобеждающий, встречный (план), высоты (коммунизма), командные высоты, гигантомания, горизонты (сияющие), грядущий, дали (солнечные), диспансеризация, дорога (светлая); - проективы (продукты идей, заряженные направленности): агитка, антибольшевистский, антиколхозный, антикоммунизм, антисоветчина, аполитичный, атеизм, беззаветно, безумство храбрых, безыдейность, белогвардейско-кулацкий, белоказачий, большевизм, большевистский, буденновский, внеклассовый, вредительский, вредительство, высокоидейный, гражданский (патриотический), диктатура; - отмеченные периоды (времена): год (славные годы, юбилейный, определяющий, завершающий, боевой восемнадцатый, бесцельно прожитые, сороковые огневые), годовщина (славная), декада, декадник, дооктябрьский, дореволюционный, досоветский. Относясь к совокупностям класса «людей» со значением единичности, лица далее подразделяются по следующим основаниям: Представители - коллектива (группы, состава): авроровец, автодружинник, армеец (юный), белогвардеец, буденовец; - массива: автоградец, автозаводец, бамовец, кировец (рабочий Кировского завода); - множества: гражданин, гражданка, каждый; Деятели - активного действия (активации) со значением стимулирования либо распространения: - стимуляция: активист, агитатор, вожак, глашатай, двигатель (революции), знаменосец, искровец; - распространение (экспансия): антирелигиозник, антирелигиозница; - действия-участия, партиципации: боец, борец, горняк, зарнич- ник, интербригадовец, ипатовец, каналоармеец; Позиционеры (поставленные, назначенные, занимающие должность, исполнители) - направленные (функционеры): агроуполномоченный, бригадир, военком, вожатый, выдвиженец, генсек, главком, главный, горнист, групорг, дежурный, депутат, директор, домоуправ, завуч, завхоз, зам, замполит, звеньевой, избач, инструктор, командарм, комбат, комиссар; - ненаправленные (социальное место): батрак, безотрывник, вечерник, военспец, вохровец, втузовец, гэпэтэушник, двадцатипятитысячник, довженковец, допризывник, жактовец, интеллигент, исполкомовец, кадровик, кандидат, квартирант, классрук, клубный работник, койко-больной, колхозник, комитетчик, коммунальник; Проявляющие себя неким образом и характеризуемые по данному основанию - по виду совершаемой (совершенной) деятельности: агент, аллилуйщик, анекдотчик, богомол, болтун, бракодел, валютчик, загибщик, задолжник, зажимщик, землероб; - по характерному признаку: - лишенности (необладания, отсутствия, недостижения): банкрот (политический), бедняк, безземельный, классовый излишек, бывшие, пораженные в правах, лишенцы; - выделенности (отмеченной значимости): батька (атаман), бро- веносец (Брежнев), внуки (революции, Ильича), горец (кремлевский), двухлошадный, дефективный, единоличник, заслуженный, золотопогонник, Ильич; - неохваченности (незадействованности, неучастия): беспартиец, беспризорник, бомж, интеллигентик, попутчик; Носители признака (кумуляторы) - направленно: антикоммунист, антиленинец, антиобщественник, антисоветчик, безбожник, большевик, большевичка, бунтарь, вредитель, диссидент, интернационалист, левак, коллективист, перерожденец; - ненаправленно: буржуй, вояка, герой, гость (гости города), дозорный, друг, дядя (дядюшка) Сэм, защитник, подпольщик; - потенциальностно: блатник, враг, зеленые, инакомыслящий. Обозначения лиц, тем самым, распределяются по пяти основаниям, соотносимым между собой как валентностные места в модели фрагмента целого (всей системы обозначений в исследуемом языке): акция презенция - позиция - проекция кумуляция Центр представлен значением позиции, остальные значения определяются валентностой ролью входящего (презенция), поддерживающего (кумуляция), распространяющего (акция) и проявляющегося (проекция). Указанные значения имеют смысл в составе модели целого. Описание единицы производится с учетом ее отнесенности к основанию, с последующим уточнением значений по категориальным признакам: авроро- вец, ‘член экипажа крейсера «Аврора» (корабля революции)’ - «представитель (3 a) корпоратива (3б) по объекту-носителю (4б), обеспечивающему реализацию (2в) достижения (1б) финитной цели, мобилизующий (6а), свой-позитивный (7а)»: 3а {[3б (4б < 2в < 1б)], 6а, 7а}. Финитная цель, характер мобилизации, понятия «свой», «достижение», «обеспечивающий», а также порядки и роли представленных в дефини ции цифрами признаков потребуют своего уточнения. Задача подобного описания, как уже говорилось, имеет смыслом представить характеризуемый язык как модель насыщения значений, отображающую через слова идею конституируемой действительности, с особой позицией, ролью и местом в ней человека. *** Анализ и описание номинативов, в частности называющих лиц, имеет смысл для более полного и обстоятельного их парадигматикокатегориального представления, применительно к языку советской действительности, производить отдельно для тех, которые составляют так называемые негативные, не желательные, оценочно отвергаемые, осуждаемые обозначения, и тех, которые, напротив, используются как обозначения поощряемые и одобряемые в отношении советского человека. Нижеследующие фрагменты представляют собой отрывки из трех работ, посвященных указанному здесь описанию. Парадигматико-категориальное представление негативов. [Фрагмент статьи Семантика негативно оценочных категорий при обозначении лиц в языке советской действительности. Статья 1 // Политическая лингвистика. Вып. 3 (23)’ 2007. Гл. ред. А.П. Чудинов. Екатеринбург 2007, с. 118133] Объектом исследования были слова типа аллилуйщик, зажимщик, перестраховщик, халтурщик, авральщик, срывщик, фарцовщик, прогульщик, трутень, перебежчик, анекдотчик, антисоветчик, валютчик, попутчик, волокитчик, доносчик, аппаратчик, растратчик, антиобщественник, клеветник, саботажник, единоличник, мешочник, взяточник, отказник, подкулачник, пособник, шабашник, двурушник и т.п., служившие материалом выявления когнитивной системы оценок поведения, позиции, общественной роли и прочего применительно к человеку. Предполагаемым итогом такого подхода может быть, как уже говорилось, внутренний категориальный критерий советскости в отношении языковой единицы и также категориальные основания концепции человека во внутреннем представлении (т.е. не обязательно осознаваемом, явном и очевидном) советского языка. Проблемы идеологизации, идео- логизированности, пропагандистской политизированности, публицистичности официоза, унитарности, однопартийности, деперсонализированной мифологичности, этатизма, социоцентризма советского языка, равно как и прочей его направленности, при подобном подходе, как-то с ним, безусловно, связанные, не играют, однако, определяющего значения. Выводом и результатом должны быть семантизированные категории порождения и восприятия вербального выражения, то, что имеет свое непосредственное отношение к когнитивному направлению в лингвистике и изучению языковой картины мира, тех или иных ее сторон и фрагментов, в данном случае не столько национального, сколько советского языка как его узуальной проекции. Окончательным выходом может быть выявление отношения языковой картины национального и советского языка, с определением общего и различного между ними. Однако это задача глубокой и основательной перспективы. Для начала и ясности представления подразделим интересовавший нас материал на группы, позволяющие представить характер возможных соотношений в нем советски отмеченного и нейтрального. Временной показатель, связанный с периодами активности тех или иных негативнооценочных советизорованных лексем, с различной степенью их идеологической и политической актуализации и с возможным затем вытеснением на периферию или уходом в пассив, на данном этапе анализа во внимание не принимался. Равно как не брался в расчет критерий происхождения - советское новообразование или используемая единица национального языка, с тем чтобы, отвлекаясь от любых дополнительных, хотя бы и важных, критериев, обратиться в самом начале к представлению вероятных различий советскости. Первую группу составят слова с очевидной и явной советскостью, почти исключительной и резко направленной, характерные по преимуществу для публицистической речи, с оттенками обличения и острого осуждения: аллилуйщик, зажимщик, прижимщик, перестраховщик, перегибщик, авральщик, штурмовщик, срывщик, загибщик, лакировщик, перевертень, трутень, перебежчик, анекдотчик, антисоветчик, валютчик, антиобщественник, саботажник, единоличник, мешочник, взяточник, переносчик (слухов), аппаратчик, растратчик, комитетчик, отказник, подкулачник, пособник, церковник, частник, лабазник. Вторую группу - слова разговорные, со «вставляемой» советско- стью, фигурирующей в них как оттенок коннотативного замещенного дополнения, при этом сила и острота обличения и осуждения имеют в них регулятивный характер, т.е. могут быть более или менее резкими, в зависимости от условий употребления и политического периода: фарцовщик, прогульщик, халтурщик, порубщик, жалобщик, потаковщик, подтасовщик, анонимщик, погромщик, самогонщик, перекупщик, половинщик, волынщик, поклепщик, подговорщик, притворщик, потворщик, алиментщик, комплиментщик, приживальщик, неплательщик, самовольщик, прихвостень, оборотень, фальшивомонетчик, начетчик, попутчик, волокитчик, бюрократ, потатчик, мошенник, законник, низкопоклонник, склочник, сутяжник, законник, кляузник, клеветник, наемник, собственник, шкурник, изменник, матерщинник, карманник, рвач, наушник. Третью группу - слова с укрытой, неявной советскостью, точнее было бы определить ее термином «смазанной», нередко намеренно двойст венной и(ли) затемненной, и таким же характером негативной оценки: глубинщик, гуталинщик, керосинщик, сыщик, понукальщик, дурильщик, добытчик, лудильщик, захребетник, наплевист, локатор, куратор, ми- рильщик, заводила, подпевала, обирала, вельможа, зверь, вепрь. И четвертую группу - слова, своего рода притягиваемые, не советские по своему значению и характеру, но, будучи советизированы, способные приобретать специфический смысловой и коннотативный оттенок: морильщик, бурильщик, удильщик, пилильщик, строгальщик, заговорщик, разносчик, хозяин, хозяйчик, затейник, нахлебник, кутила, фигурант, прохиндей, живодер, мандарин, чиновник, сановник, барин, миротворец. За пределами перечисленных групп, своего рода пятую группу составляют слова, советскому языку не свойственные, не используемые и не коннотатируемые в нем, как правило: бабник, придирщик, наговорщик, субчик, молодчик, господчик, указчик, немчик, турок, фетюк, господинчик, попрыгунчик, дворянчик, купчик, доносчик, висельник, крамольник, кромешник, богохульник, подонок, вертопрах, ловелас, фифа, фигура, фря, пустозвон, фанфарон, прощелыга, бахвал, мазила. Группы находятся в отношениях корреляции (первая со второй, третья с четвертой) и противоположения первых двух двум последующим. Основу коррелятивности составляют признаки отношения к формируемой советской системе. В первой группе слова называют и характеризуют тех, кто является по отношению к ней потенциальным ее деструктором, негативно, нередко намеренно и сознательно, воздействуя на различные внешние или внутренние ее составляющие. Во второй представлены лица, определяемые и характеризуемые как агенты нежелательного или мешающего нужному направлению образа действия и проявления. Корреляция между первыми и вторыми состоит в характере обращенности проявления - от действователя или носителя признака как объекта оценки на систему-объект (объявляемый строящийся социализм, советский строй) в первой группе и в носителе признака или действователе, в нем самом, по отношению к множеству ему подобных и равных во второй. То есть, тем самым, направленного не прямо к системе и действующего не в ней самой, не внутри ее, а через множество тех, от которых зависит потенциальный успех ее осуществления, реализации. Первая группа, тем самым, предполагает позицию отношения лица к системе как проекцию на субъекта ведущего для советской действительности финитного отношения, если под финитностью понимать категорию направления на систему-цель - объявляемый строящимся социализм и советский строй как объект общественного стремления (opus fmitum). Вторая группа - позицию отношения лица ко множеству- социуму и внутри него, с проявлением категориального отношения деформации в социальных массивах. Слова третьей группы определяют и называют лиц «от системы», как ее нежелательные продукты, проводники ее действия и влияния в социальных массивах, подстраивающиеся под нее и к ней приспосабливающиеся, в своем поведении, образе действия, отношении к окружению, ближним, среде. Позицию эту и эту направленность можно определить в отношении «от системы к лицу», в категориях продуцирующего формирования (своего рода измененного состояния) искаженной системой структуры субъекта-лица. Четвертую группу составляют слова, определяющие и характеризующие лиц, подстраивающих, приспосабливающих свое поведение, образ действия и отношение, но не к системе, а к социальному множеству. Отсюда их не прямое, а только притягиваемое в советский язык положение. Это слова с позицией «от социума, множества к субъекту- лицу» и нейтрализованное, безразличное в своем семантическом представлении, отношение к категориям советского языка. Так, если первую группу составляют деструкторы по отношению к финитной системе, вторую - деформаторы ее социальной базы и почвы-массива, третью - продукты ее «искаженного» социального и психологического воздействия как состояния, то четвертую - стоящие вне ее, как таковым образом ей не свойственные, но и не чуждые в целом, не отрицаемые ею (последнее как определяющий признак можно было бы отнести к группе пятой). Дополнительным категориальным признаком, дифференцированным по четырем представленным группам, можно ввести показатель активности или пассивности, с уточнением к потенциальности того и другого. Активность или пассивность субъекта-лица в своем характеризуемом как негативное отношении-состоянии зависит во многом от выделяемой направленности. Деструкторы первой группы, с направленностью своего проявления к финитной системе, представляют потенциально активное состояние в отношении к ней. Не в отношении, что важно, характерного действия (действий), их типа и вида, а в предполагаемо- достигаемом результате, направленном на систему-объект. Возьмем для примера несколько слов первой группы. Аллилуйщик характеризуется по словарям [Большой толковый 2000], [Мокиенко, Никитина 1998] как ‘тот, кто чрезмерно восхваляет кого-л., что-л.’. Интересующий нас категориальный семантический показатель потенциальной активности заключен не в признаках ‘чрезмерно’ и ‘восхвалять’, предполагающих интенсивность и, может быть, необоснованность определяемого действия-проявления, характеризующего лицо, а в том, что в приведенном определении не названо, но что будет иметь отношение к предмету данного рассмотрения. Любой ли объект, характеризуемый в дефиниции как кто-л., что-л., может быть предметом такого предполагаемого восхваления? Поскольку речь идет о слове советского языка, типичный выбор такого объекта исходно окажется ограничен. Это или система, советский строй в различных ее составляющих или то, что прямо и непосредственно, а может быть и косвенно, связано с ней - представители власти, деятели советской культуры, искусства, их произведения, строители социализма и пр. Аллилуйщик и аллилуйщина обусловлены в употреблении тем, что связывается в советском языковом представлении с тем, что подходит под определение наши успехи и достижения, тем, чем может гордиться страна. Наши, при этом, равно как и слово страна, следует воспринимать как советские. Невозможно себе представить, чтобы льстецов, готовых к чрезмерному восхвалению, скажем, российского императора, его вельмож и министров, равно как и царский режим, или какого-нибудь зарубежного политического деятеля, диктатора, владыку, руководителя, лидера и их системы, со свойственной разбираемому слову иронией и осуждением и в рамках того же советского языка, могли бы назвать аллилуйщиками, а их действия аллилуйщиной. Объект восхваления должен быть, тем самым, определен как такой, который связан с советской системой как opus finitum, т.е. как достигаемая советским обществом в его стремлении и развитии цель. Аллилуйщик по отношению к этой видимой цели общественного движения оценивается и преподносится как агент, а аллилуйщина как явление, разрушительные и потенциально активные в предполагаемом своем результате. Потенциально - поскольку заложенные в результате не прямо, не в разрушении состоит направленность данного вида деятельности. Активные - поскольку результатом предполагается не строительство, не развитие и создание советской системы, а ее остановка, стагнация и торможение, т.е. то, что обратно созданию, а тем самым, как результат, перерождение и разрушение в своих закладываемых, предполагаемых основах. Аналогичным образом такие слова, как зажимщик, прижимщик ‘тот, кто препятствует свободному проявлению чего-л.’ [Большой толковый 2000], ‘мешающий, препятствующий чему-л.’ [Мокиенко, Никитина 1998] - зажимщик критики, хлеба;, перестраховщик, ‘проявляющий чрезмерную осторожность, ограждающий себя от принятия ответственных решений’ [Мокиенко, Никитина 1998], перегибщик, ‘допускающий перегибы (нарушения правильной линии, вредная крайность в какой-л. деятельности)’, авральщик, штурмовщик, ‘выполняющие работу наспех по причине отсутствия планомерности и организованности в деле социалистического строительства’, что неизбежно влияет на ее качество и результат и потому оценивается как деятельность потенциально вредная и разрушительная, равно как и другие слова этой группы, следует понимать и интерпретировать в отношении действий к советской системе, имеющих непрямым результатом (потенциальность) нарушение принципов ее объявляемого функционирования, в конечном итоге ее искажение и разрушение (активность). Слова второй группы следовало бы определить в отношении дополнительного категориального признака как характеризующиеся пассивностью и потенциальностью, следующих из их направленности в семантике не к финитной системе, а к социальному множеству. Фарцовщик ‘тот, кто занимается фарцой, т.е. незаконной продажей антиквариата и импорта, прежде всего одежды’, прогульщик, халтурщик, порубщик, жалобщик, потаковщик и др. тем отличаются от слов первой группы, что, представляя собой нарушения, деформацию в области устанавливаемых общественных отношений, не напрямую, а через эту сферу, тем самым, пассивно, а не направленно, влияют на достигаемую цель советского общественного стремления. Потенциальность как признак связывается, как и в словах предыдущей группы, с отсутствием прямой и открытой направленности к деформации общественных отношений у называемых и характеризуемых соответствующим образом лиц. Соотношение дополнительных категориальных признаков у слов этой группы, в отличие от слов предыдущей, имеет поэтому соположенный, а не взаимно включенный характер, поскольку пассивность относится к опосредованно-неактивному действию на систему, а потенциальность - на предполагаемый результат. В то время как в первой группе потенциально активными полагаются действия в результате, имея, тем самым, направленность на общий актант. Третью группу, представленную словами, называющими лиц, характеризуемых как продукты системы, отмечает признак активности, связанный с их воздействием на другое лицо, других лиц, окружение в целом. Система, намеренно и ненамеренно, воспроизводит таких, как глубинщик ‘сотрудник КГБ (копающий на глубину, в том числе в чужих секретах, жизнях и душах)’, гуталинщик ‘Сталин (черный душой и телом, сын сапожника, всеобщий чистильщик)’8, керосинщик ‘подстрекатель и провокатор (как „поджигатель”, подливающий масло в огонь)’9, сыщик ‘тот, кто вынюхивает, доискивается, интересуется чужими секретами, вещами и обстоятельствами, ищейка, сексот’, понукальщик ‘тот, кто понукает, подгоняет к работе’, дурильщик ‘тот, кто обманывает, водит за нос, отлынивает, прикидывается не тем, кем есть’, локатор ‘тот, кто подслушивает, возможно, с намерением доносить’, добытчик, захребетник, наплевист и т.п. Испытываемое от них негативно оцениваемое воздействие воспринимается как активное, являясь сознательным и направленным, а не косвенным, случайным и опосредованным с их стороны. Четвертая группа характеризуется изначальной противоречивой двойственностью, активной пассивностью со стороны лица. Активность связана с характером, отчасти осознаваемостью, осуществляемых им действий и проявлений, пассивность - с их ненаправленностью, проявлением не нацеленным, а как таковым. Морильщик ‘тот, кто долгим и нудным повествованием о чем-нибудь, однообразием и монотонностью способен уморить, занудить’, бурильщик ‘тот, кто забуривается, т.е., увлекаясь, теряет способность оценивать ситуацию, реакцию окружающих на себя’, удильщик ‘тот, кто вольно или невольно кого-то на чем-то пытается подловить, выжидает, следит’, пилильщик ‘тот, кто изводит, донимает других моралью, попреками, занудствует’, хозяин ‘тот, кто держится высокомерно, пренебрежительно, властно, не считаясь с мнениями, желаниями, обстоятельствами других’, затейник ‘тот, кто выдумками, обманом, хитростью пытается выгадать себе что-нибудь за счет других; плут, мудрила, хитрец’, нахлебник ‘тот, кто живет за чужой счет’ и т.п. являются таковыми по добровольному выбору и характеру, стали такими под действием окружения, воспитания (социального множества), выработав это в себе как линию поведения, - активно со своей стороны, но не активно и не направленно в отношении своего окружения. Отношения, связывающие выделенные четыре группы негативно оценочных слов10, определенные ранее как отношения корреляций и противопоставлений, можно представить следующим образом: 1. от субъекта-лица к системе (с потенциальной активностью действия- проявления в результате) 3. от системы к субъекту-лицу (с активностью действия) 2. от субъекта-лица к социальному множеству (с пассивностью к действию и потенциальностью к результату) 4. от социального множества к субъекту-лицу (с активной пассивностью действия) Несун появляется, видимо, к концу 70 гг. ХХ века (Русская грамматика 1980 г. отмечает это образование как новое [I: 146]) и обозначает ‘ того, кто совершает мелкие кражи, уносит что-л. оттуда, где работает’ [Большой толковый 2000], ‘который выносит с производства часть производимой продукции, сырья и т.п.’. [Мокиенко, Никитина 1998] Слово, образуясь по типу бегун, лгун, молчун, предполагает использование основы настоящего времени в качестве мотивирующей основы (нес-у - нес-ун), представляя собой образование регулярное и продуктивное для разговорной речи [Ефремова 1996: 476-477]. Непосредственными предшественниками его в языке советской действительности можно считать три оценочных слова с тем же суффиксом - болтун (разглашающий тайну), летун (часто меняющий место работы), попрыгун (то же, что летун, но более с оттенком ‘не могущий усидеть, удержаться на месте’), с первыми двумя из которых данное слово можно было бы отнести к группе с наиболее ярко проявленной советизированностью. В то время как два последних (летун, попрыгун) обнаруживают с ним наиболее тесную мотивационную связанность, в наибольшей мере, как представляется, повлияв на возникновение слова несун, не в последнюю очередь обусловленное расширением общей для них тематической группы и наличием такой же оценочной характеристики: все три слова имеют отношение к производству и обозначают лиц, приносящих ему своим поведением вред. Объединяют эти три слова еще ряд признаков. Прежде всего, характер действия, связанный с перемещением, пересечением, нарушением устанавливаемых стабильных границ (отношение к локусу, признак места). Действием неодобряемым и самовольным, совершаемым нередко в обход существующих правил и необходимо-желательных норм отношения к труду, объявляемым пропагандой как нравственные11. Из чего следует общая для этих трех слов оценочная характеристика. Летун, попрыгун, несун воспринимаются как не слишком значительные, но неприятно-досадные вредители на производстве. Их действиями руководит эгоистическое стремление к собственной выгоде и мелкособственнический интерес. Характеризует пренебрежение к интересам общества (социального множества), непонимание важности и глобальности социалистического строительства и, что из этого следует, своей роли на производстве как единицы данного множества, участвующего в этом строительстве своим объединенным трудом. Появление слова несун обусловлено также негативными ассоциативными представлениями, связанными с глаголом нести. Помимо прямого и основного значения ‘взяв в руки или нагрузив на себя, перемещать в определенном направлении, доставлять куда-л.’ [Большой толковый 2000], проявляющего три признака - прихватывание с собой, перемещение с этим в пространстве и доставление к месту, внутри которых скрыто уже заложена идея присваивания, прибирания к рукам с последующим изменением местоположения в пространстве того, что взято, прихвачено в качестве груза, - помимо этих соотношений и связей, глагол нести проявляет также другие, ассоциативно и коннотативно значимые. Немотивированность, допускающая вмешательство неконтролируемых, стихийных, потусторонних сил и отсюда нежелательность и неожиданность возникновения (исчезновения), сопровождаемые недовольством, удивлением, возмущением: Куда вас несет? Вот принесла нелегкая! Черт его принес! Куда его унесло? Каким ветром занесло? Несет меня лиса за темные леса (из сказки). Передвижение помимо воли, предполагающее захватывание, увлечение какой-то силой: Его несло на камни. Ветер нес бумажки, листья, всякий мусор. Река несла своим течением. Море унесло. Сопровождение, появление, приход как следствие чего-л. далеко не всегда приятного: Осень несет дожди. Тучи несут дожди. Старость несет болезни. Нанесло тут всякого. Распространение, передача: Несло холодом, дымом, гарью, дурными запахами. Несло затхлостью. Из подвала несло гнилью. Сообщение, передача чего-л. пустого, неразумного: нести чепуху, вздор, околесицу. Послушай, что ты несешь! Семантика глагола также связывается с неприятностями, потерями, тяжелыми обязанностями, трудностями: нести потери, урон, ущерб, свой крест, обязанности, службу, нагрузку, нести на себе весь дом. Негативная оценочная коннотативность, таким образом, поддерживаются семантически, следуя из трех просматриваемых признаков: 1) потенциальная тяжесть (груза, того, что несут), 2) спонтанность немо- тивируемой субъектности перемещения с ним (прихватывание с собой), 3) не всегда желательное изменение начального местоположения объекта с позиции и во мнении говорящего, наиболее ярко затем проявляющаяся в унести, образованном от нести и являющимся эвфемистическим синонимом слову украсть. Может быть, более ярко формирующаяся семантика проявила бы себя в форме унесун, возможной и в разговорно-сниженной речи даже встречающейся, образуемой по аналогии с убегун ‘тот, кто от кого- или чего-л. убегает’, улетун, умотун, уведун, ускакун, увезун, убредун, укра- дун, уползун, улепетун, также разговорных и просторечных. Однако поскольку нормативные образования с данной приставкой суффиксу -ун не свойственны (видимо, в силу определения лица ‘по привычному действию или склонности к действию’, предполагающему действие как таковое, не связанное с каким-либо результатом, вносимым приставкой у-), несун содержит в своей семантике также и это значение с у-. Несун не только и не столько несет, сколько действием этим, несением, уносит, выносит, что и находит свое не отражение в дефинициях: ‘тот, кто совершает мелкие кражи, уносит что-л. оттуда, где работает’ [Большой толковый 2000], ‘который выносит с производства часть производимой продукции, сырья и т.п.’ (подчеркнуто мною - П.Ч.) [Мокиенко, Никитина 1998]. В интересующем нас слове срабатывают две составляющих из трех - прихватывание, связываемое с присваиванием субъектом-лицом того, что ему не принадлежит (скрытый и подразумеваемый компонент значения), и нежелательное изменение надлежащего местоположения того, что выносится, - за пределы предприятия, с пересечением, нарушением границ стабильного и должного местопребывания его как объекта (явный, открытый компонент). Нести, летать и прыгать в несун, летун и попрыгун передают, тем самым, общую для них идею неконтролируемой и немотивированной спонтанности со стороны субъекта-лица, с нарушением стабильности места - объекта в нести и субъекта в летать и прыгать. Рассмотренные мотивационные основания советизированной оце- ночности в слове несун позволяют отнести данное слово, наряду с ему близким летун, ко второй группе, предполагающей отношение субъекта-лица к социальному множеству. Данное отношение, как следует из рассмотрения, тяготеет к оценочности нравственного характера, в отличие, скажем, от слов первой группы (отношение лица к системе), в которых ведущей становится оценка идеологическая и политическая. Указанная закономерность, однако, не имеет в виду исключительности, поскольку нравственная оценка осуждаемого в отношении общества поведения очень легко перед лицом момента и политической необходимости может стать оценкой высшего уровня, связанной с отношением к системе, угрозой ее стабильности и существования. Затронутую особенность хорошо демонстрирует слово болтун, советизированный облик которого четко связывается с перемещением его семантики по шкале оценочности от невинного в целом в своей основе неумения сдерживаться в своих речевых проявлениях через сплетниче- ство, выбалтывание чужих секретов и тайн, к разглашению важных секретных сведений, в том числе государственного значения, и антисоветской агитационной деятельности. При этом, если первое предполагает реакцией утомление, неприязнь, раздражение, а второе - неодобрение, осуждение, нежелание иметь дело, вступать в какие-либо контакты и связи, стремление избегать, то последнее, третье, закладывает реакцию не индивидуального и не межличностного уровня отношений, поскольку речь идет о вредительстве государственного масштаба. Реакцией в этом случае предполагаются и должны быть негодование, общественное презрение, остракизм. желание немедленного наказания по всей строгости советских законов. Отношение личного неприятия, нежелание сталкиваться и стремление избегать, характерные для первого и второго уровней, на третьем, системном и государственном, в силу значимости потенциально следующего общественного вреда, меняет свою направленность - не самому стараться не сталкиваться и избегать, а изгонять такого из общества, обезвреживать, изолировать и изымать. В чем конкретно проявляет себя советизированность рассматриваемого лексического значения? Обратимся к словарным определениям. Болтун разг. 1. Тот, кто много болтает; пустослов. Болтун подобен маятнику: и того и другого надо остановить (К. Прутков). 2. Тот, кто не умеет хранить тайны (обычно о сплетнике). Ну и б. же ты! Можешь довериться: я не б. Болтать разг. 1. Вести лёгкий, непринуждённый разговор; много говорить (обычно вздор, пустяки или не то, что следует). Б. без умолку. Б. весь вечер. Б. о том о сём. Б. чепуху, глупости. Б., весело смеясь, шутя. О том, что видел, не болтай! (никому не рассказывай). 2. Проводить время в болтовне (2 зн.); много и попусту обещать. Опять болтают, а решений нет как нет. 3. Высказывать нелепые суждения, распространять слухи; выдумывать, наговаривать. Б. разное, всякое про кого-, что-л. Болтают, будто конец света близок. Может, и впрямь инопланетяне? - Болтают... 4. Бегло говорить на каком-л. иностранном языке. Б. по-французски, по-немецки. Болтовня разг. 1. Лёгкий, непринуждённый разговор. Весёлая, оживлённая б. Б. детей. Слушать болтовню подруг. 2. Бесплодные рассуждения, обсуждения, речи; пустые безответственные обещания; пустословие, говорильня. Одна б.! Болтовни много, а результатов никаких. 3. Сплетня, выдумка. Не было такого, б. всё это. [Большой толковый 2000] Оценочность данных определений связывается не в последнюю очередь с самим представлением о говорении, речи как о занятии малозначащем и непродуктивном (ср.: говорить, а не делать; слово, не дело; говорун, говорильня). К этому добавляется признак количественной избыточности (много говорить), бесплодной пустопорожности (лёгкий) раскованности и потому несерьёзности (непринуждённый), обычно бессодержательности (говорить вздор, пустяки), но часто видимой, поскольку то, что говорится, может стать нежелательным и потенциально опасным (не то, что следует). В представлении о болтать, болтовне присутствует также признак замещения положительных и производительных действий во времени, вытеснения действий, имеющих результат, псевдозанятости (проводить время в болтовне, занимать чье-то время разговорами, вместо того, чтобы делать); признак замещения не только действий и положительной деятельности, но и действительного положения вещей, т.е. самой действительности, - ложь, обман, лживые обещания, нелепые суждения, слухи, сплетни, выдумки, наговоры. Связываться это может как с ненамеренным и безответственным поведением (по глупости, неопытности, неумению сдерживаться, правильно ориентироваться в обстановке), так и с действиями сознательными, направленными на то, чтобы исказить реальное положение вещей, либо объявляющими, выдающими скрытое и потому намеренно или потенциально причиняющими вред. Итак, болтать - это, прежде всего, не делать и вместо того, чтобы делать, но при этом излишне много и безответственно, нарушая и искажая сложившиеся отношения и настоящее положение вещей. Болтовня, болтать, тем самым, воспринимаются как поведение, ненамеренно или намеренно, дестабилизирующее, из чего следует ее потенциальная вредоносность. Слишком много - пустых, замещающих и непродуктивных поэтому действий - искажающих и нарушающих установленный лад - вредоносны. Таков приблизительный путь возникающей на базе данного слова оценочности. В чем же советский характер рассматриваемого явления, в какой момент появляется соответствующий оценочный признак, следующий как таковой из всего представленного? Можно ли определять его как отделяющийся от общей семантики слова и отделяющий в ней или ей добавляющий нечто свое от себя? «Толковый словарь языка Совдепии» содержит такое определение: «Болтун 1. Тот, кто разглашает тайну, секретные сведения. ... Болтун - находка для шпиона. ... 2. Лаг. Лицо, находящееся под следствием или осужденное за «болтовню» (разглашение государственной тайны) или «контрреволюционную агитацию». Росси, т. 1, 36» [Мокиенко, Никитина 1998: 60]. Значение, объясняемое первым, внешне, а также согласно приводимому определению, не отличается от значения, которое в «Большом толковом словаре» [2000] дается вторым. Заметным и явным отличие будет в значении, приводимым как лагерное (т.е. жаргонное и ограниченное). Вывод, напрашивающийся сам собой, заключается в том, что советизированность в данном случае есть не что иное, как употребление общеязыкового значения слова в контексте советского языка, тем более, что такое лексическое использование для него весьма характерно. Представляет смысл, однако, задуматься над полнотой, точнее «со- ветскостью», приведенного определения. Ничего типично и характерно советского в этом определении нет. Всякий ли ‘тот, кто разглашает тайну, секретные сведения’, должен считаться болтуном в советском смысле этого слова? Видимо, не совсем. Важно, какого характера эта тайна, что за секретные сведения им разглашаются и не менее важно, кому, при каких обстоятельствах. Болтун, таким образом, в первую очередь, нарушает имеющийся и установленный (гласно или негласно) порядок обмена и передачи той информации, которая, имея статус «секретная» или «служебная», сообщению лицам, не имеющим к этому разрешения или допуска, не подлежит. Можно и стоит заметить, что все это так или иначе имеет связь с разглашением тайны, тем самым, секретного знания, не подлежащих распространению сведений. Советскость рассматриваемого значения, как можно предположить, состоит в его отнесенности не столько к контекстам советского языка, сколько к самой, закрепленной в нем, связанности с картиной советской действительности, которая и определяет, в случае своего вхождения в семантическую структуру лексического значения (либо втягивания ее в себя), вид и степень советско- сти. Слова-советизмы, или слова советского языка, являются таковыми не в силу только употребления в нем (такое тоже имеет место, но эти словоупотребления советизмами не следует называть), а в силу нагру- женности лексического своего значения, включения в его состав кон цептуальных и экзистенциальных признаков советской картины мира. Отсюда 1) необходимо ясное категориальное представление о ней таковой и 2) те или иные выведенные на этой основе категориальные признаки должны быть закрепленными компонентами лексического значения соответствующей единицы как единицы не только русского, но и советского языка. Так, к примеру, если несун, летун, попрыгун имели категориально-оценочным семантическим признаком отношение к месту (объекта или субъекта-лица), понимающемуся для них как им свойственное, надлежащее, не сменяемое по собственной воли и в связи с этим стабильное, место производственной деятельности (предприятие), то болтун, в советском своем значении, связывается с категориальным признаком отношение к знанию, интерпретируемому как сведения не к всеобщему распространению, статусные в своем отношении к системе и связанности с ней и потому охраняемые. Степень (уровни) этой статус- ности могут быть разными - от государственной тайны (болтовня- шпионаж) до высказывания своего отношения к советскому строю и социализму как общему делу (opus finitum), что и нашло свое отражение во втором приведенном значении болтуна, помеченным как специальное и лагерное (болтовня как враждебная агитация). [Фрагмент статьи Семантика негативно оценочных категорий при обозначении лиц в языке советской действительности. Статья 2. W: Политическая лингвистика. Вып. 1 (24)’ 2008. Гл. ред. А.П. Чудинов. Екатеринбург 2008, с. 72-85] Степень советизированности единицы обусловливается нередко узуальными и темпоральными предпочтениями, степенью актуализирован- ности к политическому моменту соответствующих, ей приписываемых или уже в ней имеющихся, коннотативных значений. Следы таких состоявшихся предпочтений могут затем сохраняться, оставаться в ней и после деактуализации. Из выбранных к рассмотрению двенадцати слов на -ун порядки подобного узуального распределения можно было бы обозначить следующим образом: 1. Единицы первой, наибольшей степени советизированности: несун, болтун, топтун /топотун. 2. Единицы второй такой степени: летун, крикун, говорун. 3. Единицы третьей степени: шептун, плясун, писун, пачкун. 4. Единицы четвертой степени: хрипун, попрыгун. Что реально влияет на эту степень, какие языковые признаки? Опуская все остальные возможные и подробно рассмотренные ранее как категориальные и имеющие отношение к парадигмосистеме, хотелось бы обратить внимание в данном месте еще на одну черту. Это степень оторванности, изолированного присутствия и восприятия в языковом сознании говорящего соответствующего оценочного значения слова совет ского языка в отношении значений того же слова, но общеязыковых. Критерий подвижный и относительный. Влияют на него, во-первых, появление слова как новообразования советского языка (несун) и потому невозможность установления для него соответствующих корреляций с общеязыковыми значениями. Во-вторых, развитие очень значительных, актуальных и в какой-то период времени весьма активных семантических и коннотативных признаков, делающих слово определяющим знаком-символом соответствующего этапа и связанной с ним политики (болтун). В-третьих, значительное лексическое смещение, возможно заимствование из не общенародного языка (диалект, жаргоны), и оттеснение общеязыковых значений того же слова на периферию, вытеснение их с точки зрения активности и актуальности (топтун / топотун для устной формы советского языка). Что касается слов второй степени, то их соответствующие употребления характеризует незначительная степень смещенности общих значений, часто даже не воспринимаемая в своем довеске, ощущение советизированного значения в реализации, часто следующей из фразеологизованных сочетаний: летать с одного места работы на другое - летун; кричать с трибуны, на митингах, на каждом углу - крикун; говорить вместо того, чтобы дело делать - говорун. Единицы третьей степени характеризуются нередко специфической ограниченностью употребления, не общей распространенностью в языке советской действительности, особенностью и непритязательностью, возможно грубой, окраски, исключающими их из форм официально публицистического использования как основного и наиболее характерного для советского языка: плясун, писун и пачкун, характерные прежде всего для речи партийно-номенклатурных работников и сотрудников органов наблюдения, шептун - как очень резко окрашенное и потому ограниченное в своем использовании значение. Единицы четвертой степени могут быть охарактеризованы в целом как малоупотребительные в соответствующих советских значениях, требующие контекстов и ситуаций, возможно поэтому не очень воспринимаемые и распознаваемые как единицы советского языка: хрипун предполагает понятным из ситуации референтом какого-нибудь несоветского духом барда, певца, поэта, вещающего из-за границы по радио диктора, эмигранта; попрыгун фигурирует как синоним слова летун, как его замещение, нередко при этом в общем контексте. Рассматривая характер негативной оценки при обозначении человека в языке советской действительности с точки зрения составляющих эту оценку категориальных обоснований, стоит, по-видимому, также задуматься над тем, существует ли нечто общее, что объединяет все эти признаки, мотивируя определенным образом самоё такую оценку. Это общее, если оно существует, должно быть связано с языковой советской картиной мира и отражать магистральную линию ее отношения к чело веку, к его позиции, месту внутри себя, фактически быть воплощением советского взгляда на человека, концепции человека как таковой. Отвлекаясь от всех возможных и не случайных в данном случае ассоциаций по поводу колесика-винтика общей системы, участия в общем процессе и деле строительства социализма как его составляющая необходимая часть, по поводу благонадежности и лояльности, готовности быть и служить, по поводу преданности и самоотдачи как требования, предъявляемого к каждому и отдельному представителю общества и коллектива, необходимо выявить признаки, которые отражаются в коннота- тивной семантике исследуемых единиц. Выявить мотивирующую основу категориальной системы оценки. Подобной основой, как позволил установить анализ отобранного для изучения материала, могло бы быть невхождение человека как единицы, лица в организуемое, собираемое, объявляемое советское целое, его несоветскость, несоответствие, по тому либо иному категориальному основанию (и это основа исследуемой категориальной парадигмосистемы), формируемому образу требуемого общественного коллектива. Признак этот можно было бы назвать декорпоративностью, поскольку предполагаемой и желательно-требуемой его противоположностью, как позитив, являлась бы корпоративность - вхождение и соответствие, согласованность с декларируемым общим - opus finitum как его достигаемая цель, организуемым для достижения этой цели состоянием общества (социального множества), объявляемыми к осуществлению действиями и процессами для достижения цели, определяемые как действия и процессы совместные, т.е. опять- таки корпоративные. Декорпоративность как минус, ущерб, негатив в отношении человека, его неспособность или же нежелание быть заодно с направляемым к осуществлению поставленной цели общественным коллективом, имеет свои причины и основания, которые должны быть выявлены и обозначены. В этом и состоит смысл негативной оценки, и это же составляет основу ее дальнейшего категориального различения. Рассматриваемая негативная оценочность в отношении человека, в дальнейших ее различениях и уточнениях, становится способом дифференциации социального множества, используемого как инструмент и как средство для достижения политических целей, способом селективного, выборочного и сортирующего отношения к человеку. Важно определить и сказать, кто есть кто в отношении opus finitum и того, что с ним связано, что может влиять на его желаемое и направляемое осуществление. В связи со сказанным выявляемые категориальные основания и их подзначения не могут быть безразличны к порядку и месту в системе, будучи отражением декорпоративности в той или иной позиции негативно оценивающего, отнюдь не случайным образом, взгляда. Однако прежде чем пробовать установить их места и порядок в системе, отношения друг к другу и в общей связи, необходимо представить все категориальные основания, которые в ходе анализа оказалось возможным установить. Таких оснований получилось семь. Четыре из них - отношение к месту, знанию, поведению, действию - при рассмотрении слов с суффиксом -ун себя проявили. Еще одно составило категориальный признак отношения к обладанию и два, несколько отстоящих в своей позиции к пяти остальным, были названы кумуляцией и презенцией. Прежде чем дать необходимую характеристику с определением каждого из семи оснований и установить их порядок в системе, представим их для начала в виде дифференцирующих признаков групп: Место: несун, летун, попрыгун, топтун / топотун, невозвращенец, нарушитель (границы), перебежчик, окруженец. Знание: болтун, шпион, доносчик, переносчик (слухов), клеветник, сыщик, сексот, осведомитель, информатор, трансформатор, агитатор, фальсификатор, инсинуатор, просветитель, разглашатель, громкоговоритель, выдумщик, фантазер, прорицатель, пророк, догматик, вульгаризатор, эпигон, начетчик, попугай, стукач, дятел. Поведение: крикун, хрипун, плясун, писун, говорун, пьяница, прогульщик, подхалим, аллилуйщик, писака, авантюрист, делец, предприниматель, сочинитель, писатель, графоман, бумагомаратель, бюрократ, чиновник, чинуша, стиляга, перевертыш, последыш, позер, службист, аккуратист, политикан, обе- щалкин, пораженец, паникер, интеллигент, перестраховщик, волынщик, комплиментщик, жалобщик, нытик, шкурник, ловчила, ловкач, потребитель, антиобщественник. Действие: шептун, пачкун, пасквилянт, наушник, бракодел, саботажник, авральщик, штурмовщик, срывщик, порубщик, лакировщик, полировщик, антисоветчик, диверсант, провокатор, халтурщик, предатель, зажимщик, при- жимщик, критикан, очковтиратель, поклепщик, подговорщик, наговорщик, анекдотчик, мироед, кровосос, кровопийца, живодер, мародер, отравитель, поджигатель, вредитель, расхититель, соглашатель, вымогатель, членовредитель, хулитель. Обладание: взяточник, мешочник, перекупщик, валютчик, фарцовщик, карманник, шабашник, рвач, хапуга, хищник, барышник, стяжатель, пенкосниматель, нэпман, фабрикант, спекулянт, барыга, куркуль. Кумуляция: лишенец, лавочник, обыватель, мещанин, иждивенец, трутень, дармоед, паразит, буржуй, единоличник, подкулачник, хозяйчик, господчик, попутчик, алиментщик, церковник, частник, собственник, мелкий собственник, гебист, отщепенец. Презенция: левак, кулак, беляк, дворянчик, купчик, оппортунист, военспец, пацифист, аппаратчик, комитетчик, диссидент, отказник, лабазник, наемник, подзаборник, сожитель, служитель (культа), оппозиционер, бывший, примазавшийся. Место в исследуемой системе рассматривается как отношение к некоторому пространству, локализация самого субъекта-лица либо объекта взаимодействия с ним со стороны субъекта, позиционное, точечное, отмеченное в границах субъектного проявления. Место может определяться как важное или неважное при характеристике, влияя тем самым на соответствующие подзначения внутри данной группы: как территориальное советское целое, актуализированное к его пересечению (нарушитель) и оставлению (невозвращенец); как место производственного участия советского коллектива (несун, летун, попрыгун); как локус пространственного самовосприятия субъекта с представлением о нарушении, вторжении в него со стороны советского органа наблюдения (топтун / топотун) и т.п. Признаками места, тем самым, становятся а) способ пространственной реализации, восприятия, протяженность - территориальное целое, место-объект (помещение, территория), точка / точки пространства; б) наличие актуальных либо неактуальных границ с точки зрения возможного нарушения, пересечения, удаления; в) отмеченность либо неотмеченность присутствием либо участием на нем социальных множеств, других субъектов; г) единичность / множественность / безразличие актуальной проекции к территории, месту-объекту, точкам пространства (скажем, несун, невозвращенец, перебежчик для первого подзначения; летун, попрыгун для второго; топтун / топотун для третьего); д) отношение к аутоперцепции субъектного «я», восприятие / невосприятие места как своего / чужого. Знания определяются как сведения, информация не общего характера, известные одним и не известные другим. Как укрываемые, не объявляемые, они становятся объектом установления, разглашения, передачи и слежки. Как не укрываемые - распространения, оповещения, пропаганды, искажения, преувеличения, обмана и лжи. В структурном своем отношении знания устроены подобно категории места, т.е. для них допустима возможность иметь позиционный характер, отмеченный границами проявлений субъектов (субъекта); быть важными или неважными в отношении содержания; представлять отношение к целому (государственная тайна, советская идеология, сведения, касающиеся всей страны), к какой-то части (сведения, касающиеся отрасли, местности, предприятия, коллектива, группы лиц); к отдельному субъекту-лицу. Для знания также существенным оказывается пересечение, нарушение границ в смысле закрытости, не общей известности, ограничения к распространению. Третий признак (отмеченность / неотмеченность присутствием либо участием субъектов для места) у знания получает вид, также исходно связанный с субъектной отмеченностью, но интерпретирующийся в аспекте способности / неспособности эти исходные знания, сведения правильно применить (догматик, эпигон, вульгаризатор, начетчик, попугай). Четвертый и пятый признаки (единичность / множественность и отношение к аутоперцепции «я») на уровне языковых значений для данной категориальной группы не актуальны, хотя способны себя проявить в речевой ситуации. Поведение можно интерпретировать как свойство по проявлению, характеризующему субъекта и отличающему его от других. Свойство это воспринимается, во-первых, в отношении того, как ведет себя данный субъект, и, во-вторых, в отношении чего он себя так ведет. То есть, иными словами, какое несоответствие желаемому образу инкорпоратив- но-советского поведения и в отношении чего конкретно в советской действительности дает себя в нем обнаружить. В каждом отдельном случае отклонение от желаемого норматива к чему-то ведет, что-то за этим стоит и из этого может следовать. Крикун своими громкими выступлениями, намеренно или нет, дестабилизирует сложившийся status quo. Хрипун своим неприятным скрипучим голосом на самом деле не принимает советской действительности, не соглашается с ней, объективно - ее отрицает. Плясун, увлекаясь своим занятием, делает вид, что не замечает того, что должно занимать советского человека, уклоняясь, тем самым, от дела строительства социализма. Писун, обращаясь письменно с жалобами в инстанции, недоволен, поскольку видит кругом недостатки, концентрируется на них и отвлекает от настоящего дела. Говорун говорит много лишнего, чего не следует говорить, дезорганизуя, тем самым, и отвлекая. Пьяница, также как и плясун, является уклонистом: посвящая время и силы питью, выключает себя из общего дела, дезорганизуя к тому же других. Прогульщик отлынивает от дела и также дезорганизует. Подхалим, выслуживаясь перед начальством, стремится использовать свое незаслуженно получаемое таким образом положение не на пользу общему делу (тем самым, также и уходя от него), а в личных целях. Аллилуйщик излишними восхвалениями также дезорганизует и отвлекает от выполнения стоящих задач. Писака, как говорун, писун и плясун, много, возможно лишнего, возможно также, что увлеченно, пишет, вместо того чтобы, как все другие, работать и остальным не мешать. Авантюрист, прежде всего политический, дестабилизирует своим безответственным и лично заинтересованным поведением сложившуюся систему преемственности и отношений в руководящем звене. Делец, равно как и предприниматель, увлеченный собственными интересом и выгодой, в отношении общего дела строительства социализма, личных выгод не предполагающего, оказывается в лучшем случае лицом бесполезным. Сочинитель, писатель, как крайняя степень того же самого графоман, определяются в интересующем нас ключе в том отношении, что, занимаясь своим поглощающим их занятием, самодостаточны и автономны, воображая, что что-то там значат, а общее, выполняемое всеми дело их не касается и им для самореализации и самооценки не нужно: Подумаешь, там какой-то писатель! Вот еще (тоже мне) сочинитель (создатель, изобретатель, первооткрыватель и пр.)! Поведение, таким образом, оценивается в отношении замещения и выключения. Замещения лицом-субъектом общей, корпоративной дея тельности, связанной с провозглашаемой финитной целью - строительством советского общества и социализма, с выключением себя из нее, деятельностью другого рода, как правило, субъективной и личной. То есть, тем самым, деятельностью значительно более низкого уровня и значения и, к тому же, как следствие, декорпоративной. Направления такой оценки связываются с дестабилизацией, неприятием (дезакцептацией), уклонением (дигрессией), нарушением в правильном действии и структуре (дезорганизацией) - советской действительности как таковой в ее целостности, сложившихся, свойственных ей, в том числе и общественных, отношений, характерных положений момента, руководящих органов, институтов и аппаратных структур, процессов функционирования и формирования в проекциях к видам и формам деятельности. Дополнительными, хотя существенными в отношении оценки, становятся для категории поведения такие признаки, как избыточность, интенсивность и неоправданность. Оцениваемое как негативное, кроме того, что связано с той или иной содержательной составляющей - дестабилизация, дезакцептация и т.п. действительности как целого, ее общественных отношений, руководящих органов, аппарата и пр., - может быть еще и усилено, проявлять себя чересчур активно, в избыточнопреувеличенной форме (писун, писака, крикун, аллилуйщик, бумагомаратель, стиляга, паникер, аккуратист, службист, нытик, ловчила) либо с претензией, не соответствующей способностям или действительному положению вещей (графоман, позер, комплиментщик, перестраховщик). Действие, по сравнению с поведением, более сильная составляющая рассматриваемой парадигмосистемы. В отличие от поведения, выступающего как характеристика свойства субъекта, себя тем или иным образом, вольно или невольно, намеренно или нет, проявляющего, действие представляет умышленный и сознательный вид агентивного проявления субъекта, как опосредованно, так и непосредственно направляемого им к совершению вреда. Вред этот может быть подрывным (субру- тив) - шептун, пачкун, пасквилянт, наушник, наговорщик, поклепщик, предатель, хулитель, соглашатель; портящим (корруптив) с точки зрения искажения - антисоветчик, анекдотчик, провокатор, халтурщик или срыва - бракодел, саботажник, авральщик, штурмовщик, срывщик, диверсант, растратчик, членовредитель; ломающим, уничтожающим (деструктив) - порубщик, отравитель, поджигатель, вредитель; скрывающим истинное положение вещей (обскуратив) - лакировщик, полировщик, очковтиратель; посягающим на достоинство, честное имя, добро и неприкосновенность (инвазив) - мародер, живодер, мироед, кровосос, кровопийца, шантажист, вымогатель. Вред может иметь в виду или быть прямо нацеленным на советский строй как целое, на отдельные его составляющие, корпоративную деятельность советского общества в различных ее проявлениях, а также на благополучие, здоровье и жизнь советских людей. Обладание связывается с незаконным или неодобряемым получением, присвоением, приобретением в собственность, прежде всего материальных, благ, представляющим собой результат используемой позиции - взяточник, хапуга, пенкосниматель, нэпман, фабрикант, деятельности, связываемой с обманом, перепродажей - мешочник, перекупщик, фарцовщик, барышник, нарушением законов - валютчик, шабашник, воровством - карманник, обусловленный свойством лица-субъекта - рвач, хищник, стяжатель, барыга, куркуль. Смысл негативной оценки концентрируется вокруг посессивности декорпоративного типа, в ущерб и за счет других, в том числе и в первую очередь советского общества и его членов. Отсюда намеренно социализируемый и потому в итоге своем связываемый с финитной деструкцией (для opus finitum) характер, приписываемый категории обладания. Тот, цель которого обладать и присваивать, вместо того чтобы участвовать в общем деле строительства социализма, отступает от корпоративного принципа вхождения в организуемое социальное целое и партиципации в нем, направленной на достижение общей цели. Отсюда три получившихся и взаимосвязанных подзначения, как субъективных препятствия к необходимому состоянию - изначальное свойство субъекта, его деятельность и позиция, которую он, занимая, использует не во благо общему делу, а ему вопреки. Обладание, тем самым, становится своего рода обратным отображением, отрицанием предлагаемой позитивной модели советской действительности, воплощаемой в общественной деятельности, и положения субъекта в ней, затрагивая ее входящие составляющие - квалитатив, узитатив и ситуатив. Два оставшихся категориальных признака находятся в отношениях взаимной соотнесенности. Как концентрирующий, вбирающий в себя, заряженный антиобщественный декорпоративный, враждебно настроенный (возможно, потенциально) элемент - кумуляция. И как элемент, подобным же образом себя проявляющий, но центробежный, и потому направленный из себя, не внутрь и не внутри себя. Признак, в большей мере связываемый, в отличие от предыдущего, не столько со свойством и психологией, сколько с позицией, отнесенностью, и потому называемый презенцией в отношении оцениваемого субъекта-лица. В этом последнем случае лицо определяется не как носитель чуждой и декорпора- тивной в советском значении и понимании общественной психологии и социальных идей (кумуляция), а как представитель чуждой социализированной структуры, как презентивный, а не кумулятивный ее элемент. Структура эта может восприниматься как то, что находится вне или существовало до созидаемой советской социальной структуры, равно как и то, что внутри нее представляет собой ее отрицание, неприятие и ан тиструктуру - организованную, воображаемую или индивидуальную (неучастия, невхождения, противопоставления себя ей). В отношении кумуляции это могут быть исключенный из структуры советского корпоратива и потому потенциально опасный как затаившийся враг - лишенец, буржуй, подкулачник (с точки зрения институти- ва), гебист (с точки зрения ингрессива), носитель декорпоративной общественной психологии в силу каких-либо социальных - лавочник, обыватель, мещанин, единоличник, хозяйчик, господчик, церковник, частник, собственник, мелкий собственник, либо индивидуальных причин - иждивенец, трутень, дармоед, паразит, отколовшийся, уклоняющийся, колеблющийся, сам себя исключивший, не (до конца) признающий советских принципов и общественных норм - попутчик, алиментщик, отщепенец. В отношении презенции значения подразделяются следующим образом: представитель внешнего несвоего, несоветского, открытый и явный - беляк, дворянчик, купчик, лабазник, наемник, скрытый, неявный - военспец, пацифист, служитель (культа), представитель внутреннего несвоего, несоветского, открытый и явный - кулак, оппортунист, диссидент, отказник, оппозиционер (с точки зрения институтива), аппаратчик, комитетчик (с точки зрения ингрессива), скрытый, неявный - левак, бывший, примазавшийся, подзаборник, сожитель. Семь представленных категориальных значений отображают устройство парадигмосистемы советизированного языка, которая действует как основа для соответствующего производства и восприятия смыслов, т.е. как его генеративная и перцептивная база. Семь этих значений связаны отношениями, позволяющими, с одной стороны, определять их в системном единстве, с другой, - устанавливать группы и виды взаимных соположений, с дальнейшими уточнениями в подгруппах и подзначени- ях. Семь значений, как следует из их рассмотрения, имеют три объединяющих их основания, по которым они могут быть объединены соответственно месту в общей системе. Позитивы, как было сказано, могут являть собою иную парадигматическую картину. Парадигматико-категориальное представление позитивов: принципы последовательно-системного описания. [Фрагмент статьи Семантика советского позитива в контексте продуцируемого представления действительности (на материале обозначения лиц). // Политическая лингвистика. Вып. 3 (26)’ 2008. Гл. ред. А.П. Чудинов. Екатеринбург 2008, с. 110-127.] С точки зрения языкового материала, в наблюдаемом и явном своем проявлении - лексического и фразеологического, язык советской эпохи, советский язык-новояз и язык советской действительности в какой-то части имели бы общий состав единиц (язык эпохи и язык действительности в первую очередь). Общий состав в отношении вида и формы, но далеко не всегда это были бы те же самые их значения, контексты, конструкции, формы употребления. Смысловое и функциональное отличие этих внешне, по форме своей, совпадающих единиц (насколько их стоит определять как тождественные себе, вопрос не такой простой, как может на первый взгляд показаться), это отличие следовало бы из природы, т.е. парадигматики и синтагматики каждого из трех проявлений «советского» языка. Попробуем показать это, неполно и приблизительно, на каком-то примере (трактовка при этом, без представления целого, может быть далеко не единственной). Стахановец как лексему языка советского времени можно было бы определить примерно следующим образом: передовой рабочий-ударник, работающий с превышением существующих производственных норм. Как лексему языка пропаганды - тот, кто самоотверженно и бескорыстно, во имя общего блага, отдавая всего себя, трудится на производстве, являясь примером настоящего советского отношения к работе и обществу, значительно перевыполняя обычные нормы. И, наконец, как лексему языка советской действительности: тот, кто своим выделяющимся на фоне других отношением, работая с превышением существующих производственных норм, способствует укреплению советского строя, возможности проведения политики государства и партии в массы, являясь пропагандистским примером для подражания. Небезынтересно в указанном отношении было бы сопоставить определения, даваемые слову по словарям. Возьмем для этого дефиниции из словаря под ред. Д.Н. Ушакова (ТСУ, 1940 г.), Словаря русского языка в 4-х томах (МАС, 1984 г.), Большого толкового словаря, гл. ред. С.А. Кузнецов (БТС, 2000 г.). Стах ановец, вца, м. (нов.). Работник социалистической эпохи, к-рый в социалистическом соревновании добивается наивысшей производительности труда, наилучшего использования техники и превышения производственных планов путем преодоления старых технических норм и существующих проектных мощностей. ...Стахановцы являются новаторами в нашей промышленности... Сталин. Стахановцы тяжелой промышленности. Стахановцы социалистических полей. [По имени Алексея Стаханова, забойщика шахты «Центральная - Ирмино» в Донбассе, начавшего в 1935 году борьбу за высокие показатели социалистического труда.] (ТСУ) Стах ановец, -вца, м. Передовой рабочий, творчески овладевший средствами новой техники и достигающий в социалистическом соревновании значительного превышения норм выработки (название, распространенное в Советском Союзе в 30-40 гг.). Стахановцы наглядно показывают нам, что любой человек может быть артистом в своем деле. М. Горький, О новом человеке. [По имени донецкого шахтера А. Стаханова] (МАС) Стах ановец, -вца, м. 1. Передовик, много и плодотворно работающий человек, превышающий обычные нормы выработки (было распространено в СССР в 30-70-е гг.; по имени донецкого шахтёра А. Стаханова). Он у нас настоящий с. 2. Ирон. О человеке, работающем с целью, чтобы его заметили. Стахановцем хочешь быть? Эй, с., кончай работу! (БТС) Сравнение первых двух, дефиниций советского времени, в его начале, в связи с появлением слова (1940 г.), и в конце (1984 г.) дает представление прежде всего о временной перспективе. Воздействующий, воспитательно-дидактический, характер лексемы заметен в обоих случаях. В ТСУ основное внимание уделяется идее нового, характерного для советской эпохи, социалистического отношения к труду как соревнованию, предполагающему необходимость стремления к максимально возможному (и невозможному, но не для советского человека implicite), преодолевая существующие старые технические нормы и мощности (наследуемые от не советских спецов!). Раскрывается смысл триады желаемого достижения (с использованием суперлативов) - наивысшая производительность труда, наилучшее использование техники, превышение производственных планов. Определение имеет, тем самым, характер вводящий, нацеливающий (заряжающий, мобилизующий) и разъясняющий. Смысл явления, характерного исключительно для новой, советской, эпохи, и такого же нового, социалистического, отношения к труду, имеет целью служить примером и руководством к действию. Приводимые иллюстрации подчеркивают идею новаторства, связываясь с задачами индустриализации, подсказывая необходимость новаторского подхода и применения новых методов с превышением существующих норм не только в промышленности, но ив сельском хозяйстве. Подробно, с ближайшей смысловой перспективы, дается фигура инициатора, фамилия которого послужила мотивирующей основой слова. МАС, в контексте иных идейных задач, обращает внимание на передовой и творческий характер подхода к средствам новой техники, оставляя актуальность социалистического соревнования и необходимость значительного превышения норм, но ограничивая описываемый пример такого подхода сферой промышленности (словами рабочий, выработка в определении) и временем (в 30-40 гг.). Толкование в результате приобретает характер обобщенного позитивного опыта - некогда было так-то и так-то, и из этого стоит извлечь для себя актуальные представления и выводы, приспособив их и переосмыслив для современных задач. В отличие от дефиниции в ТСУ, определение слова в МАС в его воздействующей направленности можно было бы охарактеризовать как обобщающее и прагматическое. БТС устраняет из определения советскую идеологическую направленность, оставляя, однако, идею советского позитива (неотъемлемо свойственного данному слову) - передовик, переводя его в обобщенное представление человека, много и плодотворно работающего, но не минуя при этом советской привязанности - превышающий обычные нормы выработки. Время распространения слова, по сравнению с МАС, получает, на первый взгляд неожиданное, расширение - 30-70-е гг. Меняется перспектива, теперь постсоветского, восприятия слова, и раздвигаются неизбежно границы того представления, которое связывается с его использованием. В этом, видимо, состоит некий весьма интересный феномен. В 70-80-е гг. стахановец воспринимается как историзм, советского времени 30-40 гг., когда это слово и связанное с ним явление возникли, были вызваны к жизни, активны и актуальны и, что не случайно, имели, по-видимому, иной, более узкий и приближенный к представляемой пропагандой действительности характер и смысл. В 90-е и последующие за ними годы стахановец также воспринимается как историзм, но советского времени как такового, без отнесения только к началу (в 30-40-х гг.). Поэтому не в активной и актуальной, а в обобщенной и соответствующим образом позитивно заряженной семантической форме, типично советского (чтобы не сказать пропагандистского) позитива, на почве которого возникает значение ироническое, определяемое как второе - о человеке, работающем с целью, чтобы его заметили. Можно было бы с известной долей предположения сказать, что стахановец 30-40-х и стахановец 80-х гг., с точки зрения, но не языка советской эпохи, а языка советской действительности, не одно и то же. В последующие за 80-ми годы слово воспринимается в этом последующем, а не первоначальном своем значении. Попробуем данное положение объяснить. Поможет в этом, как это ни странно, может быть, прозвучит, определяемое нами ранее третье - советский язык-новояз, язык советского официоза и пропаганды, своими воздействующими, эксплицитными и имплицитными, сторонами присутствующий, далеко не всегда и только навязчиво себя проявляющий, но в желаемом направлении, когда он есть, заряжающий определение семантики слова. Язык этот (узуальная форма языка советской эпохи) устанавливает, каждый раз актуализируемый, привязываемый к актуальному времени, характер соотношения языка советского эпохи (описываемого, как правило, по словарям советского времени) к продуцируемой, а потому и меняющейся в задаваемом представлении, советской действительности. Продуцируемое им (хотя далеко не обязательно только им, этим языком, но им в соответствующем направлении, а потому и наиболее явно и полно, определяемое), продуцируемое им или только им отображаемое представление, образ советской действительности 3040-х и 70-80-х гг. был, естественно, разным. Для него это было пропагандистское представление и пропагандистский образ, существовавшие наряду с другими, в словарях советского времени также отображаемыми. Однако, поскольку мы связаны условиями разбираемого слова, ори ентирующее системоценностное присутствие языка пропаганды в нем, несомненно, есть. В контексте сказанного стахановец 30-40-х гг. предстает как тот, кто являет собой образец воплощения в человеке нового, социалистического, отношения к труду. Не как к вынужденной условиями существования необходимости, как это было раньше (материальное обеспечение, обогащение, реализация жизненных планов, удовлетворение личных амбиций и пр.), а как к средству наиболее полного и скорейшего достижения обществом поставленных перед ним задач преобразования (продуцирования советской) действительности (определяемых как социалистическое строительство). В связи с чем такой человек, работающий на производстве, должен и будет стремиться к тому, чтобы максимально производительно и с полной отдачей использовать собственные физические, умственные, профессиональные (новаторство) ресурсы, равно как и объективные, внешние - технику, нормативы, выжимая из них все возможное и невозможное (для большевиков невозможного нет) во имя скорейшего достижения поставленных партией и государством задач. Стахановец этого времени, тем самым, в себе проявляет идею внутренней свойственности, продолжения, отображения в человеческом материале советской, устанавливаемой как общее социальное дело, в его поступательном, продуцируемом развитии, системы, в контексте ее укрепления, обеспечения в смысле постоянно наращиваемого, увеличивающегося, нормы-числа производства (по принципу n + 1, где n представляет число, каждый раз на какую-то единицу растущее). В отношении к продуцируемой советской действительности, к ее продуцированию, стахановец этого времени, следовательно, оказывается в его актуальном центре (времени советской действительности 30-40-х гг.), семантически отображая ведущую формулу отношения пропаганды (явно - в ее интенциональной, не слишком явно - в прокламационной части) к человеку как средству и материалу поставленных обществу производственных, значительно превышающих его ресурсы и силы, заданий. Стахановец 70-80-х гг. предстает по-другому. Актуальность отличающего его от прежнего отношения к работе снимается. Снимается также, утрачивая свою прежнюю значимость, идея преобразующего и постоянно наращиваемого усилия в отношении достижения желанного образа советской действительности (социалистическое строительство, человек для которого - средство и материал). Остается поощряемый, одобряемый, положительный образ-типаж передового, ответственного, творчески подходящего к поручаемому делу советского человека, участника производства, благодаря умению, профессиональным навыкам и труду которого производственный коллектив достигает в социалистическом соревновании значительных показателей. Системоценностное мобилизующее напряжение стахановца 30-40-х гг. из императива и образ ца для настойчиво прокламируемого подражания переходит в плоскость этического и личностного, не столько необходимого для строительства социализма, как раньше, сколько желательного, связанного с внутренними возможностями и выбором, а потому образца, в известной мере высокого и исключительного, не для всех и далеко не всегда потому достижимого. Стахановец времени 70-80-х гг. отображает идею отмеченной знаковости, приобретая признаки символьного, а потому обобщенного и отвлеченного, не в полной мере реального воплощения. На основе чего развивается отношение отстраненности и сомнительности, которое, вступая в соединение с эмпирическим знанием действительности советского производства, приводит к представлению о вполне допустимой и вероятной фальши, неискренности внутренних побуждений, о демонстративности такого субъекта, желании привлечь к себе, своей работе внимание начальства и получить таким образом от него поощрение (2-е значение БТС). Общим, объединяющим смыслом того и другого значения было бы, таким образом, представление об исключительности, выделенности данного человека на фоне других. Стахановец, прежде всего, привлекает к себе внимание - начальства, коллег, своим исключительным, повышенно-энергетическим отношением к производимой работе, предполагающим выжимание из себя и всего, в производстве используемого, до последней возможности ради реализации каких-то собственных, возможно небескорыстных, но в каждом случае демонстративных, затей. И именно тут возникают различия и характерные, по-видимому, для позднего восприятия значения слова, сомнения. Ради чего им это делается, какова подоплека подобного поведения? В 30-40-е годы, определяясь как бескорыстное, характерное для новой, советской эпохи, такое его отношение к работе мотивировалось и пропагандировалось как вызванное порывом, энтузиазмом ударников очередных пятилеток, стремлением больше работать, с тем чтобы больше производить. Страна, в представлении средств пропаганды, во многом также и в массовом восприятии, была на подъеме, в невиданном по внутренней силе и мощи рывке. В 70-80-е годы идея мобилизующегося на скорейшее строительство социализма, как желаемой и достижимой цели, энтузиазма-подъема ударников не проходила. Ударничество, в условиях развитого социализма, по объективным и по субъективным причинам, должно было получить какое-то новое объяснение. Творческого, не рутинного отношения к своему труду, результатом, возможно отчасти и целью, которого было бы достижение коллективом, в котором такой ударник работает, т.е. своим для него коллективом, значительных показателей, лучших и больших по сравнению и на фоне других (социалистическое соревнование). И, что из этого следовало, для него, своего коллектива, определен ных выгод и поощрений, премий, наград, благодарностей, благосклонного отношения со стороны партийно-советского руководства, что определялось понятием быть на хорошем счету у начальства, со всем из этого вытекающим. В условиях общего кризиса коллективизма и разлагающего влияния (в представлении средств пропаганды) индивидуалистской морали (чему отчасти и противопоставлялось как средство преодоления извлекавшаяся из фанфарного времени первых социалистических пятилеток идея ударничества, с чем связывается упор на этическую ее составляющую) подобное представление должно было порождать и, естественно, порождало не только коллективистскую (значение в МАС и 1-е в БТС), идущую от пропаганды, но и индивидуалистскую форму интерпретации (2-е значение в БТС), существовавшее, но не отражавшееся в словарях советского времени. Значения слова 30-40-х и 70-80-х годов, таким образом, можно было бы представлять как разные, вводимые, переводимые, акцентируемые, грани чего-то общего, какого-то общего представления, заложенного в семантике, трудно сказать чего - желаемого отношения человека к своей производственной деятельности, как агента-производителя и продукта одновременно советской действительности, не в реальном ее, а представляемом, опосредуемом средствами интерпретации (не только и не исключительно пропаганды), виде. Агентно-продуктное это отношение к продуцируемому представлению действительности в стахановце выражалось бы как такое, которое предполагает причастность, внутреннюю свойственность его (как агента силы и одновременного, движущего, ее результата) этой самой действительности, процессу ее продуцирования, по показателям, семантическим признакам наращения, количественного роста, увеличения массы числа, превышающего обычное среднее, норму. Значение это можно было бы воспринимать как значение того «языка», который определялся нами как язык советской действительности. Язык советского времени имеет свою позицию в подобным образом представляемой семантике. Человек, поскольку объектом описания в данном случае является он, определяется в отношении к обществу и ко времени - советскому обществу и советскому времени, соответственно. Определяясь как представитель советского общества и советского времени, стахановец был бы тем, кто в условиях, порождаемых временем, применял особенные, превышающие обычные формы и методы производства, демонстрируя этим необходимость не стандартного отношения к процессу и результатам труда. Значения советского языка пропаганды поворачивали бы, акцентировали в каких-то своих частях совпадающий, пересекающийся и общий смысл в ту сторону, которая тяготеет к представлениям ударник и передовик, т.е. идейно, морально и производственно лучший, максимально использующий имеющиеся возможности, показывающий пример, мобилизующий остальных, ведущий их за собой к достижению общей цели. Акцентировались, подчеркивались, эксплуатировались бы признаки, связанные а) с идейно-коммунистической сознательностью (бескорыстие, преданность делу, ради общего блага и достижения цели, не ради себя); б) с максимальностью наилучшего из возможного, наивысшей степени, оптимального проявления; в) образцовостью мобилизующей силы примера, способного своим действием на массы, на окружение заражать, заряжать, поднимать и г) с устремленностью к цели (скорейшее построение социализма в СССР). И ср.: агент-продукт причастного отношения к советской действительности по показателю растущего увеличения производимой им массы-числа. Или - производитель, по собственным либо не собственным, вызванным социальным временем (политическим временем), побуждениям и причинам, демонстрирующий большее, чем среднее и необходимое, достижение своих производственных результатов. Характерные то и другое для языка советской действительности и языка советской эпохи. Рассматриваемые три формы советского русского языка, таким образом, имеют свои позиции, свои акценты и повороты в интерпретации и мотивации включаемых, осваиваемых, перерабатываемых или вновь вводимых и создаваемых, лексических форм и значений. Условно, поскольку крупно и обобщенно, эти позиции можно было бы охарактеризовать как опытно-ментальную - носителя советского опыта и советской ментальности, в отношении языка советской действительности; как социально-темпоральную - в отношении к общественному времени и состоянию советской действительности, для языка советской эпохи и как когнитивно-воздействующую - для языка официоза и пропаганды. Вполне естественно, что для советского времени и языка периода актуального существования советской действительности, в условиях регулярного, не сходящего с экранов, страниц газет и других источников информации, неизменно звучащего и видимого повсюду, действия и воздействия официоза, различение и разграничение в единицах семантики, тем более в случае формально единых и общих, признаков, организующих комбинаций каждого из трех языков, - такое разграничение в советское время было бы, как представляется, и затруднительным и малорезультативным. Необходимость и важность, поучительность (можно бы было сказать), равно как и более вероятная осуществимость такого разграничения появляется, видимо, после, т.е. во времени последействия и послевоздействия. Когда язык советского официоза и пропаганды неизбежно уходит со сцены, переставая активно воздействовать и влиять, язык советского времени перемещает что-то в себе значительное в пассив, преобразуясь в какой-то новый, другой язык, язык последующей, наступившей эпохи. И когда, наконец, язык советской действительности также что-то начинает в себе менять, как-то преобразовываться и переходить (а может, и нет), приобретая какие-то новые, очередные формы. Сказать, какие формы он начинает приобретать, во что превращаться, и уходить ли, и насколько и в чем, если все-таки уходить, - на эти вопросы можно было бы более или менее определенно ответить, после того как его, язык этот, обстоятельно изучить, представив в его специфике и вероятном отличии от двух других, несомнительно уходящих, советского состояния действительности и советского времени, языков. Определения словарей, далеко не случайно поэтому, но часто вслед за ощущением меняющегося состояния времени и проживаемой советской действительности, а также под действием воздействующего и вездесущего официоза, представляют значения интересующих нас лексем (впрочем, не только их) в смешении, соединении и различных по своему образу и характеру соотношениях признаков всех трех форм советского языка, хотя, при этом, и на какой-то общей, объединяющей их основе. Тенденция, действующая по своей неизменной инерции и в лексикографической практике последующего периода. Если еще раз сравнить приведенные ранее определения из трех словарей (см. последующие абзацы в квадратных скобках), можно заметить следующее. В ТСУ от языка пропаганды-официоза эксплицитно представлен признак максимальности наилучшего (три других - сознательность, образцовость, цель - присутствуют как имплицитные). От языка советской действительности - признак причастности отношения (два раза слово социалистический и соревнование), агента-продукта (работник эпохи) и в меньшей, не акцентируемой степени признак растущего увеличения производимой массы-числа (во второй части определения). От языка советского времени - признак производителя социального времени (причины и побуждения не акцентированы, имплицитны либо опущены), признак демонстрирования (но не демонстративности) - добивается, наивысшей, наилучшего, превышения - и признак большего, чем среднее, достижения. Две последних формы, по-разному сочетаясь в своих характерных признаках, таким образом, почти полностью находят свое отражение в определении ТСУ. Признаки языка пропаганды подчеркнуто, акцентированно представлены только одним, остальные воспринимаются как неявно присутствующие, т.е. имплицитные. [ТСУ: Работник социалистической эпохи, к-рый в социалистическом соревновании добивается наивысшей производительности труда, наилучшего использования техники и превышения производственных планов путем преодоления старых технических норм и существующих проектных мощностей.] В определении МАС от языка пропаганды имплицитно использован только признак идейной сознательности, следующий из восприятия слов (фон социальных знаний) передовой (в отношении к рабочий), творче ски овладевший; три других - максимальность наилучшего, образцовость мобилизующей силы примера, устремленность к цели - практически в нем не задействованы. От языка советской действительности можно заметить причастность (в социалистическом соревновании, овладение средствами новой техники) и увеличение производимого (но не растущего - достижение значительного превышение норм выработки). От языка советского времени - производитель (рабочий, выработка), предполагаемые побуждения и причины, следующие из социальных знаний (снова передовой), социальная (политическая) актуальность времени (творчески овладеть средствами новой техники), демонстрирование (достигающий, значительного) и большее, чем среднее, достижение результатов (превышения норм). Определение МАС, таким образом, в большей мере, чем ТСУ, тяготеет к признакам языка советского времени, чем советской действительности, и еще в меньшей степени отображают язык пропаганды. [МАС: Передовой рабочий, творчески овладевший средствами новой техники и достигающий в социалистическом соревновании значительного превышения норм выработки.] В определении БТС идея сознательности и образцовости (из языка пропаганды) может быть связываема только со словом передовик, неизменно в себе содержащим советские коннотации. В контексте уже не советского восприятия слово это может быть также привязано к проявлению признаков причастного (теперь некогда) отношения к советской действительности либо вызванных социальным (политическим) временем побуждений-причин (не следует забывать, что толкуется слово советского языка, советизм, и это подчеркивается - в СССР в 30-70-е гг.). Остальное в определении (за исключением лишенных советскости много и плодотворно работающий человек), с учетом 2-го значения, представляется более обоснованным связать скорее с признаками языка советского времени, чем языка советской действительности, определив их в отношении (опять же передовик, превышать, обычные нормы выработки) демонстративности, большего, чем среднее и необходимое, достижение производственных результатов. Из чего следует, что БТС отражает в представленном определении признаки языка советского времени, а из этого, только как неизбежное проявление-следствие, некоторые типичные, наиболее важные признаки языка советской действительности и языка пропаганды, сочетающиеся у них с языком советского времени, совмещающимися в общих, используемых в определении, словах. [БТС: 1. Передовик, много и плодотворно работающий человек, превышающий обычные нормы выработки 2. Ирон. О человеке, работающем с целью, чтобы его заметили.] Показательно, что в других, постсоветского времени, словарях можно увидеть такое же предпочтение. Лексема стахановец определяется в них скорее как единица языка советской эпохи, чем языка советской действительности, что вполне объяснимо и не случайно. «Новый словарь русского языка» Т.Ф. Ефремовой дает такое определение: стахановец м. 1. Тот, кто добился высокой производительности труда (в СССР в 30-40-х годах). Задействуются признаки производителя и большего, чем среднее, достижение результатов. Всё остальное либо отсутствует, либо может быть выведено как имплицитное, на основе советского знания о труде, отношении к труду, идее высокой производительности. «Толковый словарь языка Совдепии» В.М. Мокиенко и Т.Г. Никитиной, намеренно обращенный к советскому представлению, определяет стахановца словами ‘передовой рабочий, ударник’, в которых можно увидеть признаки, сближающие его с определением в МАС: производитель (рабочий), предполагаемые побуждения и причины (передовой), в контексте послесоветского восприятия - демонстративность (ударник). В последнем слове возможно также определение идеи сознательности, максимальности, образцовости, причастного отношения, следующих из социальных знаний, однако, как представляется, все же на фоне и в соединении с признаками языка советской эпохи. Интересно отображение слова стахановец в сленговом употреблении конца советского и уже не советского времени, дающее представление о признаках, закрепленных в его значении как остающиеся (отстоявшиеся), и потому существенные, если не основные, вершинные, для восприятия. Сошлемся на материалы 1980-1990-х гг. «Словаря русского арго» В.С. Елистратова: Стаханов, -а, стахановец, -вца, м. (или горбатый ~). Активный человек, ведущий большую работу; энтузиаст. Что я тебе, горбатый стахановец, что ли, в магазин переть! Вот и работай, если Стаханов. Данное определение в его составляющих, едва ли не полностью, можно было бы отнести к группе признаков языка советского времени: производитель (отсюда активный), демонстрирующий, проявляющий большее, чем у других (активный, большую работу), достижение (рвение), выделяющийся этим на фоне других, по сравнению с ними (энтузиаст). Ведущий для данного слова признак языка советской действительности - причастное отношение к ней, равно как и показатель растущего увеличения производимого, оказываются нейтрализованными. Признаки языка пропаганды (сознательность, преданность делу, максимальность, образцовость примера - активный, большая работа, энтузиаст) воспринимаются как перевернутое их переосмысление, в издёвке, иронии, и на основе прежнего знания, отстраненного в социальном времени, особенностей этого языка. Слова словарных определений, используемые для описания значений, как можно было заметить по ходу нашего рассуждения, могут быть отнесены, а тем самым, и содержать в себе признаки, в равной степени как языка советского времени, так и языка советской действительности или языка пропаганды. И это естественно, поскольку толкуемые ими слова также могут быть единицами одного, другого и третьего. Одновременно трех, при этом каких-то двух или какого-то одного в предпочтительной степени, двух каких-то из трех, и также не обязательно равным образом, предпочтительно одного из трех либо, в конечном счете, ни одного, что будет предполагать, что данное слово не обладает признаками, делающими его советским. Поскольку слова толкования слов по существу такие же, как и определяемые ими, лексические единицы, воспринимаемые и нередко используемые из общего фонда советизированного русского языка, языка советского времени, они обладают общими, объединяющими их с толкуемыми, смысловыми, ассоциативными и коннотативными характеристиками. Для различения трех, наделенных советскостью, языков поэтому, равно как и для представления отнесенности слова (набора, списка слов) к одному из них, к двум или ко всем трем, потребуется такой анализ и такая его процедура, которые, как в принятых для семантических языков описания правилах [Жолковский, Леонтьева, Мартемьянов 1961]; [Мартемьянов 1964]; [Апресян 1966; 1969]; [Жолковский, Мельчук 1969]; [Мартынов 1977], предполагают воспринимать используемые при определении слова как семантические маркеры, показатели, признаки, кванты смысла, а не как слова, т.е. лексические единицы нормального языка. Набор таких маркеров смысла при этом должен быть ограничен, четко охарактеризован, вписан в систему соотношений и показан в своем дефинитивном действии. Иными словами, предполагать разработку парадигматики и синтагматики описываемой предметно-понятийной области как систему и как процедуру в их порождающем и объясняющем проявлении. Однако прежде чем перейти к представлению подобной системы и процедуры, целью которого было бы описание языка советской действительности как вер- бализируемого, т.е. передаваемого словами, способа восприятия мира и человека, стоило бы коснуться еще одной важной проблемы. Решать ее в более или менее полном объеме и даже наметить достаточно основательно невозможно в рамках статьи, к тому же такое решение видится как перспектива, себя открывающая после определения видимых контуров предполагаемой системы, однако поставить проблему, о ней заявить, следовало бы уже в самом начале. Речь идет о границах, объеме, видах и типах советскости в языке, советского заряжения, индуцирования единиц языка и, как следствие, самого языка. Попробуем показать отдельные стороны этой проблемы еще на одном примере. Возьмем для этого слово иного рода, не воспринимаемое как слово советского языка, не определяемое как советизм, внешне с советскостью вроде никак не связанное, но между тем появившееся, возникшее и получившее широкое распространение в советское время. В определенный период советского времени бывшее воплощением советского позитива - человека мужественного и устремленного, уверенного в себе, в своих силах, надежного, крепкого, твердого, героя, романтика, труженика и открывателя, покорителя и опору страны, обеспечение ее оборонной и народнохозяйственной мощи. Речь идет об отважном советском покорителе воздуха и надежных крыльях Родины, иными словами, о летчике. На примере этого слова как раз и можно будет увидеть и показать интересующее нас отличие слова и того, кого или что оно означает. Слово летчик не советизм, в том числе и не семантический советизм типа болтун, беседа, вожак, пионер, т.е. вряд ли та единица, которую можно было бы определять как лексему языка советской действительности, языка советской эпохи или языка пропаганды. Другое дело, что и как она в языке советского времени обозначает, с чем, с какими сторонами советского восприятия, в интересующем нас случае советского позитива, связана, какие, определяющего для него значения, признаки, стороны выражает, способна передавать. Иными словами, здесь мы подходим к тому, что семантика советского представления о мире, советское продуцирующее отношение к действительности, равно как и созданное (создаваемое, продуцирующее себя) представление действительности, субъективный и массовый образ ее, в своем устройстве и своих механизмах, существует как нечто само в себе, в словах языка себя воплощая и отображая, заряжая собою слова, подчиняя их и затем, как следствие, подчиняясь им, организуясь и утверждаясь ими. Процесс, тем самым, осуществляется в обе стороны - от желаемого представления действительности к языку и от языка к представлению действительности. Причем таким, видимо, образом, что организация, заряжение и обустройство того и другого происходят по принципу взаимного уточнения и дополнения, сообщающимся и взаимно перетекающим, одновременным образом. Природу и философский смысл семантического насыщения и оформления единиц сознания и единиц языка оставим, однако, без дальнейшего в них погружения. Этим их соотношением важно было лишь подчеркнуть их внутренне обособленный и одновременно взаимно зависимый, сополагаемый и дополняющий друг друга характер. Для того, чтобы можно было исследовать и описывать семантику языка советской действительности, не искажая способности видения и адекватности выявления единиц и свойств интересующего объекта, по крайней мере на первом этапе, явлениями и законами собственно языка, законами единиц его лексического наполнения, развития и состава. Толковые словари как советского, так и постсоветского времени не содержат в своих дефинициях никаких указаний, которые могли бы давать возможность предположить хоть какую-нибудь идеологическую нагруженность семантики разбираемого слова. Отдельные признаки ее можно почувствовать, при условии знания ассоциативного и социального фонов, лишь в иллюстрациях. Лётчик, а, м. (авиац.). Лицо, самостоятельно совершающее полеты на аэроплане и управляющее им. Школа летчиков. (ТСУ) Лётчик, -а, м. Водитель самолета. Военный летчик. Морской летчик. Летчик-испытатель. и Летчик должен знать свойства воздуха, все его наклонности и капризы так же, как хороший моряк знает свойства воды. Каверин, Два капитана. (МАС) Лётчик, -а; м. Специалист, умеющий управлять каким-л. летательным аппаратом (обычно самолётом, вертолётом). Военный л. Лётчик-испытатель. Л. поднял в воздух самолёт. Опытный л. Учиться на лётчика. (БТС) Динамика развития представления о летчике, отраженная в трех различных по времени словарях, связывается со степенью социального освоения в сознании говорящих авиации, авиаторов и пилотируемых ими машин. ТСУ обращает внимание на признаки самостоятельности совершаемых летчиком действий и управлении аппаратом, определяемым словом аэроплан. МАС определяет слово через вождение, т.е. профессиональные действия того, кто находится в самолете. БТС - с точки зрения носителя, обладателя профессиональных умений и навыков (специалист, умеющий управлять), распространяя их на любой летательный аппарат, не только аэроплан-самолет, как отмечалось раньше. Социальное время, тем самым, нашло свое отражение в последовательном уточнении 1) от представления о том, кто совершает определенного рода действия, отличающиеся от похожих других (ср. не самостоятельно совершаемые и не управляемые полеты на аэроплане), каковым может быть лицо, не обязательно делающее это профессионально или имеющее к этому разрешение; 2) через такие же, совершаемые действия, но требующие специальных умений и подготовки, т.е. действия, представляемые как профессиональная деятельность, похожая на другие и вместе с тем отличающаяся от них (ср.: водитель автобуса, троллейбуса, такси, грузового автомобиля и пр.); 3) к определению совокупности соответствующих навыков, действий, умений и профессиональной деятельности как специальности, отличающей и характеризующей своего обладателя в каком-либо отношении. Развитие представления, следовательно, осуществляется, для данного случая по шкале, укладывающейся в показатели производитель определенного рода действий ^ деятель в определенного рода сфере, области ^ обладатель, носитель определенного рода признаков. Показатели, которые связываются с представлением о категориальном и парадигматическом в устройстве интересующего нас предмета, в данном случае в его отношении к социально-темпоральной проекции. Применительно к языку советской действительности это категориальное и парадигматическое должно укладываться в систему отражаемых референциалий того окружаемого внешнего, того представляемого в сознании средствами языка как внешнее и существующее (либо того, что будет существовать), которое характеризуется как советское представление о действительности. Как сама советская экзистенциальная, жизненная реальность и как советское представление о реальности не советской (тавтологии в этом случае не получается избежать). Категориальную и парадигматическую специфику интересующего нас, таким образом, проявления языка будут составлять референциальные соотнесения с имеющимся (имевшимся) в сознании говорящих советским образом существующего. С его оценками, знаниями, значениями, не обязательно и не исключительно повторяющими пропагандистки ориентированные, но связанными, коллективно и опытно переработанными и в известной мере следующими из них, т. е. коррелятивными. Прежде чем предложить описание данной парадигматики, наметив подход и возможный начальный фрагмент к нему, вернемся к советскому представлению о летчике, но теперь не как к слову в его семантике, а значению как вероятному элементу соответствующей референциальной системы. С тем чтобы на наглядном примере попробовать вывести то, что, с одной стороны, может быть для нее характерно и представлять, намечать подход к дальнейшему описанию, а с другой, что давало бы основание взгляда, позволяло увидеть отличие между словом, семантикой слова русского (советизированного) языка, и словом, в его семантике, отражающей, воплощающей в себе советские представления о дейст- вительности12. В ее поступательном осуществлении, революционном развитии, как это было принято определять, имея в виду умение и необходимость видеть и находить в настоящем начатки будущего, которое предстоит и которое следует достигать, работать на него и его приближать, усиливать их, развивать, акцентировать, а следовательно, и на них акцентироваться. Свойство, которое, будучи важным и неотъемлемым для понимания, тем самым, и описания советского представления действительности, было определено нами как продуцируемость и которое, как следствие, предполагает такое ее отражение, которое не обязательно, а часто вовсе и не должно, соответствовать ей как реальности существующего, поскольку задача его в совершенно другом. Задача в том, чтобы отражать ее таковой, каковой она долженствует быть, навязывая ей, включая в нее, подчиняя своим субъективным намерениям, политическим и идейно-концептуальным задачам. А поскольку желания и результат, при слишком сильном, воодушевленно-приподнятом и интенсивном воздействии, напоре со стороны желающего, неизбежно расходятся, все это, действительности навязываемое и приписываемое, как ее настоящее, прошлое или будущее, составляет не реально-действительное, а желательно-продуцирующее, в интересующем нас случае советское, воображение о ней. Представление о летчике, в контексте сказанного, вписывается в образ, имеющий по крайней мере тройную природу, связываемую (пока условно, поскольку об этом уже говорилось) с идеей действователя, деятеля и обладателя признака. В отношении и с позиции действователя, т.е. лица, человека, точнее образа человека-лица, производящего действия, заключенное в летчике содержание связывается с идеей обеспечения, укрепления, поддержания и устроения того, что существует и создается как новое общественное устройство - страна победившего социализма, СССР. Летчик, в контексте такого своего представления, это тот (надежные крылья страны), благодаря которому реализуется план укрепления обороноспособности, обеспечения безопасности настоящих и будущих достижений, безопасности и надежности территории и границ. Он же одновременно тот, кто обеспечивает способность внутритеррито- риального сообщения и перемещения, быстрых и недоступных для других транспортных средств перевозок, доставок, а также химическую либо другую какую-то обработку посевов, массивов, лесных насаждений и т. п. Назовем этот общий, объединяющий данные проявления признак статально-экзистенциальным аффирмативом [лат. affirmo, affirmatum ‘поддерживать, укреплять’], предполагающим обеспечение, укрепление экзистенционального состояния, статуса, существующего положения советской действительности в ее отношении к институтив- ной и территориальной стабильности и коммутативности, ненарушенно- сти границ (лимитатива), темпорального обеспечения, длительности во времени (дуратива) и оптатива поддерживающих и обеспечивающих нормальное жизненное функционирование (vitalia) сторон. Идея летчи- ка-действователя, таким образом, состоит в таком обобщенно-социализированном результате, итоге, общественном благе свойственных его проявлениям действий, которое определяется смыслом обеспечения и поддержания, аффирматива а) стабильности, б) коммутативности и в) оптатива витального проявления сложившегося положения вещей (rerum natura). В отношении и с позиции деятеля идея летчика может быть передана понятием расширения, распространения, выхода за пределы имеющегося, освоенного, и освоения нового, земного и околоземного, пространства (воздуха) - пространственный амплификатив (экс- тенсив). В отношении и с позиции обладателя, носителя признака веду щими будут направленность поднимающей вверх и вперед, отрывающей, порывающей силы13 - от земли, от земного ее притяжения, тяжести, связей, привязанностей, ограничений, условий, условностей и т.п. Идея порыва, отрыва, преодоления - интенсивностный (super et prae ‘вверх и вперед’) абруптив (лат. abrumpo, abruptum 1) ‘отрывать, срывать’; se a. ‘вырываться’; 2) ‘внезапно прерывать, прекращать’; ‘нарушать’; ‘отделять’). Три выведенных стороны отраженного в определяемом значении проявления дают возможность задаться вопросом об их отношении к определяемому, его значимой для представления советской действительности позиции, ее перцептивного образа в сознании говорящих. Иными словами, поставить вопрос о том, чем является, в разбираемом случае летчик, представление о нем, идея и образ его, для сознания носителей языка советской действительности в соответствии с выведенными для него основаниями-признаками. Другой вопрос будет связан с идеей характера представления. Чем отличаются, в интересующем нас отношении, применительно к описанию будущей парадигмосистемы, понятия действователя, деятеля и обладателя, или носителя, признака. В каких отношениях находятся, могут оказываться не только сами эти понятия, но также и то, что они собой представляют, значения, смыслы, которые передают. И, наконец, в связи поставленными, не менее важными для понимания описываемой системы могут быть два следующих и также взаимосвязанных, объясняющих смысл процедуры вопроса. Что такое лицо, человек применительно к сознанию носителей языка советской действительности, что и как оно, точнее его идея, содержит в себе и собой воплощает для этой действительности как перцептивного образа. Это было бы одной частью вопроса, другая часть которого заключалась бы в том, чтобы выяснить, чем является идея и смысл, оформление смыслом, лица в предлагаемой к описанию парадигмосистеме, семантическом кодовом построении описания языка советской действительности. Второй вопрос касался бы определения образа представляемой действительности. Что она есть, чем является, что представляет собой в двух обозначенных перед этим проекциях - применительно к сознанию носителей ее языка и применительно к предлагаемой семантической форме его описания. Первый из четырех поставленных, вопрос о позициях трех признаковых сторон описанного значения - обеспечения-поддержания, расширения-распространения и преодоления-отрыва - следовало бы решать в отношении ряда проекций. Социально-темпоральный аспект, отразившийся некоторыми своими особенностями по словарям (ТСУ, МАС, БТС), предполагал бы последовательно развертывающиеся, взаимно переходящие и дополняющие друг друга акценты на обеспечении- поддержании (начальная фаза, отчасти нашедшая отражение в ТСУ, - статально-экзистенциальный аффирматив), на расширении-распространении (конечная, завершенная фаза, передаваемая более в МАС, - пространственный аффирматив-экстенсив) и на преодолении-отрыве (обобщенная фаза после, отраженная, наряду с другими, но в большей степени, чем в МАС и ТСУ, в БТС, - интенсивностный (super et prae) абруптив). Основаниями этих акцентов были бы отношения а) к поставленной перед советским обществом цели строительства социализма (opus finitum), предполагающего достижение и поддержание важных для этого оборонных и народнохозяйственных рубежей; б) к советской стране, как стране и обществу построенного социализма, функционирующему в своем существующем и стабильном режиме, который необходимо, чтобы усиливать, расширять; в) к советским людям и отдельно к каждому советскому человеку, как носителю и воплотителю в жизнь необходимых, составляющих сущность советского отношения к действительности, задач и идей. Эти три позиции-отношения могли бы стать составляющими для того представления, которое кладется нами в основу идеи советской действительности, отображаемой в свойственным ей сознании и языке. Что касается второго вопроса, о соотношении действователя, деятеля и носителя (обладателя14) признака, характеристики эти могли бы укладываться в последовательность одно в другое включаемых представле ний. В этом случае действователь мог бы описываться как совершающий действие или действия, наблюдаемый в их совершении, воспринимаемый как такой, который их совершает или в любой предполагающий соответствующие условия момент способен их совершить. Деятель, соответственно, как обобщенное представление действий, внутренне свойственных, присущих, потенциально возможных в своем совершении для лица, не обязательно видимых, представляемых для него в их таком совершении. И, наконец, обладатель - как тот, кто воспринимается не в отношении действий, ему присущих, возможных, потенциальных или им совершаемых, а в отношении внутренних, ему наличных характеристик. В отношении параметров, смыслов, отличающих его от других, составляющих его неотъемлемую природную свойственность. Три рассмотренных представления человека-лица в его отношении к действиям, определяющим, характеризующим его самого, укладывающиеся в соотношение того, что можно было бы интерпретировать как актуализация - потенциальность - наличие, позволяют наметить решение третьего поставленного вопроса. Лицо, человек, применительно к сознанию носителей разбираемого языка, можно было бы представлять как сгусток, пучок внутренне ощущаемых признаков, замкнутых в заключающей их в себе, объединяющей, распознаваемой и потому несущей и значимой для них, оболочке. Признаков, обладающих внутренне наделенной способностью заряжаться, накапливаться и себя проявлять - в наблюдаемом выходе, в отражении, действии, месте, позиции, отношении к советской действительности, той действительности в том ее представлении, о котором речь. Само лицо и сам человек, в отношении к этому сгустку себя отражающих признаков, оказывается, представляется тем, что наделяет их этой способностью, что сообщает динамику и обеспечивает им проявление, придает наблюдаемую, распознаваемую, различаемую форму, являясь заряженным ими и одновременно их отображающим, выводящим наружу, кинетическим оформителем-энергети- затором. Иными словами, лицо, человек, в представляемой действительности, присутствует в ней не как данность, не как обособленность и самоценность, не как биологический и социальный, наблюдаемый, имеющий форму и идентифицирующую его очевидность, репрезентант, индивид, элемент. Но как то, что, будучи свойственно определяемой действительности, воплощающее ее и воплощенное в ней ее живое придает, заряжает энергией этого своего живого и объявляет, выводит наружу некую совокупность свойств, необходимых, типичных, желаемых ей. Две названных ранее стороны вопроса - отношение к сознанию носителей и к описанию парадигмосистемы, таким образом, совместились в идее того, что представляет собой определяемая действительность и чем является в ней, для ее представления, человек. Действительность, о которой речь и в контексте сказанного, что и должно найти свое отра жение в способе ее представления в предлагаемой парадигмосистеме, а с нею и в ней, соответственно, человек, предстает как организованная определенным образом совокупность признаков. Как своего рода поле их проявления, отражения и обнаружения, не имеющее, в отличие от представления о человеке, способности к энергетизирующему, сообщающему движение, выводящему их из себя проявлению. Как то, что содержит, выводит, вводит, соединяет, разъединяет, организует, меняет, но не оживляет, не динамизирует их. Иными словами, производитель, транслятор, организующее и одновременно продукт и носитель выводимых из нее, на ее основе, ей придаваемых и в ней замечаемых признаков. Действительность и в ней относящийся к ней человек, наделенный (наделяемый) присущими ей и ему, характерными признаками, становятся распознаваемыми и воспринимаемыми на их основе и в виде их (действительность также в отдельных своих проекциях и фрагментах), представителями, референтами и репрезентантами которых они выступают. Поскольку действительность и человек распознаются и определяются по этим признакам, признаки эти способны стать средством их характеристики и описания. Парадигматический образ того и другого - советской действительности применительно к позитивному представлению в ней человека - будет предметом дальнейшего рассмотрения. [Фрагмент статьи Язык советской действительности: семантика позитива в обозначении лиц. // Политическая лингвистика. Вып. 1 (27)’ 2009. Гл. ред. А.П. Чудинов. Екатеринбург 2009, с. 132-147.] Предполагаемый, следовательно, как окончательный образ присутствующего в сознании представления действительности, отображенного (не обязательно явно) в ее языке, мог бы складываться из взаимодействия по крайней мере пяти, по-разному соединяемых и неоднозначно участвующих в общем процессе, сторон: того, что исходит из заявляемого, прокламируемого источником (1); того, что связано с его внутренним, закладываемым, интенциональным, скрываемым и в известном смысле намеренным (2); того, что следует из объективного, опытно- наблюдаемого и обобщенного представления воспринимаемой и переживаемой, проживаемой человеком, действительности (3); того, что связано с осознаваемой им частью своего ментального существа (4) и, наконец, того, что присутствует в нем неосознанно, как внутренне направляющее, мотивирующее и регулирующее (5). Отражаемый в языке советской действительности, таким образом, результат можно было представить в виде соединения составляющих по следующей схеме: (Интенция ^ Прокламация ^ Эмпирическое ^ Когниция ^ Мотивация) = Продуцируемое представление действительности В наиболее явном и очевидном, и потому показательном, виде продуцирующее намерение (интенционально-прокламационная часть воздействия-взаимодействия) обнаруживает себя в языке советской действительности в том, что представлялось источником как положительное для человека и в человеке. Как образ для подражания, воспроизводства для каждого и в себе (другое дело, чем мотивировался, как осознавался и как претворялся он, этот образ, в итоге - когнитивно-мотивационная и продуцируемая часть общей схемы). По признакам его, по чертам, в своей совокупности желательный, но реально не достигаемый, либо только предположительно достигаемый, а потому продуцируемый и индуцируемый. Назовем его, этот образ, для простоты представлением советского позитива - положительных качеств того, что должно быть и как должно быть в советском желательном человеке (производимом производимой им же действительности, ее и творцом, и продуктом). Лицо, человек, выступая участником, партиципантом совместного созидательного процесса, представляемого как в статике, так и в динамике, т.е. как состояние в его длительности и как проявление, или дей- ствование, - человек, придающий движение процессу, имеющему смыслом созидание советской действительности, а также испытывающий воздействие с его (процесса) и ее (советской действительности) стороны, включенный (включившийся), втянутый в этот процесс, может быть наблюдаемым в общем движении, состоянии в четырех (согласно образу организуемой системы) своих проявлениях, возможных ролях. В роли действующего лица, или действователя (способного к необходимому действию и определяемого, характеризуемого по этому признаку как позитив). В роли деятеля, занятого, используемого в какой-то сфере, приписываемая деятельность которого, не обязательно связанная с осуществлением какого-то рода действий, определяется скорее как место, позиция, положение, процессуально заряженное состояние в продуцируемой системе. В роли носителя, обладателя признака, представляемого как важный, необходимый, с точки зрения организуемой системы общественно значимый. И, наконец, в роли представителя, или репрезентанта, какой-то группы, какой-то части, какого-то коллектива, объединения, совокупности, множества, т.е. как элемент, входящий в общее социальное целое. Четыре указанных ролевых проявления - действователь, деятель, обладатель и представитель - отражаются при представлении позитивных значений обозначаемого ими субъекта в четырех других, передаваемых отношениями 1) к тому, что отдельно, является, предстает единичным (сингулятив); 2) к тому, что является множеством, совокупностью, представляет объединение, общество, социум (социатив); 3) к тому, что представляет собой систему, устройство (структуратив) и 4) к тому, что воспринимается как ее проявление, функционирование (проектив). Получаемые в результате объединения позиции имеют два связанных категориально соотношения, которые можно было бы определить как а) внутреннее, имманентное, свойственное и б) привносимое, придаваемое, испытывающее воздействие на себя извне. Иными словами, заряженное (кумулятивное) и не заряженное, или позиционное, аддитивное, проявление. Общая схема всех указанных соотношений выглядела бы следующим образом (интересующие нас значения находились бы в двух центральных колонках): Заряженные Не заряженные Отдельность Наделенный Отмеченный Носитель Объединение Принадлежащий Нужный Представитель Структура Причастный Поставленный Деятель Функционирование Действующий Организуемый Действователь Прежде чем перейти к отражению выделенных курсивом значений в лексическом материале с более подробным их описанием, имеет смысл дать о них общее представление. Наделенность / отмеченность следует понимать как такую характеристику, которая предполагает признак, приписываемый лицу как его носителю (обладателю) и отделяющий его от других, выделяющий его при сравнении с ними и на их фоне. Признак, определяющий человека вне связи с отношениями к включению его, вхождению в большее - множества, объединения, числа таких же, как он, и ему подобных (отношение к социуму) или системы, устройства, объединения целого с его институтами, установлениями, порядками, правилами и т.п. (отношение к стране и советскому строю), а также вне проявления в характеризующем действии или деятельности в этой системе. Речь идет, таким образом, о признаке, характеризующем человека в его особенности и отличии от других, который может быть признаком внутренне свойственным (кумулятивным) либо придаваемым кем-то, какой-то организацией, учреждением извне (аддитивным). Сопоставление признаков, заключенных как характеризующие лицо в лексемах герой, боец (по природе, характеру - боец революции, за дело рабочего класса, социалистического фронта, за высокое качество продукции), энтузиаст, общественник (по призванию), с одной стороны, и светило, светоч, маяк, гигант (науки, мысли, труда), с другой, определяемых и те и другие как признаки по показателям обладания и обособления (отделения) дает возможность увидеть отличие кумулятивности от аддитивности. Признаки первого ряда проявляют себя как такие, которые определяются (воспринимаются) называющим в отношении их имманентности, свойственности, наличия, принадлежности характеризуемому ими лицу, их носителю и обладателю. В то время как признаки ряда второго - как определения, характеристики, даваемые ему, приписываемые ему другими, кем-то, каким-то авторитетом (авторитетами), т.е. институционально, извне. Называя кого-то героем, энтузиастом, бойцом, общественником, говорящий определяет его как такого, кто способен, готов к особенным, исключительным, выделяющим его на фоне других, характеризующим его положительно, проявлениям, поведению, действиям, и эти признаки, согласно вкладываемому о них представлению, являются неотъемлемой частью его натуры, характера, воспитания, его духовного облика как отдельности и обособленного лица. Определяя кого-то словами светило, светоч, маяк, гигант (науки, мысли, труда), говорящий либо авторитетный (пропагандистский, публицистический) источник, если он это делает без иронии, присоединяется к существующему общему мнению, опирается на него либо к нему апеллирует, его таким своим употреблением вводя в обиход, делая достоянием общего представления о нем. Ирония, в свою очередь, строится, достигается вследствие непрямо, внутренне отрицаемого, подвергаемого сомнению общего мнения, существующего и принятого либо же выдаваемого за таковое (игра позиций и точек зрения). Определяя кого-то героем, а кого-то энтузиастом, кого-то еще бойцом, общественником, равным образом - кого-то словом светило, другого светоч, маяк, гигант, говорящий, источник такого определения, находит, хочет видеть в определяемом, показать, приписать ему признаки ряда носителя (обладателя) как внутренне свойственные (наделенность, кумулятивность) либо приписываемые (отмеченность, аддитивность), отличающиеся, разные в каждом отдельном случае. Отличия этих и им подобных признаков составляют смысл дальнейшего описания, отдельно для каждого из выделенного в таблице курсивом значений. Принадлежность / нужность приписывается лицу, определяет его, как имманентное (кумулятивное) либо придаваемое (аддитивное) свойство, в отношении его вхождения, включения в большее множества себе подобных - коллектива, объединения, ассоциации, группы, массы, массива, числа (разновидности множеств на данном уровне представления себя не проявляют). Принадлежность / нужность, тем самым, определяет лицо как представителя, репрезентанта, какого-то социума, какой-то общности, в его отнесенности к этой общности, принадлежности (куму- лятивности) либо приданности, приписанности, назначенности, постав- ленности (аддитивности) в ней. Различие того и другого, пока что без уточнения всего дальнейшего, могут проиллюстрировать красноармеец, интербригадовец, известинец, краснопутиловец в отношении первого признака (принадлежности) и плановик, кадровик, агроном, председатель в отношении второго (нужности). В лексемах первого ряда заложено представление об отнесенности: член такого-то коллектива, группы, один из - боец Красной Армии (красноармеец), член интербригад (интербригадовец), работник газеты «Известия» (известинец), рабочий Путиловского завода (краснопутиловец). Лицо, человек определяется по этому признаку, который становится одновременно средством его положительно-одобрительной характеристики, через отношение, отнесенность к соответствующим образом оцениваемому, общественно значимому коллективу. Лексемы второго ряда определяют тех, кто включается, вводится, назначается в коллектив, приписывается, придается ему (сам коллектив при этом как средство оценочной и определяющей характеристики себя не проявляет, коллектив может быть любой). И через представляемую таким образом аддитивность предполагают важным для понимания заключенного в них позитивного смысла и соответствующей оценки обозначаемого лица, что и становится определяющей их чертой, тот признак, который был обозначен как нужность. Речь идет в данном случае о необходимости, важности, нужности обозначенного словом лица, его места и роли, выполняемых им, возложенных на него заданий и функций, что и содержится как его позитивная характеристика в слове. Заданий и функций для коллектива и общества, в отношении к занимаемой должности, на которую он назначен, поставлен, принят. Оценка данной его позиции в коллективе, а также общественной роли, следующей из выполняемых им функций, никак не зависит от его внутренних качеств, как в предыдущем случае (признаки наделенность / отмеченность). Это оценка его соответствия месту, оценка самой позиции и доверия к нему (со стороны поставивших, пользующихся общественным авторитетом, вышестоящих), признание его быть достойным и подходящим, его проверенность и социальная апробация. Нужность, как характеристика и как определяющее качество, следует как направленный признак не от лица и не от коллектива. Это характеристика общественной необходимости в отношении коллектива занимаемой данным лицом позиции. Для того чтобы подразумеваемый, предполагаемый (implicite) коллектив как общественная единица функционировал так, как следует и как должно быть, играя в обществе назначаемую ему для этого роль, нужно, чтобы была в коллективе необходимая для достижения этого соответствующая позиция, место и роль - для субъекта-лица, занимаемые и осуществляемые подходящим для этого человеком. Также как коллектив, человек этот не наделяется при обозначении словом какими-то выделяющими его, подчеркивающими его особенность, исключительность признаками, определяющими его в отношении предпочтительности. Человек этот может быть, также как коллектив, любым, но только, и это самое главное, должен быть в нем общественно нужным. Причастность / поставленность определяет лицо в отношении его проявления, значения его деятельности к системе - ее становлению, устройству, организации, стабильности, безопасности, существованию, развитию и т. п. Под системой следует понимать государственное устройство, строй, страну. То есть структуру с ее институтами, целями, установлениями, задачами, функциями, правилами, по отношению к которым общество (социум, объединение, множество предыдущего основания) выступает как материализующая, реализующая, осуществляющая все это и все это на себе испытывающая и в себе несущая, субстанциальная часть. С точки зрения рассматриваемого парадигматического строения причастность / поставленность как основание предполагает следующую, третью, по отношению к двум предыдущим, ступень. Лицо, человек, выступая, характеризуясь, определяясь по представляемым основаниям как проектив, как проекция признаков, отраженных в нем свойств отношения к общему целому, на первой ступени (наделен- ность / отмеченность) проявляет себя как отдельность, на второй (принадлежность / нужность) - как позиция в социуме, на третьей, рассматриваемой, - как реализующий через себя и в себе структуру целого и реализуемый в ней и по отношению к ней субстантив. Как позиция, положение, место в осуществляющей, реализующей себя системе целого через посредство деятельности обозначаемого соответствующими словами лица. Системодеятельностные позиция, место, значение, роль, из которых и на основе которых следуют позитивные смысл и оценка для называемого человека. Так же, как и предыдущие (и последующее) основания, причастность / поставленность дифференцируют признаки кумулятивности и аддитивности - того, что выступает как имманентное либо как приписываемое извне. Отличие в этой паре могут иллюстрировать авроровец, стахановец, целинник, бамовец, с одной стороны, и агроуполномоченный, двадцатипятитысячник, инструктор, группкомсорг, с другой. Первый ряд предполагает внутреннее, по зову сердца, по призванию, призыву, отклику, а также отношению, положению, месту, случайности, т.е. своего рода стихийности и(ли) инициативности причастного к системе проявления со стороны лица, действительно такого либо за такое выдаваемого. Второй - назначение, направление, откомандирование, уполномочивание, придание, поставленность по отношению к системе. Авроровец, член экипажа крейсера «Аврора», своим легендарным выстрелом открывшего новую страницу человеческой истории, воспринимается как тот, кто имеет отношение, причастен к этому событию, обладающему значением первоначала, исходной точки для дальнейшего установления и развития системы. Стахановец - как тот, кто имеет отношение, причастен к наращиванию, росту укрепляющей, поддерживающей, опорной, жизнеобеспечивающей составляющей как ведущего основания системы. Целинник, соответственно, как причастный к ее (жизнеобеспечивающей составляющей) пространственному распространению, расширению. Бамовец - как тот, кто причастен к освоению поддерживающих, способствующих ее реализацию и оптимальное функционирование пространств. Соответственно, агроуполномоченный - по ставленный от комитета партии куратор сельского хозяйства - имеет отношение к жизнеобеспечивающей составляющей. Но не как производитель, а как организующее и контролирующее, мобилизующее других начало, проводящее необходимую политику на вверенном участке сельскохозяйственного производства. Двадцатипятитысячник, инструктор, группкомсорг, аналогичным образом, являясь представителями мобилизующей и направляющей, руководящей составляющей целого системы, поставленными, призванными и уполномоченными, способствуют реализации ее настраивающих, организующих, а не производящих функций. Между поставленностью как признаком рассматриваемого основания и нужностью основания предыдущего можно увидеть некоторое сходство. Отличие этих двух признаков, следующее из их отношения к социуму или к системе, может быть относительным. Строится оно на сопоставлении внутренне свойственных, сущностных, необходимых, с точки зрения общества, мест, позиций, ролей для лица в данном коллективе с позициями, местами, ролями (а с этим отчасти и самими коллективами), следующими не из внутренней, коллектива и социума, необходимости, а из воображения о реализации приписываемых, видимых в системе и продуцируемой ей действительности функций и задач. По- ставленность, тем самым, представляет собой последующее и внешнее, надстроенное (встроенное) по отношению к предыдущему (нужности) основание, идущее не от знания о функциональной природе общества и коллектива, а от представления о развиваемой системе с идеей заложенного в ней строительства общественного будущего. Это последующее и внешнее, встроенное, может восприниматься как мобилизующее и организующее по отношению к внутреннему и функциональному. Реализуются эти признаки в противопоставлении того, кто нужен - народному хозяйству, дальнейшему его развитию, делу, стоящим перед обществом экономическим, производственным, социальным задачам, кто выполняет полагающуюся для этого работу, являясь работником, тружеником на вверенном ему участке, тому, кто назначается, направляется, ставится, наделяясь полномочиями, обязанностями с какой-то внешней целью - контроля, мобилизации, организации, проведения политики, для решения вопросов больших, охватывающих, способствующих реализации задач иного рода. Первый, таким образом, может быть воспринят как осуществляющий задачи внутреннего поля действия, второй - как проводник, способствующий реализации (применительно к условиям действительности) идейно-политических задач. Четвертая пара признаков - действующий / организуемый - представляет собой следующий по отношению к предыдущим уровень. Система определяется через лицо в отношении к своему функционированию, т.е. в движении, динамике. Действующий, как имманентное, куму- лятив, предполагает действование и способность к проявлению в действии - со стороны лица, в нужном, желаемом, способствующем, усиливающем направлении, для системы и ее задач, с должным участием и силой, самозабвенно, преданно и не щадя себя. Организуемый, как ад- дитив, т.е. внешнее, приписываемое, придаваемое, предполагает втягивание, включение, - не действование, а задействование в какое-то занятие, движение, объединение, с пропагандистской, воспитательной, общественно-политической либо другой какой-то целью, того же организующего, включающего, задействующего порядка. Противоположение данной пары признаков, тем самым, отражает в качестве общего идею должного, желаемого для человека, как действующего (задействуемого) члена формируемого общества и создаваемого этим обществом будущего, - в ее достигнутости, реализованности, с одной стороны, и закладываемом, приближаемом достижении, с другой. Такой человек, как есть (образец, пример для подражания, желаемый в системе), и такой, какой, чтобы был, чтобы мог им стать (образцом, примером, желаемым будущим в системе). Иллюстрацией первого признака могут быть лексемы боец (участник каких-либо действий) - как тот, кто бьется, активно добивается необходимых целей, своими действиями участвует в деле преобразования, достижения, осуществления идей, заложенных в системе; борец (за мир, за дело рабочего класса, пламенный, неутомимый); защитник (рубежей, отечества), страж, стражи (границы, неба, верный). Иллюстрацией второго - юнармеец, пионер, комсомолец, коммунист, колхозник. Юнармеец - член военизированного отряда, участник военно-спортивной игры, проводимой в школах и между школами, - как тот, кто, входя, включаясь в мероприятие, принимает участие в действиях, имеющих целью не формирование, не создание, не организацию существующих и новых частей, элементов и отношений в системе, а подготовку себя как участника и отряда, членом которого он является, воспитание, выработку каких-то умений, навыков и способностей, рассчитываемых на их использование в будущем, важных и нужных системе. Данное представление и составляет смысл определяемого признака. Задействование, организуемость имеет целью организацию, закладывание оснований на будущее, ближайшее или далекое. Тех оснований, реализация которых предполагается к осуществлению в людях, человеческом материале, с его помощью и при его посредстве. Подобным образом могут быть описаны и представлены пионер, как член детской коммунистической организации, комсомолец (член коммунистического союза молодежи), коммунист (член коммунистической партии), колхозник (член колхоза) и др. - в отношении участия, задействования их, организации в какого-то рода объединения, имеющих целью предполагаемое либо планируемое использование их ради целей, необходимых системе. Литература: Андреев Н.Д. Раннеиндоевропейский праязык. - Л., 1986. Апресян Ю.Д. Семантическая модель анализа // Апресян Ю.Д. Идеи и методы структурной лингвистики. - М., 1966. Апресян Ю.Д. О языке для описания значений слов // Известия АН СССР ОЛЯ, 1969, № 5. Апресян Ю.Д. Дейксис в лексике и грамматике и наивная модель мира // Семиотика и информатика. Вып. 35. - М., 1997. Арнольд И.В. Стилистика декодирования. Курс лекций. - Л., 1974. Арутюнова Н.Д., Падучева Е.В. Истоки, проблемы и категории прагматики // Новое в зарубежной лингвистике. Вып. 16. - М., 1985. Бельчиков Ю.А. К изучению речевых новаций в русском литературном языке конца ХХ - начала XXI столетия // Славистика. Синхрония и диахрония. Сборник научных статей к 70-летию И.С. Улуханова. Под общей ред. В.Б. Крысько. - М., 2006. Блакар Р. Язык как инструмент социальной власти // Язык и моделирование социального взаимодействия. Пер. с англ. - М., 1987. Борисова Е.Г., Имплицитная информация в лексике // Имплицитность в языке и речи. Отв. ред. Е.Г. Борисова, Ю.С. Мартемьянов. М., - 1999. Вайс Д. Сталинистский и национал-социалистический дискурсы пропаганды: сравнение в первом приближении // Политическая лингвистика - 2007. - № 3 (23). Валгина Н.С. Активные процессы в современном русском языке. - М., 2003. Вежбицка А. Антитоталитарный язык в Польше. Механизмы языковой самообороны // Вопросы языкознания, 1993, № 4. Вольф Е.М. Функциональная семантика оценки. - М., 2002. Горбаневский М.В. Имя, наполненное временем // Русистика. 1992. № 1. Дридзе Т.М. Текстовая деятельность в структуре массовой коммуникации. - М., 1982. Дуличенко А. Д. Русский язык конца XX столетия. - Munchen, 1994. Ермакова О.П. Семантические процессы в лексике // Русский язык конца XX столетия (1985-1995). Отв. ред. Е.А. Земская. - М., 2000. Жолковский А.К., Леонтьева Н.Н., Мартемьянов Ю.С. О принципиальном использовании смысла при машинном переводе // Машинный перевод, Труды Ин-та ТМ и ВТ АН СССР. Вып. 2. - М., 1961. Жолковский А.К., Мельчук И.А. К построению действующей модели языка «Смысл ^Текст» // Машинный перевод и прикладная лингвистика. Вып. 11. - М., 1969. Земская Е.А. Введение. Исходные положения исследования // Русский язык конца XX столетия (1985-1995). - М., 2000. Земская Н.А. Новояз, new speak, nowomowa... Что дальше? // Русский язык конца XX столетия(1985-1995). - М., 2000. Зильберт Б.А. Языковая личность и «новояз» эпохи тоталитаризма // Языковая личность и семантика. - Волгоград, 1994. Какорина Е.В. Трансформации лексической семантики и сочетаемости (на материале языка газет) // Русский язык конца XX столетия (1985-1995). Отв. ред. Е.А. Земская. - М., 2000. Карасик В.И. Язык социального статуса. - М., 1992. Караулов Ю.Н. О состоянии русского языка современности // Русский язык и современность. Проблемы и перспективы развития русистики. - М., 1991. Клемперер В. LTI. Язык Третьего рейха. Записные книжки филолога. - М., 1998. Костомаров В. Г. Русский язык на газетной полосе. - М., 1971. Костомаров В.Г. Языковой вкус эпохи. Из наблюдений над речевой практикой масс-медиа. - М., 1994. Крысин Л.П. Социолингвистические аспекты изучения современного русского языка. - М., 1989. Купина Н. А. Тоталитарный язык: словарь и речевые реакции. - Екатеринбург - Пермь, 1995. Купина Н. А. Языковое строительство: от системы идеологем к системе культурем // Русский язык сегодня. Отв. ред. Л.П. Крысин. - М., 2000. Лассан Э. Дискурс власти и инакомыслия в СССР: когнитивнориторический анализ. - Вильнюс, 1995. Леонтьев А.А. Язык пропаганды: социально-психологический аспект // Язык как средство идеологического воздействия. Отв. ред. Ф.М. Березин. - М., 1987. Маковский М.М. Удивительный мир слов и значений. Иллюзии и парадоксы в лексике и семантике. - М., 2005. Мартемьянов Ю. С. К построению языка лингвистических описаний // Симпозиум по структурному изучению знаковых систем, АН СССР. - М., 1964. Мартынов В.В. Универсальный семантический код. - Минск, 1977. Мирошниченко А. Толкование речи. Основы лингво-идеологического анализа. - Ростов-на-Дону, 1995. Муханов И.Л. О текстообразующей функции имплицитных смыслов высказывания (диалог) // Имплицитность в языке и речи. Отв. ред. Е.Г. Борисова и Ю.С. Мартемьянов. - М., 1999. Найдич Л.Э. След на песке. Очерки о русском языковом узусе. - СПб., 1995. Нечаева В. Изменения в лексическом составе современного русского языка и нарушение узуса // Русский язык в переломное время: 1985-1995. - Munchen, 1996. Пароятникова А.Д. «Конденсированные символы» в буржуазной пропаганде // Язык и стиль буржуазной пропаганды. - М., 1988. Поливанов Е.Д. Статьи по общему языкознанию. - М., 1968. Протченко И.Ф. Лексика и словообразование русского языка советский эпохи. - М., 1975. Речевое воздействие в системе массовой коммуникации. - М., 1990. Русская грамматика. Т. I-II. Гл. ред. Н.Ю. Шведова. - М., 1980. Русский язык в его функционировании: коммуникативно-прагматический аспект. Отв. ред. Е.А. Земская, Д.Н. Шмелев. - М., 1993. Русский язык и современность. Проблемы и перспективы развития русистики. Ч. I. - М., 1991. Русский язык конца ХХ столетия (1985-1995). Отв. ред. Е.А. Земская. - М., 1996, 2000. Русский язык сегодня. Отв. ред. Л.П. Крысин. - М., 2000. Скляревская Г.Н. Русский язык конца ХХ века: версия лексикографического описания // Словарь. Грамматика. Текст. - М., 1996. Скляревская Г.Н. Слово в меняющемся мире. Введение // Толковый словарь русского языка ХХ в. Языковые изменения. - СПб., 1998. Солганик Г.Я. Системный анализ газетной лексики и источники ее формирования. - М., 1976. Стриженко А.А. Роль языка в системе средств пропаганды. - Томск, 1980. Топорова Т.В. Семантическая структура древнегерманской модели мира. - М., 1994. Ферм Л. Особенности развития русской лексики в новейший период (на материале газет). - Uppsala, 1994. Чернявская В.Е. Дискурс власти и власть дискурса. Проблемы речевого воздействия. - М., 2006. Шарифуллин Б.Я. О лексике и фразеологии политизированного языка // Лексика и фразеология: Новый взгляд. - М., 1990. Швейцер А. Д. Контрастивная стилистика. - М., 1993. Язык и массовая коммуникация. Социолингвистические исследования. Отв. ред. Э.Г. Туманян. - М., 1984. Язык и стиль буржуазной пропаганды. Отв. ред. Я.Н. Засурский и А. Д. Па- роятникова. - М., 1988. Язык как средство идеологического воздействия. Отв. Ред. Ф.М. Березин. - М., 1987. Bralczyk J. O j^zyku polskiej propagandy polity cznej lat siedemdziesi^tych. - Warszawa, 2001. Drinan R.F. The Rhetoric of Peace // College Composition and Communication. 23. 1972. Fillmore Ch. Types of lexical information // Studies in sintax and semantics. Ed. by F. Kiefer. - Dordrecht, 1969. Glowinski M. Nowomowa po polsku. - Warszawa, 1990. Goffmann E. Forms of Talk. - Oxford, 1981. Good C.H. Die deutche Sprache und die kommunistische Ideologie. - Bern, Frankfurt а. М., 1975. Pstyga A. Z badan nad struktur^. rosykskich negatywow rzeczownikowych // Wokol struktury slowa. Pod red. A. Pstygi. Wyd. Un-tu Gdanskiego. - Gdansk, 2003. Schlesinger A. Politics and the American Language // Communication through Behavior. - St. Paul, 1977. Schmidel L., Schubert M. Semantische Struktur und Variabilitat von Schlussel- worten aus Politic und Wirtschaft. - Leipzig, 1979. Schmidt W. Der Verhaltnis von Sprache und Politik als Gegenstand Ideologie. - Halle (Saale), 1972. Seriot P. Analyse du discours politique sovietique // Culture et Societes de l’Est. 2. - Paris, 1986. Weiss D. Was ist neu am «newspeak»? Reflexionen zur Sprache der Politik in der Sowjetunion // Slavistische Linguistik 1985. - Munchen, 1986. Zaslavsky V., Fabris M. Лексика неравенства - к проблеме развития русского языка в советский период // Revues des etudes slaves 1982, v. 54, № 13. Цитируемые словари: Большой толковый словарь русского языка / Гл. ред. С.А. Кузнецов. (БТС, БТСРЯ) - СПб., 2000. Вейсман А.Д Греческо-русский словарь. Репринт 5-го изд. 1899 г. - М., 1991. Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка. В четырех томах. (Даль) - М., 2000 (по 2-му изд. 1880-1882 гг.). Елистратов В.С. Словарь русского арго (материалы 1980-1990-х гг.). (Елистр.) - М., 2000. Ефремова Т.Ф. Новый словарь русского языка. Толково-словообразовательный. Т. 1-2. (Ефр.) - М., 2000. Ефремова Т.Ф. Толковый словарь словообразовательных единиц русского языка. - М., 1996. Зализняк А.А. Грамматический словарь русского языка. Словоизменение. - М., 1977. Квеселевич Д.И. Толковый словарь ненормативной лексики русского языка. (Квес.) - М., 2003. Латинско-русский словарь. Сост. И.Х. Дворецкий и Д.Н. Корольков. Под общ. ред. С.И. Соболевского. - М., 1949. Мокиенко В.М., Никитина Т.Г. Толковый словарь языка Совдепии. (ТСЯС) - СПб., 1998. Мокиенко В.М., Никитина Т.Г. Большой словарь русского жаргона. (БСЖ) - СПб., 2000. Преображенский А.Г. Этимологический словарь русского языка. Т. I-II. 2-е изд. (Преобр.) - М., 1959. Росси Ж. Справочник по ГУЛАГу: В 2 ч. Изд. 2-е, доп. (Росси) - М., 1991. Русский семантический словарь. Толковый словарь, систематизированный по классам слов и значений / Под общей ред. Н.Ю. Шведовой. Т. I (III). (РСС) - М., 1998 (2003). Словарь иностранных слов. Гл. ред. Ф.Н. Петров. 9-е изд. (СИС) - М., 1982. Словарь русского языка в 4-х томах. Гл. ред. А.П. Евгеньева, 2-е изд. (МАС) - М., 1981-1984. Словарь тюремно-лагерно-блатного жаргона (речевой и графический портрет советской тюрьмы). Авторы-составители Д.С. Балдаев, В.К. Белко, И.М. Исупов. (СТЛБЖ) - М., 1992. Срезневский И.И. Материалы словаря древнерусского языка. Т. I-III. (Срезн.) - М., 1958. Толковый словарь русского языка конца XX в. Языковые изменения. Гл. ред. Г.Н. Скляревская. (ТСРЯXXв.) - СПб., 1998. Толковый словарь русского языка. Под ред. Д.Н. Ушакова (т. I-IV). (ТСУ) - М., 1935-1940. Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. Т. 1-4. Пер. с нем. и доп. О.Н. Трубачева. Под ред. и с предисл. Б.А. Ларина. 2-е изд. (Фасм.) - М., 1986-1987. Xимик В.В. Большой словарь русской разговорной экспрессивной речи. (Хим.) - СПб., 2004. Черных П.Я. Историко-этимологический словарь современного русского языка. Т. I-II. 3-е изд. (Черных) - М., 1999.