ИЗ ПРОШЛОГО ПЕТЕРБУРГСКОЙ ПРОКУРАТУРЫ

Из предыдущих моих воспоминании о про­цессах Овсянникова, игуменьи Митрофа- нин, Колемина и др., производившихся в Петербурге, видно, как относилась в мое время прокуратура к возбуждению уголовных преследований.

Это возбуждение, возлагаемое за­коном по статье 297 Уст. Уг. Су­допр. на прокурора, должно слагаться из двоя­кого рода действий: из проверки сведений, дающих

основание и даже обязывающих начать уголовное пре­следование, и из самого начатия преследования путем предложений о производстве следствия, привлечения об­виняемого и принятии против него предупредительных от побега мер. Уголовное преследование слишком серьезная вещь, чтобы не вызывать самой тщательной обдуманности. Ни последующее оправдание судом, ни даже прекращение дела до предания суду очень часто не могут изгладить материального и нравственного вре­да, причиненного человеку поспешным и неоснователь­ным привлечением его к уголовному делу. Знаменитый канцлер Дагессо называл осуждение невиновного une calamite publique[92]. Такое же бедствие, только менее громкое, но одинаково тяжелое и далеко не всегда по­правимое, вносящее скорбь, смущение и боль B жизнь человека и окружающих его, составляет неправильное

привлечение к следствию в качестве обвиняемого. Пред­взятость взгляда, малодушное желание «jurare in verba magistri»[93], когда такой magister в лице высшего судеб­ного чина высказывает свое мнение о «несомненной» виновности того или другого лица, и, наконец, хмель власти, бросающийся иногда в молодую и непривычную к ней голову,— все это способствует той поспешности B привлечении, о которой не могут не пожалеть все друзья истинного правосудия. Отсюда необходимость самой N точной проверки дошедших до прокурора сведений O событии преступления и об участии в -нем определенного лица.

Средством для такой проверки служит, соглаоноука- заниям закона, полицейский розыск и дознание, причем производство их может состоять или в «негласном поли­цейском разведывании», или в расспросе разных лиц, не облекаемом в строгие формы допроса.

дальнейшее дознание выяснило, что кости был.и выбро­шены из близлежащего магазина скорняка, приготов­лявшего меховую подстилку из шкуры только что уби­того на охоте медведя...

Надо заметить, Однако, что полицейские чины, отвле­ченные обыкновенно от Поручений судебного свойства массою дела по наружной полиции, не всегда имели вре­мя и надлежащий навык для успешного производства дознаний по серьезным в смысле сложности и тонкости улик делам, а иногда бывали и под влиянием предвзя­тых или рекомендованных им взглядов. Достаточно ука­зать из дел, в которых я выступал обвинителем, хотя бы на то, что по собранным полицией сведениям поджог Овсянниковской миллионной мельницы представлялся простою печальной случайностью, которой место в «дневнике приключений», и что утопленная самым же­стоким образом своим мужем в Ждановке жена служи­теля номерных бань Емельянова — утонула по собствен­ной оплошности.

Мне лично пришлось не раз производить такие же дознания. Из них мне памятны особенно три: о смотри­теле Литовского замка, майоре H., подговаривавшем, по заявлению двух арестантов, некоторых из содержа­щихся в замке нанести побои товарищу прокурора Ш., заведывавшему арестантскою частью; о самоубийстве мещанки Pft и о целой компании шантажистов. B пер­вом случае личное дознанне было необходимо, чтобы беспристрастною рукой закрепить данные, при красно­речивой наличности которых начальству предприимчиво­го майора не оставалось бы ничего другого, как предать его суду. Bo втором — дело шло о несчастной женщине, бывшей в связи с одним из титулованных представите­лей «золотой молодежи» и покинутой им с выдачей на черный день векселя. Когда она, подвигнутая нуждой, заявила ему, что предъявит вексель ко взысканию, он обратился с обвинением ее в шантаже в учреждение, когда-то основанное по мысли императора Николая Пав­ловича «для утирания слез» страждущим, но вскоре по­ставившее себе другие цели. Для «выяснения обстоя­тельств» был командирован очень представительный и сладкоречивый видный чиновник, вызывавший «шанта­жистку» в здание у Цепного моста в течение нескольких дней подряд и ежедневно державший ее .в страхе и то­мительном ожидании своих уговоров «бросить это дело» по нескольку часов кряду.

Третий случай представляет своеобразный интерес. Уже и тогда, в начале 70-х годов, в Петербурге, конеч­но, в меньшей мере, чем теперь, был распространен тот

противоестественный порок, ноторый в последнее время, найдя себе якобы научных зящитников и апологетов вроде профессора Аллетршю, распустился пышным махровым ядовитым цветком в Берлине, где «урнинпи» (специальное название этих господ) устраивают свои балы и маскарады, имеют овой клуб и, по временам, всплывают во всей красе своего порочного недуга в громких процессах, как, например, графа Эйленбурга и других. Хотя теперь в литературе по уголовному праву и проводится некоторыми мысль о ненаказуемости это­го порока как извращения, вложенного в иные организ­мы самою природой, но н-аш закон еще грозит строгими карами свободному упражнению в этих утонченностях. Он, без сомнения, имеет в виду, что обыкновенно удовле­творение порочных наклонностей направляется с жад­ностью прозелитизма на более или менее беззащитных вследствие их возраста, неразвития, бедности или пси­хопатической организации.

лы, я заметил, что обвинители и овидетели — все одни и те же лица, лишь меняющиеся в разных комбинациях в каждом отдельном случае. B одном заявлении о сделан­ном ему предложении и о сопровождавших таковое дей­ствиях обиженным являлся сын коллежского регистра­тора Михайлов, а свидетелями мещанин Миронов, сол­датский сын Процек, лифляндец Андерсон и шведский подданный Норберг; в другом — негодующее заявление исходило от Процека, а Михайлов и другие были сви­детелями, в третьем — заступником за свою оскорблен­ную стыдливость выступал Андерсон, а свидетелями были Процек и остальные и т. д.

Я вызвал к себе этих «потерпевших» для личного с ними ознакомления и увидел молодых людей, очевидно, уже прошедших «огонь, воду и медные трубы», с наглы­ми лицами, «беспокойною ласковостью взгляда», развяз­ными ухватками и в очень странных костюмах.

сещая цирк и Пассаж, и там попадавших на удочку этой темной компании. Оказалось, что отдельные члены этой шайки то просили им, юным и неимущим, пода­рить біилет для входа в цирк, то умоляли посетить тяж­ко больную мать, то взывали о помощи для уплаты в училище, из которого исключены за неплатеж, то, заве­дя разговор в качестве соседей по месту в театре или в конке, приглашали к себе, обещая познакомить с инте­ресной и ласко-вой к приезжим дамой, и везли в сыск­ное отделение или в дом, где помещаются бани или но­мера, и там или просто на улице подымали скандал на почве своего оскорбленного целомудрия, требуя денег за бесчестье и пользуясь оторопелостью своего нового зна­комого для похищения у него разных ценных вещей. При отказе или малой готовности растерявшегося и лег­коверного «благотворителя» они призывали полицию, и составлялся протокол, заставлявший последнего терять голову, умолять о прекращении этого срама и т. д. Наи­более типичный из этих случаев был даже не с провин­циалом, а с пользовавшимся общим уважением, весьма пожилым столичным почтенным мировым судьею, кото­рый, направляясь на Михайловскую площадь, в сельско­хозяйственный клуб, был при проходе через роковой Пассаж остановлен молодым человеком (Процеком), просившем помощи для умирающей от злой чахотки ма­тери. Они вышли на Итальянскую, и здесь судья дал просителю три рубля. «Что это? — спросил тот, нахаль­но и вызывающе меняя тон.— Разве мне три рубля сле­дует? Ax ты, старый пес! Такие гадости предлагаешь, да тремя рублями думаешь отделаться! Пятьдесят! И оию же минуту!» — «Что? Да вы с ума сошли!» — «А! Ты так... эй!», и с противоположного тротуара явился другой молодой человек. «Ты слышал, что этот старый черт предлагал?» — «Да! Конечно...» — «Ну, видишь, плати сейчас с... с...» — «Да вы оба с ума сошли! Я по­зову полицию!» — «А! Полицию... господин городовой! Господин городовой! Пожалуйте сюда: вот этот госпо­дин и т. д.» Начала собираться толпа. Городовой ска­зал старику: «Пожалуйте в участок: там разберут...»

И повел всех трех в участок в сопровождении любопыт­ных. «Дай десять рублей, отпущу»,— вполголоса сказал несчастный сын умирающей матери. «Я ничего ему не ответил,— объяснял мне мировой судья,— в глазах у ме-ня ходили какие-то зеленые круги, ноги подгибались, в ушах звенело одно слоіво: позор! позор! — а в голове, когда я думал о семье и о товарищах, мелькала мысль о самоубийстве. Так мы подошли к участку». «Ну, да­вай хоть три рубля, черт с тобой». Я молчал. Мы стали подниматься на лестницу. «Пожалуйте хоть рублик!» Я отрицательно качнул головой, чувствуя, что готов за­рыдать от этого дерзкого над собой глумления... Заяви­тель свистнул, и через миг ни его, ни свидетеля около меня не было. «Идите с богом домой, господин»,— ска­зал флегматично городоівой и пошел на свой пост, а я сел на подоконник, внезапно ослабев и чувствуя, чго теряю сознание...»

K концу дознания картина организованного и смело осуществляемого шантажа стала для меня настолько ясной, что я решил вывернуть, так сказать, наизнанку сообщение градоначальника, обратив обвинителей в об­виняемых, и предложил судебному следователю присту­пить к следствию о мошенничестве и кражах этих «из молодых да ранних» вымогателей к немалому удивле­нию чинов сыскной полиции, имя одного из которых мелькало в объяснениях, данных при дознании. Судеб­ная палата разделила мой взгляд, а присяжные призна- ли-всех их виновными и даже не нашли их заслуживаю­щими снисхождения.

Нужно ли говорить, как были необходимы именно личные прокурорские дознания в тех случаях, когда, с одной стороны, беззащитность детей или беспомощность больных лишала их возможности принести жалобу и заставляла молча страдать от жестокого или бездушно­го обращения, а с другой — неосновательное или непро­думанное вмешательство судебной власти в сокровенные стороны семейной жизни могло лишь бесплодно ослож­нить и усугубить тяжесть сложившегося для стражду­щей стороны положения. Сколько трагических призна­ний, горьких слез, безысходного горя и мрачных картин оемейной жизни и так называемого «супружеского сча­стья» видели и слышали стены моего прокурорского ка­бинета! Сколько раз приходилось, начав дознание вви­ду возможности будущего следствия, оставлять его без дальнейшего движения вследствие сознанной одними своей неправильности и жестокости, а другими выражен­ной готовности простить іи забыть! Как нередко грозное quos ego[94] обращалось в успокоенное за обе стороны «мир вам»!

Вообще при возбуждении уголовных преследований и я, и товарищи мои держались строгой разборчивости в оценке имевшихся данных, не увлекаясь видимой, внешней убедительностью их случайного иногда сцепле­ния между собой. Я помню лишь один случай, когда пришлось пожалеть о необдуманной поспешности одно­го из моих неудачных товарищей, московского барича с громким именем, болезненное самолюбие и обидчи­вость которого были обратно пропорциональны его скудным способностям и деловой неуравновешенности. Однажды, рано утром, он явился ко мне, нервно воз­бужденный и, по-видимому, очень довольный собой. «Я провел всю ночь иа следствии,— заявил он мне,— так как на днях получил анонимное письмо о том, что чи­новник Т. живет со своей сестрой, а становой пристав, на мое требование, донес мне, что «поговаривают». Счи­тая, что в таких делах надо действовать быстро, я дал предложение следователю, и сегодня ночью мы туда, уже за городом, в уединенно стоящую хибарку налете­ли и...» — «Застали их in flagranti?[95]— спросил я. «Н-нет, но при них живут дети, один даже трехмесяч­ный, и эта женщина предерзко заявила, что дети ее незаконные, и такими в метриках записаны, а от кого они — она никому говорить не обязана. Это какая-то фурия1 представьте, сначала она рыдала, прощаясь с детьми — мы ее отправили в Литовский замок,— а по­том схватила грудного и хотела разбить ему голову об стену — насилу вырвали».— «Есть свидетели их связи, очевидцы?» — «Нет!» — «Что же говорит он?» — «Да его мне, признаться, жаль,— тихий такой, скромный, жал­кий, он служит канцелярским чиновником в сенате... Я, впрочем, уже написал обер-прокурору о его привле- чшии, и его, вероятно, сегодня же уволят. Так он объяс­нил, что его сестра по окончании курса в институте по­ехала жить к отцу, вдовцу-помещику, а у того дома це­лый гарем, и ее всячески унижали и преследовали. Однажды, когда отцу показалось, что она за обедом непочтителыно ответила его «барской баірыне», он облил ее супом и надел ей миску на голову. Она ночью бежа­ла и кое-как добралась до Петербурга, где служил еще раньше выгнанный из дому за непочтение брат ее. Он ее приютил, а от кого у нее дети — он не знает и ее не спрашивнл. Бедность у них ужасная...» — «И это все, чем ,вы располагали, привлекая их как обвиняемых?..»— «Н-да, все!» Мне пришлось сделать большое над собой усилие, чтобы, не выдавая своего негодования, объяс­нить этому представителю усердия не по разуму всю неуместную поспешность его действий, которые он, по-ви- димому, считал достойными особой похвалы. Ho дело уже было сделано, гнездо двух гонимых судьбой несча­стливцев разворочено и разорено, они осрамлены, упря­таны в тюрьму, а дети, дети — брошены на произвол судьбы... Это был один из тех случаев, в которых, по приведенному уже мною прекрасному выражению JIa- булэ, Ia justice doit se defier de ses forces et craindre d’avoir trop raison[96]... Пришлось писать обер-прокурору, прося не увольнять Т. до рассмотрения судебной пала­той вопроса о предании его суду и рассказать все дело министру юстиции. Супруга его, графиня Пален, приня­ла участие в злополучной женщине и посетила ее в Ли­товском замке, найдя ее в состоянии отчаяния, доходя­щего до исступления. У нее пропало молоко, и това­рищи прокурора в маленькую складчину купили козу, которая ради питания младенца, также была подвергну­та тюремному заключению. Судебная палата прекрати­ла следствие за недостатком улик.

Меня лично укрепляло в моей осторожности в поль­зовании правом возбуждать уголо.вное преследование, кроме уже приведенных соображений, еще одно особое воспоминание. B 1867 году в Харькове при введении cy- дебной реформы были назначены товарищами прокуро­ра я и мой покойный друг с университетской скамьи, сын известного московского профессора Сергей Федоро­вич Морошкин. Hac связывали неизменно всю жизнь, до его смерти в 1900 году, несмотря на разность наших темпераментов, самые теплые душевные отношения. Мы наняли общую квартиру, куда должна была, оправясь от недавних родов, вскоре приехать из Москвы жена Морошкина. Поселившись в Харькове несколько ранее меня (я был сначала назначен в Сумы), Морошкин к моему приезду уже успел резко разойтись с прокуро­ром суда, узким и бездарным человеком, относившимся с затаенной завистью к «московским Демосфенам», как он нас назыівал. Мы изучали вместе судебные уставы, но часто расходились во взглядах на некоторые статьи и много и горячо спорили, что обыкновенно привлекало особое внимание нашего общего слуги, глупого и чрез­вычайно любопытного отставного улана, который даже спросил меня однажды, за что мы с барином все бра­нимся. Получив известие, что жена выезжает в Харьков, мой друг собрался к ней навстречу. Как раз в день, предназначенный им для выезда — тогда до Тулы из Харькова надо было ехать на лошадях,— мы утром жи­во и громко поспорили, как сейчас помню, об обязатель­ности для следователя вторичных предложений проку­рора по одному и тому же предмету, а затем я хотел расставлять на полках шкафа при помощи нашего Емельяна мою маленькую библиотеку, но Морошкин, одержимый лихорадкой отъезда, потребовал, чтобы он шел немедленно за разными покупками, и, взяв его шу­тя за плечи со словами «иди! иди!», вывел его за дверь в передней и запер ее за ним. Мы остались одни. «А ты заявил прокурору о своем отъезде или взял кратковре­менный отпуск?» — спросил я. «Ну вот еще! Пойду я к нему спрашиваться,— отвечал он,— а вот что: надо взять револьвер в дорогу, дай мне, пожалуйста, твой, мой ведь ты сам называешь игрушечным»,— и он шутя привесил к поясу свою маленькую кобуру с револьвером Лефоше, который служил более для украшения, чем для устрашения. Я подал ему свой через разделявший нас ломберный стол, предупредив, что пистолет заря­жен. Он попробовал вдвинуть его в кобуру и не заме­тил, как при этом взвелся курок. Ho я это ясно видел и только что хотел предупредить его, как он со словами: «Нет! He входит!» — приподнял револьвер, чтобы вер­нуть мне, но гладкая костяная ручка выскользнула у него из пальцев и револьвер полетел на пол, ударив­шись о край стола. Раздался выстрел, что-то меня как будто тронуло за левый бок—и удушливый дым на­полнил комнату. Сквозь него я увидел искаженное ужасом лицо Морошкина. Бледный, как полотно, он бросился ко мне. «Ты жив?! Жив!?» — едва мог он про­лепетать. Когда дым рассеялся, мы увидели, что у мо­его домашнего сюртука с левой стороны как будто вы­резана полоска сукна, а большая коническая пуля глу­боко ушла в стену сзади меня. Морошкип долго не мог успокоиться и понять, как произошел выстрел, с некото­рым недоверием относясь к моему рассказу о виденном самолично и думая, что это я говорю, чтобы оправдать ту неосторожность, в которой он себя обвинял. «Послу­шай,— сказал я ему, невольно задумавшись над проис­шедшим,— а нет ли в этом случае, так счастливо окон­чившемся для нас обоих, особого смысла? Нам пред­стоит прокурорская деятельность — придется возбу­ждать уголовные преследования, поддерживать обвине­ния на суде. Как важно здесь избежать ошибок, увле­чений, односторонности, как легко поддаться общему впечатлению, не разбирая частностей, или, наоборот, сделать из частностей поспешный вывод, как соблазни­тельно, сказав себе: вот преступление и вот виновник, начать притягивать к этому, не замечая логических скачков, отдельные данные дела... Представь себе, что пуля прошла бы немного левее.. Ощ по тому положе­нию, в котором я стоял, могла попасть в сердце и убить меня на месте. Ты сам послал бы йли даже побежал ввиду отсутствия Емельяна за полицией. Явилась бы она и судебный следователь» — «Вы говорите, что это несчастный случай, но объясните, как же он произо­шел?»— «He знаю, не понимаю...» — «Вы взвели ку­рок? — Тронули собачку?» — «Нет».— «И пистолет сам выстрелил?» — «Да! сам»,— «Это ваш револьвер?» ==^ «Нет, убитого...» — «Почему же он был у вас, а не у него?» — «Я уезжал и хотел его взять в дорогу».— «Ау вас был свой револьвер?» — «Да был, вот этот, малень­кий...»— «А вы получили отпуск? Заявили прокурору об отъезде? Вы ведь уезжали на несколько дней...» — «Нет, не заявлял».— «Ho кто-нибудь знал о вашем предпола­гаемом отъезде, например, ваша супруга?» — «Нет, она не знала, я хотел ей доставить нечаянную радость встречи...» Обращаются к Емельяну. «Что ж,— скажет он, вероятно,— господа были хорошие, только промеж себя, бывало, бранятся, когда по-русски, а когда, если видят, что слушаешь, так не по-нашему. И в этот день с утра страсть как бранились — все книжку какую-то смотрели, повернут страничку и давай спорить; потом убитый барин хотел со мной книги расставлять, а дру­гой говорит: «Иди, иди за покупками», взял меня за ру­ку и вывел за дверь передней, да и дверь запер...». Спрашивают экспертов-оружейников, и те, конечно, говорят, что пистолет, если не взведен курок и не тро­нута собачка, сам выстрелить не может. Мало-помалу у следователя являются вполне понятные, сначала отры­вочные мысли: люди новые здесь, их взаимные отноше­ния не известны; жили вместе, но при совместной жиз­ни и затаѳнная вражда развивается сильнее; выстрел почти в упор, прямо в сердце, не мог же револьвер сам выстрелить; револьверов два — один боевой, сильный, принадлежал убитому, но зачем-то он в руках у стре­лявшего; хотел уезжать, однако, где доказательства этого? — выстрел в пустой квартире, откуда настойчиво удален единственный свидетель; утром какие-то раздра­женные разговоры; уж не умышленное ли здесь убийст­во или не американская ли дуэль, прикрываемая до­вольно неискусным рассказом о несчастной случайно­сти?.. и т. д. On va vite dans се chemin![97]. И вот, в один прекрасный день, этот следователь или один из заме­нивших тебя и меня товарищей прокурора, может быть, и сам столь ненавистный тебе прокурор (ведь на дело было бы обращено исключительное внимание министер­ства юстиции и печати, а в местном обществе толкам и целым легендам не было бы конца) сказал бы тебе: «Послушайте, господин Морошкин, вы ведь занимали должность, требующую знакомства с Уложением о на­казаниях, и мне излишне вам напоминать, что собствен­ное сознание всегда служит смягчающим обстоятельст­вом, не исключающим даже и полного оправдания, осо­бенно если потерпевший сам вызвал в обвиняемом раз­дражение своими действиями. Конечно, это тяжело, HO не думаете ли вы, что человек, готовившийся служить правосудию, выкажет уважение к этому правосудию, действуя откровенно и не вступая с ним посредством неправдоподобных объяснений в борьбу, которая, к со­жалению, не может окончиться в его пользу? Что если бы... подумайте-ка... Нам больно вам сказать, но не скроем, что мы во всяком случае ввиду данных следст­вия вынуждены привлечь вас в качестве обвиняемого .. и лишить вас свободы!». Случай этот произвел на Мо­рошкина сильнейшее впечатление. Он хранил всю жизнь пулю, с трудом вытащенную из стены, и мы оба смотре­ли на происшедшее, как на таинственное предупрежде­ние нам обоим на пороге нашей обвинительной деятель­ности...

Был, однако, случай в моей практике, когда я соз­нательно поспешил с возбуждением уголовного пресле­дования и даже вызвал этим определение правительст­вующего сената о передаче допущенных мною отступ­лений от закона на усмотрение министра юстиции. 20 октября 1874 г. я получил телеграмму, в которой председатель лужского уездного земского собрания от имени собрания извещал меня, что председатель уезд­ной управы Анненский, о преступных деяниях которого по должности мирового посредника мною была возбуж­дена еще за год перед этим переписка с губернатором, уличенный ревизионной комиссией в растрате и присвое­нии свыше 14 000 рублей земских денег, скрылся из Лу­ги. Вслед за тем, по определению того же собрания, бы­ли мне присланы и протоколы ревизии, подтверждаю­щие содержание телеграммы, а начальник сыскной по­лиции Путилин уведомил меня, что Анненский прожи­вает без прописки в Петербурге и, судя по его дейст­виям: выходу из дому лишь с наступлением сумерек и размену кредитных билетов на золото, собирается окрыться за границу. Ha осноівании положения о зем­ских учреждениях передача на распоряжение судебной власти действий председателя управы делается по по­становлению губернского земского собрания. Ho такое собрание должно было состояться лишь в половине де­кабря. Поѳтому мне предстояло или оставить сообще­ния уездного земского собрания без последствий и пре­бывать молчаливым и равнодушным зрителем обнару­женного у меня на глазах расхищения земских денег, или действовать энергично, имея в виду, что решением сената по делу Пересыпкина было разъяснено, что воз­буждение следствия, помимо начальства обвиняемою, в случаях, где по закону производство следствия неиз­бежно (ст. 1089 Уст. Уг. Судопр.), не составляет нару­шения прдв начальства, так как предварительное след­ствие не ійредрешает вопроса о виновности, а лишь слу­жит к .разъяснению дела. Я избрал второй путь и пред­ложил судебному следователю Белявскому (впоследст­вии вице-директору таможенного департамента) при­влечь Анненского, который немедленно сознался в ра­страте и подлогах, возвратив значительную часть произ­веденного на него начета, и был согласно постановле­нию губернского земского собрания предан первым де­партаментом сената суду палаты с участием присяжных заседателей... Представляя сенату о предании Аннен­ского суду, земское собрание сочло, однако, необходи­мым принести жалобу на нарушение мною его прав, и сенат, истолковав по-новому свое решение по делу Пе­ресыпкина, эту жалобу уважил, между прочим, на том основании, что прокурору не предоставлено никакого участия в охранении хозяйственных интересов земства. Последнее, конечно, справедливо, 'HO я, очевидно, оши­бочно считал, что на меня была возложена обязанность охранять интересы общества своевременным и целесо­образным преследованием нарушителей закона, не зани­маясь, по словам поэта, одним лишь «караньем малень­ких воришек для удовольствия больших»... И судебная практика, и юридическая литература, и потерпевшие от преступных действий должностных лиц давно уже вопи­ют о том, что между прокурором и судом стоит всегда начальство виновных, обыкновенно медлительное, а под­час и рав.нодушное до попустительства. Это больное ме­сто сознано, наконец, и законодательством, и рассмот­рению Государственной думы предлежит проект мини­стра юстиции, открывающий гораздо большее поле дея­тельности для обвинительной власти по делам о пре­ступлениях должности.

Когда наличность события и преступная прикосно­венность к нему заподозренного бывали достаточно вы­яснены, прокуратура моего времени, начиная преследо­вание, уже не отдавалась никаким соображениям о том, чье неудовольствие это вызовет, невзирая на лица и на отголосок, который встретят ее действия в обществе и во влиятельных кругах. Правило Мольтке «erst wagen— dann wagen»[98] соблюдалось и нами. Имея достаточные данные, мы предлагали о привлечении заподозренного к следствию в качестве обвиняемого, не отодвигая этого ad calendas graecas[99]. C половины 80-х годов в судеб­ной практике стал, однако, довольно часто встречаться достойный осуждения прием по отношению ко времени обращения подозреваемого в обвиняемого, прием, вы­зываемый, к сожалению, не заботой о том, чтобы по­спешным привлечением не повредить человеку, который может оказаться невиновным, а совсем другими целя­ми. Следователем и прокуратурой в этих случаях руко­водит желание достигнуть успеха обвинения лишением заподозренного возможности защищаться, молчаливо и беспомощно видя и чувствуя, как куется против него це­лая цепь улик и доказательств, своевременно опровер­гнуть или иначе осветить которые он лишен возможно­сти. Обвиняемый гю закону имеет право присутствовать при всех следственных действиях и при допросе свиде­телей, которые только в случаях необходимости — И TO лишь первоначально — допрашиваются в его отсутствие; он может приносить жалобы суду на всякое следственное действие, нарушающее или стесняющее его права. И вот теперь зачастую, по делам особой важности, будущий несомненный обвиняемый, против которого уже есть вполне достаточные данные, допрашивается лишь как свидетель, иногда по нескольку раз в течение следствия- Он знает, что дело ведется о нем, что допрашивается ряд свидетелей, против которых OH мог бы выступить C возражениями и опр-овержениями, что производятся экспертизы, результаты которых от него скрыты, нако­нец, что, может быть, следствие касается вследствие плохого знания следователем гражданского права и про­цесса (такие случаи бывали) чисто гражданского дела, вовсе не подлежащего рассмотрению уголовного суда, и не может жаловаться, так как он не участвующее в деле лицо, а простой свидетель. Легко себ-е представить, что переживает такой псевдоевидетелъ, какие ложные и опасные для себя шаги он делает, «оглушенный шумом внутренней тревоги» и измученный этой следственной игрой «в кошку и мышку». A когда, наконец, его при­влекают в качестве обвиняемого, ему предъявляют сра­зу огромное производство, иногда в нескольких томах, а на обдумывание возражений против подавляющего иногда количества данных, содержащихся в свидетель­ских показаниях, дают весьма краткий срок, торо-пясь направить дело к прокурору, который, получив следст­венное производство, уже не обязан допускать обвиняе­мого к дальнейшему с ним ознакомлению... Эта практи­ка представляется особенно вредной ввиду недавно со­стоявшегося решения уголовного кассационного депар­тамента (по делу Лицкевича и др.), которым сущест­венно поколеблено одно из основных прав подсудимого, право молчания, разрешением прочитывать показание, данное им следователю, хотя бы он не был на это со­гласен. Судебная практика моего времени встретила бы такое произвольное толкование одного из принципов но­вого процесса с недоумением. При обвинениях на суде и я, и некоторые из моих товарищей старались не опи­раться на собственное сознание подсудимого, даже сде­ланное на суде, и строить свою речь так, как бы созна­ния вовсе не было, почерпая из дела объективные дока­зательства и улики, не зависящие от того или другого настроения подсудимого, от его подавленности, нервно­сти, желания принять на себя чужую вину или смягчить

СБ'ОЮ, соз.наваясь в меньшем, чем то, в чем его обвиня­ют... Увьі! Tempora mutantur[100]...

Осторожность в гірнвлечен.ии — вещь необходимая. Зто не только юридическое, но и нравственное требова­ние. Ho осторожность не должна быть смешиваема с умышленной медлительностью, сводящею на ничто пра­ва обвиняемого, подлежащего раноили поздно неизбеж­ному привлечению. Медлительность, допускаемая сле­дователем Порфирием Петровичем в привлечении Рас­кольникова, находит себе оправдание в условиях старо­го следственного порядка, когда присутствие обвиняе­мого при действиях следователя (в данном случае — пристава следственных дел) вовое не допускалось, да и, наконец, чтобы подражать Порфирию Петровичу, надо быть и психологом его калибра, то есть калибра Досто­евского.

B деятельности прокурорского надзора, как участ­вующего в судебных заседаниях, наблюдающего за про­изводством следствий и направляющего дела с обвини­тельными актами или. заключениями о прекращении следствий, встречается много вопросов, требующих все­стороннего обсуждения и разрешения на почве обду­манно выработанного взгляда, единообразно применяе­мого каждым из чинов прокуратуры одного и того же окружного суда. Став во главе прокуратуры петербург­ского суда, я организовал общие собрания товарищей прокурора под своим председательством. B них обсуж­дались разные, возникавшие в нашей деятельности воп­росы, по которым представлялись подробные доклады. После обмена мнений производилось голосование и ре­зультат его, облеченный в форму краткого определения, сообщался мною циркулярно к руководству по вверен­ному мне надзору. У меня сохранились некоторые док­лады, сделанные в этих общих собраниях, например, до­клад И. С. Денисьева по вопросу о толковании 1460 ста­тьи Уложения (сокрытие матерью тела мертворожден­ного младенца); К. И. Кесселя по вопросу об обяза­тельности для прокурорского надзора присутствия его членов в судебных заседаниях по делам, производимым в порядке частного обвинения; С. А. Андреевского по вопросу об обязательности для следователя предложе­ний прокурора; С. Ф. Платонова по вопросу об усло­виях допущения гражданоко'го истца в заседание по уголовному делу; В. И. Жуковского — о содержании и назначении обвинительного акта. Последний доклад, крайне обстоятельный и блестяще изложенный, был на­печатан затем в «Журнале уголовного и гражданского права». По поводу этого доклада в «Киевском слоіве» 1899 года, в інекрологе Жуковского, бывший мой това­рищ прокурора В. Г. Вильямсон піисал: «Я сошелся с Владимиром Ивановичем в период незабвенных дней 1871—1875 гг., когда во главе петербургской прокура­туры стоял А. Ф. Кони. He могу без слез вспомнить это время, когда судебные уставы, не вызывавшие тогда подчисток и помарок, служили всем нам путеіводной звездой. Прокуратура тогда жила единой тесной семьей. По инициативе прокурора были устроены в его камере вечерние заседания. Ha первых порах они «вызвали про­тест со стороны некоторых товарищей ,прокурора и глав­ным образом В. И. Жуковского, находившего бесцель­ным тратить время там, где все служебные вопросы мо­гут в конце концов разрешаться единоличной властью прокурора, но затем неудовольствие улеглось, заседания возбудили во всех живейший интерес, и о них у всех сохранилось самое светлое воспоминание. Ha одном из них Жуковский прочел свой реферат, и я забыть не мо­гу, как до поздней ночи, не проронив словечка, слуша­ли мы его лекцию, которой мог бы позавидовать любой юридический факультет». Опираясь на положения, вы­работанные общим собранием, товарищи прокурора предъявляли единообразные заключения в распоряди­тельных и судебных заседаниях, а я имел не раз удо­вольствие заявлять в общем собрании отделений суда, что в мнении своем я руковожусь постановлением обще­го собрания моих товарищей. Это не всегда и не воем нравилось... «Вы дали у себя конституцию», говорили мне, употребляя, быть может, не без задней мысли за­претное в то время слово. «Да! Дал»,— отвечаляспокой- но, в сознании, что ни обвинительная власть, ни право­судие ничего не проигрывают от обращения товарищей прокурора из механических исполнителей распоряжений и циркуляров своего начальника в связанных общим об­суждением и соглашением деятелей единого по целям учреждения. Полезность таких общих собраний сказы­валась и там, где почему-либо требовался от лиц про­курорского надзора ответ по поводу того или другого общественного явления. Так, в 1874 году министерство юстиции, начавшее хмуриться на суд присяжных и со­бирать данные против него, потребовало от товарищей прокурора сообщения сведений о числе оправдательных приговоров, выносимых присяжными, и о причинах та­ковых. Можно себе представить, какую разноголосицу в сообщениях могло бы вызвать это требование, сколько субъективного и одностороннего могло бы быть B них внесено, и как умели бы услужливые канцелярские ру­ки «разработать» некоторые «причины оправдания» во вред суду общественной совести. Мы посвятили несколь­ко заседаний нашего общего собрания на выработку си­стемы ответов. Результатом нашего совещания был мой циркуляр, в котором, находя необходимым причины оправдательных приговоров отыскивать в фактической обстановке каждого отдельного дела, не входя в оценку организации судебных учреждений и правильности дея­тельности их отдельных органов, я просил моих товари­щей искать этих причин в выяснении на суде свойств вменяемого деяния, в личности и поведении потерпевше­го, в личности и житейской обстановке обвиняемого, B характере побуждений к преступлению, в-о времени, про­текшем со дня совершения преступления, в размере строгости мер пресечения, принятых против обвиняемо­го до суда, и в несоответствии карательного закона с народным или общественным правосознанием. Наконец, и для правильности кассационной деятельности проку­рорского надзора в Петербурге эти общие собраіния бы­ли весьма полезны, подвергнув не раз тщательному об­суждению и критическому разбору те нарушения в про­изводстве дела на суде или в применении закона, кото­рые, по мнению присутствовавшего в заседании обвини­теля, могли послужить основанием к отмене состоявше­гося оправдательного приговора. Благодаря этому мы почти не знали оставления наших протестов сенатом без уважения, и кассационному суду, признававшему во время 12-летней бытности моей его обер-прокурором лишь 54 процента протестов правильными, не приходи­лось внушать нам, что наши домогательства об отмене приговора лишены оснований или построены на несуще­ственных нарушениях, а иногда и на рассуждениях о существе дела или, наконец, на нарушениях, которые мы же сами допустили, не оградив своевременно своих прав. C моим уходом из прокуратуры суда эти общие собрания, к сожалению, прекратились...