Порядок судопроизводства

Уголовное преследование лиц, со вершивших пролуплетие в Киев­ском государстве возбуждалось в большинстве случаев частными лицами. Однако известны случаи, когда дело начиналось по инициативе представителей власти.

Основная задача сторон на суде сводилась к тому, чтобы убедить судей в правоте своих притязаний. Доказательства пред­ставлялись самими сторонами процесса. Следственных органов го­сударство не имело. Существовали лишь частные лица, профессио­нально занимавшиеся розыском — соки или ябетники.

Принято считать, что судьи в Киевском государстве ограни­чивались простым наблюдением за спором сторон, и все их дейст­вия сводились лишь к уравновешиванию возможностей истца и от­ветчика в доказательстве своей правоты. Одноко имеющиеся в на­шем распоряжении источники рисуют несколько иную картину. Общинный и вечевой суды не просто осуществляли производство по тому или иному делу, но и активно участвовали в розыске пре­ступника, поиске доказательств по делу. Кроме того, становление и развитие княжеской и церковной юстиции вызвало к жизни новую форму процесса — розыскную (инквизиционную). Именно в этих судах впервые проявилась возможность обнаружения и исследова­ния преступления без наличия истца.

Стадии процесса. По мнению М.Ф. Владимирского-Буданова, общая форма процесса в этот период включала в себя три стадии: установление отношения сторон, производство суда и исполнение решения[596]. Однако такое деление достаточно условно. Порядок су­допроизводства в Древней Руси, также как в Чехии или в Литве, во многом зависел от того, пойман ли приступник на месте преступ­ления или обвиняется в преступлении при помощи «поклепа»[597].

Так, вор, пойманный на месте преступления («при лице»), сразу подвергался наказанию на основании показаний потерпевше­го. Наказание ему назначалось без дальнейшего обсуждения, со­гласно нормам обычного права. В древнерусских памятниках права нет сведений о том, как регулировался порядок процесса в случае задержания преступника на месте преступления — «при лице». В Русской Правде внимание законодателя обращено на порядок су­допроизводства по поклепу.

На помощь в этой ситуации приходит Литовский Статут, в статьях которого содержится необходимая нам информация. Пой­манного на месте преступления убийцу судят без позова, на осно­вании одной присяги истца со свидетелями. В этом случае допус­кался отвод — попытка ответчика при помощи двух свидетелей доказать, что убийство было совершено в порядке самообороны[598].

Если же не было «лица», то преступника можно было ули­чить и наказать только после исследования всех обстоятельств дела. Первая стадия, по сути своей досудебное производство, опреде­лявшая процессуальные отношения сторон, в этом случае включала в себя и некоторые процессуальные действия, называемые в совре­менном праве предварительным расследованием. Процесс по уго­ловным делам («без лица») начинался «поклепным» иском, если преступник не был пойман на месте преступления. «Поклеп» Рус­ской Правды, чешский «нарок» или литовское «волание» — это об­винение без лица. Чтобы осуществить поклеп, нужно было совер­шить определенные процессуальные действия. В литовском зако­нодательстве они обозначены терминами — «повод» и «позов».

Повод включает в себя: заявление общине («заклич» Рус­ской Правды, «явка» Псковской Судной грамоты) или представи­телю центральной власти о фактах, требующих обнаружения пре­ступника (гонение следа) и судебного разбирательства. «Аче кто конь погубить, или оружье, или порт, а заповесть на торгу.» или « .А челядин скрыется, а закличут на торгу...»[599]. Как видно из литов­ских источников, повод объединял такие процессуальные дейст­вия, как заклич и гонение (сочение) следа.

Позов в литовском праве — это вызов или доставка подозре­ваемого в суд. В Русской Правде он не упоминается. Зато, позов хо­рошо известен Новгородскому и Псковскму законодательству. В Новгородской судной грамоте читаем: «А в котором деле позовет истец истца.» или «А кто кого позовет в суде позовкою.»[600]. В Псковской Грамоте говорится: « А кто на кого имет сачит бою или грабежу по пазовнице». (Курсив мой — Т.А.). Как видно из литов­ских источников, вызов в суд («позов») производился после того, как «по сочению» (гонению следа) обнаруживался подозреваемый в преступлении человек, но при этом не имелось бесспорных и оче­видных доказательств его вины. Позов производился потерпевшим с «добрыми людьми», без какого-либо посредничества судебных органов. Истец обращался к помощи децких только в том случае, если ответчик решительно отказывался идти к суду[601].

Заклич — обязательное процессуальное действие, устанав­ливающие факт преступления путем устного заявления о совер­шившемся правонарушении (например, о пропаже имущества). Из текстов литовских актов видно, что «заклич» или «сочение» произ­водились потерпевшим или соком перед общиной на торгу, или перед околицею, «околичными соседями», или «стороною добрых людей». Околица (соседи), по требованию истца или указанию со­ка, осматривали «шкоду» (причиненный ущерб), а затем принимали участие в розыске преступника — гонении следа[602].

«Гонение (или сочение) следа» — это процессуальное дей­ствие, представлявшее собой розыск улик и установление преступ­ника по оставленным им следам. В источниках также применялись

термины «искать» и «сочить». Предполагалось, что там, куда приво­дит след преступника, он и находится. При отсутствии в древности специальных розыскных и следственных органов, «гонение следа» осуществлял сам истец вместе с представителями общины или «со­ки» с помощниками.

Соседи или «люди добрые» согласно традиции обязаны бы­ли по первому зову потерпевшего явиться к нему на помощь, искать с ним преступника и доставлять его на суд.

Если «гонение следа» позволяло обнаружить преступника и получить очевидные доказательства его вины, то порядок судопро­изводства был тем же, что и при поимке преступника «при лице». Если же в процессе розыска следы преступника будут потеряны, то ответственность за преступление несет община, на земле которой потерян след. В этом случае она должна либо выдать преступника, либо «отсочить от себя след», т.е. указать его продолжение. Когда же след был потерян у большой дороги или в степи, расследование прекращалось[604].

Следует отметить, что гонение следа как процессуальное действие, направленное на розыск и изобличение преступника, по сути своей было древнейшим способом коллективной взаимопо­мощи сельских и городских общин. А поскольку в России на про­тяжении многих веков первичной социально-хозяйственной ячей­кой общества была именно община (или ее производные: артель, товарищество), а государство не имело средств на содержание про­фессионалов и всячески стремилось переложить на общество часть своих полномочий, поиск преступников силами общины приме­нялся вплоть до XVIII в. Это обстоятельство позволяет нам соста­вить более четкое представление о процедуре гонения следа, по­скольку источники XVII—XVIII вв. дают возможность выявить не­которые конкретные черты этого древнего института.

Воспользуемся документами Белозерской приказной избы (первая половина XVII в.), опубликованными В.Г. Гейманом, и приве­дем несколько примеров. Вот как описывается случай успешного за­вершения розыска: «Учинилась гибель» в селе Покровском Кирилло- Белозерского монастыря: «у монастырские житницы сломили замок висячий и житницу покрали, вынесли ржи и овса.

Крестьянин Иткольской волости Васько Климов в своей че­лобитной (1637 г.), составленной на царское имя и поданной воево­де князю П.Н. Звенигородскому, сообщает о противоположном ре­зультате розыскных действий. «В нынешнем году июня в 4 день в ноче зажжен у соседа моего в деревне Ваксевской овинчик у кре­стьянина у Ульяна Иванова. И детишки мои увидели, что тот овин­ник горит, и побежали они отнимати; и на дороге сынишка моего Ивашка задавили удавом по горлу многие незнаемые люди и завер­тели клячем и кинули в реку Пидьму замертво. И крестьяне тое во­лости разных поместий искали и нали его мертва в реке, и откача­ли, стал жив. И следом ходили и след вышел на сухие места, где нет ни травы, ни грязей, без дороги на черный лес, и на дорогах след разошелся, высочить следу не могли»[606].

Анализ приведенных документов позволяет говорить о том, что и в XVII в. процедура гонения следа практиковалась также ши­роко, как и в древности. Общим правилом при этом было следую­щее обстоятельство: чтобы начало следа «погонным» или «следо­вым» людям, т.е. тем, кто участвует в гонении следа, было указано самим заинтересованным лицом, либо представителем власти — сотским.

«Следовые» люди внимательно изучали все следы, остав­ленные на месте преступления: конные, пешие, санные и др. Они тщательно смотрели, не потеряли ли разбойники какие-либо части награбленного имущества. Если при совершении преступления кто-то из нападавших или потерпевших был ранен, то искали следы крови. Если след приводил к жилью, и хозяева не могли дать ника­ких пояснений по делу, то они, чтобы отвести от себя подозрение, должны были согласиться на обыск. Причем в древнем чешском праве существовало положение, в соответствии с которым при про­ведении обыска требовалось выяснить, как украденная вещь попала в дом подозреваемого.

Если потерпевший обнаруживал пропажу имущества или холопа не сразу, а по прошествии какого-то времни, когда «горячих следов» уже не было, он все равно должен был сделать заявление о краже — «заповесть на торгу». После объявления на торгу хозяин пропавшей вещи мог самостоятельно изымать ее у всякого, у кого он ее обнаружит. Никаких судебных процедур при этом не преду­сматривалось. «Аче конь погубить, или оружье, или порт, а запо- весть на торгу, а после познаеть в своем городе, свое ему лицемь взятии, а за обиду платити ему 3 гривны»[609]. То есть тот, у кого обна­руживалась утраченная вещь, считался ответчиком и должен был вернуть ее и уплатить потерпевшему штраф за обиду.

Обычай объявления о совершенном преступлении на торгу имеет общеславянские корни. Так, по древнему чешскому праву (XI—XIII вв.) хозяин пропавшего имущества должен был произве­сти «оповедь», указать созванному народу особенности пропавшей вещи. Затем, также как это предусмотрено Русской Правдой, он мог забрать ее без суда, у кого она будет обнаружена. Ф.Н. Леонтович считает, что «объявление на торгу было существенной принадлеж­ностью древнего быта славян, когда власть общины охватывала все стороны жизни своих членов»[610].

Итак, «заклич» проводился в установленном месте — «на торгу», «у кунов», где объявлялось о пропаже вещи, назывались ее индивидуальные признаки для опознания. После этого представи­тели общины осматривали место преступления и подтверждали причиненный ущерб. Возможно, этим занимались «послухи», кото­рым потерпевший излагал все обстоятельства нанесенной ему «обиды».

Отголоски древнего «заклича» находим в Псковской судной грамоте. Статья 20 Грамоты посвящена делам о грабежах, подача исков по которым обставлялось рядом формальностей. Прежде все­го, суд должен был допросить самого потерпевшего обо всех об­стоятельствах дела. Затем потерпевший должен был указать суду тех лиц, которым он заявил о грабеже. (Курсив мой — ТА.) Если послух, вызванный в суд, подтверждал это обстоятельство, то дело решалось по желанию ответчика. Ответчик имел право или выйти на поединок с послухом, или положить у креста цену иска, обязав послуха присягнуть, что он показывает правду[611].

Более сложной была процедура тогда, когда потерпевший обнаруживал украденную у него вещь, не сделав заявление на тор­гу. Ведь нельзя же было исключить возможность, что человек, у которого была найдена утраченная вещь, приобрел ее законным путем. В этом случае истец должен был произвести «позов» — вы­зов ответчика к суду, «на свод».

«Свод» мог также осуществляться и в том случае, если ис­тец обнаружил украденное до истечения трех дней после «закли- ча». Трехдневный срок, судя по всему, давался для того, чтобы доб­росовестный приобретатель вещи узнал о ее розыске и мог подгото­виться к объяснению с первоначальным хозяином спорной вещи.

Смысл нормы об установлении трехдневного срока стано­вится более понятным, если обратиться к тексту Салической прав­ды, в части, регулирующей подобную процедуру в случае кражи животного. В ней сказано: «Если кто потеряет вследствие кражи быка или коня или какое-нибудь животное и, идя по следам, най­дет его в течение трех суток, а тот, кто ведет его (животное), заявит, что он купил его или получил в обмен, идущий по следам должен через третьих лиц доказывать, что (эти) вещи — его собственность. Если же разыскивающий свои вещи найдет их уже по прошествии трех суток, а тот, у кого он найдет их, заявит, что купил или полу­чил их в обмен, сам (ответчик) пусть доказывает (на них) свое пра­во.»[612].

Хозяин дома, в котором была обнаружена украденная вещь, вызывался на свод, где он должен был указать, у кого эта вещь при­обретена. Судя по тексту Русской Правды, обнаруженная вещь ос­тавалась у законного приобретателя, и он вместе с первоначальным хозяином и представителями общины отправлялся к тому лицу, у которого ее приобрел. Свод продолжался до тех пор, пока не дохо­дил до человека, не способного доказать законность приобретения вещи. Он и признавался вором. На него налагался штраф и частное взыскание в пользу того, кому он продал украденную вещь.

Если же свод доходил до человека, который мог доказать, что вещь была приобретена честно, сославшись на свидетельство двух свободных мужей (послухов) или одного мытника[613], но лич­ность человека, у которого он ее приобрел, ему не известна, то в этом случае последний владелец не считался вором. Он возвращал вещь ее законному владельцу, но лишался денег, за нее заплачен­ных. Правда, добросовестный приобретатель навсегда сохранял за собой право на иск, если когда-нибудь встретит человека, продав­шего ему похищенную вещь[614].

Та же процедура предусматривалась, если свод выходил за пределы населенного пункта. В случае кражи «челядина» розыск ответчика ведется до третьего свода. Третий приобретатель в этом случае отдает истцу на время своего раба, а сам с украденным челя­дином ведет свод дальше.

Итак, свод преследовал две цели. Первая — установить от­ношения сторон: определить, имеет ли истец право предъявлять претензии на предмет спора и установить ответчика по предъяв­ленному иску. Вторая — восстановить утраченное право потерпев­ших. Причем, потерпевшими считались и хозяин украденной вещи, и добросовестный приобретатель. Первый должен был получить от установленного в результате розыска вора свою утраченную вещь и компенсацию за нарушенное право, а последний — вернуть свои деньги. Поэтому с полным основанием можно рассматривать «свод» и как форму розыска, и как форму судебного разбирательства.

Интересно отметить, что очень похожая на древнерусский свод процедура отражена в одном из самых древних памятников права — Законнике Хаммурапи, который правил Вавилоном в XVIII в. до н.э. В частности там сказано: «Если человек, у кого нечто про­пало, обнаружит пропавшую вещь в руках другого человека, и тот, в чьих руках была обнаружена пропавшая вещь, сказал: «Продавец-де мне ее продал, при свидетелях-де я ее купил», а хозяин пропавшей вещи сказал: «Я приведу свидетелей, знающих мою пропавшую вещь», то покупатель должен привести продавца, продавшего ему вещь, и свидетелей, при ком он купил; также и хозяин пропавшей вещи должен привести свидетелей, знающих его пропавшую вещь. Судьи должны рассмотреть их дело, а свидетели, при которых была произведена покупка, и свидетели, знающие пропавшую вещь, должны рассказать «перед богом то, что они знают, и тогда прода­вец — вор, он должен быть убит. Хозяин пропавшей вещи может забрать свою пропавшую вещь, а покупатель может взять из дома продавца серебро, которое он отвесил»[615].

Абсолютно аналогичный древнерусскому своду институт (даже с тем же названием) встречается у древних чехов и моравов. Хозяин украденной вещи, узнавший ее у кого-либо без объявления на торгу, должен был звать ответчика на «svod», который произво­дился по осадам, состоящим из ближних соседей, в присутствии послов (децких Правды). Там новый хозяин вещи (svodnik) должен был указать то лицо, у которого приобретена вещь. Этот третий, в свою очередь, должен был указать своего продавца и т.д. Свод про­должался до тех пор, пока не доходил до того, кто не мог сослаться на продавца и потому признавался вором. В конце XII в. было вве­дено ограничение — вести свод только до третьего сводника[616].

Судя по всему, процедура «свода» применялась только по вещным и долговым искам, если дело касалось утраты какой-то ве­щи, челядина или отказа от уплаты долга. Организацией свода за­нималась община. В источниках нет упоминания об участии в сво­де князя или его представителей.

Пространная редакция содержит много новых, неизвестных Краткой Правде положений о порядке свода и поиске татя. Так, найденный посредством свода вор должен был не только вернуть украденную вещь или заплатить ее стоимость. Кроме этого, ему вменялось в обязанность возместить весь ущерб, нанесенный воров­ством. Например, у хозяина пропала лошадь с телегой. Во время свода обнаружили человека, у которого хозяин узнал свою лошадь.

Если этот человек не мог доказать, что честно приобрел ее, и ука­зать того, у кого он ее приобрел, то он должен был не только вер­нуть лошадь, но и заплатить за телегу, даже если ее у него и не об- наружили[617].

Очень подробно в Пространной Правде изложен порядок действий потерпевшего в случае бегства раба. Хозяину беглеца сле­довало сделать о случившемся публичное заявление «на торгу». Ес­ли же после «заклича» кто-нибудь, слышавший сделанное заявле­ние сам или узнавший о нем с чужих слов, даст беглому хлеба или «укажеть ему путь», подскажет, по какой дороге лучше скрыться, то он платит ровно столько, сколько за убийство холопа (5 или 6 гри­вен в зависимости от пола бежавшего)[618].

Следует отметить, что в розыске и задержании белого холо­па могли принимать участие как сам хозяин раба, так и посторон­ние лица. Тот, кто задержит холопа и сообщит о том господину, по­лучает за «переем» гривну[619].

Б.А. Романов счтает, что в законе упоминается не просто случайное лицо, оказавшее помощь в поимке беглого холопа, а профессия переимщика. «Это видно по тому, — пишет исследова­тель, — что, если задержанный холоп вторично сбежит уже от пе- реимщика, который его «не ублюдеть», то последний отвечал за это в полной мере, как и милосердная душа по ст. 112, в размере 5-6 гривен. Профессия требует полного овладения ее техникой: мало поймать, надо удержать. Но и здесь предполагается, что переимщик не заинтересован в присвоении чужого холопа и действует тоже добросовестно; поэтому и в случае, еели он «не ублюдеть» пойман­ного, его право на «переемную» гривну сохраняется, наличными он платит за вычетом ее 4—5 вместо 5—6 гривен (ст. 113). Надо ду­мать, что и до того переимщик — бытовая фигура; но раньше то было добровольчество на авось и без гарантии вознаграждения; те­перь неверный заработок сменила такса[620].

Автор приводит еще один бытовой вариант розыска беглого холопа: «Сам господин производит розыскивает бежавшего и сам нападает на его след («досочиться»). Подразумевается (в ст. 114), что господин действует в одиночестве и не может сам справиться с выслеженной жертвой. Ему рекомендуется поэтому обратиться к посаднику за помощью — «пояти же ему отрок от него», — и по­садничий отрок выступает тогда в качестве правительственного агента, помогающего господину «увязати» (связать) пойманного, за что получает уже не «переим» (как, вероятно, было раньше), а толь­ко «вязебную 10 кун» (в 5 раз меньше). Зато дальше господин дейст­вует опять в одиночестве, «гонит» домой связанную жертву без от­рока. Если при этом он «упустит» его, то «собе ему пагуба, а платить в то никто же» (т.е. убыток целиком падает на него): «.тем же [по­тому] и переима нетуть». Последнее объяснение обращено как бы к отроку: оттого тебе и не платят «переемной гривны, что, увязав, дальше уже ты вышел из игры и ни за что не отвечаешь. Значит, доброволец-переимщик работал на господина, что называется, с доставкой на дом. Итак, можно сказать, что техника розыска беглых холопов делала тут шаг вперед»[621].

Оригинальная трактовка двух казусов (ст. 118, 119) предло­жена исследователем. «Жолоп «бежал» от «первого господина» и об­наружен им у второго, который утверждает, что его «купил». Каза­лось бы, отсюда вытекает необходимость «свода», который и приве­дет к обнаружению кого-то третьего, укрывателя-продавца. Ничего подобного. На сцене только двое: потерпевший и новый облада­тель. Если этот последний пойдет «роте» (т.е. поклянется), что «ку­пил» его, «не ведая» (что он холоп), то «первому господину холоп пояти, а оному [т.е. второму] куны имати» (получить деньги, упла­ченные за холопа). Спрашивается: с кого? Ответ на это находим во втором варианте этого казуса: «. ведая ли будет купил, то куп ему лиху [лишену] бытии» (ст. 118) — пропали его деньги. Будь на сце­не третий, у кого второй купил бы заведомо краденое, убыток, ве­роятно, пал бы на обоих или по крайней мере на третьего пала бы 12-гривенная продажа князю (ст. 38 «Пространной Правды»). Но о третьем нет тут и речи, очевидно, потому, что перед нами случай самопродажи холопа. Тогда на вопрос: с кого? — можно ответить только: с первого господина. Он берет холопа обратно и платит столько, сколько получил со второго его холоп при самопродаже»[622]. По мнению Б.А. Романова, статья 119 хорошо разъясняет изложен­ную выше ситуацию. Если холоп, будучи в бегах, приобретет себе имение, то как долг за холопа оплачивает господин, так и приобре­тение, сделанное им, принадлежит господину[623]. Исследователь счи­тает, что во всем этом видно старинное патриархальное представ­ление о рабе и ответственности за него главы «дома», как за всякого домочадца: закон всегда на стороне первого господина, но на нем же лежит и вся ответственность за этого члена его «дома»[624].

По искам, начинавшимся «поклепом», когда выдвигалось обвинение против конкретного лица, необходимости в «своде» и «гонении следа» не было. Подобные дела отличались особой слож­ностью и требовали серьезного разбирательства. Оно производи­лось общинным или княжеским судами.

Основанием для начала процесса могло быть одно обвине­ние — «поклеп» — обвинение, предъявлявшееся человеку, не пой­манному на месте преступления. Выдвигать обвинение («клепать») против кого-либо могли как свободные люди, так и холопы, если подозреваемый был задержан или его видели на месте преступле­ния, но поличного при нем не было. В этом случае после обыска в доме подозреваемого на предмет обнаружения поличного перехо­дили к судебному разбирательству. Русская правда знает поклеп против целой общины. В делах об убийстве, краже бобра и «выди­рании пчел» для предъявления иска достаточно было факта совер­шения преступления. Ответчиком в этих случаях выступала общи­на, на территории которой совершено преступление.

Вторая стадия процесса — производство суда по поклеп- ному иску — представляло собой состязание сторон. Литовское за­конодательство в подобных случаях требовало довода — предъяв­ления истцом доказательств выдвинутого им обвинения. Довод со­стоял не только из словестного изложения потерпевшей стороной обстоятельств дела, но и предъявления вещественных доказа­тельств, а главное — из показания простых свидетелей, подтвер­ждавших на суде достоверность приведенных потерпевшим фактов.

Ответчик мог «очиститца от обвинений» при помощи «отво­да». Для этого ему нужно было либо представить «послухов» — очистников, либо согласиться на муку (испытание водою или желе­зом) или «идти на роту» давать клятву. Если же поличное было об­наружено в доме обвиняемого, других доказательств его вины не требовалось. Следует отметить, что «поличное» или «лицо» занима­ло самое важное место в доказательственной базе уголовного судо­производства. Оно считалось явным признаком преступления, дос­таточным для предъявления обвинения.

Памятники литовско-русского права содержат сведения о применении одного древнего обычая, которым часто сопровождал­ся как довод истца, так и отвод ответчика. Это обычай бросания шапки[625]. Он, видимо, служил наглядным признаком ссылки на предъявляемых свидетелей. Обряд бросания шапки заключался в следующем. Истец, стоящий перед судьями, желая сделать важную ссылку на своих свидетелей, ставил перед ними свою шапку со сло­вами: «ставлю шапку до светков»[626]. В свою очередь, обвиняемый, если соглашался выслушать этих свидетелей, ставил свою шапку. Это называлось «шапку приставить». Однако в документах, собран­ных Виленской археографической комиссией, встречается фраза «кинуть шапку до черты»[627]. Это действие несколько отличалось от предыдущего. Истец и ответчик бросали свои шапки в середину копного круга, в его черту.

Под чертою подразумевалась линия, которой был обведен круг посередине копного собрания, служивший для выполнения особых процессальных действий. В этот круг, как видно из источ­ников, становились истец и ответчик, для того чтобы копные судьи могли их отчетливо видеть и хорошо слышать. Посреди этого круга, вероятнее всего, подозреваемые подвергались копному опыту или муке. Интересно отметить, что в этот круг кидали свои шапки не только истец и ответчик, то же проделывали и сами копники. Ду­мается, что для копных судей этот обряд служил своего рода клят­вой или обетом действовать единодушно и решительно для полно­го разрешения дела[628].

При ссылке на свидетелей существовал еще один ориги­нальный и, судя по всему, тоже древний обряд, состоявший в том, что истец сопоставлял свою ногу (голень) с ногой (голенью) ответ­чика, а затем, оба кидали шапки «до чорты». Наример, собралась копа по поводу «подрания пчел»[629]. В числе копников находились со своими крестьянами и два управляющих (старца) по имени Пилип и Микита. Во время проведения опыта, розыска, первый объявил на копе, что последний высказал ему подозрительные слова о своем брате и еще одном лице, которые продавали свежий мед. Микита стал отпираться, утверждая, что ничего подобного не говорил. Пи­лип же произнес следующую фразу: «Если ты отпираешься от своих слов, тогда «в том моя нога, и его нога, поки на него слушным до- водомъ доведу». «Тоды», — говорится далее в акте, — «обачывъ то старцы вся копа, ижъ того Пилипа слушное сведетельство и смелое поставленее ноги зъ ногою, и обрадивщысе межи собою, водлугъ обычаю и суду копного, кинули шапки до чорты и, кинувши, пер- вей няли за того правого Пилипа, а Пилипъ за старца Микита»[630]. Та­ким своеобразным способом была доказана правота Пилипа. Вы­званный на суд брат Микиты и два его сотоварища «безъ жадное муки и каранья», добровольно признались во всем, назвав при этом Микиту своим соучастником. Три преступника (вора) были осуж­дены на смерть и тут же казнены, а старец Микита отпущен, так как сам в краже не участвовал[631]. К сожалению, мы не имеем достаточно­го количества сведений для интерпретации обряда «сопоставления ноги и голени». Ясно лишь одно: копные суды придавали ему очень важное значение.

В ходе судебного разбирательства истец должен был пре­доставить факты, доказывающие справедливость его претензий. Ес­ли судьи сочтут эти факты очевидными, то его право будет доказа­но. Ответчик мог либо, допуская доказательства истца, заявить свое обоснованное возражение на них, и этим возражением уничтожить выдвинутый против него иск, или же опровергнуть доказательства истца иными фактическими данными.

Например, произошла кража коня. Xозяин произвел заклич. Проходит много времени, и он встречает на торгу неизвестного на своей лошади, уличает его в воровстве и требует вернуть лошадь, а также уплатить протори и «татьбы». Обвинение основано на по­личном. Ответчик не спорит против того, что у него ворованная лошадь. Но против иска, направленного на него лично, он может возражать, заявив о том, что купил лошадь на торгу. Чтобы доказать это, ему нужно привести послухов. И если послухи скажут, что он точно купил лошадь на торгу, то он теряет только вещь (лошадь), а протор и татьбу он не обязан платить. Это и будет доказанное сви­детелями возражение против иска, основанного на улике[632].

Поклеп. Следующий казус можно рассматривать как при­мер поклепного иска. В статье 87 Русской Правды рассмотрен слу­чай, когда ответчика уличали «речами свободных мужей»[633], и этих речей для вынесения решения оказалось недостаточно. Вероятнее всего эти «речи» сумел опровергнуть ответчик. Тогда истец пред­ложил испытание железом. Это пример обвинения при отсутствии очевидцев преступления. Такое обвинение называлось «поклепом». В статье 67 говорится: «кто порвет бороду, а въньметь знамение, а вылезут людие, то 12 гривен продаже, аже без людий, а в поклепе, то нету продажи»[634].

В Русской Правде достаточно подробно отражен процесс по поклепу в убийстве, когда убийца не пойман с поличным, но улики против него имеются. Причем «клепать», т.е. уличать виновного, разрешалось как свободным людям, так и холопам. Обвиняемый мог отвести от себя обвинения посредством привлечения семи очи- стников, если он местный житель, двух, если варяг, колбяг или другой иностранец. Если определенного количества очистников найти не удавалось, допускалось испытание железом[635].

Главным доводом потерпевшей стороны по делу об убийст­ве, судя по древнему литовскому законодательству, были: показа­ния соседей, видоков, простых свидетелей, «подпиравших» обвине­ния истца. Кроме того, суду представлялись различные улики, ука­зывающие на обвиняемого как на убийцу[636]. В русско-литовском праве ответчик мог снять с себя обвинения (довод) путем «отвода», только если он не был подозрительной личностью и мог предста­вить шесть очистников, с которыми должен был присягнуть[637].

Русская Правда предусматривает процедуру отвода подоз­рения в убийстве общиной, на территории которой произошло пре­ступление («лежала голова»). Община могла либо выдать убийцу, либо заплатить «дикую виру». Община не несла ответственности, если личность убитого была не известна, «на костехъ и по мертве- ци, оже имени не ведаютъ и не знают его»[638].

О том, как проистекала последняя стадия процесса, когда назначался и приводился в исполнение приговор, источники не говорят ничего. По характеру доказывания, когда, например, дан­ная ответчиком клятва снимала с него все обвинения противопо­ложной стороны, можно заключить, что по делу, начатому «покле­пом», возможно было вынесение двух видов приговоров: обвини­тельного и оправдательного.

Обвинительный приговор выносился в тех случаях, когда в ходе судебного разбирательства ответчик (обвиняемый) хоть и ис­пользовал все имеющиеся в его распоряжении доказательства, но все же не смог доказать свою невиновность.

Оправдательный приговор постановлялся в тех случаях, ко­гда, по мнению суда, доказательств, представленные ответчиком и подтверждающих его невиновность, было больше, чем доказа­тельств, представленных стороной обвинения. Необходимо отме­тить, что вынесенный тем или иным судебным учреждением при­говор был окончательным и обжалованию не подлежал. В рассмат­риваемый период еще не существовало ни института обжалования приговора, ни института опротестования судебного решения. Да и система судебных инстанций еще не сложилась.

На основании косвенных данных можно констатировать также, что решение суда выносилось в устной форме.

Источники содержат слишком мало сведений для того, чтобы составить полную картину процессуальных действий, обеспечи­вавших фактическую реализацию содержавшихся в приговоре ре­шений. У чехов и моравов, например, исполнение судебных реше­ний очень долго находилось в компетенции истца (до XIII в.), т.е. было, по сути, частной расправой. По свидетельству Иречка, при­говор обычно исполнялся путем «сговора» тяжущихся о плате за обиду. Если виновный не соглашался с истцом о плате, то допус­кался «vsvod», т.е. грабеж — конфискация имения осужденного с отдачей его во владение истца[639].

Что касается наказаний, применяемых в древнейший пери­од, законодательные акты позволяют выделить следующие их ви­ды: кровная месть как возмездие за причинение вреда, различные денежные штрафы, «поток и разграбление».

Кровная месть в Правде Ярослава не только разрешена за­коном, но и им предписана. В статье 1 четко регламентируется круг мстителей: отец, сын, брат, дядя, племянник; а из следующей ста­тьи видно, что кровная месть подлежит судебному регулированию. Законодатель требует, чтобы прежде чем мстить, раненый или из­битый человек доказал справедливость своего обвинения, проде­монстрировав членам суда нанесенные повреждения.

Считается, что сыновья Ярослава Мудрого отменили кровную месть. В тексте статьи 1 Пространной редакции сохранилась ремарка о том, что собрались Ярославичи после смерти отца и отменили «убие­ние за голову», предписав впредь «выкупаться кунами», т.е. денежны­ми штрафами[640]. Исходя из этого, историки права отмечают, что древ­нерусское законодательство не знало смертной казни.

Однако в данном отрывке нет термина «месть». Да и по смыслу видно, что вторая статья не отменяет, а дополняет первую. «По Ярославе же паки совокупившееся сынове его: Изяслав, Свято­слав, Всевололод и мужи их: Коснячько, Перенег, Никифор и отло- жиша убиение за голову, но кунами ся выкупати; а ино все, яко же Ярослав судил, такоже и сынове его уставиша»[641].

Вопрос о применении смертной казни в Древней Руси на­столько сложен, что требует для своего разрешения внимательного изучения и сопоставления не только правовых, но всех без исклю­чения письменных источников той далекой эпохи. Только такой подход сможет пролить хоть какой-то свет на эту проблему.

Так, в летописи содержится загадочная ремарка о том, что смертная казнь была введена на непродолжительный период кня­зем Владимиром по настоянию епископов, а затем, по их же на­стоянию, отменена. Некоторые исследователи, исходя из этого, го­ворят даже о судебной реформе[642]. Однако информационная состав­ляющая этого летописного сюжета не дает оснований для подобно­го рода выводов.

Приведем этот летописный рассказ полностью. «Живяше же Володимеръ в страсе божьи. И умножишася разбоеве, и реша епи- скопи Володимеру: «се умножишася разбоиници: почто не казнищи их? Онъ же рече имъ: «боюся греха». Они же реша ему: «ты постав­лен еси от бога на казнь злымъ, а добрымъ на милованье: достоить ти казнити разбойника, но со испытомъ». Володимеръ же отвергъ виры, нача казнити разбоиникы. И реша ему епископи и старци: «рать многа; оже вира, то на оружьи и на конихъ буди». И рече Во­лодимер по устроенью отьню и дедню»[643].

Что же мы узнаем из этого отрывка? Первое, что князь, при­няв христианство, отказался от казни разбойников, боясь загубить невинные души. Второе, что епископы попытались разъяснить кня­зю, что исповедуемое им христианское милосердие не снимает с него обязанности поддерживать общественный порядок. А затем подсказали единственно возможный в данной ситуации выход — казнить преступников «со испытом», т.е. после судебного разбира­тельства. Так, как это происходило в Византии. Третье, о существо­вании вир задолго до вокняжения Владимира в Киеве. «И живяше Владимир по устроенью отьню и дедню», — заканчивает летописец свой рассказ. То есть подчеркивает, что, вернувшись к вирам, Вла­димир стал жить по отцовскому и дедовскому устроению[644]. О каких вирах идет речь, установить довольно сложно. Ни в Договорах Руси с Византией, ни в Правде Ярослава о вирах нет ни слова.

Возможно, прояснить ситуацию поможет выдержка из По­учения Владимира Мономаха, также как и речь Владимира Святого, оно проникнуто христианским милосердием. «Ни права, ни крива не убивайте, ни повелевайте убити его»[645]. То есть, даже если пре­ступник будет повинен в смерти, не губите душ христианских. Здесь явно речь идет не о смертной казни по судебному решению, но о княжеской расправе, убийству по обдуманному решению, но без судебного разбирательства. А, следовательно, о внесудебной княжеской репрессии как распространенном явлении того времени.

Вот два сюжета, взятых из текста Киево-печерского патерика, в которых воспроизведены события конца XI в.[646] Первый сюжет по­вествует о том, каким могло быть княжеское правосудие в эпоху Владимира Мономаха.

Как-то раз старец Печерского монастыря Григорий спус­тился к Днепру, чтобы набрать воды. В это же время у реки оказал­ся князь Ростислав Всеволодович (младший брат Владимира Моно- маха) со своим ближайшим окружением. Князь направлялся в Пе­черский монастырь для молитвы и благословения, так как собирал­ся с братом своим Владимиром Мономахом в поход против полов­цев. Ростиславовы оруженосцы, увидев старца, «начали глумиться над ним и досаждать ему срамными словами». Старец же, «поняв пророческим духом, что они близки к смерти» (т.е., предвидя их гибель), начал увещевать их: «О чада! Когда вам нужно иметь в себе мир душевный и просить у всех молитв, тогда-то и делаете вы зло, неугодное Богу. Плачте о своей погибели, кайтесь в своих согреше­ниях, чтобы получить облегчение в страшный день. Уже постиг вас суд, и все вы с князем вашим будете затоплены водою»[647]. Пророче­ство преподобного князь Ростислав расценил как личное оскорбле­ние и велел своим дружинникам связать старцу руки и ноги, пове­сить ему камень на шею и бросить в воду[648]. Перед нами не только яркий пример княжеской репрессии, причем в форме талиона, но и княжеского права казнить по своему усмотрению каждого, без су­дебного разбирательства.

Второй пример также взят из жизнеописания блаженного старца Григория. Пришли однажды, сказано в Патерике, к Григо­рию три человека, прося его о помощи: «Отче, это друг наш осуж­ден на смерть. Молим тебя, постарайся избавить его, дай ему что- нибудь, чтоб он выкупом освободился от смерти>. Григорий поин­тересовался, на какую смерть он осужден? Они отвечали: «Он будет повешен на дереве». После чего чудотворец отдал им для выкупа последние имевшиеся у него книги.[649] Как видно из приведенного текста, применение смертной казни, а также возможность от нее откупиться упоминается в источнике как обычное явление повсе­дневной жизни.

В процессе укрепления государственной власти, а в большей степени в связи с необходимостью ее укрепления, появляются та­кие виды правонарушений, которые можно характеризовать как преступления в современном смысле слова, влекущие за собой го­сударственную кару в виде смертной казни. Это измена, преступ­ления против порядка управления, воинские и должностные пре­ступления.

Изначально эти преступления не имели, да и не могли иметь, ничего общего с частноправовыми деликтами, так как наносили ущерб обществу в целом или князю, как носителю государственной власти. Поэтому в обязанности князя вменялось поставить им за­слон. Действовать он должен был решительно и эффективно. Не связывая себя при этом рамками закона. Сначала эта была обычная расправа, силами дружины. Затем начали «казнить с испытом», как посоветовали Владииру Святославовичу епископы. То есть приме­нять смертную казнь по решению суда. Но необходимость попол­нения княжеской казны перевесила требования обеспечения внут­ренней безопасности. И смертная казнь за убийство была заменена денежным выкупом. Что, впрочем, не мешало князю казнить, как это видно из приведенного выше отрывка, несостоятельных пре­ступников.

Денежные штрафы. Анализ имеющихся в нашем распоря­жении редакций Русской правды позволяет проследить, как изме­няется цель наказания. В Краткой редакции говорится только об удовлетворении потерпевшей стороны. Из текста Пространной Правды видно, что на рубеже XI—XII вв. княжеская власть устанав­ливает штрафы не только в пользу потерпевшего, но и в свою поль­зу, заменяя денежным выкупом даже смертную казнь.

В тексте Русской Правды встречаются следующие виды де­нежных штрафов: «вира» — штраф за наиболее опасное преступле­ние, уплачиваемый в пользу князя, «дикая вира» — особый вид штрафа, который должна была платить община (вервь) в случае от­каза выдать преступника или когда не могла отвести («отсочить») след. Упоминается также «головничество», «продажа» и «урок».

Денежные штрафы за убийства и нанесение телесных по­вреждений, судя по тексту Русской правды, были значительными. Поэтому члены общины могли добровольно вносить денежные взносы в дикую виру («вложиться в виру»), т.е. образовывать свое­образную складчину. Если кто-либо из вложившихся в дикую виру признавался виновным в тяжком преступлении, совершенном по неосторожности или случайно, то штраф в пользу князя и денежное удовлетворение потерпевшей стороны производилось из собранной суммы. «Аже кто не вложитися в дикую виру, тому людье не помо- гають, но сам платить»[650]. Дикая вира выплачивалась общиной в виде повинности во всех случаях, когда на ее земле было совершено убийство, виновник которого был неизвестен.

Подобная система общинной взаимопомощи и коллектив­ной ответственности, вероятно, имела место у всех славянских на­родов в древности. Так, в одном древнепольском акте 1214 г. упо­минается slad — повинность общины помогать истцу в преследова­нии вора[651]. По древнечешскому праву, соседи потерпевшего обяза­ны были незамедлительно откликаться на призыв о помощи. Они составляли «осаду» и шли с пострадавшим по следам вора. Когда след приводил к селу или двору, то проживающие в них люди вы­зывались «осадою» для «отсочения следа[652]». Если отвести («отсо- чить») след от своего села не удовалось, то община выплачива ист­цу денежный штраф — компенсацию за обиду. Интересно отме­тить, что в Древней Чехии соседи, не вышедшие на осаду и не ока­завшие помощь потерпевшему в поисках вора, должны были сами компенсировать его убытки[653].

Встречается упоминание о вире поклепной, как особом штрафе, налагаемом князем на лицо, обвиненное судом в убийстве при отсутствии прямых улик. Итак, в случае убийства князь полу­чает виру, а потерпевшая сторона (родственники убитого) — де­нежное возмещение вреда, плату за голову убитого, так называемое «головничество».

За менее тяжкие преступления назначался обычный уго­ловный штраф — «продажа». Потерпевший соответственно полу­чал «урок», т.е. денежное возмещение ущерба. Возможно, обвиняе­мый на суде выдавался потерпевшей стороне для возмещения при­чиненного ущерба — «обиды» и платил штраф в пользу князя. Рус­ская Правда не говорит о том, что происходило в случае несостоя­тельности обидчика. Возможно, тогда следовала продажа имущест­ва на сумму ущерба, помощь третьих лиц или преступник отдавал­ся в кабалу пострадавшему, как это зафиксировано в более поздних памятниках.

По Литовскому статату 1529 г. «расправа» производилась са­мим истцом, в присутствии добрых людей и вижа[654]. Литовское за­конодательство поясняет также порядок удовлетворения потепев- шего в случае уклонения осужденного от исполнения судебного решения. Еднственной мерой в подобных случаях был «грабеж» или, как это называлось в древнем чешском праве — isvod, т.е. кон­фискация имущества осужденного и передача его во владение ист­ца. Посредством грабежа, по мнению Н. Леонтовича, могли испол­няться приговоры как общинных, так и княжеских судов[655].

В тексте закона не упоминается и о том, что происходило в том случае, если этого имущества не хватало на удовлетворение потерпевшего и выплаты штрафа. Но такая ситуация была преду­смотрена в Договоре Руси с Византией. В Договоре 911 г., рассмат­ривается упоминавшийся выше случай нанесения телесных повре­ждений при помощи меча или иного оружия. За подобное преступ­ление, как мы видели, предусматривался значительный штраф — 5 литров серебра. Если же преступник окажется неимущим, говорит­ся в статье, то пусть он заплатит сколько может, вплоть до того, что даже снимет с себя одежду, в которой ходит. А что касается недос­тающего, то пусть поклянется согласно своей вере в том, что никто не может помочь ему, и на этом судебное преследование прекра­щалось. Возможно в подобном случае преступник отдавался в каба­лу пострадавшему, как это зафиксировано в более поздних памят­никах Западной Руси.

Несостоятельного должника можно было продать на торгу. Совершивший преступление закуп, за которого вынужден был пла­тить хозяин, становился его холопом. Деньги, взыскиваемые по су­ду, не обрастали процентами[656].

Русская Правда знает еще один вид наказания — поток и разграбление, применявшееся за разбой, поджог, конокрадство и считалось самым тяжелым: «за разбойника люди не платят, но вы- дадять и всего с женою и детьми на поток и разграбление»[657]

Это наказание представляло собой лишение преступника всех личных и имущественных прав и передачу его вместе с семьей на милость потерпевшей стороне, которая вольна была поступить с преступником, его родственниками и имуществом по собственному усмотрению, предварительно уплатив из имущества преступника штраф в пользу князя. В некоторых источниках упоминается выра­жение «отдать князю на поток» в смысле передачи преступника князю в вечное и полное рабство[658]. Н. Калачов пишет, что зажига- тель гумна и двора отдаются князю для наказания его потоком[659]. Этот вид наказания, судя по всему, имеет такие же древние корни, что и кровная месть, и по сути своей является ее альтернативой.

Если перечисленные виды нашли свое отражение в тексте Русской Правде, то о применении смертной казни, телесных и членовредительных наказаниях известно лишь по летописным данным. Однако, материал древнерусских источников, содержащих сведения о способах казни, не обобщен. Судя по всему, смертная казнь в качестве наказания, вынесенного судебными органами, в этот период действительно не применялась, хотя и существовала в качестве внесудебной репрессии. Под 1211 г. в летописи упомина­ется трагическое событие, связанное с расправой над участниками борьбы за Галицкий стол черниговскими князьями Игоревичами. Их повесили[660].

В Новгороде преобладающим способом расправы с преступ­никами было сбрасывание с моста в Волхов. Упоминается в летопи­си (1071 г.) рассечение[661]. Известно также, что галицкие бояре со­жгли в 1173 г. любовницу князя Ярослава Осмомысла Анастасию[662]. В Новгородской летописи старшего и младшего изводов упомина­ется о сожжении в Новгороде (1227 г.) волхвов. «Того же лета со- жьгоша волхвов 4, творяхут их потворы деюще, а то бог весть; и со- жьгоша их на Ярославле дворе»[663].

Не вызывает сомнения тот факт, что в основе расправ с вол­хвами лежали языческие представления об их способности вмеши­ваться в аграрный цикл. Вплоть до XVI в. государственная власть своей санкции на сожжение еретиков не давала[664]. Поэтому можно говорить лишь о традиции народных расправ с еретиками. Хотя смертная казнь за волшебство предусматривалась 25 главой Номо­канона и Эклоги. Церковь тоже не поощряла такое наказание. В правилах Иоанна II специально оговаривается, что виновных в вол­ховании не следует убивать до смерти и подвергать членовреди- тельным наказаниям. На Руси, считает А.И. Алексеев, в соответст­вии с византийской уголовной практикой членовредительных на­казаний произошло только два эпизода. Это наказание слуги, пре­давшего новгородского епископа Луку Жидяту, и расправа над рос­товским епископом Федорцом[665]. Источники свидетельствуют о том, что телесные и членовредительные наказания в Киевской Руси применялись только в качестве внесудебной репрессии.

Необходимо отметить, что вынесенный тем или иным су­дебным учреждением приговор был окончательным. В рассматри­ваемый период еще не существовало ни института обжалования приговора, ни института опротестования судебного решения. Да и система судебных инстанций еще не сложилась. Непосредственное исполнение приговора осуществлялось как самими потерпевшими или их родственниками, так и представителями княжеской власти. Причем контроль за приведением приговора в исполнение, судя по всему, возлагался на общину.

Таким образом, подводя итог вышесказанному, можно сде­лать вывод о том, что в основе всего судоустройства и судопроиз­водства Древнерусского государства лежат общинный быт и право­вой обычай. Свидетельствами широкого участия общины в судо­производстве можно считать такие процессуальные действия, как «свод» и «гонение следа». Представители общины должны были участвовать как в процессе доказывания («послухи»), так и в прове­дении судебного поединка — «поля» и исполнении наказания. До­бавим сюда еще институт «дикой виры», призванный обеспечить необходимую защиту и поддержку каждому полноправному члену общины. Устойчивая традиция — решать уголовные конфликты без вмешательства государственной власти — сильнее всего прояв­лялась в судебных полномочиях общины.

Занимая удел, князь вверял право суда своим наместникам и тиунам, которые часто злоупотребляли своей властью. Следовательно,

организация княжеского суда строилась на личной основе, в противо­положность общественному, коллегиальному характеру общинного суда. Постоянно перемещаясь из удела в удел с надеждой занять ко­гда-нибудь киевский стол, Рюриковичи рассматривали свои княже­ния как места временного пребывания и не всегда пытались пресекать злоупотребления своих чиновников. Уже в конце XI в. летописец ясно видел, откуда происходит разорение русской земли — от постоянных войн и неправедных судов княжеских чиновников[666].

Однако в этот период существовало вече, представлявшее интересы всего населения и имевшее возможность не только кон­тролировать княжеский суд, но и пресекать многочисленные зло­употребления княжеских чиновников. Именно община (городская и сельская) в этот период обеспечивала правосудие.

Основной целью судопроизводства Киевской Руси было поддержание социального равновесия в обществе путем возмеще­ния ущерба, нанесенного преступным деянием, т.е. восстановления нарушенного права. Главной задачей суда в этот период было при­мирение сторон, а не наказание преступника. Именно поэтому ха­рактерной чертой процесса была ярко выраженная диспозитив- ность. Стороны могли свободно распоряжаться своими материаль­ными и процессуальными правами. А состязательность и равнопра­вие сторон были основными принципами судопроизводства.