ОБ ОТМЕНЕ СУЩЕСТВУЮЩЕГО ОБРЯДА ПРЕДАНИЯ СУДУ

Вопрос о предании суду по важнейшим престу­плениям представляется одним из самых серьезных вопро­сов в судебном строе государства. Он серьезен не только по отношению к деянию, к которому применяется обряд предания суду, но и по отношению к тому учреждению, месту или лицу, которому предоставляется по закону при­менять свою власть или свое право на предание обвиняе­мого суду.

Составители Судебных уставов создали прокурорский надзор в двояком виде. B смысле деятеля в судебном за­седании наш прокурор поставлен в такое положение, кото­рому может завидовать всякое иностранное законодатель­ство. Нигде с такою точностью и, я скажу, даже красотою, не проведена спокойная беспристрастная роль прокурора, как обвинителя на суде. B судебном заседании наш проку­рор, по Уставам, обязан не извлекать из дела одни об­стоятельства, служащие к обвинению, и не представлять дела в одностороннем виде. Он имеет право отказаться от обвинения, когда признает оправдания подсудимого заслу­живающими уважения. Таким образом, наш прокурор на суде является, в сущности, говорящим судъею, однако таким, который обязан рассказать суду, почему по внутреннему глубокому убеждению, он находит, быть может даже со скорбью, что подсудимый действительно виновен, совер­шив сознательно то деяние, дерзкое и преступное, которое ему приписывается. Правда, на практике, эта трудная роль иногда искажается некоторыми преувеличениями, личною страстностью темперамента и некоторым самолюбованием, в особенности со стороны лиц, одаренных силой слова, но все это тонет в массе спокойного исполнения прокуратурою своего долга.

Иное положение занимает прокурор и его товарищи относительно вопросов, касающихся предварительного следствия. Здесь у прокурора совсем другая роль: доста­точно вспомнить, что он имеет право сам возбуждать уго­ловное преследование, что он имеет право и даже обязан­ность наблюдать за производством следствия, требуя от следователя дополнительных действийпосвоему указанию, *іто он можёт предлагать применение той или другой меры пресечения обвиняемому способа уклонения от суда и след­ствия до содержания под стражею включительно и, нако­нец, что прокурору принадлежит право »азначать дозна­ния и руководить полицией при производстве их, причем по­лиция состоит в этом отношении в непосредственной OT него зависимости и получает от него предостережения в слу­чае неправильных с ее стороны действий. He надо забывать, что такое деятельное вмешательство в следствие со сто­роны прокурорского надзора практикуется не над работою несменяемого судьи, каким должен быть судебный следо­ватель по Судебному уставу и по французскому судо­устройству, а в огромном большинстве случаев, по отноше­нию к чиновнику министерства юстиции, командирован­ному к исполнению должности следователя. Притом и товарищи прокурора и командированные для производства следствий зачастую люди молодые, мало еще знакомые с жизнью, а иногда с местными условиями. Они соединяют молодую энергию, очень желательную и симпатичную, не­редко с молодою поспешностью и с молодым деловым за­дором и, следовательно, способны иногда вносить в силь­ной степени свои личные взгляды, вкусы и увлечения B производство предварительного следствия. Если вы, гос­пода, при этом припомните, что самое следствие есть, B сущности, творческая работа, что там, где имеется труп убитого неизвестно кем, разрушенное помещение или сго­ревшее здание, на следователе и товарище прокурора ле­жит воссоздать все, что неизвестно по делу, что надо еще найти, связать, осветить и оформить, то вы должны при­знать, что работа следозателя и товарища прокуроравзна- чительной степени сознательная.

Можно ли это дело передать суду?Ядумаю,чтонельзя, ибо суд слишком обременен своими прямыми обязан­ностями, да и стоит непосредственно близко к тому, что предстоит сделать уже по предании суду, чего с последним отнюдь не должно смешивать, т.

Теперь нам предлагается передать предание суду про­курорскому надзору с правом обвиняемого обжаловать су­дебной палате обвинительный акт прокурора, если с ним обвиняемый не согласен. Государственная дума, согла­шаясь с докладом своей комиссии, находит, что современ­ное построение суда этого требует—таково подлинное вы­ражение— и что пора покончить с ревизионным порядком. Я, однако, думаю, что первое утверждение есть в сущности общее место, потому что сказать, что современная кон­струкция суда непременно требует такого порядка, невоз­можно уже потому, что порядок предания суду, независи­мый от прокуратуры и суда, существует в Англии, гдепре- дает суду большое жюри, существует во Франции, где этот институт весьма разработан и прочен, и, наконец, во всех романских странах, где принят французский кодекс судо­производства.

Господа, я думаю, что меня едва ли можно заподозрить в отсутствии уважения к судебному ведомству и любви, даже нежной любви, к порученному ему делу. Пребыванию в этом ведомстве я обязан светлыми минутами в своей об­щественной деятельности... Я имел счастье пережить ме­довый месяц новой судебной деятельности, т. e. введение Судебных уставов, такой месяц, который никогда в жизни не забывается. Поэтому я далек от того, чтобы разделять обычные близорукие, часто невежественные огульные на­падения на судебное ведомство и на судебных деятелей, и знаю, что большинство этих благородных тружеников исполняет с достоинством и самоотвержением те тяжелые обязанности, которые на них лежат. Ho я не могу отри­цать, что с течением времени в судебное дело вкрались не­которые упущения, а иногда и большие шероховатости и резкие неправильности, закрывать на которые глаза зна­чило бы действовать противчОчевидности. И если я на них укажу, то не для обвинения судебного ведомства, а лишь для указания на то, почему нужна судебная палата как об­винительная инстанция. Я в этом отношении позволю себе привести слова знаменитого духовного оратора, митропо­лита московского Филарета: «Язвы друга, наносимые по братолюбию, достовернее вольных лобзаний врага». Итак, вот эти язвы друга. Я спрашиваю себя и вас: разве су­дебное сословие со времени введения судебной реформы, когда считали необходимым учреждение обвинительных камер в судебных палатах, улучшилось? Стали ли суды лучше, стала ли молодежь, которая ведет судебное дело в первых стадиях, более сдержанной, более владеющей со­бой? Возможность увлечения односторонностью исчезла ли?Я думаю, нет! Судебные уставы ныне представляютсо- бой наряд, на котором очень много заплат,пришитыхчасто неумелой и не всегда доброжелательной рукой. Такие же заплаты оказываются и в деятельности судебных чинов. Поэтому сказать, что ныне можно не опасаться того, чего опасались составители Судебных уставов, не представляет­ся никаких оснований. Опасение может существовать и ныне, и несомненно даже большее, чем в светлые, радо­стные годы осуществления судебной реформы. Нам гово­рят, что является необходимость такой реформы. Посмот­рим, существует ли эта необходимость, подкрепляемая притом основательностью того, что предлагается. Нам ука­зывается на то, что в судебных палатах дела рассматривают­ся чрезвычайно медленно, что арестантские дела лежат в палате от 21 дня до 1 месяца и 24 дней и что отменяется в среднем палатами только 4% прокурорских актов, т. e. около 1080 из 27 тыс. в среднем, которые восходят на их рассмотрение. Ho что же из этого? Разве отмена палатами и замена своими определениями обвинительных актов про­курорского надзора составляют исключительную функцию судебных палат? A сколько обвинительныхактов,которые, рассмотрев и проверив, судебная палата признает правиль­ными! Несомненно, что раз палаты отменяют акты по 1080 делам в год, а заменяют своими определениями, то уже по самому скромному счету надо признать, что в три раза больше таких дел, по которым они утверждают обви­нительные акты сознательно и обдуманно. Нет никаких разумных оснований говорить, что судебная палата рас­сматривает внимательно исключительно те дела, по кото­рым состоялась отмена или изменение ею обвинительного акта прокурора, а остальные дела она не рассматривает. Ведь это была бы какая-то лотерея. Очевидно, она рассмат­ривает и остальные дела, может быть, не всегда и не все достаточно подробно, но не надо забывать, что до доклада дела в палате обвинительный акт уже проходит через конт­роль прокуратуры палаты.

Затем можно ли сказать, что забота об ускорении про­изводства должна быть приурочена именно к судебным палатам? Припомните, господа, как тянутся у нас предва­рительные следствия — годами и месяцами. Вот где лежит первоначальная и весьма важная причина отсутствия об­винительных приговоров присяжных заседателей даже при сознании обвиняемых. Припомните затем то, что даже когда предание суду будет весьма поспешным — суд по су­ществу, в большинстве случаев, в 80% из 100%, должен будет слушать дела на выездных сессиях в уездах, а вы­ездные сессии в каждый уезд бывают 4 раза в год, самое больше 6 раз в год, следовательно, во всяком случае между каждой сессией проходит 2 месяца, в которые дело, поступившее в суд, лежит, ибо его можно назначить к слу­шанию лишь в ближайшую сессию. Следовательно, если стремиться устранить медленность, то надо ее устранить в этом отношении, т. e. испрошением нового кредита на уве­личение судебного состава, на увеличение числа судебьзых следователей. Указание на эти мерыксокращениюмедлен- ности не расшатывает никакого принципа, тогда как нам предлагают затронуть начало отделения возбуждения след­ствия от предания суду, начало, которое всегда считалось одним из весьма серьезных.Намскажутнаэто:«Да,нодля этого нужны материальные средства». Что же делать, по­дождем, когда их дадут, но только будем ждать громо­гласно и нетерпеливо, памятуя слова Бентама, что дешевый суд дорого обходится народу.

Взглянем,затем, на целесообразность проектированного порядка. Очевидно, что после введения его будет два рода лиц, для которых будет возникать вопрос о предании их суду. Это, во-первых, будут те, кто не пожелает обжало­вать обвинительный акт, и, во-вторых, такие, которые по­желают его обжаловать. Посмотрим на тех, которые не пожелают обжаловать обвинительный акт. Такими могут быть, по большей части, те темные люди, до сих пор встре­чаемые в нашем простом народе, которые считают, что суд есть кара божия, которой надо безропотно подчиь>яться по пословице: «От сумы и тюрьмы не отказывайся», которые говорят судьям с поклоном: «Судите по прав­де, по божью, — ваша воля!»—вообще те, кому судпред-: ставляется учреждением, с которым боротьсянельзя,одно- временно и стыдясь, и страшась пребывания «в таком месте». Какие же гарантии представляет им существующий ныне закон? Ha основании статей 531 и 532 Устава уго­ловного судопроизводства дело в палате слушается так, что член-докладчик излагает словесно повод, по которому возникло дело, и все следственные действия, причем обра­щает внимание на соблюдение существенных обрядов и форм и прочитывает в подлиннике протоколы, имеющие важное в деле значение; затем прокурор судебной палаты читает заключение местного прокурора и объясняет свой собственный взгляд на дело, предлагая при этом и оконча­тельный свой вывод. Вероятно, по делам несложным, яс­ным и простым, может быть, кое-что из этой процедуры не исполняется, но, во всяком случае, по всем серьезным де­лам не только председатель обвинительной камеры, но и каждый член палаты могут потребовать, чтобы этот поря­док был исполнен, для того, чтобы сознательно подать свой голос и постановить свое решение. При этом мы имеем два прокурорских заключения: местный товарищ проку­рора написал обвинительный акт, его читает прокурор па­латы и затем излагает свое мнение. Итак — два лица про­курорского надзора, высказывающих свои мнения, иногда взаимно противоположные и освещающие дело с разных сторон. Этот порядок заменяется по проекту тем, что ок­ружной суд по обвинительным актам, внесенным в смысле предания суду, рассматривает, заключаются ли в деянии, приписываемом обвиняемому, признаки преступления, под* судно ли дело суду и направлено ли оно в надлежащем по­рядке. Спрашивается, где же проверка форм и обрядов судопроизводства, где же контроль над тем, правильно ли произведено само следствие, не были ли нарушены суще­ственные права обвиняемого, не было ли невольного при­страстия, односторонности? Ведь можно приписать обви­няемому преступление на основании не только шатких и непроверенных даиных, но и на основании неверных выво­дов, несогласных с истинным смыслом фактов. Судебная хроника всех стран богата такими примерами. Суд же те­перь будет рассматривать лишь обвинительный пункт и решать, правильно ли подведена в нем статья Уголовного уложения, а до того, из чего выведен этот обвинительный пункт,— он и касаться не должен! А, между тем, это более чем важно, потому что следствие может представить боль­шие нарушения не только прав обвиняемого, но и прав правосудия. Я, из моей 12-летней практики обер-проку­рора уголовного кассационного департамента, мог бы при- вести не одно такое дело, где судебная палата должна была уничтожить известные следственные действия для того, чтобы они никакого следа для судебного разбира­тельства не оставили и не могли пустить каких-нибудь ро­стков в судебном заседании, откуда их следует вырвать с корнем. Достаточно вспомнить дело несчастной девушки, на честь которой было сделано покушение одним нотариу­сом в Москве, причем, по свидетельству небрежного или преступного полицейского врача, она была признана давно уже знакомой с половыми сношениями и, следовательно, шантажисткой и чуть не проституткой. B отчаянии она за­стрелилась на паперти храма Спасителя, и, когда ее труп вскрыли, то оказалось, что она целомудренна и невинна. Когда началось следствие по этому поводу, оказалось, что эта девушка вступила в обстановку, где можно было с удобством покуситься на ее честь, под влиянием некото­рого увлечения и восторга, вызванных ее успешным дебю­том в спектакле любителей. Следователь вызвал трех мо­сковских артисток и в том числе знаменитую Ермолову и известную Глама-Мещерскую для того, чтобы допросить, что они чувствовали при первом своем дебюте и были ли бы после него в состоянии сопротивляться, оставшись ли­цом к лицу с человеком, обладающим предприимчивостью обвиняемого. Ha второй, вопрос они со справедливым воз­мущением отказались отвечать. Судебная палата уничто­жила все эти протоколы нелепого допроса. Вспоминается дело девушки, которая застрелила студента, с которым находилась в связи. Здесь, увлекаясь желанием разъяснить личность подсудймой всевозможными фактами из ее жиз­ни, хотя она не отрицала ни того, что застрелила своего возл*обленного, ни того, что действовала сознательно, сле­дователь произвел исследование о всех ее связях за Юлет до совершения преступления, причем для того, чтобы уяснить, была ли она в корыстной связи с одним него­циантом в Одессе, были рассмотрены его торговые книги, которые составляют по закону торговую тайну. Судебная палата уничтожила всю эту часть производства, как совер­шенно не относящуюся к составу преступленияинарушаю- щую положительное предписание закона. Таких дел мож­но указать немало. Бывали случаи, когда, в увлечениитем творчеством, о котором я говорил, у следователя и у про­курора являлось, сверх желаниясобиратьданные о престу­плении, желание воссоздать прежде всего образ преступ­ника как человека, вырисовать его во всех его отношениях и, так сказать, приготовить его, извините за выражение, «в собственном соку» — и тогда предпринималось исследо­вание всего его прошлого. У нас в Правительствующем Се­нате было дело, где по обвинению женщины в присвоении якобы рожденному ею ребенку не принадлежащихемуправ состояния, судебный следователь, зная, что протоколы по­лиции не могут быть прочитаны на суде и читаются толь­ко протоколы осмотров, обысков и выемок, произведенные ими, рассмотрел в управлении сыскной полиции дела и пе­реписки об этой женщине на протяжении 20 лет и соста­вил протокол о рассмотрении этих дел с изложением их содержания, а затем на суде прокурор потребовал прочте­ния этого протокола, и женщина, которая сама по себе, вероятно, была виновата в ясно доказанном преступлении, в течение судебного следствия была обливаема грязью из такой области своего прошлого, которая не имела ничего общего с тем делом, по которому она судилась. Такие увлечения возможны, и не надо думать, что они делаются с дурным намерением. Здесь является творчество, а так как на помощь творчеству приходит власть, возможность потребовать, возможнюсть привлечь, заставить, принудить, то это становится для правосудия опасным. Что же пред­лагает новая ст. 527? Она контроль обвинительной каме­ры над правильностью действий судебного следователя устраняет, и его не будет существовать для лиц, которые не жалуются, а поэтому эти нежалующиеся явятся обез­доленными и в правовом, и в житейском смысле. Напомню еще раз о том, что двойное заключение прокуратуры здесь тоже исчезает, а между тем ведь это в высшей степени важно. Надо заметить, что обвинительные акты товарища прокурора окружного суда рассматриваются товарищами прокурора палаты, и всякий судебный деятель знает, ка­кая масса обвинительных актов поступает в палату с обви­нительным пунктом, изменяемым рукою товарища проку­рора палаты.

Наконец, нельзя упускать и местных условий. B этом отношении важны мотивы самой Государственной думы, которая говорит следующее: «Наконец, возложение преда­ния суду на прокурорский надзор встречает серьезныепре- пятствия в наших бытовых условиях. Близость прокурор­ского надзора к местной жизни, в особенности в провин­ции, с присущей ей борьбой партий и страстей может сама по себе поставить должностное лицо в крайне затрудни­тельное, а нередко, в весьма щекотливое положение при осуществлении важной обязанности предания суду». Что же можно к этим словам добавить еще? Наконец, необхо­димость сознания товарищами прокурора, что есть началь­ство, которое проверит их работу, и этого не минует ни один обвинительныйч акт, должна действовать весьма спа­сительно на правильность их деятельности. По этому по­воду в нашей комиссии законодательных предположений было сказано, что от суда всегда зависит исправить не­правильную квалификацию товарища прокурора. Я не могу с этим согласиться. Ведь, по ст. 754 Устава уголовного судопроизводства, суд обязан поставить главный вопрос по обвинительному акту и может лйшь второй вопрос по­ставить измененным, но первый вопрос всегда ставится согласно обвинительномуакту.Если мы прибавим, чтодело может слушаться в среде, где юридические понятия недо­статочно развиты, а руководящее напутствие председателя недостаточно вразумительно, то станет очевидным, что первый вопрос может играть огромное значение. Что же касается ошибок прокуратуры в квалификации, то я опять сошлюсь на свою практику в Правительствующем Сенате. Te из присутствующих здесь лиц, с которыми я имел ,честь делить трудность кассационной деятельности, конеч­но, припомнят дело, где товарищ прокурора, поддерживав­ший обвинение и требовавший наказания для воронежско­го помещика Лутовинова, обвинявшегося в том, что он пе­чатал свои собственные кредитные билеты и раздавал их местным рабочим для уплаты в содержимую им потреби­тельную лавку, где эти билеты принимались с учетом 20%,—когда состоялось обвинение, принес кассационный протест, в котором беззастенчиво доказывал, что в деянии Лутовинова нет признаков преступления. Поэтому я ду­маю, что те, которые согласятся не жаловаться на обвини­тельный акт, не требовать переноса его в судебную палату, будут рисковать многим, да и правосудие будет рисковать не малым. Говорят, что это будут сознающиеся в престу­плении, ибо на суде сознается, как известно, одна треть. Ho, господа, прежде всего нам неизвестна цифра тех, ко­торые сознаются на предварительном следствии. Следова­тельно, цифра сознавшихся на суде нам ничего не гово­рит. Кроме того, сознание подсудимого на суде вовсе не есть признак, по которому можно сказать, что нечего пред­варительно разбирать вопрос 6 виновности в целях реше­ния — предавать ли суду? Я, как старый судебный дея­тель, по опыту, скажу, что именно ири собственном созна­нии и следует искать улик и доказательств преступления. Когда я был прокурором окружного суда, — а был я им долго, — если мне приходилось обвинять человека сознав­шегося, я всегда говорил присяжным заседателям, что не буду касаться этого сознания и буду доказывать винов­ность подсудимого другими доказательствами, независимо от его сознания. Делал я это потому, что, зная жизнь, я понимал, что сознание подсудимого имеет целый ряд ви­дов: человек может сознаться в меньшем для того, чтобы избегнуть ответственности за большее, например, обви- няясь в умышленном убийстве, говорить, что он признает себя виновным в убийстве, совершенном в запальчивости и раздражении; он может сознаться в преступлении и для того чтобы сцасти близких и дорогих лиц, которые в дей­ствительности являются виновными; он может сознаться в преступлении под влиянием религиозного фанатизма. Мы знаем целый ряд случаев, когда последователи мрачных сект сознавались в не совершенных ими преступлениях, для трго, чтобы «принять страдание» и этим самым полу­чить венец мученический. Припомните громкий процесс Мироновича, обвиняемого в убийстве Сарры Беккер, в ко­тором Семенова меняла четыре раза свое сознание, или не­давний парижский процесс госпожи Стенель, тоже три раза существенно менявшей свои показания. Наконец, не­редко сознание направлено на то, чтобы толкнуть судеб­ную власть на ложный путь, заставить ее уйти с верной дороги и потерять нить правильно начатого исследова­ния. Указывается на Венгерский кодекс и на два случая, когда дело безусловно идет без обряда предания суду, а именно, когда сознание согласно с обстоятельствами дела и когда человек застигнут на месте совершения преступле­ния. Ho, господа, это теоретическиеположения. Во-первых, что значит — согласно с обстоятельствами дела? Простите, если я припомню нашего знаменитого сатирика Щедрина, у которого человек, обвиняемый в краже, услышав> что присяжным ставится вопрос — согласно ли с обстоятель­ствами дела он совершил кражу — восклицает: «Божемой! Да когда же можно украсть не согласно с обстоятельства­ми дела?» A что касается до застигнутого на месте пре­ступления, то недаром надпись в старом венецианском суде гласила Recordatevi del povero fornaro (вспомните о несчастном мельнике), вызванная тем, что^на месте пре­ступления был найден мельник, с окровавленным ножом, осужден и казнен, а затем оказалось, что преступлениесо- вершил не он, но что, увидев умирающего, он выхватил из раны нож, думая помочь, и затем был схвачен и, невзирая на все свои оправдания, осужден. Ho нам не предлагают и того, что есть в Австрийском кодексе. Нам говорят, что пройти через обряд предания суду будет зависеть совер­шенно от обвиняемого, т. e. от усмотрения обвиняемого: захочет он — пойдет в судебную палату, не захочет—не пойдет, на то его добрая воля. Господа, я думаю, что нель­зя объем деятельности целого учреждения регулировать желанием отдельной личности, личным усмотрением ча­стного лица. K чему же приведет этот проект при его практическом осуществлении, когда мы не будем никогда „впредь знать даже приблизительно, даже по статистиче­ским данным, сколько дел пойдет в судебную палату, т. e. сколько обвиняемых захотят, чтобы дела их разбирались в обвинительной камере, и сколько не захотят? *Очевидно, что деятельность целого учреждения, и притом такого важ­ного, по взгляду Судебных уставов, учреждения ставить в зависимость от такого колеб^лющегося начала, едва ли возможно. Предположим, однако, что обвиняемые, сознав­шиеся или желающие сознаться на суде, не будут возра­жать, но ведь таких одна треть. Итого, из 27 тыс. дел рассмотрению палаты будет все-таки подлежать 18 тыс. Взяв всю сумму в 18 тыс., разделив все между 9 палатами, где есть обвинительная камера, считая в каждой пять до­кладчиков, мы возложим по 33 дела в месяц на каждого. Ho это не такой труд, чтобы они не мбгли внимательно и серьезно рассмотреть эти дела. Сошлюсь на уголовный кассационный департамент Сената. B кассационном депар­таменте каждый из нас докладывал и теперь, вероятно, докладывает по 12 дел в неделю, следовательно, 48 дел в месяц, не считая департаментских и апелляционных дел, и мы, слава богу, остались живы и не особенно плакались на свою судьбу.

Теперь возьмем вторую категорию предаваемых су­ду — тех, которые обжалуют обвинительные акты. Во-пер- вых, для них срок их постановки пред судом увеличи­вается на одну неделю или более. Почему — это, вероятно, при постатейном обсуждении скажет H. H. Шрейбер, так как у него этот вопрос подробно разработан, и я не буду утруждать им вашего внимания. Te же прокуроры палат и старшие председатели, которые собирались в 1895 году в Петербурге, чтобы рассуждать о деятельности судебных палат, говорили, что такой порядок разовьет ябедничество, особенно в тех местностях, где народ привык к сутяжниче­ству, как, например, в Западном крае, где всякий непре­менно будет жаловаться, так что новый закон будет, в сущности, тщетным и цели не достигнет. Нельзя не при­нять во внимание этих соображений, тем более, что мы имеем пример этого: в Судебных уставахбылоустановлено заявление неудовольствия на приговоры мировых судей, заявляемое на словах, без всяких мотивов. B 1886году,со- гласно с моим представлением министру юстиции, Гocy- дарственный совет отменил это право заявлять неудоволь­ствие, и число дел, поступающих в мировые съезды по апелляции, в значительной степени уменьшилось. Теперь это сводится в сущности к тому же: мы опять даем право заявлять неудовольствие только не на приговор мирового судьи, а на обвинительный акт прокурора окружного суда. Затем, если стоять на житейской точке зрения, припом­ним и следующее. Ведь дело идет, конечно, о подсудимых, содержащихся под стражей, потому что для тех, которые не содержатся под стражей, эти якобы лишние 22—24 дня, в сущности, составляют неважную вещь. A вот содержа­щийся под стражей, ввиду свойства наших мест заключе­ния, пребывает в особого рода академии, которую можно назвать и академией наук и академией искусств, потому что его здесь научат, и как следует действовать, чтобы избежать кары, и научат искусству, с каким нужно дей­ствовать. Опытные преподаватели, сотоварищи по заклю­чению, конечно, будут говорить: «Жалуйся на обвинитель­ный акт, пусть он пойдет в судебную палату; ты из-за этого просидишь самое большее месяц и 24 дня, но не за­будь, что ведь это засчитается в приговор; следовательно, ты ничего не потеряешь, если тебя осудят, а если тебя не осудят, то тогда, конечно, это в значительной степени бу­дет зависеть и от указаний твоего защитника; зачем же из-под него вынимать такое хорошее седло, такого борзого коня, как возможность ездить перед присяжными заседа­телями на том, что вот, мол, этот несчастный обвиняемый просидел напрасно много времени в предварительном заключении, значит он, во всяком случае, уже отбыл наказание, отстрадал. Так что, и так и этак — тебе будет выгодно жаловаться; пусть дело идет в судебную палату». Вот что будет практиковаться. Нельзя отрицать того, что едва ли кто-нибудь охотно согласится сказать:«Ну,судите меня, я ке буду возражать». Ведь дело в том, что еще наш известный криминалист Спасович говорил, что надежда ни­когда не покидает обвиняемого: когда он совершил престу­пление, он надеется скрыть следы; когда следы открыты, он надеется, что его не заподозрят; когда его заподозрели,он надеется, что его н'е отдадут под суд; когда его предадут суду, он надеется, что его оправдают; когда его не оправда­ли, он надеется, что он будет помилован. И одно из звеньев этой цепи надежд есть надежда на то, что его не предадут суду. Притом что значит, собственно говоря, сознание на суде? Из английской практики, которая, конечно, для вас служит все же руководящим примером, мы знаем, как это надо понимать. Знаменитый английский судья, барон Поллок, обращаясь к подсудимому, спросил его: «При­знаете вы себя виновным?» Тот сказал: «Да, признаю». Тогда этот настоящий типичный английский юрист ска­зал ему: «Постойте, я вас спрашиваю не о том, считаете ли вы себя, в глубине своей души, виновным, а о том, при­знаете ли вы все собранные против вас доказательства на­столько неопровержимыми, чтобы не иметь возможности возражать на них? Подумайте!» Подсудимый подумал и сказал: «Нет, я себя в таком случае виновным не нахожу». Он был судом оправдан, и тогда судьЯ/ сказал ему: «Вы оправданы, но советую вам в другой раз не садиться на эту скамью»... Значит, улики, доказательства важны, а не собственное признание. Палаты будут, в сущности, обре­менены по-прежнему, во всяком случае в них будет не ме­нее двух третей дел, поступающих ныне. Поэтому едва ли можно говорить о необходимости изменения порядка пре­дания суду, установленного Судебными уставами, только для того, чтобы облегчить судебные палаты. Что значит обременение судебных палат? Я позволю себе вам указать, что судебные палаты находятся накануне реформы и при­том не принципиальной реформы, а реформы внутреннего судопроизводства, которая весьма желательна и которую надо будет приветствовать. B проект, который представлен был статс-секретарем Муравьевым Государственному со­вету, вводятся присяжные особого состава, которые будут при окружных судах обсуждать все те дела, которые рас­сматриваются теперь в судебных палатах с сословными представителями. Таким образом, от судебных палат отпа* дет сразу огромная масса дел, и деятельность их облегчит­ся. A .затем, будем надеяться, что, наконец, мы будем иметь закон о печати, и этот закон будет основан на ра­зумных началах, на том, что немцы называют objektiv-ver- fahren, т. e. будет судиться не человек за идею, которая им высказана, а книга, за то, что в ней высказано, и, сле­довательно, опять-таки производство упростится до край­ности. Поэтому обременение судебных палат в будущем может измениться и помимо той радикальной реформы, о которой мы говорим.

Мне остается сказать последнее, а именно о допуще­нии защиты. Я должен сознаться, что принципиально я этому сочувствую и думаю, что защита, допускаемая в раз­ных стадиях процесса, желательна для самого правосудия. Зачатки ее уже есть у нас: ст.^504 Устава уголовного су­допроизводства говорит, что обвиняемый, который недо­волен действиями следователя, имеет право на его дей­ствия и постановления принести жалобу в окружной суд, и тогда суд, при рассмотрении его жалобы, обязан его вы­звать и выслушать его объяснения. Вообще говоря, при разрешении вопроса о предании суду, защита уместна. До­статочно указать на то, что лет-10 тому назад в судебном ведомстве господствовала практика весьма нежелательная. Судебные следователи по серьезным делам производили дело так: они привлекали человека как обвиняемого только в самом конце производства, состоящего иногда из четы- рех-пяти томов. Допрашивалась масса свидетелей, произ­водились допросы, осмотры, экспертизы, а обвиняемый все не привлекался и, наконец, ему сразу предъявлялись це­лые томы, которые поражали его своим содержанием, он терялся, не мог сразу сообразить, что надо представить в свое оправдание, а затем колесо поворачивалось, и дело шло к прокурору окружного суда, который даже и копий с протоколов следствия выдавать не обязан. Ввиду этого весьма желательно, чтобы к судебному производству были привлечены лица, которые, спокойно рассмотрев дело, могли бы сказать: вот чем надобно это дело дополнить, вот ка­кие действия были произведены без обвиняемого, и он ни­чего не знал о них и не мог представить своевременно своих объяснений, своего оправдания. Ho если вводить защиту в судебную палату, то надо, во всяком случае, разработать проект о ней иначе и более обстоятельно, чем это сделала 'Государственная дума, и именно: во-первых, надо его раз­работать более подробно и, во-вторых, более справедливо, потому что, например, согласно со второй частью ст. 529 проекта, участвующим в деле лицам или их поверенным посылается объявление о дне слушания дела в судебной палате по адресу, указанному в месте постоянного пребы­вания палаты. Господа, ведь это привилегия для богатых, очевидная привилегия для тех, которые могут пригласить защитника и послать его в местопребывание палаты. Ho масса, но 99% обвиняемых людей не богатых, а часто ни­щих, голодных и холодных, этой возможности не имеет. Очень красиво звучит правило о защите в судебной па­лате, но оно ничего не говорит тому обвиняемому, кото­рого наш народ привык называть «несчастным»: он остает­ся несчастным, обездоленным и при красивом правиле. Затем мне кажется, что тут возникнут многие практически очень трудные вопросы. Что предпринять для всех тех, ко­торые не имеют защитника, а сами пожелают представить свои объяснения в палате и содержатся притом под стра­жею?— Представлять их в судебную палату всех, совсего округа, наполнять и переполнять местные тюремные зам­ки, для того, чтобы эти обвиняемые могли представить свои объяснения в обвинительной камере? Это большое затруднение, это вопрос очень серьезный, и надо обдумать его серьезно. Я не говорю, что этого совершенно невоз­можно сделать, но это надо сделать в особом проекте, весьма внимательно разработанном. И, наконец', допуще­ние защиты в судебной палате должно быть связано орга­нически с допущением защиты и на предварительном след­ствии, потому что иначе это будет, так сказать, кусок, выр­ванный из процесса, не связанный ни с чем другим. Это нужно сделать последовательно, т. e. чтобы была защита на предварительном следствии при заключении следствия, а затем тогда естественно может явиться защита и в судеб­ной палате. B том виде, как это ныне предлагается, мне кажется, оно недостаточно обосновано и не представляет собой таких твердых начал, чтобы можно было себе ясно представить и этот новый порядок, вводящий известного рода неравномерность по отношению к большинству насе­ления. Вот, господа, все, что я имел сказать по этому по­воду, извиняясь, что вас так долго задержал, но нас, ста­рых судебных чинов, вопрос о Судебных уставах касается самым живым образом. Судебные уставы — кусок нашей жизни, это — надежды нашей юности, это — утешительное воспоминание в наши преклонные годы. Думаю, что проект этот, несмотря на побуждения, которые его вызвали, едва ли может быть принят; к нему опять применимы слова митрополита Филарета, сказавшего, что «не надо обра­щать перестроение в разрушение». Мне кажется, что это именно такое перестроение, которое грозит разрушением одному из основных принципов Судебныхуставов.Поэтому' я предлагаю этот проект отклонить.

Считаю нужным сделать несколько замечаний по по­воду выслушанной нами защиты законбпроекта со стороны H. С. Таганцева. Наша культура во многом, действительно, отличается от западной. Поэтому наш порядок предания суду, как думается оратору, должен быть не тем, каким он является на Западе. Климатические, географические, исто­рические и политические условия наши и Западной Европы весьма различны. Да! Я с этим совершенно согласен, но не надо забывать, что географические различия с каждым днем движения человечества вперед в культурном ,смысле уменьшаются; железные дороги распространяют свою сеть, и средства сообщения и сношений становятся более удоб­ными. Что касается до условий бытовых и исторических, то на Западе личность отдельного человека давно при­выкла бороться за свои права, и ни один англичанин, фран­цуз и даже немец не остановится в немом бессилии перед своим преданием суду, если он имеет возможность обжа­ловать предположения обвинения и защищать свои права. Совсем не то у нас. B нашей исторической жизни сложи­лись известного рода бесправие и юридическая беспомощ­ность русского человека, и поэтому уже само государство должно заботиться о том, чтобы приходить к нему своев­ременно на помощь, обставляя его такими гарантиями, чтобы и помимо его собственного желания можно было ограждать его права и указывать способы для их защиты. История основных положений Судебных уставов по во­просу о предании суду действительно представляет боль­шинство всего 15 голосов против 14. Ho дело не в количе­стве, а в том, что именно говорили те 15, которые одним голосом составили большинство. Они говорили, что в слу­чаях, не подлежащих сомнению, дело не должно итти B обвинительную камеру. Ho кто же решает, возбуждает ли известный случай сомнения или нет? Очевидно, это про­курорский надзор, т. e., следовательно, то лицо, которое начинает преследование и ведет его под своим надзором; оно же должно решать и вопрос — возбуждает ли в нем то, в чем оно само участвовало, что оно создавало и раз­рабатывало, серьезные сомнения. Уже с этой точки зре­ния— установлять такой порядок было бы непрактично.. Затем, в палату, согласно тому же мнению, не должны были итти дела, по которым существуют доказательства, документы и собственное сознание. Я уже говорил о зна­чении собственного сознания. Что* значат документы и доказательства? Ведь это, так сказать, отзвук старого су­допроизводства, которое делило доказательства на совер­шенные и несовершенные, требовало формальных доказа­тельств и устраняло безусловно свидетельство явных прелюбодеев, людей, портивших тайно межевые знаки, и иностранцев, поведение которых неизвестно. Вот с какими доказательствами приходилось иметь дело суду. Bo всяком случае существование объективных оснований для преда­ния суду должно быть признаваемо не одним человеком, а целой коллегией. Пятнадцать человек находили, что пре­дание суду через обвинительную камеру повлекло бы за собой отягощение земств, обязанных содержать тюрьмы. Ho в настоящее время это уже отягощение казны, а не земств. Мне кажется, что это отягощение, в сущности, со­вершенно фиктивное, ибо, если бы нам говорили, что унич­тожение обвинительной камеры уменьшит число обвиняе­мых, которые содержатся под стражей, тогда можно было бы говорить, что действительно отягощение казны умень­шается, но так как число возбуждаемых дел останется то же самое, независимо от • упразднения обвинительных камер, то и небольшое количество освободившихся B до­вольно отдалениюм будущем камер для арестантов будет столь незначительно, что о нем не стоит и говорить. Были названы, затем, имена тех, кто стоял за предлагаемый нам порядок. Я чту глубоко некоторые из этих имен, но дол­жен сказать, что Буцковский в сврей практической касса­ционной деятельности строго соблюдал начало коллегиаль­ного предания суду и посвятил этому вопросу даже одно из своих печатных исследований; Книрим же был выдаю­щимся цивилистом, но вопрос о предании суду бЬіл для него вопросом весьма чуждым и отдаленным; наконец, ука* зания на Спасовича тоже, по моему мнению, не имеют в данном случае надлежащей силы. Я не менее моего ува­жаемого предшественника на этой трибуне, H. С. Таган- цева, преклоняюеь перед талантом, необыкновенным обра­зованием и своеобразною силою слова Спасовича и отно­шусь к нему, как к своему профессору и неоднократному противнику в судебных битвах с благодарным воспомина* нием, но в вопросах судоустройства он не был для меня авторитетом, ибо мнения его отличались значительным оппортунизмом. Достаточно припомнить, что он возражал в свое время в публичных лекциях против введения суда присяжных в России, признавая наш народ недостаточно для этого зрелым в своем гражданском развитии, а в ко­миссии статс-секретаря Муравьева, -когда последним был возбужден в высшей степени опасный вопрос (надеюсь, что он никогда не получит осуществления) о передаче про­изводства следствия в руки полиции, почти без всякого участия судебного ведомства, он не возражал против та­кого замысла, увлекаемый соблазнительною перспективою скорости. Наконец, в речах защитников проекта есть еще указания на переполнение тюремных замков... Итак, зад* няя мысль этого проекта состоит в установлении гораздо большей, чем в других подобных же проектах, возможности освободить тюрьмы от сидельцев. Нотакая мера, как раз­режение тюремного населения, есть мера, вызываемая временными условиями,и она не может и не должнаосуще- ствляться посредством коренных изменений судебюэго строя. A нам предлагается коренное изменение этого строя. По­вторю то же, что уже говорил по этому поводу, необходимо настойчиво, так сказать, громогласно, энергически, не* устанно, неотступно вопиять о том, чтобы тюремюэму ве­домству были даны средства для того, щгобы расширить тюрьмы, привести их в хорошее состояние и содержать их в настоящем порядке. Это так же необходимо, как необ­ходимо радикальными мерами вывести судебных чинов из их печального материального положения и увеличить их состав сообразно действительной потребности в рабочих силах. Вот как надо исправлять изъяны и печальное на­стоящее, а не путем изменения порядка предания суду. Гo- ворят, что палата только 4% отменяет из обвинительных актов, и в этом вся ее деятельность. Да, 4% действительно она отменяет, т. e. заменяет своими определениями, нозна- чит ли это, что во всех остальных случаях она не рассмат­ривает обвинительных актов. Позвольте по этому случаю, привести довод, относящийся к нашей деятельности: мы не соглашаемся иногда, не без сожаления, с законопроек­тами Государственной думы,но неужели кто-нибудь может сказать, что Государственный совет в течение своей сес­сии рассмотрел, как следует, только тот процент дел, по которому он не согласился с проектами Государственной думы, а по всем остальным он никакой работы не делал, а прямо их принял, так сказать, в кредит? Конечно, нет! Целую массу дел, по которыммысогласны с Государствен­ною думою, мы рассматриваем и разрабатываем серьезно и самостоятельно. Я напомню хотя бы только вопрос об Амурской дороге. Сколько труда, нравственного и физи­ческого напряжения положено было, чтобы, к великому моему сожалению, притти к согласию с решением Государ­ственной думы, чреватом, по моему мнению, самыми пе­чальными последствиями! И к судебным палатам приме­нимо то же соображение. Ведь не в лотерею же идут обвинительрхые акты, не вынимаются же по жребию? Оче­видно, они идут в общем порядке и, следовательно, рас­сматривается гораздо большее число дел, чем то, на кото­рое указывается. Мне остается сделать последнее замеча­ние по поводу упрека в том, что я ссылался не на опыт, а на психологию. Да, я ссылался на психологию русского человека, русского арестанта и русского обвиняемого, в осо­бенности в глухих углах России, где сознание своих прав далеко не ясно, а подчас и не признано. Я не могу со­слаться на опыт: ведь этот новый порядок еще не введен, следовательно, на какой же опыт можно ссылаться? Яду- маю, однако, что на психологию следует ссылаться потому, что там, где мы рассуждаем о каких-нибудь вопросах фи­нансовых, о вопросах таможенных и, вообще, о вопросах, касающихся материальной стороны жизни, мы можем рассуждать на основании логики и опыта, но там, где мы рассуждаем о предоставлении человеку сказать «хочу» или «не хочу», там мы входим в область психологии и должны основываться на психологических соображениях, насколько они нам доступны из знакомства с народом и нашеголич- ного или коллективного житейского опыта. Чтобы закон­чить, я скажу еще следующее: в Уставе уголовного су­допроизводства предусмотрен ряд случаев, где подсуди­мому или обвиняемому следует объяснить его права,— например, когда подсудимого удаляют из зала заседания, вследствие его буйства или болезни, председатель обязан ему по возвращении объяснить все, что происходило в его отсутствие. Как же это делается? B 'большинстве случаев ему говорят: без вас были допрошены свидетели такой-то, такой-то и такой-то, прочтены такие-то протоколы, затем произведена экспертиза; садитесь! A следует это делать не так; надо рассказать ему существо всего, что было без него; — иначе это напрасная трата времени, совершенно бесполезная для подсудимого, которому важно знать не то, кто говорил в его отсутствие, а что он говорил. Теперь, если вы разъяснения относительно обжалования обвини­тельного акта передадите представителям местного суда, а гораздо чаще полиции, то где у вас ручательство, что темному обвиняемому в глухой местности подробно все объяснят? B практике и условиях русской действитель­ности я такого ручательства не вижу и остаюсь при пред­ложении законопроект отклонить в целом.

Я уже затруднял ваше внимание два раза объясне­ниями по настоящему законопроекту. Позволяю себе и в тре­тий раз это сделать, во-первых, ввиду того, что он в новом виде поступает к нам, а во-вторых, потому, что я, по со­вести, считаю этот законопроект в высшей, степени опас­ным для русского правосудия и таким, что в случае при­нятия его, мне представляется (может быть, я слишком большой пессимист) неизбежным позднее с нашей сто­роны раскаяние, когда его последствия скажутся на дей­ствительном отправлении правосудия. Господин министр юстиции говорил нам о необходимости различать между метафизикой и реальностью, между метафизическиМи со­ображениями и реальными последствиями. Я совершенно с этим согласен, но только думаю, что под метафизикой надо разуметь теоретические соображения, а под реаль­ностью— соображения практические, и нахожу, что этот проект должен быть рассматриваем именно с точки зрения реальной. Теперь у нас существует обвинительная камера, судебной палаты, которая рассматривает вопрос о преда­нии суду каждого из обвиняемых в преступлениях, влеку­щих лишение или ограничение прав; каждый обвиняемый в преступлении, подсудном присяжным заседателем, имеет неотъемлемое право на то, чтобы вопрос о предании его суду рассматривался судебной палатой. Ныне нам пред­лагают допустить это рассмотрение только в отношении к тем, которые обжалуют обвинительный акт прокурор­ского надзора. Можно ли сказать, что здесь есть что- нибудь метафизическое? Это вопрос чисто реальный и ясный. Ho метафизическим мне представляется другое, а именно утверждение, высказанное в комиссии, — утвержде­ние о том, что у нас проведено строгое различие судебной и обвинительной власти, вследствие которого допущение окружного суда к рассмотрению вопроса о предании суду и о полноте следствия является смешением функций обви­нительной и судебной власти". Реальные условия нашей су­дебной практики говорят, однако, другое. Есть ст. 528 Устава уголовного судопроизводства, в которой говорится, что в том случае, когда в окружной суд поступает со сто­роны прокурора заключение о прекращении следствия, а суд с этим заключением не согласен, то вопрос восходит в судебную палату. Что же это значит? Это значит, что окружной суд входит в оценку следствия, его полноты и всего его содержания, сопоставляет с ним прокурорское заключение и, становясь на почву обвинения, отвергает заключение прокурора, т. e., будучи судом, отправляет не­которые обвинительные действия. To, что предлагает здесь E. Ф. Typay, есть установление того порядка по отноше­нию к окружному суду, который существует относительно судебных палат, т. e. предоставление ёму рассматривать предварительное следствие по существу и определять, не нарушены ли формы и обряды судопроизводства, соблю­дение которых необходимо для того, чтобы следствие было именно следствием, а не собранием разных случайных све­дений, данных бог знает кем и бог знает в каких условиях. Нам на это говорят, что такой порядок невозможен еще и потому, что суд будет страшно и непосильно обременен. Совершенно с этим согласен, но тогда оставим старый порядок предания суду судебной палатой. При нем, как я уже докладывал вам, господа, еще в декабре прошлого года, при первом обсуждении этого законопроекта, на каж­дого члена девяти палат (при пятичленном составе обви­нительных камер) придется 33 дела в месяц, что вовсе уже не так обременительно* хотя бы ввиду того, что сена­торы уголовного кассационного департамента докладывают до 48 дел в месяц.

Нам скажут: при новом порядке каждому обвиняемому будет открыта дверь в судебную палату: пусть лишь об­жалует обвинительный акт. НетІ Скажу я, не каждому об­виняемому, далеко не каждому!.. Стоит припомнить по­рядок вручения обвинительных актов. Разве все обвини­тельные акты вручаются председателем суда, или членом суда, или даже городским судьей? Очень часто обвини­тельные акты вручаются полицией на местах, и не только городской, но даже в некоторых случаях сельской поли­цией. Правительствующий Сенат признал, что вручение полицией обвинительных актов представляется исключи­тельно только тогда нарушением, когда это совершено в месте пребывания суда. Тот же Сенат признал, что вру­чение обвинительных актов тюремным начальником, а не судом, тогда только является нарушением, когда при этом обвиняемый лишен своего права требовать вызова новых свидетелей. Следовательно, Сенат и судебная практика открыли широкую возможность вручения обвинительных актов несудебным персоналом. Думаю, что уровень по­следнего не таков, чтобы можно было думать, что полицей­ский чин, яручая обвинительный акт, будет одержим бес­покойством о том, знает ли человек, которому вручается обвинительный акт, о своих правах и понимает ли он, что ему надо сделать в ограждение себя? Я сошлюсь на нашего уважаемого сочлена А. H. Куломзина, который составил, будучи управляющим делами комитета министров, особый список народов и языков, населяющих Россию. Их там до 140 номеров. Действительно, когда мы говорим о вру­чении обвинительных актов, мы обыкновенно представляем себе какого-нибудь горожанина, мещанина, или купца, или бойкого ярославского мужика и т. д. Ho мы составляем шестую часть света, как вчера здесь было сказано, а в этой части света есть разнообразнейшее население—во­тяки, черемисы луговые и горные, которые до сих пор язычники, мордва, чуваши и разные восточные племена, наконец, значительная часть сибирских инородцев — и ca всеми ими надо объясняться на их языке, чтобы быть ими понятым вполне. A будет ли это там? Возможно ли быть в том уверенным? Я в этом существенным образом сомне­ваюсь и думаю, что пользоваться обжалованием обвини­тельного акта будут далеко не все, кому следовало быэтим пользоваться для того, чтобы пройти чрез обряд предания суду. A затем, для необжаловавших будет ли возможность защиты протиб нарушений форм и обрядов при производ­стве следствия? Нет! Они этого лишаются.^Как ни бле­стящи страницы истории нашего суда по деятельности его представителей, по их долготерпению, трудоспособности, наконец, по любви к своему делу, но есть и печальные впизоды, и состоят они в проявлении и B возможности увлечений, в возможности, так сказать, взаимного слу­жебного гипноза. Прежде всего, начинающий судебный следователь — молодой человек, как я уже об этом ранее говорил, товарищ прокурора — то же самое, а между тем Он — это тот товарищ прокурора, которому отдается в руки предание суду. Ведь этот товарищ или живет на месте в уездном городе и тогда незаметнб для себя и невольно может втягиваться в местные отношения, партии и дрязги, на опасность чего указывали еще составители Судебных уставов, или же он наезжает только в уездный город сво­его участка из губернского города и тогда весьма легко может сделаться жертвой разных трудно поддающихся проверке слухов, а, между тем, он имеет право, по соб­ственному усмотрению, возбуждать уголовное преследова­ние, согласно п. 4 ст. 297 Устава уголовного судопроиз­водства. Затем, под надзором, нередко под руководством, под влиянием этого товарища прокурора действует судеб­ный следователь, человек, который часто мечтает о месте товарища прокурора, как о повышении, и знает, какую роль для него вообще играет аттестация прокурора. По­этому они взаимно могут разделять одностороннее увлече­ние. Министр юстиции ссылался на дело Мироновича. Напомню его в двух словах. Оно состояло в том, что обна­ружено было убийство, совершенное в квартире ростов­щика. Покуда производили первый осмотр на месте, пока думали и терялись в догадках, теряя при этом волосы, за­жатые в руки убитой и составлявшие главную улику, явился будущий министр юстиции Муравьев, занимавший пост прокурора судебной палаты. Он взглянул орлиным оком военачальника. Следователь и товарищ прокурора подчинились его указаниям и привлекли, вопреки многому говорившему против, содержателя кассы Мироновича... A затем нужно было дважды разбирать это дело, чтобы попасть на настоящую обвиняемую, прославленную психо­патку Семенову, которая сама сознавалась в том, что со­вершила это преступление. Таким образом, был дан тол­чок, могущественный, начальственный и авторитетный тол­чок, и дело покатилось по неправильным рельсам. Вы изви­ните меня, если я приведу здесь несколько примеров других увлечений из этой же области. Когда я был про­курором Петербургского окружного суда, из Москвы йри- ехал судебный следователь, специалист по производству следствий о скопческой ереси в России, до того увлечён­ный своей задачей, что требовал от меня предложения о том, чтобы в Ямской улице, в трехэтажном, подозритель­ном для него, доме, свидетельствовать всех женщин на предмет определения, скопчихи они или нет. Я должен был с ним воевать, чтобы его удержать от этой дикой меры. Затем такой же случай повторился в Прибалтийском крае, где девушки, населявшие целый поселок, были все освидетельствованы для того, чтобы определить, не родила ли какая-нибудь из них найденного умерщвленным ре­бенка. Раз такие случаи возможны, следует говорить и o6 увлечениях следственной власти. A затем припомните Ти­хорецкое дело. Ведь у всех нас в памяти увлечение судеб­ного следователя в деле несчастной Золотовой. Наконец, можно привести даже воспоминание о следователе, — и чтобы быть точным, я даже назову его фамилию, — о су­дебном следователе Родзянко, который, когда ему не дали вовремя лошадей на почтовой станции, призвал военную силу и станцию хотел взять штурмом. Раз возможны та­кие увлечения, возможны случаи, когда вино власти бро­сается в голову, то законодатель должен быть очень осто­рожен и ставить преграду увлечениям, говоря: «До сих пор и не дальше, а дальше уже начинает действовать су­дебная коллегия». Вновь позвольте рассказать случай из моей практики: в Кронштадте, в начале семидесятых го­дов, были постоянные недоразумения между городским головой йз штурманов и военным губернатором из моря­ков. Сторону городского головы принимал городской се­кретарь, а сторону губернатора принимал товарищ про­курора окружного суда. И вот, когда этот городской секре­тарь вздумал баллотироваться в мировые судьи, то това­рищ прокурора предложил исправлявшему должность сле­дователя, кандидату на судебные должности, начать о нем следствие по обвинению в оскорблении полиции. B день выборов городскому секретарю было предъявлено это об­винение. Здесь сидит бывший председатель суда, И. И. Шамшин, который, конечно, это дело помнит, так как мы его рассматривали в дисциплинарном порядке. Следствие было начато, была взята копия с постановления о привлечении к обвинению и предъявлена в избиратель­ном собрании. Городской секретарь утратил право балло­тироваться в мировые судьи, а вечером в тот же день состоялось постановление о том, что, по разЪяснению самой полиции, в действиях обвиняемого нет состава преступле­ния, и дело было прекращено. Итак, необходимо, чтобы мнение прокуратуры кем-нибудь проверялось, чтобы обви­нительный акт подлежал критике.

Нам говорят, что члены палаты ставят штемпеля. Это заявление о штемпелях мне кажется чрезвычайно щекот­ливым и поражает меня в устах господина министра юстиции. Ведь могут и о нас сказать, что, кроме тех дел, по которым мы не соглашаемся с Государственной думой, мы на все лишь штемпеля ставим без всякого обсуждения, а, между тем, мы рассматриваем их очень добросовестно и подолгу. To же самое с палатой. Да и разве оценка акта палатой зависит исключительно от членов палаты? Обви­нительный акт проходит через прокурора палаты и его товарищей. Товарищ прокурора палаты можёт снестись с товарищем прокурора окружного суда и сообщить ему, что он ошибся, что обвинительный акт не точен, с про­пусками, с неправильной квалцфикацией, и предложить его изменить. Bo всяком случае, в палате каждое дело рас­сматривается двумя лицами и рассматривается тщатель­но — товарищем прокурора палаты и членом-докладчиком. Ho, господа, разве не то же самое мы имеем в высшем кассационном суде с тех пор, как он разделяется на отде­ления? Находящийся между нами здесь недавний перво­присутствующий уголовного кассационного департамента, конечно, может подтвердить мои слова, что большинство дел рассматривается первоприсутствующим и обер-проку­рором, если они находят это желательным и полезным, а затем это дело слушается по докладу сенатором резолю­ции, состоявшейся по большей части по соглашению с то­варищем обер-прокурора, и только в редких случаях несо­гласия между ними или между сенаторами дело перено­сится в департамент. B сущности, решают дело два чело­века, пользующиеся доверием коллегии и друг другу B смысле тщательного рассмотрения дела доверяющие.Тоже самое, существует и в судебных палатах. Ho предоста­вить право предания суду во всех случаях необжалования, а их будет четыре пятых всего количества дел, одному лицу, не значит ли сделать это лицо безответственным? Теперь существует надзор. Прокурор палаты знает, кто у него хороший товарищ, кто дурной, кто внимательный, кто невнимательный, и товарищ прокурора собственною властью не может сажать на скамью подсудимых людей, которым грозит серьезное наказание и потеря прав. Скажут, что прокурор палаты будет судить о том, правильна ли обвинительная деятельность местной прокуратуры по при­говорам присяжных. Ho этим путем нельзя добиться воз­можности правильной проверки*. Мы знаем, как часты у нас нарекания на «суд улицы», на неумелость присяжных и т. п. Такие ссылки будут делаться младшими членами прокурорского надзора в свое оправдание. При оправда­тельных приговорах присяжных будут говорить: не обви­нительный акт нехорош, присяжные нехорбши и не умели оценить взглядов обвинительной власти. Ho каково же положение того, кто будет таким образом предан суду, т. e. позору публичности, пытке бездушного любопытства праздной толпы и мучению смены надежд, сомнений и страхов? Господа, у нас у всех пример Западной Европы, которая более чувствительна в этом отношении, чем мы, а, между тем, и там подчас совершается судебное мучи­тельство по поводу весьма сомнительных обвинений. Стоит припомнить сенсационные процессы художника Грефа или недавний — графа Эйленбурга... A если человек не вино­ват, то как он отмоет, как он отскоблит от себя то обви­нение, которое к нему предъявлено и по которому OH сидит на скамье подсудимых. Ho мы знаем психологию челове­чества. Сначала скажут: «Да, но его оправдали», — а по­том будут говорить: «Он за что-то судился», а затём: «У него было какое-то грязное дело, за которое он был под судом», — и честное, быть может, имя человека будет навсегда замарано. Поэтому, по всем этим соображениям, я думаю, что государство заинтересовано в том, чтобы су­ществовала гарантия против поспешного и легкомыслен­ного предания суду, а она существует только при преда­нии судебной палатой, при рассмотрении ею без различия всех и обжалованных и необжалованных обвинительных актов, и, с этой точки зрения, я при окончательной балло­тировке буду голосовать против принятия проекта в це­лом, помня латинское изречение «etiam si omnes ego поп» h Обращаюсь к вводимому законопроектом состязатель­ному порядку в рассмотрении дел судебной палатой. За­щита, допускаемая по проекту Государственной думы, названа здесь министром юстиции декоративной, хотя в на- рисовке этой декорации участвовал сам господин министр юстиции: именно он внес в Государственную думу проект o6 установлении такого состязательного процесса. Разница между думским проектом и министерским, представленным, состоит только в порядке и способе уведомления жалоб­щика на обвинительный акт о времени слушания его дела в палате. Я согласен с господином министром в том, что это декорация, вроде тех, которые рисовали, когда Екате­рина Великая совершала путешествие по Днепру, для того, чтобы скрыть от ее взора пустынность, незаселенность и бедность окрестной страны. Такая же пустыня, в смысле удовлетворения правосудия, будет, если мы примем пер­вую часть законопроекта. Нам говорят, что в данном слу­чае дело идет о таком вопросе, который никогда не может быть решен удовлетворительно в смысле равенства. Пре­доставить всем одинаковый достаток и одинаковую за­щиту невозможно. Звезда от звезды разнствует, говорится в Писании. Да, это правда, но там, где, несмотря на это, уже существует такое равенство, незачем его истреблять. Это равенство существует по отношению всех обвиняемых перед судом присяжных, а нам предлагают его уничтожить и установить гарантии в предании суду только относи­тельно тех, которые обжаловали обвинительный акт. Что значит в сущности оставление своего адреса в месте пре­бывания палаты? Это означает допущение защиты для людей богатых или живущих в месте пребывания палаты. Представьте себе человека, который живет в Мезени или Холмогорах и беден. Может ли он оставить свой москов­ский адрес -московской судебной палате? Нет. A если он содержится под стражей — может ли казна принять на себя доставку его в Москву для объяснений? Нет, потому что такой порядок будет для нее разорительным. Следова­тельно, огромная масса обвиняемых, которые содержатся под стражей или живут вне места пребывания судебной палаты, будут лишены вновь вводимой защиты, которая станет для большинства — фиктивной. C этой точки зре­ния, такая защита, доступная лишь имеющим средства нанять поверенного, не настоящая защита, предоставляемая населению, а мираж, обман зрения. Я должен оговориться, что вовсе не противник защиты на предварительном след­ствии, и думаю, что она рано или поздно должна быть введена, но для этого должен быть выбран совсем другой момент процесса. Должна быть введена защита, когда че­ловеку, о котором производится следствие, предъявляется оконченное следствие, и его спрашивают, что он может еще представить в свое оправдание и чем может он до­полнить следствие? Вот здесь надо предоставить ему право приглашать поверенного* или защитника, могущего авто­ритетно просить доследования или производства следствия в другом направлении. Изданию Судебных уставов пред­шествовал манифест 1856 года. Там было сказано: «Прав­да и милость да царствуют в судах». A в указе Сенату 1864 года, печатаемом при Судебных уставах, этот афо­ризм был расширен чудными словами о решимости дать русскому народу суд скорый, правый и равный для всех. Можно ли, после этого, вводить неравномерные гарантии и, отнимая их у большинства далеких от палатььи бедных, предоставлять их лишь незначительному меньшинству на­личных, близких и достаточных, забывая, что забота о пра­восудии есть не частное дело, а дело, лежащее на обязан­ности государственной власти? Отвечаю, — нет, нельзя! И подам голос против «декораций».

Господа, мы находимся накануне юбилея великих ре­форм царя-освободителя. Ближайшая из них — снятие с русского народа крепостного ига. Второй из таких реформ была реформа судебная. Колебать устои этой реформы, расшатывать колонны и разрушать своды нельзя без серь­езных оснований и крайней осторожности. При принятии настоящего проекта великодушное желание императора Александра II «дать России суд скорый, правый и равный для всех», будет искажено: суд станет немного более ско­рым, но едва ли будет более правым и, во всяком случае, станет не равным для всех...