НРАВСТВЕННЫЕ НАЧАЛА B УГОЛОВНОМ ПРОЦЕССЕ (Общие черты судебной этики

Настоящий очерк в сущности касается вопроса педагогического, то есть вопроса о том, не следует ли при современном coстоянии уголовного процесса расширить такадемическое преподавание в сторону подробного исследования и установления нравственных начал, которым должно принадлежать видное и закон- ' ное влияние в деле отправления уголовного правосудия.* Нет сомнения, что историко-догматическая сторона в преподавании уголовного процесса везде должна зани­мать подобающее ей по праву место, но думается, что настало время наряду с историей и догмою осветить и те разнородные вопросы, возникающие в каждой стадии процесса, которые подлежат разрешению согласно су­щественным требованиям нравственного закона — этого non scripta, sed nata lex[6].

ослеплений, может, конечно, отступать назад и возвра­щаться к устарелым и отжившим учреждениям, но на коренныеначала правосудия — гласность; устность, не­посредственность и свободную оценку доказательств — оно серьезно посягнуть не решится. Эти приобретения человечества куплены слишком дорогою ценою много­вековых страданий и заблуждений, чтобы с ними можно было легко и надолго расстаться. Вместе с тем едва ли скоро человечество придумает форму суда, могущую с прочным успехом заменить суд присяжных, или найдет возможным обходиться без состязательного начала. По­этому, по всем вероятиям, в будущем предстоит лишь частичное улучшение некоторых отделов уголовного про­цесса и уточнение техники производства уголовного ис­следования.

Задача уголовного суда состоит в исследовании пре­ступного деяния и в справедливом приложении к челове­ку, признанному виновным, карательного закона. Ho суд не механизм и не отвлечение от жизни, а живой и восприимчивый организм, приходящий в самое непос­редственное и богатое разнообразными последствиями соприкосновение с явлениями общежития. Он осущест­вляется судьею в общении с другими сотрудниками или единолично. Ha различных ступенях уголовного процес­са, исследуя преступное дело и связывая с ним личность содеятеля, оценивая его вину и прилагая к ней мерило уголовной кары, наблюдая, чтобы эта оценка была со­вершаема по правилам, установленным для гарантии как общества, так и подсудимого, судья призван при­лагать все силы ума и совести, знания и опыта, чтобы постигнуть житейскую и юридическую правду дела. Об­лекая эту правду в определенные формы, он должен способствовать, в каждом отдельном случае, восстанов­лению поколебленного правопорядка. Как бы хороши ни были правила деятельности, они могут потерять свою си­лу и значение в неопытных, грубых или недобросовест­ных руках. Чем больше оттенков в своем практическом применении допускают эти правила, чем глубже каса­ются они личности и участи человека, чем более важ­ным интересам общественной жизни они служат, тем серьезнее представляется вопрос — в чьи руки отдается приложение этих правил и при каких условиях. Неда­ром народная житейская мудрость создала поговорку: «не суда бойся, бойся судьи!».

Вот почему центром тяжести организации уголовно­го правосудия должен быть признан судья с теми неиз­бежными условиями, в которые его ставит разумное за­конодательство, и с теми типическими чертами, которы­ми его снабжает общественное правовое и нравственное чувство. Постановка звания судьи, пределы свободы его самодеятельности, обязательные правила его действий и нравственные требования, предъявляемые к нему, да­ют ясную картину состояния уголовного правосудия в известное время и в известном месте. Отношение обще­ственного мнения к судьям рисует, в общих чертах, и характер производимого ими суда. Знаменитая фраза, которую Бомарше вкладывает в уста своего героя: «Я верю в вашу справедливость, хотя вы и представи­тель правосудия», с яркостью указывает, в каких под­купных и трусливых руках было производство суда в современной ему Испании...

' Таким образом, изучение судопроизводства, с точки зрения судейской деятельности, должно распадаться на изучение: а) необходимых свойств этой деятельности, выражающейся главным образом в постановлении при* говора, заключающего в себе вывод о виновности на ос­новании внутреннего убеждения судьи, толкование зако­на в приложении к данному случаю и определение меры наказания; б) необходимых условий этой деятельности, и в) поведения_ судьи по отношению к лицам, с которы­ми он приходит в соприкосновение вследствие своей дея­тельности.

B первом отношении прежде всего особенного внима­ния заслуживает та роль, которую должно играть в вы­работке приговора внутреннее убеждение судьи. Бли­жайшее знакомство с типом судьи в его историческом развитии показывает, что, имея задачей быть живым выразителем правосудия, судья не всегда, однако, при­нимал одинаковое участие в исследовании истины, и роль, которая отводилась его внутреннему убеждению как основанию приговора, не была однородна в разные исторические периоды.

Так совершается постепенный переход от свободы внутреннего убеждения — при ограниченном круге до­казательств — древнего народного судьи к внешней зада­че судьи феодального, которая характеризуется отсутстви­ем, или вернее, ненадобностью внутреннего убеждениям виновности или невиновности подсудимого. Вместо суда человеческого этот вопрос решает суд божий, выражаю­щийся в наличности или отсутствии несомненных приз­наков виновности, состоящих в следах ожогов, в победе противника во время «поля» и т. д. Судья, определяя, на чьей стороне истина, не исследует вины и не основывает своего приговора на сопоставлении и взвешивании внутренней силы доказательств: поличное, ордалия,

поединок и даже собственное сознание такой работы, по тогдашнему взгляду, вовсе не требуют. Сплочение государств в одно целое и торжество монархического единстванадфеодальною раздробленностью объединяют и суд, сосредоточивая его в руках специальных судей, назначаемых от короны.

Новое время дает, наконец, надлежащую свободу убеждению судьи, возвращая его в положение антично­го судьи, но обставляя его личность и деятельность ус­ловиями и требованиями, которые обеспечивают2 по ме­ре возможности, правильность отправления правосудия. Розыск доказательств в самом широком смысле слова производит .судья, вооруженный опытом и знанием,— и свою работу передает другим судьям, которые уже ее оценивают, присутствуя при совокупной работе сторон по разбору этих доказательств. При этом следственно­обвинительном производстве вывод о виновности явля­ется результатом сложной внутренней работы судьи, не стесненного в определении силы доказательств ничем, кроме указаний разума и голоса совести. Притом по важнейшим делам судебная власть зовет к себе в по­мощь общество, в лице присяжных заседателей,^- и го­ворит этим обществу: «Я сделала все, что могла, чтобы выяснить злое дело человека, ставимого мною на твой суд,— теперь скажи свое слово самообороны или ука­жи мне, что, ограждая тебя, я ошибалась в еговиновно- сти».

Повсеместное отсутствие требований от присяжных мотивировки их решения есть самое яркое признание свободы судейского убеждения. Ho, ставя высоко эту свободу как необходимое условие истинного правосу­дия, надо не смешивать ее с произволом, с усмотрением судьи, лишенным разумного основания и не опирающим­ся на логический вывод из обстоятельств дела. Свобода внутреннего убеждения состоит по отношению к каж­дому доказательству в том, что доказательство это мо­жет быть принято судьею за удостоверение существова­ния того или другого обстоятельства лишь тогда, когда, рассмотрев его, обдумав и взвесив, судья находит его по источнику и содержанию не возбуждающим сомнения и достойным веры; — по отношению ко всем доказатель­ствам вместе — втом, что сопоставление, противопостав­ление и проверка одних доказательств другими совер­шается не по заранее начертанной программе, а путем разумной критической работы, ищущей доступной чело­веку ступени правды, и одной правды, как бы, в неко­торых случаях, ни было тяжело подчинить свое личное чувство последовательному выводу сознания.

Судья — орган государства. Оно омотрит на него как на средство ближе и правильнее исполнить свою задачу охранения закона. Напряжение душевных сил

3. А. Ф. Кони

судьи для отыскания истины в деле есть исполнение поручения государства, которое, уповая на спокойное беспристрастие его тяжелого подчас труда, вверяет ему частицу своей власти. Поэтому оно ждет от судьи обдуманного приговора, а не мимолетного мнения, вну­шенного порывом чувства или предвзятым взглядом. Для правосудия является бедствием, когда в пригово­рах stat pro ratione voluntas[9]. Поэтому судья, решая де­ло, никогда не имеет ни права, ни нравственного осно­вания говорить: «sic volo, sic jubeo» — я так хочу. Он

должен говорить, подобно Лютеру: — «ich kann nicht anders!» — я не могу иначе,— не могу потому, что и логика вещей, и внутреннее чувство, и житейская прав­да, и смысл закона — твердо и неуклонно подсказыва­ют мне мое решение, и против всякого другого заго­ворит моя совесть как судьи и человека. Постановляя свой приговор, судья может ошибаться; но если он хо­чет быть действительно судьею, а не представителем произвола в ту или другую сторону, он должен основы­вать свое решение на том, что в данное время ему пред­ставляется логически неизбежным и нравственно-обяза­тельным. Тот же Лютер объясняет, что «грех против Ду­ха Святого» состоит в «дьявольском упорстве», с кото­рым человек, раз разубедившись в чем-либо, не хочет быть разубежденным. «Я узнал этот грех, — прибавляет он с иронией, — лишь когда стал ученым доктором...»

Одно внутреннее убеждение, не стесненное обяза­тельными правилами или формальными указаниями, не может, однако, обеспечить справедливости решений. B самом судье и во внешних обстоятельствах могут ле- жать причины к тому, чтобы судья не умел и не мог при­менить к делу всю полноту внутреннего своего убежде­ния или дать ему правильный исход. Человеку свойст­венны увлечения, создающие односторонний взгляд на вещи, в его деятельности возможны ошибки, недосмот­ры и неверное понимание предметов сложных или не­обычных. Наконец, судья может страдать недостатком, столь часто встречающимся у нас и названным Кавели­ным «ленью ума». Эта лень ума, отказывающегося про­никнуть в глубь вещей и пробивать себе дорогу среди кажущихся видимостей и поверхностных противоречий* особенно нежелательнаввиду того,чтов делесудадосто- верность вырабатывается из правдоподобности и добы­вается последовательным устранением возникающихсом’ нений. Благодетельный и разумныйобычай,обративший- ся почти в неписаный закон, предписывает всякое сом­нение толковать в пользу подсудимого. Ho какое это сомнение? Конечно, не мимолетное, непроверенное и соблазнительное по легко достигаемому при посредстве его решению, являющееся не плодом вялой работы ле­нивого ума и сонной совести, а остающееся после долгой, внимательной и всесторонней оценки каждогодоказа- тельствавотдельности и всех их в совокупности, B связи с личностью и житейскою обстановкой обвиняемого. C сомнениемнадобороться — и победитьегоилибытьим побежденным, так, чтобы в конце концов, не колеблясь и не смущаясь, сказать решительное слово — «виновен» или «нет»... Итальянский процесс, установляя парла­ментский, а не судебный способ подачи голосов при­сяжными заседателями, в силу которого последним пре­доставляется воздерживаться от подачи голоса, опуская в урну белые бумажки,— потворствует, ко вреду для правосудия, такой бездеятельности ума и совести, со­здавая почву для той инертности духа, которая вместе с с жадным исканием подчинения авторитету и с рабством пред своею чувственною природою составляет, по уче­нию Фихте, один из главнейших пороков человечества.

Ио опасности, грозящие выработке правильного при­говора, могут исходить не только из личных свойств судьи,— они могут лежать вне судьи, влияя пагубным для правосудия образом на с'покойствие решения и его независимость от посторонних личных соображений.

Приказание, идущее от имущих власть, и возмож­ность удалить судью от его дела или вовсе лишить его привычной деятельности и настойчивые, влиятельные просьбы и внушения способны создать в суде постоян­ную тревогу за свое положение вообще, опасениепослед- ствий своего предстоящего решенрія и страх по поводу уже состоявшегося. K судье следует предъявлять высо­кие требования не только в смысле знания и умения, но и в смысле характера, но требовать от него героизма невозможно. Отсюда необходимость оградить его от условий, дающих основание к развитию в нем малоду­шия и вынужденной угодливости. Отсюда несменяемость судьи, дающая честному, строго исполняющему свои обязанности человеку безупречного поведения возмож­ность спокойно и бестрепетно осуществлять свою судей­скую деятельность. Положение, при котором судья мо­жет совершенно не помышлять о своем завтрашнем дне, а думать лишь о завтрашнем дне судимого им обвиняе­мого, положение, характеризуемое знаменитыми сло­вами «1а Cour rend des arrets et pasdesservices[10]»,—есть одно из лучших ручательств правильности приговоров.

Есть, однако, другой вид давления на судью,отко- торого его должна ограждать не одна несменяемость, но и другие, нравственные условия исполнения долга. Это давление окружающей среды, выражающееся весьма многообразно, чувствительно и вместе неуловимо, создающее около судьи, в его общественной жизни ту атмосферу, которая стремится властно повлиять на ис­ход его работы по тому или другому отдельному делу или ряду дел. Под видом «общественного мнения» судье указывается иногда лишь на голос «общественной стра­сти», следовать которому в судебном деле всегда опас­но и нередко недостойно. Судья должен стоять выше этого в выполнении своей высокой задачи, основанной не на временных и преходящих впечатлениях, а на веч­ных и неизменных началах правосудия. , Забывая муд­рый совет глубокого мыслителя и юриста Бентама, ука­зывающего, что, исполняя свой долг, судья должен ино­гда идти против вожделений толпы... судья, боясь обще­го неудовольствия, утраты популярности и трудной аналитической работы ума, может пожелать во мнении пестрого и волнующегося большинства найти легкий и успешный исход для своей заглушенной на время сове­сти и умыть себе руки. Такие судьи бывали, и имена не­которых приобрели себе бессмертие. B одной старой и чудной книге, пережившей века, рассказан процесс, произведенный таким судьею и под влиянием таких указаний. Это было 1872 года назад. Судью звали Пон- тий Пилат.

Иногда, не вдумавшись глубоко в смысл судебной деятельности присяжных заседателей, в них хотят ви­деть представителей общественного мнения по данно­му делу. Это совершенно ошибочно. Было бы очень пе­чально, если бы присяжные приносили в суд это уже за­ранее сложившееся мнение,— мнение, которое "чрезвы­чайно подвижно, склонно увлекаться, бывает бессозна­тельно игрушкой в руках своих развратителей или лов­ких агитаторов, сегодня превозносит то, что еще вчера топтало в грязь — и будучи часто справедливым в своих вкусах, иногда бывает жестоко несправедливо в поверх­ностной оценке фактов и побуждений. Недаром закон предостерегает присяжных от мнений, сложившихся вне стен суда, и вносит это предостережение даже в текст их присяги. Te, кто разделял трудные судейские обязан­ности с присяжными, знают, что последние служат не представителями мимолетного мнения плохо осведом­ленной массы, а являются выразителями общественной совести, веления которой коренятся в глубине правового миросозерцания народа и в каждом случае применяют­ся к оценке совокупности всех обстоятельств дела.

Ho кроме давления на имеющий состояться приго­вор, возможны тягостные упреки судье, отчуждение OT него отдельных личностей и даже мщение ему по поводу постановленного им или при егс участии приговора. Это в особенности применимо по отношению к присяжным за­седателям, почерпнутым из общественного моря и снова в него возвращающимся. Вот почему закон, ограждая свободу убеждения присяжных, устанавливает строгие правила о тайне их совещаний. Уголовный приговор обыкновенно выражает собою мнение большинства, ко­торому должно подчиняться меньшинство, не утрачи­вая самостоятельности своего взгляда и оставляя его след в особых мнениях, но судебные обычаи и приличия требуют, чтобы судья, оставшийся в меньшинстве, не разглашал без нужды своего несогласия с состоявшимся решением, давая тем пищу страстям и праздному любо­пытству.

Так называемые «судебные ошибки» далеко не всег­да бывают следствием бессознательного заблуждения или несчастного стечения обстоятельств. История знает, помимо явно пристрастных, жестоких и бездоказатель­ных приговоров, постановленных в угоду рассчитанному мщению или политическим страстям, приговоров, горя­щих на ее страницах, как несмываемое кровавое пятно на руке леди Макбет, — еще и такие, где в оценке дока­зательств невольно чувствуется влияние на судей пред­взятых мнений окружающей среды. Такие приговоры, представляя, по прекрасному выражению канцлера Да- гессо, «общественное бедствие», многие годы трево­жат совесть сменяющихся поколений и взывают K их правосудию, в то время, когда по приговорам первого рода история — этот testis temporum, vita memoriae, Iux veritatis[11]—давно уже постановила свое оправдатель­ное решение несчастным подсудимым.

Вернемся от этих условий деятельности судьи K свойствам его приговора. Несомненно, что не одна оцен­ка доказательств и вывод из нее принадлежат судье. He менее важную задачу составляет подведение уста­новленной судьей виновности под определение кара­тельного закона и приложение справедливой меры нака­зания. Правильному применению и толкованию закона судьей грозят в жизни обыкновенно две крайности: или судья выходит из пределов своей деятельности и стре­мится стать законодателем, заменяя в своем толко­вании существующий закон желательным, или же он опирается на одну лишь букву закона, забывая про его дух и про мотивы, его вызвавшие. Ho работа законо­дателя, исполняемая судьей, всегда поспешна, односто­роння и произвольна. Конкретный случай слишком дей­ствует на чувство и в то же время обыкновенно пред­ставляет очень скудный материал для безличных обоб­щений, на которые, однако, опирается работа составите­ля закона. Законодательная деятельность в своей вдум­чивой и медлительной по самому своему существу работе уподобляется старости, о которой поэт сказал, что она «ходит осторожно и подозрительно глядит». Пестрыеяв- ления и новые потребности мимо бегущей жизни обгоня­ют закон с его тяжелой поступью. Судье легко и изви­нительно увлечься представлением о том новом., кото­рому следовало бы быть на месте существующего ста­рого, — и в рамки настоящего постараться втиснуть предполагаемые веления желанного будущего. Этот при­ем приложения закона с точки зрения de lege ferenda*, вместо de lege Iata**, однако грозит правосудию опас­ностью крайней неустойчивости и случайности, так как каждый судья будет склонен невольно вносить в толко­вание закона свои личные вкусы, симпатии и антипа­тии— и равномерность приложения закона заменять произволом и неравномерностью усмотрения.

C другой стороны, автоматическое применение зако ка по его буквальному смыслу, причем судья не ут­руждает себя проникновением в его внутренний смысл, обличающий намерение законодателя, и находит без душное успокоение в словах — dura lex, sed Iex*** — не­достойно судьи, хотя, во многих практических случаях может оказаться для него не только удобным, но даже и выгодным. Для понимания и толкования закона необ ходима самодеятельность судьи и вдумчивая работа Материальное уголовное право, установляя применение наказания по аналогии, вменяет судье в обязанность оценивать преступления по их важности и роду, то есть входить в разбор того, почему и для чего обложил за­кон тот или другой род преступных деяний известным наказанием. Судебные уставы — в статьях 9 и 10 Уст. Гр. Судопр. и 12 и 13 Уст. Уг. Судопр. требуют, чтобы разрешение дела ни в каком случае не останавливалось под предлогом неполноты, неясности или противоречия законов, предписывая судебным установлениям основы­вать свое решение на общем смысле последних. A этот общий смысл постигается лишь сопоставлением законов между собою, изучением системы их распределения и историко-бытовых источников их происхождения. Сколь­ко здесь серьезной работы для судьи, какой сложный материал для его мышления!

* Законодательного предложения.

**- Существующего закона.

*** Закон суров, но это — закон.

B этом же общем смысле должен искать судья разъясняющие указания при применении закона вообще. Язык закона скуп и лаконичен — и краткие его опре­деления требуют подчас вдумчивого толкования, кото­рое невозможно без проникновения в мысль законода­теля. Эта сторона деятельности судьи, особливо касса­ционной его деятельности, представляет особую важ­ность. Она образует живую связь между уголовным за­коном и практическими проявлениями нарушения ог­раждаемых им интересов, она дает драгоценный мате­риал для назревших законодательных работ, она ука­зывает и на незаполненные пробелы в существующих карательных определениях и на то, в каком направле­нии и смысле их следует заполнить. Поэтому ни в ка­кой другой стадии судейской деятельности, как в этой, в стадии толкования и применения закона, не представля­ется случая проявиться той разумной человечности, ко­торая составляет один из элементов истинной справед­ливости. Можно с полным основанием сказать, что не область вывода о виновности из обстоятельств дела, а именно область применения закона есть та, в которой наиболее осязательно и нравственно-ободрительно мо­жет проявляться самостоятельность судьи и независи­мость его от нагнетающих его совесть влияний.

Наша кассационная практика представляет ряд при­меров толкования мотивов закона и вкладывания в его сжатую форму обширного жизненного содержания. До­статочно указать на толкование понятйй о совращении в раскол, о служебном подлоге, о посягательстве на честь и целомудрие женщин, о клевете и опозорении B печати и т. п. Так, например,Уложение онаказанияхго- ворит о взысканиях за клевету, не определяя содержа­ния этого понятия, и сенату пришлось, прежде всего, разъяснить, что под клеветою разумеется заведомо лож­ное обвинение кого-либо в деянии, противном правилам чести. Жизнь показала, однако, что такие обвинения, не­редко грозящие самыми тяжкими последствиями непо­винному и составляющие «поджог его чести», размеров и пределов которого не может предусмотреть и ограни­чить даже и сам клеветник, очень часто- распространя­ются с бессовестным легкомыслием, с преступной довер-

чивостью ко всякому случаю, дающему пищу злорадно­му любопытству. Пришлось пойти дальше и разъяснить, что подклеветойдолжно бытьпонимаемонетолькозаве- домо ложное, но и не заведомо истинное обвинение в деянии, противном правилам чести. Ho жизнь, в своем вечном движении, поставила вскоре другой вопрос. Было распространено с умыслом не заведомо верное известие о получении образованным и воспитанным случайным посетителем ресторана пощечин и о последовавшем за­тем выталкивании его вон. Оскорбитель защищался тем, что, делая сообщение непроверенного и лживого слуха, он не обвинял обиженного в каком-либо действии, про­тивном правилам чести, так как получение пощечины не есть действие получившего ее, и, следовательно, здесь не может быть оснований для обвинения в кле­вете. Пришлось снова пойти дальше,— и явилось разъ­яснение нашего кассационного суда о том, что и тут наличность клеветы, так как было разглашено ложное обстоятельство о таком обращении с жалобщиком, кото­рое ложится тяжким пятном на личное достоинство шодвергшегося такому обращению, приводя к неизбеж­ному выводу, что это поругание его чести вызвано его собственными действиями, при которых он сам своею честью не стеснялся и ею не дорожил.

Действующее Уложение составлено тогда, когда не только наша, но, по-видимому, и западная жизньеіцене знали одного из отвратительнейших преступлений, чрез­вычайно распространившихся в последнее время. Это так называемый шантаж, то есть вымогательство денег и иных услуг под угрозою сообщения кому-либо ИЛИ BO всеобщее сведение обстоятельств, могущих разруши­тельно повлиять на честь, имущество или семейное спо­койствие подвергающегося вымогательству. Нельзя ос­тавлять безнаказанным шипение змеи, заползающей ра­ди гнусного прибытка в чужую частную жизнь,— и се­нат в ряде решений подвел шантаж под покушение на мбшенничество. Признавая, что самоубийство может иногда быть следствием жестокого обращения, уголовный закон, в ст. 1476 Уложения, карает родителей, опекунов* и других облеченных властью лиц за побуждение жесто­ким злоупотреблением этой властью подчиненных чм лиц

к посягательству на свою собственную жизнь. B крестьян­ском семействе повесилась сноха, доведенная до отчая­ния притеснениями свекра и свекрови. По закону — последние лица, не будучи родителями, в то же время не облечены никакой властью над женой сына. Ho не так в действительной жизни,— и сенат отверг жалобу осужденных по 1476 статье Уложения, признав, .что по установившемуся в сельском быту обычаю глава семей­ства, живущего не раздельно, имеет над всеми принад­лежащими к семье власть не только домохозяина, но и родителя и, в случаях злоупотребления ею, подходит под карательное определение закона.

K важнейшим обязанностям судьи относится и из­брание рода и меры наказания. Законодатель, руковод­ствуясь нравственными и общественными идеалами, потребностями государства и целями общежития, из ря­да сходных житейских явлений выводит одно типиче­ское понятие, которое и называет преступлением, обла­гая определенным в своих крайних границах наказани­ем. Судья это типическое понятие прилагает к отдель­ным случаям жизни, облеченным в плоть и кровь. По­этому ему нужна наблюдательность, уменье оценивать подробности и способность прислушиваться не только K голосу разума, но и к предстательству сердца. Наказа­ние есть не только правовое, но и бытовое явление, и его нельзя прилагать механически ко всякому однород­ному преступлению одинаково. Карая нарушителя за­кона, суд имеет дело не с однообразной формулой отноше­ния деятеля к деянию, а обсуждает так называемое «преступное состояние», представляющее собой в каж­дом отдельном случае своего рода круг, в центре которо­го стоит обвиняемый, от которого в окружности идут радиусы, выражающие, более или менее, все стороны его личности и житейского положения — психологическую, антропологическую, общественную, экономическую, бы­товую, этнографическую и патологическую, Для пра­вильной оценки этого состояния не может быть общего, равно применимого мерила, и механически прилага­емое наказание без соображения движущих сил, при­ведших к преступлению, было бы, в огромном числе случаев, великой несправедливостью. Поэтому все луч­шие современные уголовные законодательства, а в том числе наш Устав о наказаниях, налагаемых мировыми судьями, и наше новое Уголовное уложение, стремятся по воз-можности.освободить судью от внешних пут и дать ему широкий простор в избрании наказания, дове­ряя в этом случае его житейской опытности и его су­дейской совести. B последние годы по этому вопросу TO тут, то там — у нас, в Пруссии, в Италии — замечается некоторая реакция против этой свободы, предоставляе­мой судье. B ней хотят некоторые видеть лишь поле для легального произвола, могущего часто идти вразрез с истинными намерениями законодателя. Ho даже и там, где закон ставит строгие и тесные правила в выборе на­казания, он предоставляет судье право признавать смяг­чающие обстоятельства, существенно влияющие на меру и на степень наказания, не говоря уже о том, что наше действующее Уложение во многих случаях разрешает судье выбрать одно из двух и даже трех альтернатив­ных наказаний, весьма различных по значению и по тяжести при своем практическом осуществлении.

Доверие к судье — есть необходимое условие его дея­тельности. Он не стоит к уголовному законодателю в по­ложении приказчика, со стороны которого можно опа­саться растраты хозяйского добра. Он живой и само­стоятельный выразитель целей законодателя в приложе­нии их к явлениям повседневной жизни. Между указа­ниями его совести и произволом есть огромная разница. To, что называется «судейской совестью», есть сила, поддерживающая судью и вносящая особый, возвышен­ный смысл в творимое им дело. Условия ее проявления прекрасно изображены в присяге судей и присяжных заседателей. C ее голосом надо считаться под угрозой глубокого душевного разлада с собой... C непосредствен­ным приложением ее голоса к решению каждого дела связаны и трудные, и сладкие минуты. Последние быва­ют тогда, когда на закате своей трудовой жизни, вспо­миная отдельные эпизоды своей деятельности, судья имеет возможность сказать себе, что ни голос страсти, ни посторонние влияния, ни личные соображения, ни шум и гул общественного возбуждения — ничто не за­глушало в нем сокровенного голоса, не изменяло его искреннего убеждения и не свело его с намеченного су­дейским долгом пути действительного правосудия.

Особенно важна в нравственном отношении область изучения поведения судьи, ибо исполнение судьей сво­его служебного долга — охранение независимости своих решений и стремление вложить в них всю доступную ему справедливость — не исчерпывают еще всей полноты его задачи.

Современный процесс ставит судью лицом к лицу C живым человеком. Гласность и устность внесли в судеб­ное производство начало непосредственного восприятия материала для суждения. Они расшевелили и разметали по сторонам тот ворох бумаг, докладов, протоколов, про­ектов, резолюций и т. п., под которым был прежде погребен живой человек, становившийся лишь номером дела. Он встал из-под этого нагромождения письменной работы, стиравшей его личные краски, и предстал перед судьей вместе со своими фактическими обличителями и заступниками — свидетелями. Отсюда возник новый эле­мент судейской деятельности — поведение судьи по от­ношению к людям, с которыми он призван иметь дело. Это поведениенеестьпростая совокупность поступков, следующих один за другим в порядке времени,— это есть систематический и последовательный ряд деяний, свя­занных между собою одним и тем же побуждением и од­ной и той же целью. Иными словами — это есть созна­тельный образ действий, одинаково применимый ко всем разнообразным случаям судебной и судебно-быто­вой жизни, предусмотреть и предустановить которые за­ранее невозможно. Поэтому положительный закон, го­ворящий об отправлении уголовного правосудия, не в силах начертать образ действий судьи во всех его про­явлениях. Да это и не входит в его задачу. Он может и должен говорить лишь о порядке, внешнем характере и содержании' отдельных судебных обрядов и процедур, распоряжений и постановлений. Он намечает служеб­ные обязанности органов правосудия по отношению к исследованию преступления и к соблюдению законных условий, при которых совершается постепенный переход нарушителя общественного правопорядка из заподозрен- ноговобвиняемого, из обвиняемого в подсудимого и из подсудимого в осужденного. B деятельности судьи, од­нако, должны сливаться правовые и нравственные тре­бования. Правила для внешних деяний в своем практи­ческом осуществлении неминуемо отражают на себе и внутренний строй души того, кто их осуществляет, ибо в каждом судебном действии наряду с вопросом, что следует произвести, возникает не менее важный вопрос о том, как это произвести. Чтобы не быть простым ору­дием внешних правил, действующим с безучастной регу­лярностью часового механизма, судья должен вносить в творимое им дело свою душу и наряду с предписания­ми положительного закона руководиться безусловными и вечными требованиями человеческого духа...

B частности, в виде примеров можно указать ряд случаев, в которых начала справедливости должны быть вносимы и в способы к ее осуществлению. Так, сюда от­носится правильное обращение с подсудимым и со сви­детелями и облегчение их подчас очень тяжелого или затруднительного положения на суде. Судья не должен забывать, что подсудимый почти никогда не находитсяв спокойном состоянии. Естественное волнение после дол­гих, тяжелых недель и месяцев ожидания, иногда в пол­ном одиночестве тюремного заключения, страх пред при­говором, стыд за себя или близких и раздражающее чув­ство выставленности «напоказ» пред холодно-любопыт­ными взорами публики,— все это действует подавляю­щим или болезненно возбуждающим образом на сидя­щего на скамье подсудимых. Начальственный, отрыви­стый тон может еще больше запугать или взволновать его. Спокойное к нему отношение,— внимание к его объяснениям,— полное отсутствие иронии или наомешки, которыми так грешат французские президенты суда,— а иногда и слово ободрения — входят в нравственную обязанность судьи, который должен уметь без фарисей­ской гордыни представить себя в положении судимого человека и сказать себе: «Tat twam asi!»[12]. He меньшего внимания заслуживает и положение потерпевшего, иног­да оскорбленного в своих лучших чувствах и своих за­конных правах. Стоит только представить себе положе­ние обесчещенной девушки, которая не может прекра­тить раз уже начатого — и по большей части не ею самой — дела и должна выдержать подробный перекре­стный допрос, отвечая на расспросы о всех судебноме­дицинских подробностях учиненного над нею поругания. A положение ее родителей? а душевное состояние тру­жеников, ставших внезапно нищими благодаря «само- воспособлению» какого-нибудь банковского расхитите­ля? а отчаяние и боль и понятное раздражение жены, обреченной насильственной смертью мужа на одиноче­ство и беспомощность? и т. п. B практике петербургского окружного суда был случай, когда в качестве потерпев­шей предстала пред судом вдова достойного человека, павшего от руки ее брата, защищая честь и будущность вверенной его попечению девушки. Пред несчастной женщиной, с тремя малолетними сиротами на руках, бы­ла поставлена жестокая дилемма — или отказаться от показаний по 705 статье Уст. Уг. Судопр. и предоставить подсудимому позорить доброе имя убитого, приписывая ему самому гнусные намерения, или подвергнуться про­клятию отца, которым последний грозил ей, если она скажет хоть слово против брата... Мать победила в ней дочь — она дала показание, представ грозною обли­чительницей брата и лишившись чувств с последним сло­вом своего объяснения. Мы можем себе представить ее состояние,— председательствующий судья должен его себе представить, и формальное, безучастное его отно­шение к такой потерпевшей, не противореча его закон­ным обязанностям, с точки зрения нравственного долга, являлось бы бесчеловечным. Наконеп, и не затронутые лично делом свидетели требуют уважения к своей лич­ности. Они несут случайную повинность, всегда более или менее тягостную; большинство из них теряется в не­обычной, торжественной обстановке суда; стороны — обвинитель и защитник—склонны иногда к бесцеремон­ному отношению к свидетелю, к предложению ему не­нужных, щекотливых и обидных не по форме, а по сво­ему косвенному смыслу вопросов. Одни свидетели под влиянием этого раздражаются и, чувствуя, что их ло­вят на словах, становятся грубы и принимают вызываю­щий тон,— большинство же теряются и нравственно страдают. Нужно зорко следить за настроением свиде­телей; нужно мысленно становиться на их место, умея вернуть спокойствие и самообладание одним, поддер­жать бодрость в других. Нужно, наконец, терпеливо и с мягкой лнастойчивостью уметь ограничить словоохотли­вость свидетеля и направить его к тому, чтобы он изла­гал свои сведения об известном ему и точные впечатле­ния от виденного и слышанного, а не рассказывал суду, как это делают у нас иногда и развитые люди, бессвяз­но и с излишними пустыми подробностями ход своего мышления. Председатель нравственно обязан давать свидетелю чувствовать, что он, свидетель, не одинок, не отдан на жертву и что у него есть бдительный защитник и охранитель.

Сюда, затем, относятся уважение к науке и ее пред­ставителям на суде, чуждое рабскому преклонению пред авторитетом, но чуждое также и самомнению, внушае­мому верой в так называемый «здравый смысл»; уваже­ние к законной свободе слова и к дару слова, не до­пускающее ни употребления этого слова на служение безнравственным теориям, ни стеснения его ненужными перерывами и остановками, по большей части свиде­тельствующими лишь о начальственной бездарности и способности к трепету. Сюда же относится, ввиду раз­личных и многообразных неприятных и способных выз­вать раздражение впечатлений, сопряженных с ведением дела на суде, воспитание судьей своей воли, «уменье властвовать собой» и стремление следовать совету на­шего великого поэта, сказавшего «блажен, кто словом твердо правит — и держит мысль на привязи свою»...

Можно такженастойчиво желать,чтобыввыполнение форм и обрядов, которыми сопровождается отправление правосудия, вносился вкус, чувство меры и такт, ибо суд есть не только судилище, но и школа. Здесь этиче­ские требования сливаются с эстетическими, оправдывая свою внутреннюю связь, подмеченную некоторыми мыс­лителями.

Особенно обширным является влияние нравственных соображений в таком важном и сложном деле, как оценка доказательств по их источнику, содержанию и психологическим свойствам,— как выяснение себе, поз­волительно ли, независимо от формального разрешения закона, с нравственной точки зрения пользоваться тем или другим доказательством вообще или взятым в кон­кретном его виде? Достаточно, в этом отношении, ука­зать на необходимость тщательного анализа видов со­знания в виновности, столь однообразного по своейфор- ме и столь различного по побуждениям, к нему приво­дящим. Какая разница между явкой с повинною вслед­ствие тяжелых угрызений совести, в искреннем порыве исстрадавшейся души, и признанием в меньшем пре­ступлении, чтобы сбить с пути исследователя или вы­торговать себе уменьшение наказания! — между призна­нием, губительная сила которого распространяется и на того, кому хочется отомстить, кого хочется нравственно похоронить, и восторженным желанием «принять стра­дание» хотя бы и за вымышленную вину, свойственным некоторым мрачным религиозным энтузиастам! Нрав­ственный долг судьи — не идти слепо по пути «собствен­ного сознания», хотя бы наш старый закон в XV томе свода и считал его «лучшим доказательством всего све­та» и хотя бы оно подтверждалось внешними обстоя­тельствами дела,— а свободно, вдумчиво и тревожно исследовать, в чем кроется истинный источник этого до­казательства. Возьмем другой пример. Между доказа­тельствами, преимущественно в делах о преступлениях против личности, иногда фигурируют дневники, чаще всего — подсудимых, редко — потерпевших от преступ­ления. Следует ли вообще и если следует, TO можно ли безгранично пользоваться дневником как доказатель­ством? Закон положительный отвечает на это утверди­тельно. По Уст. Уг. Судопр., если дневник в качестве письменного доказательства приобщен к делу и упомя­нут в протоколе следователя, его можно читать на ос­нований 687 статьи по требованию сторон. Ho иначе об­стоит дело со стороны нравственной. Дневник очень опасное, в смысле постижения правды, доказательство. Кроме весьма редких случаев, когда дневник бывает от­ражением спокойных наблюдений над жизнью со сторо­ны зрелого и много пережившего человека и когда он более походит на мемуары, он пишется в ранней моло­дости, которой свойственно увлечение и невольное пре­увеличение своих ощуіцений и впечатлений. Предчувст­вие житейской борьбы и брожение новых чувств налага­ют оттенок грусти и скоропреходящего отчаяния на раз­мышления, передаваемые бумаге. Почти каждый моло­дой человек, одаренный живой восприимчивостью, про­ходит свой личный период Sturm und Drang[13], период того, что Достоевский называл «бунтом души», и все, что возбуждает в нем подозрение или причиняет боль, или вызывает гнев, выливается в горячих, негодующих строках, содержащих декорацию непримиримого негодо­вания или бесповоротного презрения, объясняемого тем, что в юные годы разрешение самых сложных вопросов кажется «так возможно, так близко...». Притом — и всякий, кто вел дневник, не станет отрицать этого — на содержании дневника отражается, почти бессознатель­но, представление о каком-то отдаленном, будущем чи­тателе, который когда-нибудь возьмет дневник в руки и скажет: «какой это был хороший человек, какие у него были благородные мысли и побуждения» или же «как бичевал он себя за свои недостатки, какое честное недо­вольство собою умел он питать к себе!». Поэтому чело­век, безусловно правдивый в передаче фактов и собы­тий, часто в дневнике обманывает себя сам в передаче своих чувств и мнений. Дозволительно ли, однако, поль­зоваться этим иногда во вред правосудию и обыкновен­но во вред подсудимому и против него? Можно ли мне­ния и чувства, почерпнутые из дневника, выдавать за нечто определенное, строго проверенное и делать из них орудие обвинения, когда знаешь, что в большинстве случаев мрачное или гневное, испрлненное «горечи и зло­сти» настроение, оставившее след в дневнике, должно пройти или даже прошло, что жизнь взяла свое и все «образовалось»? Вот почему в дневнике следует поль­зоваться лишь фактическими указаниями, отбросив всю личную сторону. Эти указания могут быть иногда очень важны и полезны, доказывая, например, присутствие ав­тора дневника в известном месте и в данное время или, наоборот, устанавливая его инобытность (alibi). Ими и надо ограничиваться. Нравственное чувство должно удерживать от любознательного прислушивания к со­кровенным звукам души, и притом к звукам неверным и взятым октавой выше...

Наконец, нельзя не указать нравственной необходи­мости цельности в характере действий судебного деяте­ля во всех фазисах и на всех ступенях его работы и да­же в частной его жизни, ибо «стрела тогда лишь бьет высоко, когда здорова тетива»; необходимости стойко­сти его в законной борьбе во имя правосудия и за пра­восудие и недопустимости в судебном деятеле рисовки, самолюбования, одностороннего увлечения своими та­лантами, с принесением человека в жертву картине и т. п.

Таким образом, складывается ряд этических правил, образовывающих необходимую нравственную сторону в деятельности судьи и его ближних помощников. Поэто­му следует изучать не только судебную технику и су­дебную практику, но и судебную этику как учение о при­ложении общих понятий о нравственности K той или другой отрасли специальной судебной деятельности. Этические правила существуют и в других отраслях права и в других учреждениях и областях общественной жизни. Значительная часть деятельности законодателя должна быть построена на целях и требованиях морали; с нравственной точки зрения оцениваются в финансо­вом праве некоторые виды займов и налогов и рекомен­дуются парализующие их вредное влияние меры. Нужно ли говорить об обширном проявлении нравственного элемента в постановлениях об организации тюремного дела и общественного благоустройства и безопасности? Особенно богата, затем, этическими вопросами область медицины. Здесь можно с полным правом говорить об отдельной и важной отрасли знания, необходимого для врача,— о врачебной этике. Достаточно указать лишь на такие вопросы, как о врачебной тайне, о явке к больному, о пределах сохранения секрета научно-вра­чебных открытий и т. д., чтобы увидеть всю важность этой отрасли профессиональной этики. Наконец, и об­ласть свободного творчества — искусство, литература и сцена не совершенно изъяты от влияния этических тре­бований, ибо и здесь возможно сознательное обращение творчества на служение порочным и низким инстинктам и в средство удовлетворения больному или свирепому любопытству.

Состязательное начало в процессе выдвигает как не­обходимых помощнцков судьи в исследовании истины — обвинителя и защитника. Их совокупными усилиями освещаются разные, противоположные стороны дела и облегчается оценка его подробностей. B огромном большинстве случаев представителем обвинения являет­ся прокурор. Вводя в России заимствованный с Запада институт государственных обвинителей, составители су­дебных уставов стояли пред трудной задачей. Надо бы­ло создать должностное лицо, несущее новые, необыч­ные обязанности и действующее не в тиши «присутст­вия», а в обстановке публичного столкновения и обмена убежденных взглядов, и действующее притом неведо­мым дотоле оружием — живым словом. Где было взять пригодных для этого людей? He будут ли они слепыми подражателями западным образцам, не перенесут ли они на русскую почву страстных и трескучих приемов французских обвинителей, столь часто обращающих свое участие в судебных прениях в запальчивую травлю подсудимого? B судебном строе старого устройства бы­ла прекрасная должность губернского прокурора. На­следие петровских времен и одно из лучших украшений екатерининских учреждений — должность эта, при всей своей полезности,— к сожалению, недостаточно сознан­ной при поспещном ее упразднении,— не представляла, однако, элементов для выработки обвинительных прие­мов. «Блюститель закона» и «Царское око», — охрани­тель интересов казны и свободы действий частных лиц в случае учреждения опек с ограничением их прав,— ходатай за арестантов и наблюдатель за содержанием их «без употреблений орудий, законом воспрещенных», внимательный «читатель» определений всех присутст­венных мест, возбудитель «безгласных» дел, находив- шййся в прямых сношениях с министром юстиции,— гу­бернский прокурор, по существу своих прав и обязан­ностей, был представителем центральной правительст­венной власти, выдвинутым в среду местного управле­ния. Ho во всей его многообразной деятельности не бы-

ло почвы для судебного состязания, в котором взаимно создаются и разрушаются аргументы и установляются новые и не всегда ожиданные точки зрения не только на закон, но и на личность подсудимого, взятую не от­влеченно, а выхваченную из жизни со всеми своими кор­нями и ветвями. He было ни школы, ни подготовки для прокуроров-обвинителей, но был зато налицо вечный припев против осуществления реформ, призванных ожи­вить и облагородить наш общественный строй: «нег

людей!». Жизнь, однако, блистательно опровергла эти зловещие опасения, способные оправдать всякие неудачи и подорвать всякие начинания. Люди нашлись. Быстро и с запасом неожиданных сил появились у нас в первые же месяцы после преобразования судов в лице прокуро­ров и защитников судебные ораторы, не только глубоко понявшие свою новую роль, но и умевшие владеть сло­вом и вносившие в это умение иногда и истинный та­лант. И не слепыми подражателями французскому об­разцу явились они. Они самостоятельно пошли своей до­рогой, еще раз доказав способность духовной природы русского человека. Если, быть может, еще рано гово­рить о вполне выработанном типе русского прокурора, то, во всяком случае, нельзя не признать, что общий характер и приемы русской обвинительной речи имеют очень мало общего с тем, что под влиянием страстности национального темперамента, одностороннего отношения к подсудимому и освященных годами привычек излага­ют на суде, в большинстве, французские прокуроры. Основные черты слагающегося русского типа обвините­ля суть — за исключением редких, но печальных укло­нений в область бездушной риторики,— спокойствие, отсутствие личного озлобления против подсудимого, оп­рятность приемов обвинения, чуждая к возбуждению страстей и искажению данных дела, и, наконец, что весьма важно, полное отсутствие лицедейства в голосе, в жесте и в способе держать себя на суде. K этому на­до прибавить простоту языка, свободную, в большинст­ве случаев, от вычурности или громких и «жалких» слов. Лучшие из наших судебных ораторов поняли, что в стремлении к истине всегда самые глубокие мысли сливаются с простейшим словом. Слово — одно из ве­личайших орудий человека. Бессильное само по себе, оно становится могучим и неотразимым, сказанное уме­ло, искренне и вовремя. Оно способно увлекать за со­бою самого говорящего и ослеплять его и окружающих своим блеском. Поэтому нравственный долг судебного оратора — обращаться осторожно и умеренно с этим оружием и делать свое слово лишь слугою глубокого убеждения, не поддаваясь соблазну красивой формы или видимой логичности своих построений и не заботясь о способах увлечь кого-либо своей речью. Он должен не забывать совета Фауста Вагнеру: «Говори с убеждени­ем, слова и влияние на слушателей придут сами собою».

Судебные уставы, создавая прокурора-обвинителя и указав ему его задачу, начертали и нравственные требо­вания, которые облегчают и возвышают его задачу, от­нимая у исполнения ее формальную черствость и без­душную исполнительность. Они вменяют в обязанность прокурору отказываться от обвинения в тех случаях, когда он найдет оправдания подсудимого уважительны­ми, и заявлять о том суду по совести, внося, таким об­разом, в деятельность стороны элемент беспристрастия, которое должно быть свойственно судье. Обрисовывая, насколько это возможно в законе, приемы обвинения, судебные уставы дают прокурору возвышенные настав­ления, указывая ему, что в речи своей он не должен ни представлять дела в одностороннем виде, извлекая из него только обстоятельства, уличающие подсудимого, ни преувеличивать значения доказательств и улик или важности преступления. Таким образом, в силу этих этических требований прокурор приглашается сказать свое слово и в опровержение обстоятельств, казавшихся сложившимися против подсудимого, причем в оценке и взвешивании доказательств он вовсе не стеснен целями обвинения. Иными словами, он — говорящий публично судья. Ha обязанности его лежит сгруппировать и про­верить все изобличающее подсудимого, и если подведен­ный им итог с необходимым и обязательным учетом всего говорящего в пользу обвиняемого создаст в нем убеждение в виновности последнего,— заявить о том су­ду. Сделать это надо в связном и последовательном изложении, со спокойным достоинством исполняемого грустного долга, без пафоса, негодования и преследо­вания какой-либо иной цели, кроме правосудия, которое достигается не непременным согласием суда с довода­ми обвинителя, а непременным выслушиванием их.

Отсюда видно, какое обширное применение должны находить себе в прокурорской деятельности начала су­дебной этики. Подробное ознакомление с приемами об­винения, с положением прокурора на суде и с отноше­нием его к свидетелям, к присяжным, к подсудимому и его защитнику показывает, как тесно связано отправле­ние прокурорских обязанностей с теми нравственными правилами отношения к человеку, о которых уже гово­рилось. Ha государстве лежит задача охранения обще­ства, между прочим, преследованием нарушителей зако­на. Практическое служение этой важной задаче выпада­ет в судебном состязании на долю прокурора-обвини- теля, и, исполняя свой тяжелый ДОЛГ, OH служит общеСТс ву. Ho это служение только тогда будет полезно, когда в него будет внесена строгая нравственная дисциплина и когда интересы общества и человеческое достоинство личности будут ограждаться с одинаковою чуткостью и усердием. Знаменитый московский митрополит Филарет в своей речи «о назидании ссыльных» говорит, что отно­ситься к преступнику надо «с христианской любовью, с простотою и снисхождением и остерегаться всего, что унижает или оскорбляет. Низко преступление, а человек достоин сожаления». Ho если таково должно быть отно­шение к осужденному преступнику, составляющее одну из прекрасных нравственных черт русского народа, то нет никакого основания иначе относиться ю подсуди­мому. A это должно неминуемо отражаться на формах и приемах обвинительной речи, нисколько не ослабляя ее правовой и фактической доказательности. Строгое соблюдение этических начал в состязательной деятель­ности русского прокурора необходимо еще и потому, что желательный облик говорящего судьи еще у нас не вполне установлен. Он, как показывает судебная прак­тика, подвергается иногда весьма печальному искаже­нию. Обвинители увлекаются, не всегда ясно понимают свои задачи. Бывают,ксчастью,редкие случаи,когдадля обвинителя под влиянием посторонних правосудию лич­ных расчетов обвиняемый человек вопреки предписанию нравственного закона становится средством. Молодому поколению русских юристов-практиков предлежит бла­городная и высокая задача личным примером закре­пить и упрочить тип говорящего судьи и тем способство­вать выработке прекрасной национальной особенности нашего судебного быта.

Еще большее значение, имеют этические устои дея­тельности для адвокатуры по уголовным делам, ибо уго­ловная защита представляет больше поводов для предъ­явления требований, почерпнутых из области нравствен­ной, чем деятельность обвинительная, ввиду сложных и многоразличных отношений защитника к своему кли- енту-подсудимому и к обществу. Целый ряд общих и ча­стных вопросов возникает при изучении осуществления и обстановки уголовной защиты, и каждый из них вызывает на практике разнообразные, нередко диамет­рально противоположные решения.

Защита есть общественное служение, говорят одни. Уголовный защитник должен быть vir bonus, dicendi peritus[14], вооруженный знанием и глубокой честностью, умеренный в приемах, бескорыстный в материальном отношении> независимый в убеждениях, стойкий в своей солидарности с товарищами. Он должен являться лишь правозаступником и действовать только на суде или на предварительном следствии, там, где это допускается. Он не слуга своего клиента и не пособник ему в стрем­лении уйти от заслуженной кары правосудия. Он друг, он советник человека, который, по его искреннему убежде­нию, невиновен вовсе или вовсе не так и не в том вино­вен, как и в чем его обвиняют. He будучи слугой клиен­та, он, однако, в своем общественном служении — слуга государства и может быть назначен на защиту такого обвиняемого, в помощь которому по собственному же­ланию он бы не пришел. И в этом случае его роль по­чтенна, ибо нет такого падшего или преступного чело­века, в котором безвозвратно был бы затемнен челове­ческий образ и по отношению к которому не было бы места слову снисхождения. Говоря, при наличности доказанного преступления, о снисхождении, защитник исполняет свою обязанность — свою завидную обязан­ность— вызывать наряду со строгим голосом правосу­дия, карающего преступное дело, кроткие звуки мило­сти к человеку, иногда глубоко несчастному.

Уголовный защитник — говорят другие — есть произ­водитель труда, составляющего известную ценность, оп­лачиваемую эквивалентом в зависимости от тяжести ра­боты и способности работника. Как для врача в его практической деятельности не может быть дурных и хо­роших людей, заслуженных и незаслуженных болезней, а есть лишь больные и страдания, которые надо облег­чить,— так и для защитника нет чистых и грязных, правых и неправых дел, а есть лишь даваемый обвине­нием повод противопоставить доводам прокурора всю силу и тонкость своей диалектики, служа ближайшим интересам клиента и не заглядывая на далекий гори­зонт общественного блага.

Отсюда видно, насколько уместно и желательно изу­чение возникающих в адвокатуре вопросов и отношений с точки зрения требований основных начал нравственно­сти. Особенно это важно у нас, где еще уголовная защи­та не вылилась в окончательно сложившиеся формы. Учреждение присяжной адвокатуры, пришедшей на сме­ну старинных ходатаев, крючкотворцев и челобитчиков «с заднего крыльца», было встречено горячим общест­венным сочувствием. Привлекая к себе выдающиеся си­лы, эта адвокатура стала сильным конкурентом магист­ратуры на почве личного состава. Ho, к сожалению, она не поставлена в благоприятные для своего развития ус­ловия. Это постепенно отразилось и на взгляде значи­тельной части общества на уголовного защитника, при­чем, по вольному или невольному заблуждению, в гла­зах хулителей слились воедино и присяжные поверен­ные, и частные ходатаи и, наконец, совершенно посто­ронние адвокатуре лица, имеющие право быть предста­вителями обвиняемых в уголовном суде без всякого нравственного или образовательного ценза.

Ho, независимо от неправильности такого слияния, не надо забывать, что несовершенство человеческих учреждений дает основание и для проявлений несовер-

шенства человеческой природы, а возможное совершен­ство достигается не поспешными и огульными обвине­ниями, а беспристрастной и спокойной работой учрежде­ния. Историк первых тридцати семи лет деятельности русской адвокатуры поступил бы несправедливо и бли­зоруко, если бы забыл те достойные глубокого уважения имена, которые оставили и оставят свой нравственный след в рядах присяжной адвокатуры, и не отметил той постоянной и вполне бескорыстной работы, которую не­редко с большим напряжением сил приходилось и при­ходится нести членам этой адвокатуры, защищая под­судимых по назначению от суда в огромном числе дел. Значительные шаги в выработке этических начал и правил адвокатской деятельности уже сделаны сово­купными трудами видных ее представителей, но благо­творная работа эта еще не окончена. Надо идти к при­ведению нравственного чувства лучшей части общества в гармонию с задачами и приемами уголовной защиты. Эта гармония нарушается и может обращаться в спра­ведливую тревогу при зиде, в некоторых отдельных И, K счастью, редких случаях, того, как защита преступника обращается в оправдание преступления, причем потер­певшего и виновного, искусно извращая нравственную перспективу дела, заставляют поменяться ролями, или как широко оплаченная ораторская помощь отдается в пользование притеснителю слабых, развратителю невин­ных или расхитителю чужих трудовых сбережений/ Есть основания для такой тревоги и в тех случаях, ког­да действительные интересы обвиняемого и ограждение присяжных заседателей от могущих отразиться на до­стоинстве их приговора увлечений, приносятся в жертву эгоистическому желанию возбудить шумное внимание к своему имени — и человека, а иногда и целое учреж­дение делается попытка обратить в средство для лич­ных целей, осуждаемое нравственным законом.

B области судебного состязания проведение в судеб­ную жизнь этических начал тесно связано с разработкой того, что нравственно дозволительно или недозволитель­но в судебных прениях. Вот почему можио и даже дол­жно говорить об этической подкладке судебного красно­речия, для истиннои ценности которого недостаточно од-

ного знания обстоятельств дела, знания родного слова и уменья владеть им и следования формальным указани­ям или ограничениям оберегающего честь и добрые нравы закона. Bce главные приемы судоговорения сле­довало бы подвергнуть своего рода критическому пере­смотру с точки зрения нравственной дбзволительности их. Мерилом этой дозволительности могло бы служить то соображение, что цель не может оправдывать сред­ства и что высокие цели правосудного ограждения об­щества и вместе защиты личности от несправедливого обвинения должны быть достигаемы только нравствен­ными способами и приемами. Кроме того, деятели су­дебного состязания не должны забывать, что суд, в из­вестном отношении, есть школа для народа, из которой, помимо уважения к закону, должны выноситься уроки служения правде и уважения к человеческому достоин­ству. B огромном числе серьезных дел общество в лице своих представителей — присяжных заседателей не только участвует в решении вопроса о вине и невинно­сти подсудимого, но и получает назидательные указа­ния. Важное педагогическое значение суда присяжных должно состоять именно в том, чтобы эти люди, отор­ванные на время от своих обыденных и часто совершен­но бесцветных занятий и соединенные у одного общего, глубокого по значению и по налагаемой им нравствен­ной ответственности дела; уносили с собою, растекаясь по своим уголкам, не только возвышающее сознание ис­полненного долга общественного служения, но и обла­гораживающее воспоминание о правильном отношении к людям и достойном обращении с ними.

Суд присяжных как форма суда заслуживает осо­бого изучения именно с точки зрения нравственных на­чал, в него вложенных и при посредстве его осуществля­емых. Объем распространения суда присяжных то су­живается, то расширяется, и можно сказать, что в одной лишь Англии на него смотрят как на нечто бесповорот­ное и органически слившееся со всем строем обществен­ной жизни. Ho именно такое боевое положение этой фор­мы суда и указывает, как глубоко и чувствительно со­прикасается она с жизнью, служа одновременно и одним из ее регуляторов и правдивым ее отражением. Упразд­нение суда присяжных по важнейшим делам и передача его функций коронным судьям, удовлетворяя трусливым пожеланиям внешнего и формального единообразия, обыкновенно отодвигает суд от жизни и создает для него «заповедную область», от которой часто веет холодом и затхлостью рутины. Поэтому, несмотря на национальную реакцию против учреждений, перенесенных в Германию из Франции, даже воссоздатели суда шеффенов не ре­шились совсем упразднить суд присяжных и лишь в тсс- ном соседстве с ним, по сторонам коронного судьи поса­дили выборных на долгий срок заседателей, очень скоро стяжавших себе славу — Jasager’oB и Beischlafer’oB[15], И надо признать, что ни историко-политические возра­жения Иеринга и Биндинга, ни метафизические выходки Шопенгауэра и техническая критика Крюппи — не в со­стоянии поколебать оснований суда присяжных. Поспеш­ные и основанные на непроверенных данных выводы о неправильности приговоров присяжных со стороны лю­дей, не бывших свидетелями хода процесса, не пережив­ших его лично, а судящих лишь по обрывкам печатных известий — составляют обычное явление у нас. Притом этот суд долгие годы поставлен был в самые невыгод­ные условия, оставаясь без призора и ухода, причем не­достатки его, столь естественные в новом деле, не ис­правлялись любовно и рачительно, а «каждое лыко ставилось в строку». Еще недавно у нас над ним было произведено особое судебное разбирательство, причем в горячих и пристрастных обвинителях не было недостат­ка. И все-таки подавляющим большинством пришлось вынести ему оправдательный приговор, выразив надеж­ду, что этот жизненный, облагораживающий народную нравственность и служащий проводником народного правосознания суд должен укрепиться в нашей жизни, а не отойти в область преданий. Эту же надежду хочется выразить и по отношению к молодым юристам, которым йридется входить в оценку этого суда. Пусть помнят они, что как всякое человеческое учреждение он имеет свои несовершенства. Ho их надо исправлять без гнева, ослепления и горделивого самомнения, строго отличая недостатки учреждения от промахов и упущений отдель­ных личностей, и вопрошая себя, все ли, что нужно, сде­лано для правильного осуществления этого суда со сто-' роны судьи им руководящего и со стороны законодателя, его устрояющего? Ha людях, призванных служить делу суда и управления, лежит нравственная обязанность пред родиной и перед русским народом охранить этот суд от порчи и способствовать его укоренению в рус­ской жизни.

Таковы, в самых общих чертах, задачи изучения су­дебной этики. Думается, что необходимость преподава­ния основных ее положений чувствуется очень многими из тех, кто вступил в практическую жизнь на заре вели­ких реформ[16]... и кто имел незабываемое счастье участво­вать в первых годах деятельности нашего нового суда. Последующие поколения не испытали уже того возвы­шенного духовного настроения и строгости к себе, с ко­торым тогдашние пионеры и нынешние ветераны судеб­ного дела брались за святое дело отправления право­судия.

Идеалы постепенно начали затемняться и нравствен­ные задачи отходить на задний план. Служение право­судию понемногу начинает обращаться в службу по судебному ведомству, которая отличается от многих других лишь своей тяжестью и сравнительно слабым материальным вознаграждением. Надо вновь разъяснить эти идеалы, надо поставить на первое место нравствен­ные требования и задачи. Это дело университетского преподавания.Уииверситет — эта alma mater[17] своих питомцев — должен напитать их здоровым, чистым и укрепляющим молоком общих руководящих начал. B практической жизни среди злободневных вопросов техники и практики об этих началах придется им услы­шать уже редко. Отыскивать их и раздумывать о них в лихорадочной суете деловой жизни уже поздно. C ними, как с прочным вооружением, как с верным компасом, надо войти в жизнь. Когда человека обступят столь обычные низменные соблазны и стимулы действий: на­жива, карьера, самодовольство удовлетворенного само­любия и тоска неудовлетворенного тщеславия и т. п., когда на каждом шагу станут грозить мели, подводные камни'и манить заводи со стоячей водой, тогда не будет уже времени, да, пожалуй, и охоты запасаться таким стеснительным компасом. Недаром говорит творец «Мертвых душ»: «Забирайте с собою, выходя в путь, выходя из мягких юношеских лет в суровое, ожесточаю­щее мужество,— забирайте с собою все человеческие движения, не оставляйте их на дороге: не подымете по­том!».

Вот почему желательно, чтобы в курс уголовного су­допроизводства входил отдел судебной этики, составляя живое и богатое по своему содержанию дополнение к ис­тории и догме процесса. И если иной, уже давно зрелый судебный деятель в минуту колебания перед тем, какого образа действий надо держаться в том или другом вопросе, вспомнит нравственные указания, слышанные им с кафедры, и, устыдясь ржавчины незаметно подкрав­шейся рутины, воспрянет духом — преподавание судеб­ной этики найдет себе житейское оправдание...