Предисловие

Bo втором томе собрания сочинений А. Ф. Кони помещены «Воспоминания о деле В. И. Засулич», а также несколько впервые публикуемых мемуарных произведений, характеризующих общественно-политическую атмосферу, судебные порядки, правящую верхушку царской России в конце XIX — начале XX веков.

А. Ф. Кони Петербург, середина 70-х годов XlX века

Процесс Веры Засулич 31 марта 1878 г. и стихийно возникшая в этот день демонстрация явились весьма важ­ными событиями общественно-политической жизни в конце 70-х годов и немало способствовали развитию внутреннего кризиса^ связанного с русско-турецкой войной.

Русско-турецкая война 1877—1878 гг. во многих отно­шениях имела последствия, сходные с последствиями Крымской войны. Как и 20 лет назад, война обнажила острые противоречия русского общества, усилила массовое движение, вызвала новый демократический подъем. Еще быстрее, чем в середине 50-х годов, становились достоя­нием широких кругов общества сведения о потерях и лишениях русских войск, факты, свидетельствующие O бездарности высшего командования, о неподготовлен­ности армии к войне, о фантастическом казнокрадстве и т. д.

B 1878 году Ф. Энгельс отмечал, что в России народ­ное недовольство может дойти до «неистового революцион­ного взрыва» L B это время усилилось брожение крестьян­ства, в столице произошли крупные стачки ткачей.

Возмущенные бедствиями и страданиями крестьянства революционеры-народники принимали смутный ропот де-

ревни за предвестие близкой социальной революции. Судебная расправа над участниками «хождения в народ» на процессе 193-х пропагандистов, закончившемся в январе 1878 года, не устрашила, а лишь ожесточила их. B этой обстановке произошло событие, серьезно повлиявшее на последующее течение общественной жизни.

24 января 1878 г.

Bepa Засулич объяснила свой поступок как возмездие за поругание чести участника демонстрации на площади Казанского собора в Петербурге Боголюбова[1].

За несколько месяцев до выстрела Засулич, 13 июля 1877 г., в доме предварительного заключения, где содер­жались революционеры-народники, произошла история, вызвавшая волну возмущения по всей России.

B этот день тюрьму посетил петербургский градона­чальник Трепов. При встрече с заключенными, совершав­шими обычную прогулку во дворе тюрьмы, Трепов заме­тил, что один из них — Боголюбов — не снял перед ним шапки. Трепов дважды замахнулся на Боголюбова кула­ком и отправил его в карцер, а затем приказал подверг­нуть наказанию розгами. Весть об этом гнусном истя­зании политического заключенного тотчас разнеслась по всей России и вызвала возмущение среди революционно настроенной молодежи.

«Зверская расправа эта,— писал впоследствии в под­польно изданной прокламации известный публицист рево­люционной организации «Земля и воля» Д. Клеменц, — произведена была не в степи, не в сибирском остроге.., а по распоряжению неудобоуважаемого градоначальника сто­лицы, облеченного монаршим доверием второго лица в им­перии...

Какие меры возможны... для обуздания зверского про­извола полновластных временщиков?!»[2].

Конечно, царское правительство против зарвавшегося сатрапа никаких мер не приняло. Трепов продолжал без­наказанно властвовать в Петербурге. B умах народников стала зреть мысль о мести.

По утверждению О. В. Аптекмана, общество «Земля и воля» поручило покончить с Треповым В. А. Осинскому, находившемуся тогда в Киеве. Осинский приехал в Петер­бург вместе с Д. А. Лизогубом, М. Ф. Фроленко, Г. А. Попко, И. Ф. Волошенко и С. Ф. Чубаровым[3]. Фро­ленко и Попко сняли против полицейского управления квартиру и следили оттуда за выездами Трепова[4].

Реакционная печать осудила покушение. B ответ зем­левольческая «Вольная русская типография» напечатала две листовки, осуждавшие клевету и благодарившие бес­страшную девушку, «не отступившую перед страшной кро­вавой мерой и собственной погибелью, когда не оставалось других средств для защиты прав человека».

«Прими же от нас дань нашего благоговейного удивле­ния, русская девушка с душою героя, а потомство причис­лит твое имя к числу немногих светлых имен мучеников за свободу и права человека.

Имя этой девушки — Bepa Ивановна Засулич» [5].

Bepa Засулич тотчас стала героиней всей революцион­ной молодежи. O ней рассказывали легендарные" истории. B самом невероятном виде передавали ее биографию. Ме­жду тем в жизни Засулич была очень простой и скромной.

Bepa Ивановна Засулич родилась 29 июля 1849 г. в де­ревне Михайловке Гжатского уезда Смоленской губернии. Отец ее, отставной капитан, умер, когда девочке Исполни­лось три года, оставив пять малолетних детей на руках ма­тери — мелкопоместной помещицы.

Воспитывалась В. И. Засулич в Москве в частном пан­сионе. Там в 13—14-летнем возрасте она увлеклась поэзией

Лєрмонтова и Некрасова, а одной из главных ее «святынь» стала исповедь Наливайки Рылеева. Ee влекло к себе все героическое, зовущее к борьбе и жертвам во имя великого дела свободы. Будучи в пансионе, Bepa Засулич познакомилась с участниками народнического кружка H. А. Ишутина (участник этого кружка Каракозов стре­лял в 1866 г. в Александра II). B это же время у Засулич начинает складываться революционное мировоззрение. «Считала себя социалисткой с 17 лет», — вспоминала впо­следствии она L

По окончании пансиона в 1868 году Засулич переез­жает в Петербург. Здесь она вновь сближается с ради­кально настроенными студенческими кругами. B то время студенчество увлекалось созданием всякого рода мастер­ских (швейных, переплетных и др.), основанных на артель­ных началах.

1 мая 1869 г. 20-летнюю Засулич арестовывают только за то, что она получила по своему адресу от Нечаева из- за границы письмо для передачи другому лицу. Ee заклю­чают сначала в Литовский замок, а затем в Петропавлов­скую крепость. Более года ее даже не вызывают на допро­сы, она даже не знает причины ареста. Bo время нечаев­ского процесса ее не вызывают в суд в качестве свидетеля. Наконец, после почти двухлетнего пребывания в тюрьме, в тяжелых условиях одиночного заключения, Засулич осво­бождают, но не проходит и месяца, как вновь арестовы­вают и под конвоем жандармов отправляют в администра­тивную ссылку, сначала в г. Крестцы (Новгородской губернии), затем в Тверь и в 1872 году в Солигалич (Ко­стромской губернии). B конце 1873 года она получает раз­решение поселиться под надзором полиции в Харькове. Прожив там почти два года, Засулич решает перейти на нелегальное положение. C этого времени начинается ее ак­тивное участие в революционном движении. Засулич вхо­дит в Киевский кружок народников — «бунтарей», прини­мает участие в организации деревенских поселений.

B задуманный бунтарями «конный отряд» для револю­ционной агитации в селах Засулич потребовала допустить и женщин, «имея, конечно, в виду и себя», постоянно и «немало» она упражнялась в стрельбе L

Уцелев при разгроме жандармами киевского кружка осенью 1877 года, Засулич приезжает в Петербург и со своей подругой М. А. Коленкиной готовит покушение на Трепова.

Судебный процесс о покушении на Трепова закончился оправданием В. И. Засулич, после этого она некоторое вре­мя скрывается в Петербурге, а затем нелегальным путем уезжает за границу и поселяется в Швейцарии.

При расколе общества «Земля и воля» В. И. Засулич примьікает к «Черному переделу». Однако в течение двух лет — в 1882—1883 гг. — она руководит совместно с П. Лав­ровым заграничным отделом Красного Креста «Народной воли», призванным оказывать помощь политическим за­ключенным и ссыльным.

B Швейцарии В. И. Засулич знакомится с трудами Маркса и Энгельса и в 1883 году совместно с Г. В. Пле­хановым и его товарищами провозглашает создание первой в России марксистской группы «Освобождение труда».

Общеизвестна выдающаяся роль этой группы в распро­странении марксизма в России. B переводе Засулич и с ее предисловием издаются работа Ф. Энгельса «Развитие со­циализма от утопии к науке», книга Маркса «Нищета философии». Засулич пишет очерк истории I Интернацио­нала, книгу о Жан-Жаке Руссо, литературно-критические статьи.

B конце 1899 года она нелегально едет в Россию для установления связи с социал-демократическими кружками. B Петербурге В. И. Засулич знакомится с только что вер­нувшимся из сибирской ссылки В. И. Лениным, принимает участие в создании первой общерусской социал-демокра­тической газеты «Искра» и входит в состав ее редакции. Она выступает с рядом статей против «экономистов» и ревизионистов.

В. И. Ленин очень высоко ценил Bepy Ивановну За­сулич. По свидетельству H. К. Крупской, перед приездом Засулич в Мюнхен, где издавалась «Искра», он говорил Надежде Константиновне: «Вот ты увидишь Bepy Иванов­ну, это — кристально чистый человек»[6].

Однако оторванная длительное время в эмиграции от рабочих масс, не принимая непосредственного участия в развивающемся пролетарском революционном движении,

В. И. Засулич не смогла воспринять ленинских идей о ге­гемонии пролетариата в буржуазно-демократической рево­люции, о перерастании буржуазно-демократической рево­люции в социалистическую, не могла полностью освобо­диться от влияния идеологии меньшевизма.

Именно поэтому она оказалась в лагере мерьшевиков. Проживая со времени первой революции в Петербурге на легальном положении, Засулич в дальнейшем значительной роли в рабочем движении не играла.

* *

*

B истории русского революционного движения память

0 В. И. Засулич навсегда осталась связанной не только с первыми шагами социал-демократии, но и с ее смелым выстрелом в царского сатрапа Трепова. Событие это имело в свое время огромный резонанс.

Возмущение произволом властей задело даже часть ли­беральной прессы. «Северный вестник» В. Ф. Корша, на­пример, разъяснял, что выстрел Засулич имел политиче­скую цель, ибо был направлен не только против Трепова, но и против административного произвола.

Правительство все же полагало, что суд будет рассмат­ривать дело Засулич как обычное уголовное преступление.

Министр юстиции граф Пален, очевидно с согласия Александра II, решил передать дело Засулич суду присяж­ных заседателей. По всей вероятности, как сообщает в своих мемуарах народоволец H. К. Бух (сын видного са­новника), Пален заверял царя, что присяжные «вынесут обвинительный приговор и тем дадут отрезвляющий урок безумной кучке революционеров, докажут всем русским и заграничным поклонникам «геройского подвига» Веры За­сулич, что русский народ преклоняется перед царем, любит его и всегда готов защитить его верных слуг» [7].

Подобное мнение высказывалось впоследствии в офи­циальном издании департамента полиции — «Хронике со­циалистического движения в России»: «Процесс этот был как бы попыткой, пробным камнем для того, чтобы удо­стовериться, не достаточно ли обыкновенных юридических форм для суда над политическими преступниками; стара­лись убедить себя в глубоком доверии к прямоте присяж­ных, к серьезности адвокатуры, благоразумию общества и осторожности юристов» [8].

Министр юстиции Пален сохранял до конца веру в осу­ждение Засулич судом присяжных и при этом заранее учитывал полезный для упрочения авторитета правитель­ства эффект такого осуждения[9]. Bce же некоторые сомне­ния у министра были, и потому он настойчиво требовал у председателя Петербургского окружного суда А. Ф. Кони гарантий того, что Засулич будет осуждена. Эту же цель преследовала и весьма прозрачная по замыслу аудиенция А. Ф. Кони у Александра II, о которой рассказывается в «Воспоминаниях о деле Веры Засулич».

После аудиенции А. Ф. Кони вновь отказался заверить министра в том, что он поможет осуждению Засулич. Счи­тая себя слугой правосудия, он не желал быть лакеем пра­вительства.

Старания министра юстиции Палена воздействовать на председателя суда и подготовить сильное обвинение не увенчались успехом. C официальной точки зрения состав суда сложился неблагоприятно. Председатель суда

А. Ф. Кони держался независимо, товарищ прокурора окружного суда К. И. Кессель был бесцветной личностью. Серьезно повлияла на исход процесса и очень обдуманная тактика защитника Засулич — присяжного поверенного П. А. Александрова, который тщательно изучил характер и психологию заседателей данной сессии, отвел 11 присяж­ных и наметил представлявшийся ему подходящим состав присяжной коллегии. П. А. Александров, видимо, знал, что входные билеты на процесс Веры Засулич усиленно разбираются врагами Треповаизсановно-бюрократической верхушки, боровшимися с ним за влияние на царя, и учи­тывал, что эта блестящая публика, видимо, будет сочув­ственно относиться к подсудимой и тем окажет влияние на присяжных. Защитник отвел из состава присяжных почти всех купцов (их был значительный процент в списке при­сяжных данной сессии), но оставил мелких и средних чи­новников, на которых влияние присутствующих сановников могло отразиться особенно сильно. He было в составе присяжных, судивших Засулич, ни двух действительных статских, ни одного статского советника, фигурировавших в списке «очередных» присяжных сессии. Среди присяжных остались, кроме одного купца, только средне-чиновные и интеллигентные лица (один «свободный художник», «дей­ствительный студент», помощник смотрителя Александро- Невского духовного училища, четыре надворных и один титулярный советник, один коллежский секретарь, один коллежский регистратор, один дворянин) L

После процесса, окончившегося крушением надежд пра­вительства, К. П. Победоносцев писал наследнику .(буду- щему царю Александру III), что прокурор «мог бы от- весть всех тех чиновников, которых оставил защитник, и мог бы оставить всех тех купцов, которых защитник от­вел» 2.

Однако, несомненно, что не столько чье-то влияние, сколько оппозиционное настроение, проявившееся B это время в сравнительно широких кругах образованного обще­ства, в том числе интеллигенции, мелкого и среднего чи­новничества, к которым, в частности, принадлежали при­сяжные, определило исход процесса.

C раннего утра 31 марта 1878 г. вокруг охраняемого полицией и жандармами здания окружного суда на Литей­ном и Шпалерной толпилась радикальная публика, в осо­бенности молодежь, не получившая входных билетов. Зал переполнен знатью, сановниками, много генеральских по- гонов и звезд на штатских мундирах. B первом ряду — во­енный министр Д. А. Милютин, неподалеку — государст­венный канцлер А. М. Горчаков.

B 11 часов жандармы с саблями наголо ввели в зал суда Засулич. Бледная, одетая во все черное, с гладко за­чесанными волосами, собранными в две небольшие косы, она держалась скромно, без всякой внешней рисовки.

Искренний спокойный рассказ Засулич о своей жизни сразу же завоевал ей симпатии зала.

Объясняя свой поступок, Засулич с подкупающей ис­кренностью рассказала мотивы его.

«Я решилась, хоть ценою собственной гибели, показать, что нельзя быть уверенным в безнаказанности, так ру­гаясь над человеческою личностью, я не нашла, не могла найти другого способа обратить внимание на это проис­шествие... Я не видела другого способа... Страшно под­нять руку на человека, но я находила, что должна это сделать».

Вслед за бледным и невыразительным выступлением прокурора Кесселя поднялся адвокат П. А. Александров, произнесший наполненную большим содержанием, без­упречную по форме речь. Эта речь может быть без пре­увеличения названа замечательным образцом русского судебного красноречия. Она была вдохновенной и взвол­новала всех. «Весь зал, как загипнотизированный, смо­трел ему в глаза и жил его мыслями и его чувства­ми» [10]J — сообщает присутствовавший на процессе свиде­тель. Это была не только защита Засулич, но и обвинение генерала Трепова, протест против господства бесправия и произвола.

Известный либеральный публицист того периода Г. К. Градовский писал, имея, несомненно, в видуэтуречь: «Чем больше длится заседание, чем шире и подробнее раз­вивается судебная драма, тем больше исчезает личность подсудимой. Co мной творится какая-то галлюцинация...

Мне чудится, что это не ее, а меня, всех нас — общество — судят!» K

Заканчивая свою смелую речь, Александров с восхи­щением отозвался о высоком гражданском мужестве под­судимой: «Без упрека, без горькой жалобы,безобидыпри- мет она от вас решение ваше и утешится тем, что, может быть, ее страдания, ее жертва предотвратила возможность повторения случая, вызвавшего ее поступок. Как бы мрач­но ни смотреть на этот поступок, в самых мотивах его нельзя не видеть честного и благородного порыва. Да, она может выйти отсюда осужденной, но она не выйдет опозо­ренной, и остается только пожелать, чтобы не повторялись причины, производящие подобные преступления, порождаю­щие подобных преступников» [11].

Публика несколько раз прерывала речь защитника ап­лодисментами. Правящая верхушка впоследствии не могла простить Кони, что он не сумел остановить этой «непозво­лительной» защиты, которая наэлектризовала публику и присяжных [12].

Как утверждали тогда и впоследствии многие юристы, А. Ф. Кони заключил прения сторон образцовым по сво­ему беспристрастию напутствием.

Кони попытался уравновесить обе чаши весов правосу­дия: он не высказал ни одного лишнего довода ни впользу обвинения, ни в сторону защиты. Такая позиция не могла не вызвать нареканий с разных сторон. Сторонники пра­вительства негодовали потому, что Кони, воспроизводя доводы защиты, усилил обвинения против Трепова и тем дал лишний повод к оправданию Засулич. Ho на некото­рых присутствующих лиц из революционного лагеря его резюме произвело такое впечатление[13], что Кони как бы подсказывал присяжным, что, если даже они признают Засулич виновной, они могут найти для нее снисхождение. Почти все присутствующие на процессе адвокаты были уверены, что присяжные примут предложенное А. Ф. Кони компромиссное решение и полного оправдания Засулич не будет. Ho присяжные, видимо, осознали, что обвинитель­ный приговор Засулич закрепил бы систему ненавистного всем административного произвола. B своем решении они не колебались. He прошло и десяти минут, как из комнаты присяжных раздался звонок.

Было уже около семи часов вечера.

А. Ф. Кони пригласил присяжных войти в зал, и стар­шина их, выступив вперед, подал председателю суда во­просный лист.

Громко и внятно старшина присяжных трижды произ­нес один и тот же ответ на вопрос суда: «Виновна ли?»:

— Нет, не виновна.

Раздались такие бурные аплодисменты и поднялся такой шум, что ничего нельзя было ни слышать, ни разо­брать. Одни кричали: «Браво! Браво, присяжные!»; дру­гие: «Да здравствует суд присяжных!»; третьи кидались друг друга обнимать и кричали: «Поздравляю, поздрав­ляю!». Многие из публики перелезали через перила и по­жимали руки Александрову и Засулич, поздравляя их.

По свидетельству Д. А. Милютина, «весьма многие (в своем дневнике Милютин зачеркнул первоначальную фра­зу: «даже большинство, и в том числе многие дамы выс­шего общества и сановники»), если не большинство, при- шлц в восторг от оправдательного решения суда» *.

По сообщению видного ученого криминалиста H.C.Ta- ганцева, аплодировал оправданию даже государственный канцлер А. М. Горчаков[14].

Огромная толпа — в тысячу или в полторы тысячи че­ловек— студентов, курсисток, рабочих со строящегося не­подалеку Литейного моста уже с утра ожидала окончания процесса. Когда из здания суда вышел защитник, его под­няли и понесли на руках.

Когда же на улице показалась освобожденная Засулич, раздалось оглушительное, долго не смолкавшее «ура», крики «браво». Девушку приподняли над толпой и с триумфом понесли на плечах. Затем ее посадили в карету и толпа сопровождала ее по Шпалерной и Воскресенскому про­спекту. Демонстрация приобретала все более внушительный характер. K ужасу сопровождавших карету полицейских некоторые студенты предлагали провести Засулич мимо Зимнего дворца. Полицейский офицер немедленно послал за подкреплениями в расположенную неподалеку жандарм­скую часть.

Ha углу Воскресенского проспекта и Фурштадтской улицы полиция, а затем и конные жандармы с криком «Дави их!» — бросились на демонстрантов. Били кого по­пало и чем попало. Внезапно один за другим раздались три выстрела. Люди стали разбегаться. Жандармы, ви­димо, еще не имели приказа задержать Засулич, и она благополучно уехала. Ha месте остался лишь убитый сту­дент Сидорацкий *.

Эта, без сомнения, самая крупная по числу участников демонстрация 70-х годов встревожила власти не менее, чем сам приговор.

Как только министр юстиции граф Пален узнал о вер­дикте присяжных, он немедленно испросил высочайшее повеление взять оправданную под стражу. Ho этот приказ запоздал. Когда полиция явилась по адресу, который был назван извозчику при освобождении из тюрьмы, Засулич там уже не было. Всего за полчаса до торо она перешла в другое убежище. Переменив еще две или три квартиры, она с помощью друзей нелегально уе^ала в Швейцарию.

Вскоре сенат по кассационному протесту прокурора Кесселя отменил оправдательный приговор петербургского окружного суда и передал дело на новое рассмотрение в новгородский окружной суд. Сенатор Дейер при этом по­требовал даже предать А. Ф. Кони суду за его поведение

на процессе, но это предложение не прошло [15].

Ho попытка пересмотреть дело не удалась. Засулич не собиралась являться на заранее подготовленную судебную расправу. Правительство решило ограничиться формальным вызовом Засулич, но не требовать от правительства Швей­царии ее выдачи [16]. Здесь, вероятно, сыграло свою роль заявление министра внутренних дел Тимашева о том, что он «не отвечает за новый вердикт присяжных заседателей, а вместе с тем полагает, что во всяком случае суд над За­сулич может подать повод к новым беспорядкам» [17].

Продолжением демонстрации 31 марта явилась торже­ственная панихида по Сидорацкому во Владимирском со­боре, подготовленная 5 апреля землевольцами. Панихида превратилась в политический митинг. Главным оратором на Владимирской площади был студент Николай Лопатин, который отметил, что правительство, желавшее осудить Засулич, само же получило «отличную пощечину». Лопа­тин провозгласил здравицу в честь суда присяжных и призвал молодежь: «Последуем же примеру Засулич и бу­дем сами расправляться с притеснителями» [18].

Полиция, однако, не решилась вмешаться, и демон­странты разошлись спокойно. Результатом демонстрации явилась лишь высылка нескольких студентов, принимав­ших активное участие в ней.

Ho репрессии не остановили выражений симпатии и со­чувствия к смелой девушке. Популярность Веры Засулич среди студенчества возросла еще больше. B высших учеб­ных заведениях происходили сходки и собирались деньги «для Верочки». B университете сбор в пользу Засулич производил будущий народоволец Г. П. Исаев [19]. Молодежь с энтузиазмом разыскивала портреты Засулич.

«Дайте, дайте мне фотографию Веры Ивановны, — просил своих друзей гардемарин И. П. Ювачев, будущий народоволец, — я повешу ее в своей комнате вместо иконы!» [20].

Процесс Засулич явился одним из признаков начинаю­щегося демократического подъема. Отзвуки процесса тот­час долетели и до провинции. B секретном сообщении из Нижнего Новгорода с тревогой подчеркивалось, что «такой исход дела произвел весьма вредное впечатление на толпу в нравственном отношении» [21].

Министр внутренних дел Тимашев в докладе царю 5 апреля 1878 г. отмечал, что «вследствие судебного реше­ния по делу Веры Засулич почти все ежедневные петер­бургские газеты йрйнПЛи по ртйошению к правительству враждебный й вызыЁЬтощий тон, который не может быть терпим без самых вредных Последствий для общественного спокойствия» L

Тревога объяла и председателя Комитета министров графа Валуева, который в своем дневнике жаловался, что «разнузданность» газет свидетельствует о совершенном отсутствии «правительствующего правительства». Валуев заявил даже Александру II, что при создавшемся положе­нии «остается по выходе из дворца идти купить револь­вер для своей защиты».

Уже вечером 31 марта «ввиду постоянно усиливающе­гося социально-революционного движения» по повелению царя созывается Совещательное присутствие министров под председательством П. А. Валуева «для изобретения средств к большему обеспечению государственной безопас- ности»2. 12 июня Александру II был представлен журнал этого Особого совещания, обращавший внимание на резуль­таты процесса Засулич.

«Приступив 31 марта к выполнению возложенной на него задачи, совещание прежде всего обратилось к уясне­нию причин тех прискорбных событий, которые в послед­нее время выразились оправдательным приговором при­сяжных заседателей по делу дворянки Засулич, уличными беспорядками и демонстрациями политического харак­тера» 3.

Приговор присяжных свидетельствовал о недовольстве разнообразных общественных кругов деспотизмом и про­изволом, насилием над личностью. Оправдывая Засулич, присяжные обвиняли не только Трепова, но и весь поли­цейско-бюрократический строй царской монархии.

«Оправдательный приговор Засулич, — заявлял писа­тель Засодимский в подпольной газете «Начало», — обра­тился в обвинительный приговор, произнесенный над пра­вительством от лица русского общества устами 12 при­сяжных» 4.

1 «Красный архив», т. 1, стр. 250.

2 П. А. Валуев, Дневник, Петроград, 1919, стр. 26—28.

3 ЦГАОР, ф. Ill отд., on. 163, д. 502, т. 1, лл. 1—2, 245—246.

4 «Революционная журналистика семидесятых годов», Париж, 1905, crp. 57,

Лев Толстой в эти дни писал, что «засуличевское де- до... — не шутка. Это похоже на провозвестие революции» L Подобные настроения разделялись довольно широкими кругами интеллигенции. В. Г. Короленко вспоминал потом, что «оправдательный вердикт присяжных довел общий восторг до кипения. Казалось, начинается какое-то слияние революционных течений с широкими стремлениями обще­ства» [22].

B широких кругах интеллигенции связывали с общим сочувствием к Засулич взволновавшее молодежь стихотво­рение «Узница» умеренного по своим воззрениям поэта Полонского. Восхищение подвигом Засулич звучит И B тургеневском стихотворении в прозе «Порог». Живший за границей Тургенев уловил, что процесс Засулич является «знамением времени», и сообщал одному из своих корре­спондентов, что «история с Засулич взбудоражила реши­тельно всю Европу» [23].

Оправдание Засулич, этой «героической гражданки» [24] по отзыву Ф. Энгельса, вызвало громкий резонанс на За­паде. Влиятельный французский ежемесячник, отводя За* сулич подобающее место во всемирной истории, писал

0 ней: «В несколько мгновений она стала знаменитостью... B течение 48 часов Европа забыла о войне и мире, о Би­смарке, Биконсфильде и Горчакове, чтобы заняться только Верой Засулич и ее удивительным процессом» [25]. Даже в буржуазных газетах появились статьи под сенсационными заголовками, осуждавшие полицейские порядки самодер­жавия: «Российские башибузуки», «Сцены из тюремной жизни России» и т. п.

Несомненное сочувствие либеральных кругов оправда­нию Засулич, некоторая растерянность властей в момент демонстраций 31 марта и 5 апреля будили надежды на поддержку революционных стремлений самыми широкими кругами общества и звали народническую интеллигенцию к открытой борьбе против царского правительства. B 1878 году в Петербурге появились первые нелегальные газеты. Однако боевые настроения радикальной интелли­генции стали направляться по ошибочному пути — особое развитие получил индивидуальный террор, чреватый опас­ностями для развития революционного движения. Несо­мненно, что нападения на представителей власти, сопро­тивление при арестах, оправдание Засулич, а также демон­страции 31 марта и 5 апреля, связанные с процессом За­сулич, свидетельствовали о начале нового общественного подъема в России.

Видный народнический публицист H. К. Михайловский, назвавший 31 марта «памятным днем в, русской истории», предлагал объединить стремления революционеров и ли­бералов лозунгом: «Конституция, земский собор».

«В нынешнее лето от оправдания Засулич первое, цар­ствование же императора Александра II двадцать четвер­тое, — писал он, — факт передачи общественных дел в об­щественные руки должен обратиться в принцип». «Если этого не будет достигнуто в формах представительного правления с выборными от русской земли, в стране должен возникнуть тайный комитет общественной безопасности. И тогда горе безумцам, становящимся поперек путей исто­рии!» [26].

He прошло и полутора лет, как это предсказание сбы­лось — Исполнительный Комитет «Народной воли» всту­пил в открытый бой с царизмом.

Несмотря на появление в печати целого ряда докумен­тов и воспоминаний, относящихся к делу Засулич и его последствиям, воспоминания А. Ф. Кони полностью со­храняют значение важного источника для изучения этого события, связанного с началом второго демократического подъема в России. А. Ф. Кони очень рельефно показал внутреннюю «кухню», в которой готовился процесс Засу­лич. Воспоминания А. Ф. Кони содержат также множество драгоценных для изучающего эпоху сведений — об орга­низации процесса 193-х пропагандистов, об ответственности министра юстиции К. И. Палена за распоряжение Трепова высечь Боголюбова и т. д. Яркими и точными мазками рисует А. Ф. Кони портреты правительственных деятелей и пресмыкавшихся перед ними полицейско-судебных чинов­ников. Вот задыхающийся на лестнице во время визита к Трепову старец с выпученными глазами, лишенными всякого выражения, — Александр II. Целой вереницей про­ходят перед нами министр юстиции К. И. Пален с «ту­пой головой»; безграмотный солдафон Трепов, делающий четыре ошибки в слове «еще»;жандармскийгенералСели- верстов, «шпион по призванию», и множество других.

А. Ф. Кони в полной мере осознает значение оправда­тельного для Засулич приговора присяжных, приговора, который указал «на глубокое общественное недовольство правительством».

Несмотря на то, что А. Ф. Кони так и не смог уяснить себе действительных причин освободительного движения B России и не одобрял революционных средств борьбы, OH в общем с пониманием относится к возникновению в конце 70-х годов политического террора как стремления передо­вой молодежи отомстить царским сатрапам за бессер­дечные приговоры судов, за истязание политических за­ключенных. «Кто сеет ветер — пожнет бурю», — объясняет

A. Ф. Кони.

Чрезвычайно обстоятельные, хорошо документирован­ные воспоминания А. Ф. Кони заслуживают несомненного доверия и в приводимых автором диалогах и даже в дати­ровке событий — очень редкое для большинства мемуаров качество. Свидетельством большой точности воспоминаний Кони служит, например, воспроизводимое им по памяти письмо к министру юстиции Палену после процесса Засу­лич. Черновик этого письма был утерян. Разысканный сей­час в архиве подлинник письма А. Ф. Кони почти бук­вально совпадает с текстом, приведенным в книге.

B качестве приложения к «Воспоминаниям о деле

B. И. Засулич» в томе впервые публикуются некоторые материалы процесса, а также доклад III Отделения о де­монстрациях 31 марта и 5 апреля.

Весьма содержательно и другое публикуемое в томе ме­муарное произведение А. Ф. Кони «Триумвиры» (1907 г.), дополняющее картину царской юстиции, нарисованную в «Воспоминаниях о деле Веры Засулич», портретами сена­торов, этюдами гражданских и уголовных дел, проходивших через кассационный департамент сената в то время, когда А. Ф. Кони служил там обер-прокурором.

Деятельность эерховного судилища Российской импе­рии, составленного в основном из тупых чинуш, карьери­стов и разного рода административных отбросов, рисуется А. Ф. Конй C беспощадной иронией. Уничтожающие ха­рактеристики дает он таким столпам царской юстиции, как, например, «бездумный и злобный холоп» сенатор Дейер, настоящий «палач», а не судья в политических про­цессах.

B своем стремлении быть объективным А. Ф. Кони признает, что пользовался одно время симпатией Победо­носцева. Ho для А. Ф. Кони ясен исторический смысл дея­тельности этого «великого инквизитора» и мракобеса, при­водившего к «тлению и ржавчине» все, чего только могли коснуться его руки. Интересным документом, отражающим почти невероятное умонастроение для чиновника высшего ранга, каким был А. Ф. Кони, является его «Политическая записка» 1878 года, направленная наследнику. Кони высту­пил в ней против судебных расправ над народнической мо­лодежью и против административного произвола каратель­ных ведомств.

Написанная, как горестно признавал потом сам Кони, «слезами и кровью», эта записка, разумеется, «осталась гласом вопиющего в пустыне».

Несомненный интерес для широких кругов читателей представляют относящиеся уже к началу XX века характе­ристики Александра III и Николая II, а также очерк об открытии I Государственной думы, написанный непосред­ственно в день этого события. Убежденный сторонник по­литической свободы и представительного строя, А. Ф. Ко­ни нисколько не переоценивал вынужденных уступок, данных в 1905 году царизмом. He переоценивал он и роли I Думы, как известно, вскоре распущенной правитель­ством.

При всем стремлении автора сохранить объективность в обрисовке Александра III и Николая II характеристики этих царственных ничтожеств прибавляют много вырази-- тельных черт к уже известным по литературе портретам.

Малоизвестный эпизод, связанный с попыткой создания в 1906 году правительства из представителей либеральной бюрократии и буржуазных партий, рисует А. Ф. Кони в отрывке «Моя Гефсиманская ночь». Хотя здесь нет, разу­меется, политической оценки этой затеи правящих верхов

во главе со Столыпиным, задуманной как средство поддер­жать колеблющийся под ударами революции царский пре­стол, но смысл этого маневра, призванного обмануть обще­ственное мнение, А. Ф. Кони сразу же осознал. Правильно оценив создавшуюся политическую обстановку, он отка­зался пожертвовать своим высоким моральным авторите- том неподкупного и нелицеприятного деятеля правосудия для прикрытия наступающей реакции и отклонил предло- жение вступить в правительство Столыпина в качестве ми­нистра юстиции.

С. Волк, M. Выдря

Глубокий возраст, при­нося свои тягости, вме­сте с тем дает то преимущество, которое достигается во время путешествий восхождением на большую горную вы­соту, а теперь, вероятно, дается поднятием на аэроплане; там горизонт перед взором расширяется настолько, что вдруг вместо уголка известной местности она становится видной вся и то, что оставалось в тени и представлялось навсегда лишенным солнца, оказывается закрытым от его лучей лишь временным туманом.

Целые десятилетия жизни некоторых современников прошли перед глазами, но лишь в совокупности утро, пол­день и вечер их жизни рисуют верный образ каждого из них. И приходится видеть иногда, как точно туча закры­вала от взора того или другого все единственное ценное, вечное и возвышенное, ради чего стоит жить и бороться, что является самым источником жизни! И если бы не до­жить еще десяток лет, фигура оцениваемого человека, о котором записаны воспоминания, явилась бы нарисован­ной иначе. Таков граф Пален, о котором я пишу особо в послесловии. To же можно сказать и об условиях, окру­жающих человека. Исторические личности, вырванные из общего уклада своего времени, представляются совсем иными тем читателям, которые не сообразуются с миросо­зерцанием эпохи, в которой они жили, оценивая их дей­ствия отдельно от него. Так, Петр I, с нашей точки зрения, представляется олицетворением жестокости, но по сравне­нию со своей эпохой он в этом отношении таков, как все и даже в Западной Европе.

Многие могут проверить этот взгляд на себе, вспомнив себя (и окружающих) до Германской войны и во время

нее. До войны гибель «Титаника» вызывала общий ужас многочисленностью своих жертв; повешение главарей шай­ки рецидивистов-конокрадов, как саранча опустошавших крестьянские хозяйства в Харьковской губернии, вызывало бессонную ночь и душевные терзания у всех, кого нельзя было назвать «мертвые души». A затем во время войны на нас наросли душевные мозоли, и тот, кто, не пережив всего пережитого, прочел бы почти спокойные сообщения друг другу о гибели целых десятков тысяч человек, мог бы сказать, что в наше время не осталось более не «мертвых душ» среди живых людей.

Важно, чтобы читающий записку мог установить в себе угол зрения того времени, понять взгляды той эпохи.

Нельзя не согласиться с французским историком Gab­riel Hannoto (в своей книге «lHistoire et Ies Historiens») в том, что миссия истории состоит в собирании плодов с ве­кового опыта и в передаче достижений человечества из поколения в поколение. Вот почему, смотря с этой точки зрения на мемуары и записи прошлого, я печатаю то, что написано мною 45 лет назад, не изменяя ни одного слова. Читая записку о деле Засулич, надо стать на точку зрения людей того времени. Это — подлинные переживания тогдашнего председателя окружного суда (семидесятых го­дов), которому было B то время около 35 лет, который был во всеоружии всех своих душевных сил и макал перо не в чернило, а в сок своих нервов и кровь своего впослед­ствии больного сердца, чтобы запечатлеть на бумаге то, что, казалось ему, вписывается как начало новой страницы ее истории в жизнь России.

Этот документ был передан мною в Академию наук для опубликования через 50 лет после моей смерти. Ho шаги истории в дни моей старости стали поспешнее, чем можно было это предвидеть, и в лихорадочном стремлении сломать старое ее деятели, быть может, скорее, чем я мог предполагать, будут нуждаться в справках о прошлом ра­ди знакомства с опытом или ради понятной любознатель­ности. Вот почему я не считаю себя вправе поддаваться желанию кое-что смягчить, кое из чего сделать в ней же выводы. Я не меняю ни одного слова, написанного 45 лет назад, а беседы, встречи и отношения с некоторыми из названных мною лиц описываю в послесловии и надеюсь, что читатель сделает из него напрашивающийся сам собою вывод.

Многие лишь в конце жизни бесплодно относительно всех, в ком вызывали они горькие слезы, раскаялись в том, что не воспользовались тою счастливою возможностью, когда могли бы их не вызвать, а «утереть». Ho они раская­лись или выстрадали сами те страдания, от которых хоте­лось бы видеть человечество избавленным и резкие сло­ва зрелого возраста в старости хотелось бы вычеркнуть.

...Небо ясно

Под небом места много всем Зачем всечасно и напрасно Враждует человек... Зачем?

(Лермонтов )

Итак, вот что записано бывшим председателем по делу Засулич 45 лет тому назад.

Отдел первый

6 декабря 1876 г., прилегши отдохнуть перед обедом у себя в кабинете, в доме министерства юстиции, на Малой Садовой, я был вскоре разбужен горько-удушливым запа­хом дыма и величайшею суматохою, поднявшеюся по всему огромному генерал-прокурорскому дому. Оказалось, что в канцелярии от неизвестной причины (день был воскрес­ный) загорелись шкафы и пламя проникло в верхний этаж. Горел пол в кабинете помощника правителя канцелярии Корфа и начинал прогорать и у меня, в обширной пустой комнате, которая называлась у моего предместника по должности вице-днректора А. А. Сабурова «детской».

Ha внутренней лестнице толпились испуганные чинов­ники, курьеры; вскоре показались во всех углах пожарные, пришел встревоженный министр, граф Пален, мелькнула фигура градоначальника Трепова. Опасность была устра­нена очень быстро. Пожарные действовали мастерски, и Пален, в порыве великодушия, на казенный счет велел им выдать 1000 рублей серебром в счет скудных остатков по министерству юстиции за сметный год. Из этой же суммы было почерпнуто и пособие, тоже в одну или полторы ты­сячи, на поправление сгоревшего кабинета барона Корфа, хотя и до и после пожара этот кабинет неизменно со­стоял из дрянной сборной мебели, двух-трех старых столов и бесчисленного количества папиросных мундштучков всех форм и величин, лежавших на них.

Еще не утихли беготня и беспорядок в моих комнатах и на прилегающих лестницах, еще у меня в кухне старались привести в чувства захлебнувшегося дымом пожарного, как Пален прислал за мною, прося прибыть немедленно. Я за­стал у него в кабинете: Трепова, прокурора палаты Фукса, товарища прокурора Поскочина и товарища министра Фри­ша. Последний оживленно рассказывал, что, проходя час тому назад по Невскому, он был свидетелем демонстрации у Казанского собора, произведенной группою молодежи «нигилистического пошиба», которая была прекращена вме­шательством полиции и народа, принявшегося бить демон­стрирующих *... Ввиду несомненной важности такого факта в столице, среди бела дня, он поспешил в минис.терство и застал там пожар и Трепова, подтвердившего, что кучка молодых людей бесчинствовала и носила на руках какого-то мальчика *, который помахивал знаменем с надписью: «Земля и воля». При этом Трепов рассказал, что все они арестованы — один сопротивлявшийся был связан — и не­которые, вероятно, были вооружены, так как на земле был найден револьвер. To же повторили Фукс и Поскочин, приступившие уже к политическому дознанию по закону

19 мая 1871 г. *

Пален после обычных «охов» и «ахов», то заявляя, что надо зачем-то ехать тотчас же к государю, то снова инте­ресуясь подробностями, спросил, наконец, Фриша и меня, как мы думаем, что слеДует предпринять? Вопрос был серь­езный. Министр был в нерешительности и подавлен непри­вычностью неожиданного события, а Трепов, который, ко­нечно, в тот же день и во всяком случае не позже утра следующего дня стал бы докладывать государю и притом в том смысле, как бы на него повлияло совещание у ми­нистра юстиции, ждал и внимательно слушал. Революцион­ная пропаганда впервые выходила на улицу, громко о себе заявляя, и сохранить по отношению к ней хладнокровие и спокойную законность значило проявить не слабость, а силу и дать камертон всем делам подобного рода на бу­дущее время. Я ждал ответа Фриша с тревогою, зная по многократным прежним опытам, что для удержания Пале­на от необдуманного или поспешного и произвольного шага на него надежда плохая. «Что делать?» — сказал Фриш, и, медленно оглянув всех своим холодным, стальным взгля­дом, он приподнял обе руки, сжал их указательные и боль­шие пальцы и, быстрым движением отдернув одну от дру­гой книзу, как будто вытягивая шнурок, сделал вырази­тельный щелчок языком... «Как?—невольно вырвалось у меня, — повесить? Да вы шутите?!» He отвечая мне, он наклонил голову по направлению к Палену и сказал спо­койно и решительно: «Это — единственное средство!» При­рожденная порядочность и сердечная доброта Фукса про­ступили сквозь тину слепого усердия по политическим до­знаниям, в которую он погрузился, к счастью, лишь на время, и он, растягивая слова и выражаясь по обыкнове­нию запутанно, стал, однако, протестовать против такого взгляда. Пален взглянул на меня вопросительно, и я ска­зал, что для меня это дело так еще не ясно,, что даже и начатие дознания по закону 19 мая кажется мне прежде­временным. To, что произошло на Казанской площади, представляется нарушением порядка на улице, по которому следует предоставить полиции произвести обыкновегіное расследование. Если обнаружатся признаки политического преступления, то никогда не поздно передать дело жан­дармам. Bce арестованы, вещественные доказательства взяты, следовательно, правосудие и безопасность ничего потерять не могут, а общественное спокойствие и достоин­ство власти только выиграют, если дело не будет прежде­временно раздуто до несвойственных ему размеров. Что же касается до взгляда Фриша, то я думаю, что он не говорит и не думает в данном случае серьезно... Фукс и Поскочин стали доказывать, что дознание уже начато, а Фриш хо­лодно сказал: «Я уже высказал свое мнение: оно основано на статье Уложения о наказаниях». Пален, видимо, не раз­деляя его мнения, опять поохал и поахал; по обыкновению, с детскою злобою в лице, назвал участников демонстрации «мошенниками» и, ни на что не решившись, отпустил нас...

Этот день был во многих отношениях роковым для многих из нас, и в сущности из всех связанных с ним по­следующих событий один лишь Фриш выбрался благопо­лучно. И вот ирония судьбы: Фуксу, смутившемуся пред­ложением Фриша и бывшему всегда, по совести, противни­ком смертной казни, пришлось через четыре с половиною года подписать смертный приговор Желябову, Перовской * и их товарищам и все-таки вызвать против себя упреки свыше «за неуместную мягкость», выразившуюся в том, что он позволил уже признанным виновными подсудимым поговорить между собою на скамье подсудимых, покуда особое присутствие писало неизбежную резолюцию о ли­шении их жизни через повешение. A Фриш через пять C половиною лет, забыв свое многозначительное «щелканье», подписал журнал Комиссии по составлению ,нового Уложе­ния о наказаниях, в котором приводились всевозможные доводы против смертной казни, и хотя она и удерживалась ввиду исключительных обстоятельств для особо важных политических преступлений, но мудрости Государственного совета коварно и лукаво предоставлялось разделить взгля­ды Комиссии и отменить смертную казнь и по этим пре­ступлениям, а, идя со мною за гробом М. E. Ковалевского через шесть лет, он же доказывал, что казнь «мартистов» была политическою ошибкою и что Россия не может долго существовать с тем образом правления, которым ее благо­словил господь... Tempora mutantur! [27].

Демонстрация 6 декабря 1876 г., совершенно беспочвен­ная, вызвала со стороны общества весьма равнодушное к себе отношение, а со стороны «народа» — кулачный отпор. Извозчики и приказчики из лавок бросались помогать по­лиции и бить кнутами и кулаками «господ и девок в плат­ках» (пледах). Один наблюдатель уличной жизни расска­зывал Боровиковскому про купца, который говорил: «Вы­шли мы с женою и дитею погулять на Невский; видим, у Казанского собора драка... я поставил жену и дите к Ми­лютиным лавкам, засучил рукава, влез в толпу и — жаль только двоим и успел порядком дать по шее... торопиться надо было к жене и дитю — одни ведь остались!» — «Да кого же и за что вы ударили?» — «Да кто их знает, кого, а только как же, помилуйте, вдруг вижу, бьют: не стоять же сложа руки?! Ну, дал раза два кому ни на есть, поте­шил себя — и к супруге...» «Si non ё vero, ё Ьеп trovato!»[28].

Ho в истории русских политических процессов демон­страция эта играет важную роль. C нее начался ряд про­цессов, обращавших на себя особое внимание и окрасивших собою несколько лет внутренней жизни общества. Громад- ный процесс по жихаревскому делу еще только подгото­влялся, а процессы о пропаганде, или, как они назывались даже у образованных лиц из прокуратуры, «о распро­странении пропаганды», велись неслышно, без всякого судебного «спектакля», в Особом Присутствии сената. Это были отдельные, не связанные между собою дела о чтении и распространении «вредных книг», вроде «Сказки о четы­рех братьях», «Сказки о копейке» или «Истории француз­ского крестьянина», очень талантливо переделанной из романа Эркман-Шатриана *. B них революционная партия преследовалась за развитие и распространение своего «об­раза мыслей», в деле же о преступлении 6 декабря впервые выступал на сцену ее «образ действий».

Эти отдельные процессы не привлекали ничьего внима­ния, кроме кружка юристов, среди которых иногда ходили слухи, что первоприсутствующий особого присутствия C 1874 года сенатор Александр Григорьевич Евреинов ведет себя весьма неприлично — раздражительно, злобно приди­раясь к словам подсудимых и вынося не в меру суровые приговоры. Слухи эти были не лишены основания. Сухой, изможденный старик, с выцветшими глазами и лицом дрях­лого сатира, Евреинов представлял все задатки «судии не­праведного», пригодного для усердного и успешного веде­ния политических дел. Я помню, что раз, летом 1875 года, я встретил его утром на Петергофском пароходе, шедшем в Петербург. «Вот еду судить этих мерзавцев, — сказал он мне, — опять с книжками прпались, да так утомлен, что не знаю, как и буду вести дело. Вчера государю было угодно потребовать институток Смольного института в Петергоф, ну и я, как почетный опекун, должен был с ними кататься и всюду разъезжать, а потом после обеда в Монплезир приехал он с великими князьями и приказ.ал институткам танцевать, шутил, дарил им конфеты и т. д. Пришлось все время быть на ногах, а тут еще сам подходит ко мне и с улыбкой спрашивает; «А ты, старик, что же не идешь плясать?» Я отвечаю: «Прикажете, государь, и я танцевать стану!» — «Нет, не нужно», — милостиво ответил мне он, A тут вот это дело—худи эту сволочь, уж где мне после вчерашнего-то дня!»

Ho как бы то ни было процессы эти велись как-то особо от хода всей судебной жизни и нимало на кее не влияли. Совершенно иначе дело стало с 6 декабря. Во-первых, оно пошло ускоренным путем, ибо к нему уже был применен возмутительный в процессуальном смысле порядок, по ко­торому дознание уже не обращалось к следствию, а прямо вело к судебному рассмотрению, то есть ставило человека на скамью подсудимых без предварительного исследования его вины компетентными лицами и узаконенными спосо­бами. Этот порядок был принят цо настоянию Палена, ко­торому наскучило долгое производство следствий по поли­тическим делам и которому Фриш указал на 545 статью Устава угол, суд-ва, по-видимому, воздержавшись от ука­зания на то, что отсутствие следствия в общем порядке судопроизводства связано с. обсуждением дела в двух ин­станциях по существу и с обвинениями, не влекущими даже ограничения прав состояния; здесь же дело разбира­лось в одной инстанции и могло влечь за собою даже смертную казнь. Тщетно боролся я против этого явного нарушения основных начал уголовного процесса. Когда ни­какие словесные убеждения не помогли,когдаПаленупорно стоял на своем, твердя на мои разъяснения, что нечего этим негодяям давать гарантии двух инстанций, и прика­зал, наконец, начальнику уголовного отделения предста­вить ему отношение к шефу жандармов относительно вве­дения такого порядка, без сомренид, для последнего очень желательного, я написал ему письмо, в котором всячески доказывал вред и полную незаконность предполагаемой меры. Дня через два Пален, при моем докладе, сказал: «Я очень вам благодарен за ваше письмо, хотя я с ним все-таки не согласился и уже вошел в соглашение с шефом жандармов, но оно заставило меня еще раз обдумать во­прос — быть может, я и неправ, но я вынужден на такую меру; все эти Крахты и Гераковы /чЛёны палат, произво­дившие следствия по политИческИм дёлам) надоели мне ужасно, я не хочу больше им&ть с нІлѵш ^ела, а ваше письмо я прикажу приложить к производству: пусть оно останется как след вашего протеста». Ho я взял Это письмо из дела и прилагаю к настоящей рукописи как один из многих зна­ков бесплодной борьбы за право и законность с этим ту­пым человеком 1.

Во-вторых, был назначен другой первоприсутствующий, Тизенгаузен, человек живой и энергический, и дело было пущено уже в январе в зале заседаний окружного суда, при искусственно возбужденном интересе. Процесс * окон­чился осуждением почти всех обвиняемых, и в том числе в качестве главного виновного студента С.-Петербургского университета Боголюбова *, который был приговорен к каторге.

Процесс этот имел, в числе своих последствий, один тро­гательный эпизод. Вскоре по произнесении приговора, B числе прочих и над неким воспитанником Академии худо­жеств Поповым, личностью весьма мало симпатичною во всех отношениях, присужденным к поселению в Сибири, ко мне явилась девушка калмыцкого типа, с добрыми, огромными навыкате черными глазами и румяным широко­скулым лицом — нечто вроде Плевако в юбке — и при­несла письма от секретаря цесаревны Оома, в котором тот просил от имени цесаревны содействия удовлетворению хо­датайства г-жи Товбич. Так звали эту девушку. Ходатай­ство состояло в разрешении обвенчаться с Поповым до его отправления в Сибирь, так как она желала следовать за ним в качестве жены. Просьба была настойчивая и слез­ная, и контуры стана просительницы показывали, что эта настойчивость имеет свои основания. Я обещал выхлопо­тать разрешение у Палена, который не допускал прокурора палаты самого разрешать такие вопросы, и вместе с тем просил Оома написать ему официальное отношение. Ho у Палена я встретил неожиданный и яростный отказ. Он кричал, что это «все — девки!», что он не намерен «содей­ствовать разврату» и т. п. Пришлось утешать слабыми надеждами Товбич, которая трепетала, как птица в клетке, и овладеть Паленом путем нескольких периодических атак. Наконец, он сдался на то, чтобы родителям Товбич, жив­шим в Екатеринославской губернии, было написано о же­лании их дочери связать свою судьбу с политическим ссыльным и испрошено их разрешение на брак, в даче ко­торого Пален, видимо, сильно сомневался. Я сам написал местному исправнику конфиденциальное письмо, и вскоре был получен ответ с подписью родителей Товбич, которые заявляли, что дочь их уже давно живет самостоятельной жизнью и что они не желают вмешиваться в ее выбор. Это не удовлетворило, однако, Палена; он потребовал, чтобы местный прокурор лично объяснился с родителями Тов­бич. Ввиду болезненного состояния ее матери прокурор объяснился лишь с отцом и донес, что последний, зная силу привязанности дочери к Попову, не только разрешает ей брак, но даже просит ему не препятствовать, и «покро­вительство разврату» совершилось в тюремной церкви. «Дураки!» — провозгласил Пален. Года через два я полу­чил от Товбич-Поповой письмо из Яку*гска, в котором она писала, что родила сына, что живут они с мужем счастливо и совершенно безбедно, так как он делает, по старой па­мяти, бюстики государя, которые очень хорошо раскупа­ются в их местности и доставляют средства к жизни. Письмо это имело очень оригинальный характер. B нем нигилистическая поза прикрывала сердечный характер. Товбич начинала письмо словами: «В некотором роде па­мятный мне Анатолий Федорович», а кончила короткой припиской: «Сына моего я назвала Анатолием».

Вслед за процессом по казанскому делу слушался в фе­врале 1877 года процесс «50» *, подготовленный в Москве и обнимавший разные группы обвиняемых, довольно ис­кусственно между собою связанные по существовавшему в Москве методу соединять однородные дела в одно, при­давая ему громкое название, вроде «дело червонных вале­тов» и т. д. По делу «50-ти» судебное следствие велось очень бурно. Обвиняемые делали разные заявления рез­кого свойства, судьи теряли самообладание... B воздухе но­сились тревога и озлобление, и впервые новый суд делался ареною личных препирательств между судьями и утратив­шими доверие к их беспристрастию раздраженными подсу­димыми. Многие из этих подсудимых явно выказывали полное равнодушие к ожидавшему их наказанию и лишь пользовались случаем высказать излюбленные теории и мрачноутопические надежды. Особенно потрясающее впе­чатление произвела своею грубою энергией речь рабочего Петра Алексеева *, и смущенный и растерявшийся предсе­датель выслушал, не останавливая его, воззвание о скорей­шем приходе того времени, когда мозолистый кулак рабо­чего сотрет с лица русской земли самодержавное самовла­стие и все гнилые учреждения, которые его поддерживают. Ha подобные выходки судьи отвечали явным проявлением раздражения и гнева и принимали невольно характер сто­роны в процессе, не могущей относиться хладнокровно к развертывающейся пред нею судебной драме.

И в этом, и в последующих процессах этого рода вы­дающуюся роль играл по своей придирчивости и совершен­но не судейской односторонности сенатор Николай Отто­вич Тизенгаузен. Он принадлежал к тем правоведам, которые, будучи возмущены самодурными выходками гра­фа Панина, уходили в другие ведомства и, преимуществен­но в начале нового царствования, в либеральное морское министерство. Там пробыл он до самой судебной реформы и был, как говорили, сотрудником «Колокола» * в его лучшие годы. Как бы то ни было в правоведческом мирке он слыл за «красного». Ho этот «красный» ввиду красного сенаторского мундира радикально переменил окраску. B 1877 году по рукам в Петербурге ходили «Подписи к портретам современников» Боровиковского. K портрету Ти- зенгаузена относились следующие, к сожалению, справед­ливые строки:

Он был горячим либералом...

Когда б, назад пятнадцать лет,

Он чудом мог полюбоваться Ha свой теперешний портрет?!

Он даже в спор с ним не вступил бы,

Сказал бы крепкое словцо И с величайшим бы презреньем Он плюнул сам себе в лицо.