КСЕНИЯ БОРИСОВНА ГОДУНОВА[31]

(По поводу картины художника Неврева)

В русской истории едва ли найдется такой грустный женский образ,, как образ царевны Ксении Борисовны. Судьба как будте измышленно и утонченно сопоставила для нее все, чтоб сделать ее несчастною и притом так, чтоб она как возможно сильнее ощущала свое горе.

ей то, в чем отказывала вообще другим русским царевнам, осуждаемым за свой почет на всегдашнее одиночество, ради того только, что отдавать их в замужество за иноверцев считалось грехом, а православного мужчины, который по своему происхождению достоин бы был руки царской доче­ри, не находилось. С Ксенией было не так. Ее отец хотел во что бы то ни стало дать в женихи своей дочери какого- нибудь иноземного принца высокого рода, не жалея наде­лить его уделом из своих обширных владений. Попытки в этом роде следовали одна за другою: неудачи не останавли­вали чадолюбивого родителя, как вдруг неожиданный удар судьбы разбил в прах все его замыслы и надежды.

Этот образ злополучнейшей из русских женщин не со­здан вымыслом поэта: он существовал некогда в действи­тельности. Неудивительно, что этот образ был излюблен нашими художниками, посвящавшими свой талант изобра­жению событий отечественной истории. Назад тому лет двадцать, на выставке в Академии Художеств мы любова­лись картиною г. К. Маковского, изображающею страшное событие смерти Борисовой жены и сына; царевна Ксения изображена здесь плачущею над трупом только что перед тем удавленной матери, а за нею убийцы расправляются с ее братом Федором Борисовичем. С этой картины к насто­ящей книжке «Исторического Вестника» прилагается копия в гравюре, исполненной г. Зубчаниновым. По нашему мне­нию, это лучшее произведение талантливого художника, но оно мало было оценено в свое время. Тогда у знатоков господствовал вкус к рутинной живописи с античными по­зами; картину г. Маковского находили слишком реальною и грубою, ставили ей в недостаток даже верность истории, одним словом порицали за то, что составляло в ней досто­инства. В более недавнее время явилась другая картина из жизни Ксении Борисовны, не менее талантливого художни­ка г. Неврева, снимок с которой также прилагается к на­стоящей книжке «Исторического Вестника>>, в прекрасно сделанной гравюре известного гравера Паннемакера. Ху­дожник избрал тот момент, когда Рубец-Мосальский, в день погибели Борисова семейства взявший Ксению к себе в дом с целью доставить ее в жертву сластолюбию нового царя, приводит ее к названому Димитрию.

Борис Годунов еще задолго до своего воцарения был од­ним из тех немногих русских сановников, которые начина­ли сознавать необходимость просвещения и убеждались, что это просвещение может водвориться в России не иначе, как чрез сближение с Западною Европою.

Еще при царе Иване Васильевиче Грозном он постоянно благоприятствовал англичанам, которые вели торговые сно­шения с Россиею. То же самое было еще в большей степени при царе Федоре Ивановиче, при котором, вследствие сла­боумия государя, всем государством управлял он, Борис Го­дунов. Когда, по кончине царя Федора Ивановича, Борис был избран на престол, тогда его просветительные намере­ния стали высказываться вполне. Он не только дозволил немцам, жившим близ столицы в Немецкой слободе, по­строить себе церковь для отправления богослужения по сво­им обрядам (что очень не нравилось приверженцам старины), не только привлекал во множестве иноземцев в военную службу, с целью устроить войско по западноевро­пейскому- образцу, не только приглашал в Россию опытных «рудознатцев» для отыскания золотых и серебренных руд, • часовщиков и другого рода мастеров, в особенности же вра­чей: — он возымел намерение завести в Московском госу­дарстве школы для народного обучения и выписать из Западной Европы учителей и наставников. В архиве мини­стерства иностранных дел сохраняется письмо одного не­мецкого ученого из Гамбурга, от 24-го января 1601 года, к царю Борису. Он восхваляет Бориса за намерение (о кото­ром он узнал от одного посланного царем московского не­мца) основать в своем государстве университет и училища и с этою целью пригласить иностранных ученых людей. «Ваше величество, — выражался в своем- письме этот не­мец, — приобретете себе бессмертную славу во всем мире, если, даруете своему народу величайшее благодеяние, ибо нет драгоценнее сокровищ, как знания и изящные искусст­ва: этому доводом служить может судьба всех образован­ных народов» (Карамз.

Духовенство в те времена имело громадную нравствен­ную силу, а царь Борис не чувствовал еще большой силы за собою и за своим, только что воцарившимся, родом: он должен был уступить и ограничился только посылкою в чужие края для обучения наукам и для знакомства с ино­странными языками восемнадцати молодых дворян, из ко­торых впоследствии только один воротился в отечество, прочие же отреклись от него (Bussov. Chron. изд. Археогр. Ком. Rerum rossicorom scriptores externi, 1, стр. 9).

Ценя так высоко просвещение для народа, естественно, царь Борис прилагал старание о собственных детях. О сыне его Федоре Борисовиче, наследовавшем престол, но преж­девременно погибшем, летописец современник отзывается так: «аще бо и юн сый летними числы бысть, но да смыс­лом и разумом многих превзыде сединами совершенных, бе бо зело изучен премудрости и всякого философского есте- ственнословия и о благочестии же присна упражняшеся, злобы ж и мерзости и всякого нечестия отнюдь всяко нена­вистен бысть» (Врем. И. М. О. И. и Др. XVI, 92).

Другой старинный летописатель говорит о нем: звездозаконие (счис­ление обращения луны и течения' планет и звезд). Самый процесс тогдашнего научения письма представлял нелегкое и кропотливое занятие, при необходимости изучить пра­вильное употребление разных надстрочных и междустроч­ных знаковІ Еще более трудностей в мелочах представляло изучение церковного пения, которого любительницею изо­бражается царевна Ксения. В ему город Углич с уездом, с которого принц мог получать ежегодного дохода до 4000 рублей, но управлять этим уделом должны были назначенные от царя дворяне, а принцу на его содержание .дасгавлять доходы (Petr. Chron. Rer.' rossicar. scriptores externi. Изд. Арх. Комм. 1, стр. 156. — Маржерет. — Сказ. соврем. о Дим. самозв. III, 69). Густав уехал туда и там занимался химией, живя в Угличе безвыездно до конца Бо­рисова царствования и жалуясь на непостоянство женщи­ны,. которой в жертву он принес Счастье своей жизни (Bussov. Chronic. 10).

Вскоре после первой неудавшейся попытки достать для дочери жениха последовала другая. Царь Борис узнал, что у датского короля Христиана есть брат Иоанн и отправил посольство как бы для улажения некоторых пограничных недоразумений, но в то же время поручил сообщить королю о своем желании отдать свою дочь за его брата. Мы не знаем условий, на которых датский король согласился от­пустить своего брата в Московское государство, но досто­верно то, что датский королевич герцог Иоанн должен был навсегда поселиться в России в уделе, который назначит ему тесть. Иоанн не был тогда в отечестве: он воевал в Нидерландах. По возвращении в Данию он. сел на корабль и отправился в Россию через Балтийское море. 6-го августа 1608 года он вступил на берег в Ивангороде с многочислен­ною свитою, доходившею числом до четырехсот человек (ls. Massa; перев. 86). Отсюда до Москвы путешествие его было праздничным шествием: на каждом стане преду­предительно угощали его и всю его дружину,при въезде в города встречали его пушечными выстрелами и выстроен­ные в ряд ратные люди отдавали почесть высокому гостю. Он ехал через Новгород, Торжок, Старицу, ехал медленно, делая не- более тридцати верст в день, останавливался, за­бавлялся охотою. Провожали его боярин Михаил Салтыков и дьяк Афанасий Власьев, люди более прочих знакомые с иноземными обычаями и потому приставленные к чужест­ранному гостю. Герцог Иоанн беседовал с ними, узнавал от них о житье-бытье русского народа, о гражданском и цер­ковном строении в Московском государстве. Царь посылал 9.му подарки: деревянный возок с парадною окраскою и до­рогою обивкою внутри, породистых упряжных лошадей и различные одежды, украшенные дорогими каменьями (Ка- рамз. XI, примеч. 60-62). 19-ro сентября Иоанн въехал в Москву, встречаемый множеством народа, при оглушитель­ном звоне всех московских колоколов. Бояре и дворяне встречали его верхом, в нарядных одеждах. Ero поместили в Китай-городе в лучшем доме, нарочно заранее к его при­езду убранном, и в первый же день доставили ему и всей его дружине из царской кухни обед на тридцати золотых блюдах и множество сосудов с вином и медом. 28-го сен­тября он представлялся царю. Царь Борис и царевич Фе­дор, одетые в бархатные порфиры, унизанные жемчугами, в коронах на голове и с бармами на груди, на которых блистали крупные рубины, изумруды и яхонты, обняли его как родного и посадили рядом с собою. В тот же день про:- исходил обед в грановитой палате. Царь сидел на золотом троне, посреди царевича и принца Иоанна, как своего бу­дущего зятя: кроме членов царской семьи, никто не мог сидеть рядом с государем. По окончании пиршества, царь и царевич сняли с себя толстые золотые цепи и возложили на герцога. В тот же день постановили отложить бракосочета­ние до наступления зимы. Царевны Ксении здесь не было; по известному московскому обычаю, она, как невеста, не могла до свадьбы видеть своего суженого лицом к лицу. Она видела его из скрытого места, стоя в верхнем коридоре (Карамз. XI, прим. 63. — Busching’s Magazine;t. VIII. Moskowitische Reise. стр. 257-277).

По общему отзыву современников, герцог Иоанн был очень красив и статен и произвел приятное впечатление на царевну.

Не суждено было и этому преднамеченному Борисом жениху его дочери сделаться ее мужем. Вскоре после пред­ставления его царю, государь со всем семейством поехал в Троицко-Сергиевскую обитель. Так нужно было перед со­вершением важного семейного дела по благочестивым обы­чаям. Королевич не поехал и остался в Москве. Каждый день продолжали угощать его и всю его дружину обедами из царской кухни, а невеста, бывшая лично с родителями на богомолье, прислала ему в дар, как жениху, по обычаю, богато убранную постель и белье, расшитое серебром и зо­лотом. Королевич употребил время отсутствия царя с се­мейством на занятие русским языком. Он за него принялся ревностно и говорил даже, что имеет желание принять пра­вославную веру. Последнее известие находится только в Степенной книге Латухина (Рукоп. Археогр. Комиссии) и не подтверждается никакими иноземными свидетельствами, но оно вполне достоверно. При тогдашних воззрениях было бы не в порядке вещей отдавать царскую дочь в замужество за иноверного человека; хотя Борис, отличавшийся уже из­давна любовью к иноземщине, мог сам иначе смотреть на это, но он бы никогда :ile решился на такой шаг из страха вооружить против себя духовенство и потерять любовь на­родную. Вероятно, если об этом не было объявлено датско­му королевичу еще до его приезда в Россию, то ему объя­вили бы позже, и он, зная это и предупреждая русских, сам заявлял желание сделать то, чего бы, как он уже предви­дел, от него непременно потребовали.

Оставаясь в Москве и пользуясь знаками чрезвычайного к себе внимания, герцог, по известию одного современника (Маржер. русс. пер. Сказ. о Дим. самозв. III, 77), неосто­рожно нарушил пределы воздержания и умеренности, веро­ятно, по поводу громадного количества яств, доставляемых из дворца ежедневно. Царь узнал о его болезни 16-го ок­тября, находясь в Братошине на возвратном пути от Трои­цы. Болезнь сначала казалась неопасною: королевич был в состоянии написать о себе нареченному тестю. Царь умо­лял врачей и своих и прибывших в герцогской дружине спасти дорогого будущего зятя и сулил за его выздоровле­ние великие милости. По примеру благочестивых предков, которые в виду грозившей опасности давали разные обеты, царь обещал, если королевич останется жив, отпустить на свободу 4000 узников (Карамз.XI, 52). Врачи уверяли го­сударя, что болезнь королевича неопасна и излечима. Но наперекор их уверениям, болезнь со дня на день принимала все более и более зловещий характер. 27-го октября царь с патриархом и с боярами посетил больного. Герцог лежал уже безгласен. С ним сделалась сильнейшая горячка. По одной разрядной книге он умер 27-го октября, во втором часу ночи, по другой — 20-го октября, в третьем часу ночи (Карамзин, XI, примеч. 68).

Говорили, что Ксения, услышавши о смерти жениха, чрезвычайно убивалась по нем, а Борис, соболезнуя доче­ри, сказал, «погибло, дочь, твое счастье и мое утешение» (Moskovit. Reise. Busch. VIII, 272). Но есть иного рода из­вестие, занесенное в_тогдашние русские летописи: Борис с семьею уехал к Троице, оставивши королевича под наблю­дением своих бояр; но когда до него стали доходить слухи, что молодой королевич приобретает большую любовь, Бо­рис, до того сердечно расположенный к Иоанну, стал ему завидовать: ему приходило в голову, что таким образом москвичи после его смерти могут избрать на престол его зятя, а не сына. Он сообщил свое опасение Семену Годуно­ву. Тут заболел королевич. Доктора говорили Семену Го­дунову, заведовавшему аптекарским приказом, что болезнь королевича излечима. Семен Годунов посмотрел на них свирепо: из этого доктора уразумели, что царю вовсе не желательно, чтоб королевич выздоровел (Летоп. о мятеж. Никон. VIII, 50. Нов. лет. Времен. И. М. О. И. и Д. XVII,

стр. 56). Это известие достопримечательно только в том отношении, что показывает, как много было не любивших Бориса и как легко возникали всякого рода клеветы на него и принимались с доверием. .

- Итак, два раза не удалось Борису выдать дочь свою за нарочно привлеченного иноземного принца. Еще до несча­стного приезда королевича датского, Борис, как кажется, намеревался сыскать для своей Ксении жениха между чле­нами императорского дома Габсбургов. Сохранилось латин­ское письмо императора Рудольфа к Борису, в котором император сообщает московскому царю, что не может отве­чать па секретное сообщение царского посла Афанасия Власьева, не поговоривши с своими братьями, но, погово­ривши с ними и узнавши их расположение, будет отвечать или письменно или словесно через посла (Карамз. XI, прим. 82). Карамзин предполагает, что тут дело шло о сва­товстве, что Борис думал отдать Ксению за одного из гер­цогов. Но это не имело никаких последствий. И. понятно. Никто из Габсбургов не решился бы переменять религии. По смерти герцога Иоанна, Борис нашел более уместным найти для Ксении такого жениха, которому не нужно было бы переменять веры. В Закавказье было несколько владе­тельных особ грузинского происхождения, православного исповедания. У Карталинского князя Юрия была дочь Еле­на и молодой родственник, воспитанник матери Юрия, по имени Хазрой или Фозра. Елена годилась быть супругою Федора Борисовича, а Хазрой мог быть женихом Ксении. Собственно Борис посылал просить руки одной Елены, же­нихом же Ксении предполагался другой грузинский кня­зек — Теймураз, иверский царевич, но он оказался в отсутствии и князь Карталинский сам предложил послу Бо­рисову, Михаилу Игнатьевичу Татищеву, заместить Тей­мураза Хозроем. Московский посол в своем донесении царю так описывает и молодца и девицу: «Хозрою от роду 23 года; он высок ростом и строен; лицо у него красивое и чистое, но смуглое, глаза светлые, карие, нос с горбиною, волосы темно-русые, ус тонок, бороду уже бреет, в разго­ворах умен и речист, знает язык турецкий и грамоту ту­рецкую, одним словом хорош, но не отличен; вероятно, что полюбится, но не верно. Елена бела и еще несколько бе­лится, глаза у нее черные, нос небольшой, волосы краше­ные, станом пряма, но слишком тонка от молодости, ибо ей только 10 лет, а в лице не довольно полна. Отец вымерял ее рост деревцом и подал мне сию мерку, чтобы сличить с данною от государя>> (Карамз. XI, стр. 7-). Из этого доне­сения видно, что Борис, отправляя посла просить руки не­весты для царевича, указывал заранее какого роста должна быть эта невеста, словно дело шло о'покупке животного или дерева.

Сватовство это не имело последствий; князь Карталин- ский согласился на, брак детей своих, но Елену оставил у себя за ее малолетством, а Хазроя отпустил с Татищевым к московскому царю. По причине происшедших тогда в За­кавказье переворотов, Татищев оставил его в Сонской зем­ле, а сам воротился в Москву, уже в царствование названого Димитрия. В то время, когда Татищев по царско­му наказу отыскивал в Закавказье жениха и невесту для царских детей, Борис пробовал еще отыскать для Ксении жениха в той же Дании, откуда приезжал ее умерший же­них. В 1603 и 1604 годах были царские послы Михайла Глебович Салтыков и дьяк Афанасий Власьев у герцога Шлезвигского Иоанна и предлагали ему послать в супруги для царевны Ксении одного из сыновей своих, которому царь Борис назначит особый удел в своих владениях. Гер­цог указал на третьего из сыновей своих Филиппа. Состо­ялось согласие. Послы уехали и с тех пор уже не было никакого отзыва из Московской державы об этом деле. На­стали такие обстоятельства, при которых царю Борису было уже не до искания женихов (Карамз. XI, прим. 77).

Наступила великая смута, Борис умер, и совершилось страшное событие 1 О-го июня 1605 года, так мастерски изо­браженное кистью художника Константина Маковского. Царица Марья, вдова Бориса, и сын ее Ф.едор были удав­лены, а народу объявлено было, что они сами себя отрави­ли ядом: этому никто не поверил, так :к;ак более сотни лиц и в их числе историк этой эпохи Петрей (Сказ. иностр. о России, т. 1, 175) видели явные следы удавления веревка­ми. А царевна «едва оживе>> — заметил кратко, но тем не менее очень много сказавши этим, современный летописец (Никон. VIII, 70). -

По другому летописному известию, названый Димитрий сам дал тайное приказание умертвить царя Федора Борисо­вича и мать его; месяцев. Нам неизвестен способ обращения с нею в то вре­мя. После письма Мнишка, писанного 25-го декабря l605 года, в начале следующего 1606 года бедную сироту отвез­ли для пострижения в монастырь, но в какой именно, о том происходит разноречие: по одним во Владимирский, по дру­гим в Кирилловский, (Никон. лет. VIII, 70. — Масса, русс. перев. 171) или точнее в Горицкий женский близ мужского Кирилловского. Думают согласить это разноречие так, что Димитрий отправил ее в Горицкий, а Василий Шуйский, по своем воцарении, перевел ее во Владимирский Княгинин монастырь.

Царь Василий Шуйский устроил торжественное перене­сение праха Годуновых из убогого Варсонофьева монастыря в Троицкий Сергиев. Когда двадцать монахов несли гроб царя Бориса, а двадцать бояр и думных людей гробы Марии и Федора Борисовича к Троицким воротам, за погребаль­ным шествием ехала в закрытых санях Ксения, пострижен-; ная с именем Ольги, и горько вопила, так что народ слы-,; шал ее причитания: «Горько мне одной сироте. Злодей вор, что назвался ложно Димитрием, погубил моего батюшку, мою сердечную матушку, моего милого братца, весь род наш заел. И сам пропал, и при животе своем наделал бед Русской земле и по смерти продолжает. Господи! осуди его, -накажи его!» (Buss. Chronic. 69). Тогда же носились слухи о явлении новых обманщиков, взявших на себя продолжать дело первого названого Димитрия, тогда уже убитого, и этим объясняются слова Ксении, что он и по смерти про­должает делать зло Русской земле. _

В 1609 году, мы видим старицу Ольгу, бывшую в мире Ксению Годунову, в Троицко-Сергиевом монастыре. Дума­ют объяснить ее появление тем, что она прибыла туда для поминовения родителей и была застигнута осадою от пол­чищ Сапеги и Лисовского. В Актах Исторических (т. XI, стр. 212-213) напечатано письмо ее к тетке княгине Домне Богдановне Ноготковой. Эта тетка была дочь Богдана Юрь-, евича Сабурова, сестра Евдокии Богдановны, одной из жен царевича Ивана, старшего сына царя Ивана Васильевича Грозного. Пишущая, называя себя «дочь Бориса Федорови­ча», но не означая своего имени, извещает, что она: разрешению именно тех сторон, ко­торые я указал темными или двусмысленными, и заключа­ет в себе взгляды и мнения диаметрально противоположные моим. И. Е. Забелин — одна из самых даровитых, почтен­ных и глубокосведующих личностей, занимающихся и за­нимавшихся русскою историею и археологиею; мы привыкли уже так высоко уважать этого писателя, что если бы нам пришлось в ратоборстве с ним и положить оружие, то нам все-таки останется то утешение, что труды наших писаний не пропали даром, если вызвали с его стороны произведение, достойное его таланта и знаний.

Мы решаемся вступить с ним в состязание с целью вы­казать еще яснее некоторые наши взгляды, несходные с его взглядами. Просвещенным читателям предоставляется оце­нить силу и справедливость наших взглядов.

1

И. Е. Забелин очень мало придает значения полякам в Смутное время; они у него, как говорится, с боку припека: зло главное не в них; великий враг, волновавший Русь в начале XVII-го века, это — смута, засевшая в боярстве и служилом сословии, — сословии, которое представляется как бы скопищем мерзавцев, тогда как против этого скопи­ща стоит другая стихия, здоровая, нравственно крепкая, чуждая смут: стихия эта, пользующаяся большим сочувст­вием автора, — народ, сирота-народ, как он его называет, употребляя старинный термин челобитных.

Вот этот-то сирота-народ поднялся по зову Минина, уже' готовый прежде, бодрый духом, крепкий смыслом и едино-' душием, вручив . предводительство достойному человеку, князю Пожарскому, для спасения отечества, растерзанного смутою, произведенною боярством и служилыми.

Такой взгляд на служилых и неслужилых преувеличен и показывает как будто, что те и другие были людьми иного племени, языка, словно турки и греки в Оттоманской импе-. рии или какие-нибудь ост-готы, либо лонгобарды, с одной сто­роны, и римляне, с другой — в Италии. Мы не только сомневаемся в возможности такого раздвоения в русском на­роде, при котором служилые и неслужилые казались бы враждебными и как бы разноплеменными лагерями, но счита­ем это положительно невозможным. Если у служилых и у ос­тального народа и были свои интересы, то несравненно было более признаков жизни, общих тем и другим. Люди родови­тые, люди служилые принадлежали к одному и тому же наро­ду с тем земством, которое так любит г. Забелин, противопоставляя его служилым. Между теми и другими не было еще того различия, какое в более позднее время возник­ло между высшими и низшими классами вследствие образо­ванности, распространившейся в высших слоях; при том же, несмотря на все предрассудки родовой чести (измерявшейся однако службою), служилые и неслужилые не оставались ка­кими-нибудь восточными кастами. Частые верстанья беспре­станно пополняли ряды служилых людьми неслужилыми; даже в дети боярские верстали из гулящих людей всякого зва­ния, давали им поместья, а дети боярские выходили в дворя­не. Не говорим уже о низших разрядах служилых людей, беспрестанно пополняемых теми, которые принадлежали к массе сироты-народа. Не только у дворян и детей боярских, у знатнейших бояр, даже в царских палатах мы видим одни нравы, одинакие понятия, как и у народа. Понятно, что слу­жилые и неслужилые имели один склад ума, одни добродете­ли, одни пороки. Общих тем и других свойств и признаков жизни было так много, что невозможно приписывать исклю­чительно одной только части русского народа явлений, обни­мавших строй всей русской истории. '

Г. Забелин видит в предшествовавших временах историю развития той смуты, которую ставит в вину одним служилым. «Ее исторические корни, говорит он, уходят далеко в глубину прожитых веков и могут быть указаны чуть не на первых страницах нашей истории. Ее корни скрывались всегда в мя­тежном, самовластном, своевольном и крамольном духе той среды боярства, которая помнила свою первобытную старину.

А этою стариною для боярства в оное время было непререкае­мое право княжеской дружины властвовать даже над самим князем, указывать ему, не выпускать его из своей воли: право очень древнее, которое в первое время возникало естествен­но, было историческою необходимостью и, так сказать, исто­рическою нравственностью, твердым и благим уставом самой жизни. Но с течением веков, по ходу истории, оно, если хоте­ло быть добрым уставом жизни, должно было бы переродиться во что-либо новое, политически годное для дальнейшего раз­вития народной истории. Между тем в течение этих веков, особенно в период княжеских междоусобий, оно еще больше усиливало свои старые, допотопные начала жизни и поддер­живало в Земле такую же нескончаемую смуту.

«Началом дружинной жизни (если объяснять их одними только существенными, хотя и резкими чертами) были само­волие и самовластие, властолюбие и честолюбие, добывание высоких столов для своего князя, т. е. великих старших воло­стей или княжений, следовательно, жадность к захвату новой власти и многого имения. Все это, конечно, утверждалось на первобытном историческом корне отношений дружины-бояр­ства к лицу своего князя, и в первую пору вполне единило ин­тересы дружины с интересами князя по той причине, что в ту пору и сам князь в собственных глазах был столько же главою Земли, сколько главою дружины, был сам только первым дру­жинником, и в своих действиях преследовал лишь свои эго­истические цели. Очень понятно, что такие начала и даже задачи жизни должны были воспитывать дружинную бояр­скую среду особым образом, должны были вырабатывать ее нравы и обычаи по особому складу, нисколько не помня о бла­ге и добре всей Земли>>.

Нельзя не признать в этих словах значительной доли правды, но также нельзя не видеть односторонности, преуве­личения и смешения понятий. Не следует, во-первых, смеши­вать дружину княжескую с боярами. В числе дружинников были бояре, но в то же время можно было быть боярином, не будучи дружинником. Бояре в древней Руси принадлежали земле; то были богатые и влиятельные землевладельцы. По крайней мере, в Новгороде и Пскове, которых история нам из­вестнее, бояре являются никак не в значении княжеской дру­жины: борьба против них черного народа, иногда

вспыхивавшая в Новгороде, была борьбою не против княже­ских дружинников, а против своей же земской братии, возвы­сившейся над прочими, против земских аристократов. В «Русской Правде» бояре выразительно отличаются от дружи­ны: одного княжеского рода по всем землям наступает период единения, которое, начинаясь с крайней разрозненности, клонилось прежде к федеративно­му строю, а потом уже, впоследствии, в силу новых толчков, повернуло к иной форме. Стало обычаем, что земля должна иметь у себя князя из одного на Руси дома; стало необходимо­стью, чтобы при князе, правителе и охранителе земли, была, постоянная военная сила; то была дружина. Откуда же наби­ралась эта дружина? Были в-ней и иностранцы, были русские из иных земель, но главная сила ее, по крайней мере в боль­шей части русских земель, состояла из уроженцев той земли, где князем был тот, кому она служила; таким образом, дру­жина не теряла связи и общих интересов с землею. Что дру­жина князя состояла из людей той же земли — резко и на­глядно показывает пример из многомятежной жизни Изясла­ва Мстиславича киевского, который, будучи изгнан из Киева вместе с дружиною, говорил последней: «вы есте по мне из ру- скые земли вышли своих сел, а своих жизни лишився, а яз па- кы своея дедины и отчины не могу перезрети, но любо голову свою сложю, пакы ли отчину свою налезу и вашю всю жизнь». Из кого же состояла дружина этого князя? Конечно, из тех же земских людей, киян, которые прежде признали его своим князем на вече от мала до велика. Собственно дружина была только органом земской деятельности. Дружинники не со­ставляли замкнутого сословия; люди всякого происхождения возвышались и достигали большого значения. Так мы встре­чаем в чине знатных лиц поповичей, напр., Александра По­повича или Судьича, попова внука, и даже происходивших из смердов (два беззаконника от племени смердья). В Новгороде в более позднее время дружина князя или наместника состоя­ла из пришельцевне новгородцев, но все-таки русских.

Конечно, бывали нередкие случаи, когда дружинники с своими князьями преследовали эгоистические цели и наноси­ли вред русским землям; и это бывало особенно тогда, когда князь с дружиною, составленною из жителей той земли, где он жил и княжил прежде, нападал на чужую землю и княжение, а наготове у него была помощь инородцев; но вина зла этого не может падать на одних дружинников: вина эта крылась во всем настроении русского общества, и свойства дружинников не бы­ли их исключительными свойствами, чуждыми остальной мас­сы земщины, из которой они происходили.

Задавшись мыслию отыскивать везде враждебные отно­шения дружины к земщине, можно и не обратить внимания на то, что в наших летописях под «дружиною» разумеется не всегда только военная сила князя, но это слово принималось и в смысле более широком, в значении кружка людей влиятель­ных или благоприятствующих, хотя бы они не составляли княжеской дружины в тесном смысле. Так, между прочим, в повествовании о тех новгородцах, которые во времена Ярос­лава Владимировича, готовившегося идти на Киев, перебили поставленных у них в домах варягов, а потом были сами ко­варно избиты князем в Ракоме, этот князь, жалея о погиб­ших, называет их своею «любою дружиною». А ведь это были земские люди, нарочитые мужи, домовладельцы новгород­ские, и конечно у Ярослава была иная дружина, дружина в тесном значении, которая и содействовала избиению новго­родцев в Ракоме. Мы находим также основание предполагать, что в словах летописи о том, как Владимир, «любя дружину и с ними думая о строи земленем, о ратех и уставе земленем», • разумеется дружина в обширном смысле, так что к этой дру­жине, то есть к кругу людей, близких к князю, относились да-. же духовные лица; именно: вслед затем, как бы для пояснения, каким образом Владимир думал с дружиною о строи земленем, и о ратех и о уставе земленем, повествуется, как он, по совету епископов, стал казнить разбойников, а по­том, по совету епископов и старцев, вместо смертной казни, начал брать виры, принимая в расчет необходимые расходы на войну (и реша епископы и старци: рать многа: оже вира, то на оружьи и на конех буди. И рече Володимир: тако буди). Точно так же несколько строк перед тем, где описывается, как пировавшие с Владимиром изъявили желание есть серебря­ными ложками, а не деревянными, слово «дружина», по ходу речи, имеет обширное значение. На пиру у Владимира были: боляре, гриды, сотские, десятские и нарочитые мужи. Когда они подпили, то начали роптать на князя за ложки. Влади­мир, потакая их прихоти, называет их общим именем «дру­жины» (повеле исковати лжице сребрены ясти дружине, рек сице: яко сребром и златом не имамналезти дружины, а дру­жиною налезу и сребро и злато). Слова о невозможности най­ти дружину за золото и серебро показывают, что здесь идет речь о нравственно близких людях, о друзьях Владимира, а не о наемных воинах, состоящих на плате, каких именно и мож­но приобресть за серебро и золото. В ином месте летописи, в описании изгнания из Киева Изяслава Ярославича, проис­шедшего в 1067 году, киевляне, готовясь освободить полоцко­го князя из темницы с его двумя сыновьями, говорят: «Пойдем высадим дружину свою из погреба». Здесь слово «дружина» еще в более обширном смысле, чем прежде; здесь она вообще означает лиц дружелюбных, друзей. Таким образом, самое слово каких-нибудь высоких идеалов, осуществившихся в до- татарской Руси. Нет, и тогда было варварство, но варварство европейское, тогда как, после татарского завоевания, Русь погрузилась в варварство азиатское. Первое, при всех своих темных сторонах, хотя медленно, хотя с уклонениями, хотя более или менее узким и туго расширявшимся кругом участ­ников движения, а все-таки шло на пути к идеалу личной сво­боды человека, к выработке политических и гражданских прав, понятий о чести и долге; для последнего не было других общественных идеалов, кроме постоянного страха за сущест­вование, самоунижения и хитрого раболепства перед безгра­ничною эгоистическою силою, чем бы ни была эта сила: верховною ли властью деспота, твердо сидящего на своем тро­не, или разнузданною наглостью успевающего бунтовщика. Понятно, что московские князья, освобождаясь, в силу обсто­ятельств, от чужеземного деспотизма и захватывая в свои ру­ки ту верховную власть, которая выпадала из одряхлевших рук ханов Золотой Орды, последовали за тем образцом, кото­рый был им близок от отца и деда, за образцом восточного де­спота; понятно, что и пособники их должны были следовать за образцом подчинения, с каким были знакомы, и делаться хо­лопами. Мы не скажем, впрочем, чтоб на Руси не оставалось уже ни жизненных следов, ни воспоминаний о прошлом, но эти следы и воспоминания были до того, так сказать, завале­ны наносами прожитой народом в последующие времена ис­тории, что разве великие бури и крутые потрясения могли бы снести эти наносы. Следует заметить, что остатки византий­ских государственных понятий, хотя в них уже издавна было много азиатского, не дали восточной Руси сделаться совер­шенною ордою; их влияние вместе с религиею сообщило ей образ государственного механизма.

Ничто так не содействовало возвышению московских кня­зей и их стремлению К: собиранию русских земель, как дру­жинное или служилое (как оно после стало называться) сословие. Москва наполнялась людьми этого сословия — боя­рами и вольными слугами, приходившими отовсюду служить московским великим князьям. При сохранении права свобод­ного отъезда бывали случаи и противные — отъезжали из Мо­сквы в уделы, но число таких, в сравнении с числом приставших к московским князьям из уделов, было незначи­тельно. При их-то помощи и содействии эти князья укрепля­лись, расширяли свои владения, возвышалиеь над прочими князьями. Покорением уделов, напр., Нижнего, Владимира, Рязани, Твери, они были обязаны тем, что тамошние дружин­ники перешли на московскую сторону. То же, вероятно, дела­лось и в мелких уделах; за дружинниками князья их, оставленные без вооруженной силы, стали именовать себя хо­лопами московского князя. В начале, пока московские вели­кие князья не были еще слишком сильны, пока им предстояла борьба с удельными князьями, — борьба, которой успех зави­сел от перехода служилых на московскую сторону, понятно, что великие князья относились к своим боярам как к советни­кам. Но отношения переменились уже с Ивана III: это был са­мовластный деспот, не терпевший вокруг себя- никого, кроме холопов. Сын его Василий превзошел родителя, так что совре­менникам Иван III, в сравнении с своим преемником, пред­ставлялся добродушным и приветливым государем. Герберштейн, посещавший Москву при Василии, говорит: «никто не смеет разноголосить с государем не только что про­тиворечить ему: воля государя — Божья воля!». Иностранцу того времени строй московской державы представлялся бес­предельно самодержавным. А кто же довел до этого, как не служилое сословие, покорявшееся обстоятельствам? Не толь­ко не препятствовало оно развитию идеи государственного единства, как уверяют нас, а напротив — оно-то и было глав- • нейшим органом этого развития. Вопреки словам г. Забелина, будто дружинное самоволие проявлялось во время малолетст­ва наследника, мы лросим читателей припомнить тот много­знаменательный факт, как во время малолетства Димитрия Донского бояре успели сохранить за ним великое княжение, преследуя как будто приросшую к Москве идею первенства над Русью. Вероятно, г. Забелин намекает на смуты во время малолетства Ивана Грозного. Но много ли Забелин покажет нам примеров в истории монархических государств, когда ма­лолетство сироты-государя, требовавшее регентства, не было временем пререканий, недоразумений и смут? Явление — че­ресчур общеисторическое, чтобы на нем основывать характе­ристику целого сословия. Да и что же в самом-то деле мы видим, ссоры лиц, не более, а не борьбу партий за какие-ни­будь принципы. Вот, если бы Бельские, Шуйские, Воронцовы стояли за какие-нибудь изменения порядка в государстве с целью расширить и упрочить права своего сословия или своей партии за счет самодержавной власти — иное дело; но этого мы не видим.

Где же, в самом деле, эти необузданные, ничем неукроти­мые стремления дружинников захватить господство над вла­стью и Землею в свои руки? Где эта беспощадная борьба против них за единодержавие и самодержавие государя? Пусть нам покажут ее! Мы видим только верных и ревностных рабов: только тогда, когда уже тяжело кому-нибудь покажется жить, тот убегает! Неужели это борьба, да еще беспощадная? Пока­жите нам хоть один пример, когда представитель самодер­жавной власти выходил с войском против полчища врагов

самодержавия? Покажите нам хоть один заговор с целью ни­спровергнуть форму правительства? Мы видим бесчисленно,е множество казней, совершавшихся по подозрению, а не видим действительных попыток произвести перевороты в государст­ве, с целью подорвать единодержавие и самодержавие госуда­ря. Мы видим, как при дворе одни против других враждуют, строят одни другим козни, роют одни под другими ямы, но по отношению к верховной власти все они покорные холопы. При Иване Грозном представляется нам единственный пример, когда царь, как он сам впоследствии сознавался, некоторое время управлял по совету Сильвестра, Адашева и их сторонни­ков, и как бы находился под их опекою. Но все это касалось только личности Ивана, а не царского самодержавия вообще в его идее. Сам Иван, по трусости, поддался нравственному вли­янию умных личностей, успевших в короткое время именем царя совершить истинно великие дела; но как мало расположе­ны были эти люди поставить прочные границы самодержавию и единодержавию, показывает то, что царь всех их разогнал, истребил, а потом уже многие годы совершал чудеса тиранст­ва, и все сходило ему с рук. Мысль г. Забелина, что Рюрикава династия должна была к концу истощить свои силы и совсем угаснуть, более чем непонятна. У Федора могли быть дети, и Рюриков род преспокойно бы размножался. По отношению к политическим событиям московского государства, предшест­вовавшим смутам, возникшим по прекращении Рюриковой династии, это прекращение есть факт чисто случайный, зави­севший от физических причин и не состоящий в связи с поли­тическими событиями.

Едва ли в силах доказать г. Забелин, будто закрепоще­ние крестьян было делом интриг боярского властолюбия. Мера эта, настолько нам известно, предпринята была в тех видах, чтобы остановить усилившиеся побеги и народные переселения, грозившие опустением центру государства, и была в свое время еще нужнее для государственных целей, чем для интересов землевладельцев.

Верный своей задаче — накладывать как можно более чер­ноты на бояр и на служилое сословие и как можно более в при­влекательном виде виде изображать своего «сироту-народ», г. Забелин, переходя к эпохе смут в начале XVII-го века, при­чину всех смут взваливает исключительно на тот же служи­лый класс: к нему. Мы говорим о казачестве, разумея не особый род войска, известный под этим именем, а вообще ту массу народа, которая искала воли и при­нимала это название'в его первоначальном, более общем зна­чении вольного человека. Казачество в этом смысле выражало собою протест народа против государственных тягостей. Лю­ди, как скоро им становилось или казалось невыносимым от су­ровости властей и тяготы поборов и повинностей — бежали. Крестьянин уходил из волости, посадский из посада; и тот и другой избавлялся побегом от участия в платежах, работах и службах, увеличивая тем самым тягость тех, которые остава­лись на месте жительства, — боярский холоп бежал из бояр­ского дома, бегал подчас служилый человек, избавляясь от государекой службы. Бежать было делом обычным: посадские люди и крестьяне без зазрения в своих челобитных обещали, в случае отягощений, разбрестись врознь. Бежать было куда: на юге и на востоке было много пустых пространств, где можно было селиться, укрываясь от руки правительства. Но соседство с хищническими ордами делало этих беглецов воинами; таким образом, сложилось военное общество, носившее название ка­заков, название, без сомнения, заимствованное от татар. К со­жалению, появление козачества до сих пор остается еще неисследованным. Замечательно, что почти одновременно тя­га народа на юг и образованиекозачества совершалось, как из Московского государства, так и из русских земель, принадле­жавших Польше, и в образовании великорусского козачества, которого ядро было на Дону, участвовал элемент малорусский. Это усматривается, во-первых, в наречии, которое до сих пор, по крайней мере в южном крае Донской Земли, обличает смесь малорусской речи с великорусскою; во-вторых — в одинаково­сти названий чинов и в сходстве устройства; в-третьих, в том, что в движениях великорусских козаков всегда почти прини­мали участие малорусы. Хотя война была главным занятием казаков, но у них слагались своего рода идеалы общественного Строя, которые они хотели видеть осуществимыми: идеалы эти были противоположны государственным порядкам. Вместо подчинения козак считал личность свою ни от кого независи­мой; вместо разверсток, разрубов, даней — казак знал равный дуван дохода от добычи и добровольную складку на общее де­ло;- вместо мира — у козакав был вольный козачий круг; козак не признавал для себя законною иной власти, кроме той, кото­рая выбрана в этом вольном кругу и могла быть им же сменена; не терпел казак никакого тягла и прикрепления, признавая право каждому приходить откуда угодно и уходить куда угод­но, не тердел никакой невали, господства человека над чело­веком, никакого холопства: казак днепропетровский стал прирожденный враг польского пана, а донской ненавидел мос­ковского боярина; и тот и другой с радостью принимали в свою братскую семью бежавших панских и боярских рабов и под­данных. У казака сложилась и своя, единственно допускаемая им, форма землевладения: право каждому считать своею соб­ственностью ту усадьбу, на которой он живет, и ту землю, ко­торую сам обрабатывает. Козак не знал различия людей по породе и ненавидел его. Все власти, сверху поставленные име­нем царя или короля, были ему равно противны, и только по отношению к самым коронованным особам казаки удер­живались от открытой вражды, готовы были помогать им и служить, но с тем, чтоб последние не мешались в их дела, и са­ми казаки считали себя от них не зависимыми, а на свои услуги они смотрели как на добровольные. Так как казацкое общество беспрерывно пополнялось новыми беглецами, то они не могли отрешиться от прежнего своего отечества, оторваться от всех интересов, и потому, при удобном случае, покушались к враж­дебным выходкам против государства. Их казацкая страна бы­ла без границ, как их казацкая воля; от этого они стремились расширить ее на счет того государства, из которого бежали са­ми или их отцы. Так украинские казаки успели захватить и окозачить значительную часть южной Руси, хотя зато во мно­гом изменили первоначальным казацким идеалам. В XVII-м веке мы видим подобное стремление у великорусских казаков: во время восстаний, предпринимаемых против государства, казаки старались захватить города и уезды, истребить в них поставленное от верховной власти начальство и ввести казац­кое устройство.

Так было при Стеньке Разине; то же повторялось во время бунтов Булавина и Некрасова. Смутное время Московского государства в начале XVII-го было, так сказать, школою, вос­питавшею и укрепившею казачество. Правда, мы в это время ещепочти не видим положительного стремления к окозаче- нию страны, введения форм новой организации, но зато каза­чество сильно действовало отрицательным способом, разъедая и истощая ненавистное ему государство. Народ по­чуял, что сковывающие его государственные цепи ослабели, искал воли, но.для него идеал свободного человека был только идеал казака или подобие его. Украинные земли на юг от Оки сильно прониклись казачеством: там не было ни промыслов, ни торговли, жители были беднее и отважнее; соседство с ка­заками увлекало их. На севере, где в городах были промыш­ленники и торговцы, люди зажиточные и домовитые, козацкий дух распространялся сравнительно менее. Тогда, как известно, к казакам примыкали не только те, которые но­сили это звание, но и вообще всякие искатели воли, и в том числе разбойничьи шайки также величали себя казаками; да и другие не отнимали от них такого звания, только к слову ка­заки прибавляли слово воровские. Все казацкие и козачеству- ющие шайки составлялись из голытьбы, бедняков, дышавших ненавистью столько же к богатым, сколько к знатным. Чер­ный народ, именно тот сирота-народ, который г. Забелин вы­ставляет противником смут, производимых будто бы служилым сословием, был главнейшею стихией тогдашней смуты. Он-то приставал к тушинскому вору, он наполнял его казацкие шайки, именем обманщика волнавались населен­ные этим народом посады и волости; этот же сирота-народ да­вал подмогу и поддержку всем другим ворам той же эпохи. Только тогда, когда для него стало ясно, что желанная воля таким путем не добывается, когда и поляки и свои удальцы проучили его — он опомнился, однако все-таки склоняясь по­корно под гнетом властей,- сохранил за собою способность при всяком удобном случае приставать к воровскому знамени и доставлять из своей массы контингент для разъедания госу­дарственного порядка: это и в будущем показали всякие на­родные бунты до Пугачева включительно. Люди родовитые и вообще служилые, в своем большинстве, всегда составляли консервативный элемент: и в Смутное время Шаховские, Мо- сальские, Трубецкие составляли временное исключение, точ­но так, как, например, в полчище Богдана Хмельницкого были исключениями приставшие к нему шляхтичи. Странно на таком основании утверждать, что шляхта сочувствовала казацким восстаниям, но мало чем менее странно утверж­дать, вместе с г. Забелиным, что смуту производили бояре и служилые, а сирота-народ постоянно был охранителем спо­койствия и государственного порядка. Если единодержавие и самодержавие вели с кем беспощадную борьбу, то именно с

ЭТИМ «СИрОТОЮ».

Мы, однако, не станем, в обратном смысле, поступать по­добно г. Забелину и, взваливая вину смут на черный народ, признавать правыми родовитых и служилых. Уж если кого об­винять, то прежде всего последних, вместе с верховным пра­вительством, которое они поддерживали и служили его органами, обвинять за то, что они своим неумелым управле­нием ставили народ в такое положение, что он получил на­клонность производить смуты. Но мы обвинять кого-нибудь считаем неуместным. Виноваты ли те и другие, когда предше­ствовавшие века и обстоятельства воспитали их поколения за поколениями в известных понятиях, обычаях и привычках? Виноваты могут быть люди только тогда, когда им предстоит возможность и удобство отличать лучшее от худшего и !Зыби- рать одно из другого. Подобного положения относительно сферы политической жизни в московской истории не было там, где не было такого умственного развития, при котором возможен был выбор. Люди действовали сообразно положени­ям, в которые, мимо их намерений, ставили их обстоятельст­ва, истекавшие из естественного сцепления фактов.

11

Г. Забелин считает не имеющею исторического значе­ния легендою записанный в летописи, отысканной г. Мель­никовым, рассказ о том, как Минин говорил нижегородцам о бывшем ему явлении св. Сергия, как Биркин заявил было сомнение, а Минин заставил его замолчать, пригрозив объ­явить православным кое-что такое, что знал за Биркиным. Г. Забелин смущается даже тем, что летописный отрывок этот известен только по рукописи XVIII века.

Во всем этом рассказе, каки во всем повествовании, к кото­рому он принадлежит, нет ничего неправдоподобного. Повест­вование, очевидно, составлено было во времена очень близкие к описываемым событиям. Явление святых и разные таинст­венные видения были в ходу в эту эпоху: об этом говорится и в Никоновской летописи. Народ, утомившись от бедствий, по­сле многих неудачных усилий избавиться от них, ожидал по­мощи свыше и потому всякое возбуждение, обращенное к народу, должно было действовать сильнее, когда подкрепля­лось свидетельством об участии высших сил. Притом же, явле­ние св. Сергия Минину накануне воззвания его к нижегородцам записано и в чудесах св. Сергия: это обстоя­тельство подтверждает справедливость известия, передавае­мого летописью. Являлся ли чудотворец Сергий действительно Минину, или Минин вьщумал это нарочно для того, чтобы лучше подействовать на народ, мы не беремся ре­шать; по духу века могло быть и то, и другое. Люди умные ве­рили в чудеса и явления святых, но также, при случае, для благой цели, не считали предосудительным и сочинить. Таким образом Курбский, восхваляя Сильвестра, соглашается, что, быть может, чудеса, которыми он действовал на царя Ивана, были мечтательные, однако, не только не находит такого об­мана дурным делом, а напротив, еще прославляет за это мни­мого чудотворца, называя его благокозненным льстецом, и срав ни вает с врачом, прибегающим иногда к о б ма ну, когда приходится ему иодавать неприятное лекарство детям. Отчего же Минин не мог себе позволять того, что позволял Сильвестр, лйчность не менее з н а м е нитая и почт е нн ая в русской истории?

Что касается до Биркина, то отношение к нему Минина в. том положении, в каком находились тот и другой, вполне за­служивает вероятия. Г. Забелин порицает меня за то, что я СЛОВО «сумняшеся» понял и выразил в том смысле, что Биркин сомневался в действительности видения, бывшего Минину. Но в летописном рассказе смысл, к чему относится слово «сумня­шеся», чересчур ясен. Перед. тем только было сказано, что Ми­нин говорил нижегородцам: мне явился св. Сергий и велел разбудить спящих; затем говорится, что Биркин усомнился. В чем же Биркин мог усомниться, как не в том. что Минин гово­рит правду, что Минину действительно было видение? Все. здесь так ясно, толковать-то нечего! Драгоценное сказание ри - сует нам, что и с обыти е, без всякой легендарности и наглядно представляет черты того времени, разъясняя нам то, на что без этого у нас были только намеки. Биркин был соперник Мини­на, но собственно не враг самому начинанию; ему, как челове­ку завистливому и себялюбивому, хотелось быть пе.рвым; ему досадно было, что первым делается не он, а Минин. Это качест­во проявляется и в последующих поступках этой личности (так понял Биркина и наш историк Соловьев, т. VIII, стр. 448). Виркину сразу хотелось подорвать Минина. Но Минин, с своей стороны, как человек умный и осторожный, рассчел, что не. следует в таких критических обстоятельствах возбуждать до­машние ссоры, тем более, что в n ро чи танн о й перед тем грамоте все сл ы ш али убеждения оставить всякие недоразумения и не­удовольствия. Минин знал нехорошие дела за. Биркиным и имел возможность их обличить, но, уличая соперника всена­родно, он тем самым бросил бы с первого раза зародыш раздо­ров; у Биркина, конечно, были свои благоприятели, которые стали бы за него заступаться, да, наконец, уже одно то было бы дурно, что внимание нижегородцев от в елик ого общественно­го предприятия, к которому их хотел подвинуть Минин, отвле­ченно было бы домашним дрязгам. И вот благоразумный Минин довольствуется только угрозою Биркина употребить, в случае крайности, то оружие, которое у него есть в з а п а с е, если Биркин не перестанетзаявлять себя против Минина. И Бир­кин, естественно, не будучи уверен, что одолеет Минина, не решается вступать с ним в открытую вражду, и уступа ет до по­ры до времени. Все это до ч резвыч а йности п равдоподобно, от­нюдь не легендарно и не могло быть никак составленным в позднее время, когда уже самое имя Биркина должно было за­быться или во всяком случае потерять живой интерес совре­менности. Мой достопочтенный критик став ит мне в вину, и то, что, передавая слова, произнесенные Мининым Биркину, я прибавил — тихо с к а з ал. Однако, тот же мой критик говорит следующее: . А если так, то какое же преступление, ког­да я для объяснения и полноты употребил черту, в живой истине которой едва ли может возникнуть сомнение? Как же мог сказать Минин Биркину, если не тихо? Если бы он сказал эти слова громко, то это равнялось б ы исполнению той угрозы, котора я заключалась в прои знесенных М ин ины м слов ах.

Что касается до того обстоятельства, что повествование, отысканное г. Мельниковым, известно по списку XVIII ве­ка, то это само по себе не может умалять достоинства ис­точника до того, чтоб лишать его достоверности. Иначе пришлось бы уничтожить древнюю летопись, называемую «Несторовою», так как списков ее нет ранее XIV века.

Г. Забелин силился док а з ать несправедливость моего вы­вода, состоящего в том, что, по силе приговора, составленного Мининым, бедные отдавались в кабалу богатым. Фантазия эта, говорит мой достоуважаемый противник, основана на букв альном толковании известной речи Минина: дворы, жен и детей закладывать и продавать, слова, которые он сам внес в приговор. Да в том-то и вся суть, что внес в приговор . В этом приговоре положительно говорится: « быти им во всем по-

■ слушным u не противитися ни в чем, а для жалованья ратным людям имать у них деньги, а если денег не достанет, имати у ни х не точию животы их, но и ж ен и д ете й имая от них закла- дывати, чтоб ратным людем скудности не было » (Нов. Лет. 145). Мы не имеем поводов не верить существова-

■ нию приговора, а смысл приведеиных из него слов до того ясен, что не допускает никаких изворотов. Нам говорят, что до этого не должно был о до ходить, потому что тогда брали ия- тую, а по другому известию третью деньгу, следовательно, цо всяком случае известный процент. Н о, во-первых, в с а мом приговоре указывается, как поступать, если денег недоста­нет; во-вторых, нельзя понимать этого та к, чтобы слов а пятая или трстья деньга относились исключительно к наличной звонкой монете, иначе была бы допущена вопиющая неспра-

-в-едливость: брали бы с тех, у кого были наличные деньги, и не подвергали бы участию в общей повинности тех, у кого не бы­ло наготове монеты, но были промыслы и имущества, прино­сящие доход. Слова третья или пятая деньга мы понимаем так, что они означают вообще третью или пятую часть ценно­сти имущества. Если же только хозяева принуждены были от­чуждать значительную часть своего имущества, то понятно, что кабала была неизбежным явлением, как она вообще в древней русской жизни была делом обычным и истекала из народных нравов того времени. Даже и тогда, когда у хозяев было имущество, они могли находить для себя более легким отдавать в кабалу членов своей семьи богачам, которые за них заплатят часть, следуемую от них на общее дело, и поступив­шие в кабалу могли в течение годов отслужить заплаченное; это для отцов семейств было удобнее, чем сразу лишиться значительной части имущества, через то самое разориться, и в конце концов идти уже, быть может, в вечную кабалу с се­мейством. Сомневаться в практическом применении состав­ленного Мининым приговора значит увлекаться тою театральностью, которую г. Забелин отыскивает у других, и которою, напротив, г. Забелин сам страдает. У него Минин настоящий театральный герой псевдоклассической трагедии, по правилам которой великий человек непременно должен быть представлен ходячим магазином всех добродетелей, иде­ально прекрасным существом высшей породы, чуждым не только пороков, но даже слабостей своего века. Г. Забелину не нравится, что у меня Минин выходит как будто диктатором, потому что «в старом земстве нашем всякий, даже копеечный сбор, на всякий случай всегда неотменно производился ми­ром, по его разверсткам и разрубам, по самому возможно вер­ному распределению, кому что в силах платить». Наконец, уже то, что Минин выбран был земским старостою, достаточ­но, по мнению моего противника, указывает в пользу Мини­на: «он должен был иметь типические черты, которыми народ вообще определял это важное в его быту звание и которые, ко­нечно, не могли быть худые или сомнительные черты>>.

Уже если наш почтенный противник для характеристики действий Миница ссылается на формы обычного в те времена выборного управления, которые так превозносит, то и нам по­зволено будет указать на пример, как земский староста, вы­бранный всенародно, показал такие «худые или сомнительные . черты», которые могли повести к подаче на царское имя чело­битной в том, что этот староста, по словам посадских, «в наших мирских делах учинил большое дурно, а в денежных приходах и в расходах чинил большуюхитрость, а себе корысть. Да он же

староста подговаривался к воеводе и к таможенному откупщи­ку, пьет и ест с ними беспрестанно, и ночи просиживает, а Hq нас сирот твоих, пасадских л19дей, воеводе и откупщику наго­варивает, и воевода, стакався с откупщиком и им земским ста­ростою нас сирот твоих продают и убытчат большею продажею и убытками, и мы сироты твои от такова озорничества и от на­прасных продаж и убытков промыслишков своих отбыли и в конец погибли и оскудели. Да он же староста Иван Смолянин, будучи у наших мирских дел, стакався с воеводою, порядился у уездных людей на нынешний 173-й год с целовальники к де­нежному сбору избирал он, Иван, ямские и полоняньныедень- ги и законного даточного сборов и с недорослей, по рублю с двора, и от тех зборных денег он, Иван Смолянин, имел себе большую подмогу, а нас, сирот твоих, ввел в смуту с уездом и в остудувеликою>>(Актыгор. Шуи, I, 324).

Мы бы могли привести также места из наказов воеводам, где последним поручается охранять посадских и волостных людей от их же братии, находившейся в выборных должно­стях, но не хотим утомлять читателей выписками, тем более, что г. Забелину, как знатоку нашей внутренней истории,_ это хорошо известно. Мы указываем на эти черты, вовсе не желая тем сказать, что Минин был такой же земский староста, ка­ким представляются подобные Ивану Смолянину; мы думаем только видеть в этих примерах опровержение того мнения, какое имеет г. Забелин о важности мирского управления, раз­версток и разрубов и о характере земских старост вообще. Г. Забелин доказывает, что Минин, по своему положению, не мог быть диктатором. Достаточно можно видеть, что даже в качестве земского старосты Минин имел возможность быть ,диктатором, а тем более в том положении, в каком находился исключительно перед всеми земскими старостами, будучи выбран к важному делу, касавшемуся всей Русской земли, получив приговор, в котором все обещали повиноваться ему во всем, имея таким образом, по словам летописателя, власть и силу. Г. Забелин, толкуя слова «власть в людях», говорит, что это вовсе не значит, чтоб Минин имел власть над людьми, это означает только, что возбуждал к себе доверие. Но если так, то тем крепче и неограниченнее была его власть. По мне';' нию г. Забелина, Минин не мог быть человеком сурового jq крутого нрава, потому что он был выбран, а по нашему — от- того-то, вероятно, его и выбрали, что знали его за человекд сурового и крутого нрава; тогда именно таков и был нужен, а не добродушный мямля. Многие примеры в истории разных народов указывают нам, что в критические минуты общество для своего спасения, доверяя власть одному из своей среды, всегда предпочитает человека энергического и крутого, пото­му что только такой характер и в состоянии навести страх на эгОистические побуждения отдельных личностей и направить их к общей цели. Если верить г. Забелину, при Минине все шло согласно, все должны принести долю своего достатка: ка­ков был достаток, такова была и дрля; дело тем и кончалось. Свидетельства источников, однако, говорят не совсем так. В том же летописном сказании, на которое г. Забелин опирает­ся, говоря о третьей и пятой деньге, прибавляется (Арх. Ка­лач., 1, 37): «а у иных и силою начали отнимать>>. Да и сам Минин не слишком полагался на единодушие нижегородцев, когда, получив от них приговор, поспешил отправить его по­далее, «бояся, да не отнимут его паки».

Г. Забелин касается также толоконцавского дела, упомя­нутого мною в моей статье «Личности Смутного Временю>. Г. Забелин заметил в нем невериость времени, и в этом мы с ним совершенно соглашаемся. Приводя прежде известие об этом деле, я не имел права переменить указания года и числа, не видев сам лично акта, о котором мне сообщил достопочтен­ный П. И. Мельников. Оказывается, что просьба бортников была подана царю Михаилу. Так как, по изысканиям г. Забе­лина видно, что лица, поименованные в грамоте, ведали боль­шим дворцом уже с воцарения Михаила, то, вероятно, в доставленном мне списке сделана описка и 7120-й год постав­лен вместо 7122-го. Сущность дела от этого не изменяется; она состоит в том, что по жалобе толоконцовских бортников отправлен для обыска Антон -Рыбушкин, и по обыску толокон- цовские бортники, жаловавшиеся на Минина, оказались пра­вы. «Но толоконцовцы — говорит г. Забелин — могли легко и прибавить о посулах, как в подобных челобитных обыкновен­но прибавлялись всякие вещи для большего объяснения своей правоты». Конечно, могли, но точно так же можно наводить сомнение на справедливость как всех вообще жалоб на проти­возаконные поступки начальных людей, так равно и всех во­обще обвинительных решений по таким жалобам. Действительно, обвинение на Минина в посуловзимательстве и кривосудии могло быть поклепом, но оно могло быть и спра­ведливым, так как эти пороки были в духе оного времени и в Jtlpabax общества, среди которого жил и родился Минин.

‘ ‘г Г. Забелин подробно излагает биографию Пожарского и Упоминает о всех его деяниях, доказывающих его безупреч­ное поведение. Так как насчет этого я уже высказал свой взгляд (Смути. Вр. III. 245, 260. — Л ичн. Смути. Врем. «В. Е:» июнь 1871), не противоречащий г. Забелину, то не считаю нужным теперь распространяться. Замечу только, что досто:.

почтенный автор не бесприст растно относится к Пожарскому, стараясь обратить во вред Лыкову его заявления о том, что Пожарский при ца ре Борисе доводил на Лыкова «многие за­тейные доводы, что будто он, Лыков, сходясь с Голицыным да с князем Татаевым, про него, царя Бориса, рассуждал и умышлял всякое зло, а его мать Дмитриева, княгиня Марья, в ту же пору доводила царице М арье на матерь его, Лыкова, что будто она, Лыкова, съезжаючись с княгинею Оленою, женою князя Василия Федоровича Шуйского-Скопина и будто ся рассуждали про нее, царицу и про царевну Оксенью злыми словесы, и за эти з а тейны е доводы царь Борис и царица Марья на мою мать и на меня (го ворит Лыков) пол ожили опалу и стали гнев держать без сыскѵ». По мнению г. Забелина, Лы­ков клеветал на Пожарского. Очень могло быть, что Пожар­ский доводил на Лыкова не по затейным доводам, и донос его был не «лганье», как выражался Лыков, а действительно Лы­ков с Татевым рассуждали о царе Б орисе. Но едва ли Лыков указывал на такое дело, которое вовсе никогда и никак не происходило; едва ли Лыков решился бы лгать так, что его могли тотчас обличить; более вероятия, что со стороны По­жарского были доносы на Лыкова. Тогда было время доносов. Г. Забелин, называя заявление Лыкава сплетнею, на той же с плетне основывается сам: « из сплетни Лыкова, — говорит он, — видно, что Пожарский с матерью были в приближеньи у царя Бориса>>. Следовательно, из одного и того же известия г. Забелин принимает то, что не вредит чести Пожарского, а противно е отвергает. В прочем, если Пожарский в числ е мно­гих очутился в числе наушников тирана, этого ставить ему в упрек нельзя; дело было обычное и в тогдашних нравах. Чер­та эта показывает только, что Пожарский был в то время, ес­ли не ниже, то не выше других по своему нравственному достоинству. То же можно вывести и из споров о м естничест- ве. Пожарский был до них охотник, за что и платился, даже уже после своей славы, и мы не можем согласиться с нашим достопочтенным противником, что Пожарский носит в себе ч ерты наиболее гражданские, и наименее боярские и дворян­ские; местнические счеты, которыми так испещряется био- графия Пожарского, противоречат этому' приговору и п р едставля ют Пожарского л ицом ч исто служащим. ,

III

Теперь перейдем к самому важному вопросу. Г. Забелин держится такого мн е ния, что п оляки были менее опасные в ра­ги, чсм своя внутренняя смута, и поэтому не только оправды­вает Пожарского за его медленность в Ярославле, но видит в этом доказательство высокого благоразумия и способностей. Вместе с тем он очень не жалует Авраамия Палицына, кото­рый не одобрял этой медленности, видит в его истории пустое риторство, умышленную ложь, хвастовство и желание пре­увеличить заслуги своего Троицко-Сергнева монастыря.

Нам кажется, что задачею Пожарского было только про­гнать из Москвы чужестранцев, разрушить ту тень русского правительства, которая, прикрываясь личиною законности, могла еще, при удобном случае, даже против собственного же­лания членов, составляющих это правительство, волновать край именем Владислава; надобно было уничтожить фактиче­ски призрачное царствование Владислава и открыть путь к из­бранию царя из русских людей; усмирять же смуту и умиротворять Землю было задачею новоизбранного царя и его правительства, а не Пожарского. До того времени необходимо было, сосредоточив деятельность на изгнании поляков, схо­диться даже и с противными себе элементами, если только и они были против чужеземцев. Надобно было помнить русскую пословицу: свои собаки грызутся, чужая не приставай! При­знавать за поляками того времени мало опасности, значит от­носиться слишком легко к тогдашней истории. Неудача поляков происходила от той легкомысленности, с какою поля­ки очень часто умели пользоваться собственными силами, но нельзя не обращать внимания на эти силы, так как при некото­рых условиях была возможность ими и воспользоваться. Поль­ша в те времена обладала обаятельною, искусительною нравственною силою. Не говоря уже о превосходстве польской цивилизации перед такими странами, как московская Русь, польская шляхетская свобода была могучее орудие. Польша была такая нация, которая способна была всякую страну, добровольно ли к ней прильнувшую или покаренную оружи­ем, привязать к себе дарованием своих шляхетских прав вы­сшему сословию этой страны, передавая ему, вместе с тем, в порабощение низшие слои народа. Так Польша поступила в Литве и в тех русских провинциях, которые уже были соедине­ны с нею. Всем известно, как скоро успела Польша в этих по­следних не только привязать к себе, но совершенно ополячить туземное высшее сословие. Не далее как внуки, а иногда даже дети тех, которые отличались ревностью к православию, стали фанатиками латинства, господствовавшего в Польше.Обык- новенно такое перерождение приписывают иезуитам. Конеч­но, иезуиты играли здесь важную роль, но и без них Польша в своем строе имела много поглощающих и преобразующих сил. Без иезуитов распространение католичества шло бы туже, православие держалось бы долее, но перерождение дворянства совершилось бы одинаково: известно, что самые ревностные защитники православия, долее других державшиеся против увлекающего потока, уносившего отеческую веру, писали по- польски сочинения в защиту православной церкви, усвоили себе совершенно польскую речь, польские нравы и были исты­ми поляками по своим понятиям и политическим симпатиям. То же произошло бы и в московской Руси, если б только поляки успели хоть сколько-нибудь установиться на ее почве. Внача­ле избрание Владислава не было делом противным боярам и дворянам: они, как известно, бросились просить милостей у Сигизмунда, когда он стоял под Смоленском, русским горо­дом, пытаясь отнять его у державы, избравшей его сына в цари. Н едаром в актах того времени мы встречаем такую характери­стику русских людей: «только б не от Бога послан и такого до- сточудного дела патриарх не учинил; и за то кому было стояти; не токмо веру попрати, хотя бы на всех хохлы хотели учинити, и за то б никто слова не смел молыти» (А. А. Эксп. 11. 321).Если бы Сигизмунд действовал иначе, и Владислав был коронован в Москве, коренное перерождение русских пошло бы как по мас­лу. Бояре и дворяне сейчас бы почувствовали, что им дышится легко, что над ними не стало всемогущего батога и, напротив, этот батог очутился в их руках над остальным русским наро­дом. Все, что только возвышалось по происхождению, по зва­нию над прочими, — все это пристало бы к польской стороне; все начало бы полячиться и отвращаться от народности своих предков. Вот тогда наступило бы на самом деле такое раздвое­ние народа, которое воображает себе существовавшим г. Забе­лин и которого не былоеще; это раздвоение наступило бы вовсе не оттого, чтобы в служилом сословии были располагавшие к этому свойства, чуждые остальному русскому народу; это раз­двоение возникло бы потому, что полякам, по их натуре по их целям, нужно было бы вырвать одну часть народа из целой его масс;ы и возвысить для того, чтобы привязать к себе, но возвы­сить ее можно было не иначе, как даровавши ей преимущест­ва, вредные для остального народа из целой его массы и возвысить, для того, чтобы :привязать к себе, но возвысить ее можно было не иначе, как даровавши ей преимуществд, вред­ные для остального народа,- доводящие его до порабощения. Конечно, прочности в этом порядке вещей не могло бытЬ; польскому торжеству скоро наступил бы конец: по мере боль­шого порабощения и унижения, народная громада теряла бы терпение, возбуждался бы в ней национальный дух, ненависть к иноземному, стремление сбррсить с себя иноземное тяжелое ярмо; в Руси был уже готовый элемент для - противодействия давлению сверху; этот элемент был козачество, народ нашел бы на нем для себя опору и средоточие: поднялось бы страшное народное восстание, произошло бы то же, что через полвека происходило в южной Руси, тОлько в большем размере. Но то было еще вдалеке, а в ближайшем — успех поляков повел бы за собою измену высших слоев русского народа.

Дело было попорчено, но еще могло понравиться для Польши. Еще в Кремле был польский гарнизон; еще там на­ходилось русское правительство в лице бояр, которые, даже и поневоле, должны были делать угодное полякам. Сигизмунд с Владиславом могли приехать в Кремль; козаки не выдерЖали бы: они уж так боялись прихода Ходкевича и умоляли земское ополчение выручить их. Но у поляков были не одни только Гонсевские да Струси, у них был Жолкевский, человек высо­кого таланта, уже показавший себя московским людям, умев­ший в равной степени и поражать и обольщать их. Бояре разослали бы грамоты по всему государству о прибытии за­конного царя, с успокоительными заверениями насчет веры и с обещаниями разных льгот и милостей служилому сословию. Появление этого царя произвело бы сильное волнение, обра­зовалась бы многочисленная партия в его пользу. Владислав мог бы скоро короноваться: элассонский архиерей был к услу­гам. Обряд коронования возвысил бы его еще более. Если уже в царствование Михаила Федоровича, когда на престоле в Москве сидел царь вполне законный, избранный всею Зем­лею, прибытие Владислава не осталось без влияния, были случаи измены, в Москве народ волновался, — то что же было бы, если бы Владислав прибыл в то время, когда, кроме него, не было еще лица, носившего, по праву избрания, титул царя, когда Москва сО всею ее святынею была бы в его руках, когда первейшие бояре Московского государства уговаривали бы покориться царю, которого они выставляли в качестве закон­ного государя? Что бы делал тогда Пожарский в Ярославле? Неужели его защитники станут приписывать ему невозмож­ную прозорливость, скажут, что он предвидел, что будет так, как сделалось? Неужели Пожарский мог знать то, чего не зна­ли поляки? Ведь сидевшие в Кремле держались до такой край­ности, что начали есть друг друга, именно оттого, что были .уверены в скором прибытии Сигизмунда и Владислава!

, Но козаки? Но пример Ляпунова? говорят нам. На это мы . -заметим, что время, когда действовал князь Пожарский, было уже не то, когда действовал Ляпунов. Влияние и могущество Заруцкого ослабели. Явным доказательством этому служит то, что как только приблизилось земское ополчение, он бе­жал. Козаки в большинстве не последовали за ним. Самое гнусное покушение на жизнь Пожарского только свидетель­ствует о слабости Заруцкого; злодей чувствовал, что проигра­ет, когда явится Пожарский, и, может быть, еще поставлен будет в необходимость дать отчет в своих поступках, а потому и прибегнул к такому средству. Спрашивают, что вышло бы по отношению к козакам, если бы Пожарский" послушался увещеваний троицких властей и явился бы под Москвою ра­нее? Вышло бы то же, что случилось, когда Пожарский при­шел и позже. Козаки ворчали на земских людей, а все-таки вместе с ними бились против поляков. Козаки не любили зем­ских, но ненавидели поляков еще более.

Ставят даже Пожарскому в заслугу то, что он посылал от­ряды против козаков, появившихся около Антоньева мона­стыря и Пошехонья. Полагают, что и по этой причине ему не следовало идти к Москве. Но что значит Антоньев монастырь около Бежецка и какое-нибудь Пошехонье, когда дело шло об освобождении Москвы, сердца государства, о предупрежде­нии опасности нового вторжения иноземной силы и возмож­ности страшных потрясений и волнений во всем государстве? Однако, не случилось таких бедствий, которые могли бы слу­читься, скажут нам, следовательно, Пожарский своею мед­ленностью не принес вреда. Да", не случилось, и оттого-то теперь есть возможность превозносить подвиги Пожарского и возводить его в великие люди. Сигизмунд с Владиславом не пришли впору — и Московское государство было избавлено от тех невзгод и смятений, какие последовали бы за их своевре­менным приходом. Но история не может рассматривать собы­тий безотносительно к причинам их. Избавление Руси от грозивших ей бедствий можно приписывать скорее заступни­честву святых московских чудотворцев, чем Пожарскому.

По нашему убеждению, из всей подробной биографии По­жарского, изложенной г. Забелиным, оказывается не то, чего хотел достопочтенный автор. Пожарский является личностью политически честною, человеком благодушным, но по своим способностям совершенно рядовым, дюжинным, одним из многих. Случай временно вынес его из ряда, поставил его на видном месте, а ошибки его врагов помогли тому, что его соб­ственные ошибки не принесли вреда. Тем не менее, однако, по сравнительной скудности источников для уяснения его ха­рактера, мы считаем все-таки опрометчивостью произнести о нем такой приговор. Заметим одно немаловажное обстоятель­ство. У же после воцарения Михаила мы встречаем не раз По­жарского больным. Он страдал черным недугом. Что же, если, быть может, эта болезнь играла роль и в его прежней деятель­ности? Он мог быть действительно человеком с гораздо боль- йими способностями, чем кажется по делам своим, но бо­лезнь препятствовала ему проявить их во всей силе. Поэтому- то, как и по другим признакам, в о з б у ждающим безответные вопросы, мы все-таки, как прежде говорили, причисляем По­жарского к личностям, которые, по недостатку источников, тускло отпечатлелись в истории.

Скажем в заключенис несколько слов за старца Авраа- мия Палицына. .

Г. Забелин обвиняет его в следующем. «дабы выставить на вид благочестивому читателю, что все хорошее и доброе делалось и совершалось в то время почином ТроицкОго мо­настыря, старец беззастенчиво расписывает, что ляпунов- скос ополч ени е было и подвинуто к Москве им енно троицкими грамотами, которые будто разосланы были тот­час после московской разрухи».

Развертываем сказания Авраамия Палицына и находим не совсем то.

На ст р. 248 (изд. 1822) в главе 70-й встречаем такое известие:

«Рязанские же земли жители дворян е, и дети боярские, и всякие воинские люди видяще толико насильство поляков, в них же начальствуя тогда на Рязани воевода Прокопей Пет­рович Ляпунов и сослашася с Володимерцы и с Ярославцы и с Костромичи и с Нижегородцы и с государством казанским и с волскими городами и со всеми татары. Потом же того врага Заруцкого увещаша многими дарми и посланми, с ним же многие козаки и северские городы изволением Божиим обра- тишася, и тако изо всех градов Литву начаша изгоняти».

До этого времени ни о каких грамотах от Троицкого монастыря в Сказании не говорится. Уже впоследствии, когда Ляпунов был под Москвою и поляки зажгли столицу, троицкие власти узнали об этом от прибежавшего из Мос­квы боярского сына Якова Алеханова (стр. 247) и потом уже «разослаша граматы во все городы российские д.ер- жавы>>(стр. 249). Правда, уже после этого, на стр. 251 — 253, Палицын исчисляет бояр и воевод, пришедших под Москву, но нельзя этому месту давать такого смысла, как будто автор хочет сказать, что все эти лица пришли под Москву и подвинулись первоначально на свой подвиг по грамотам Троицкого монастыря, так как о первом их дви­жении сказано выше (на стр. 242), и этот факт отнесен ко времени, предшествовавшему рассылке троицких грамот.

Г. Забелин представляет Авраамия пристрастным благо- приятелем козаков, человеком особенно державшимся Тру­бецкого. он дает видное место».

И это не совсем так. Просмотрим, напр., хоть то место, где Авраамий с соболезнованием говорит о смерти Ляпунова, опи­сывает яркими красками злодеяния казаков и представляет их виновниками того, что войско, стоявшее под Москвой, разо­шлось. «Исполнишася зависти и ярости мужества его ради и разума, зело бо той Прокофей ревнуя о правоверии, ненавидя жедо конца хищения и неправды, бывшие тогда в козачьем во­инстве, и призвавше его в съезде возложиша нань измену и во- ставше убиша его. По неправедном же оном убиении Прокофьеве бысть во всем воинстве мятеж велик и скорбь всем православным христианом, врагом же поляком и русским из­менником бысть радость велика; козаки же начаша в воинстве великое насилие творите, по дорогам грабити и побивати дво­рян и детей боярских, потом же начаша и села и деревни граби­ти, крестьян мучити и побивати, а такова ради от них утеснения мнози разыдошася от царствующего града... разы- дошася вси насилия ради козаков»(стр. 256). Эта картина не показывает в авторе пристрастного благоприятеля казаков, человека, который мирволил им. Мы уверены, что троицкие власти с своим келарем, точно так же, как и «вся Земля», знали и понимали, что у Московского государства было двое врагов, поляки и казаки, и что с теми и с другими надобно было вести почти одинаковые счеты, только они, как благоразумные лю­ди, также понимали и то, что нельзя было вести счетов с обои­ми разом, а следовало сначала окончить счеты с одними, чужими, потом уже считаться и с другими, своими. ,

. Может быть, с большим основанием г. Забелин мог дога­дываться о расположении Палицына к самому Трубецкому. Но чем,. в сущности, это доказывается? Тем только, что он ни­где не порицает Трубецкого, хотя последний и был достоин

порицания за прежнее служение вору и за потачку Заруцко- му. Но ведь Авраамий его особенно и не прославляет. Совре­менники, однако, также не смотрели на Трубецкого такими глазами, какими теперь смотрим на него мы, припоминая все предшествовавшие его деяния. По соединении с Пожарским Трубецкой тотчас же получил первенство, как главный вое­вода, а земская дума признавала за ним великие заслуги, ког­да награждала его Вагою. Очевидно, современники забыли его темные деяния, не подозревали его в участии в убийстве Ляпунова, принимали в уважение его долговременное сто­яние под Москвою. Вообще мы видим здесь то благодушное свойство великорусского характера, который, по пословице: быль молодцу не укор, — прощает и забывает дурные поступ­ки за последующие хорошие. Чем же виноватее Авраамий земской думы и своих современников?

В сказании Авраамия много риторства, но у кого же из грамотного люда его не было.' Разве меньше риторства в том отрывке, который приводит г. Забелин о Минине, где Минин сравнивается с Гедеоном и Зоровоавелем.

Но мы далеки от того, чтоб доверять безусловноАвраамию. В его рассказах, очевидно, есть легенды, не имеющие за собою объективной истины, хотя все-таки сохраняющие для истори­ка достоинство произведений чувства и воображения совре­менников. Мы согласимся с г. Забелиным, что старец немного и прихвастывает. По крайней мере, в его рассказе о том, как он в день битвы с Ходкевичем уговорил козаков, чувствуется, что если он здесь и не сочинял вовсе, то поставил себя уже слиш­ком на первом месте и дал описываемому событию такое осве­щение, какого могло б.ы и не быть, если бы другой очевидец, не пристрастный к личности Авраамия, описывал то же. Но это не более, как чувствуется. Поверить — нечем, и отвергать вовсе также нет основания. Поэтому-то в своем сочинении «Смут­ное время>> я, передавая эти события, счел нужным оттенить его словами: «Если только сказанию, которое передается са­мим тем, кто здесь играет столь блестящую роль>>, — и тем са­мым относил его к ряду таких многочисленных в истории мест, когда чувствуется, что дело происходило не совсем так, как гласит источник, но нет основания сказать, что не могло так происходитъ, а еще более — нет данных для того, чтобы даже предположить, что оно происходило иначе. Что касается до укоров Пожарскому за медленность, то нам вполне понятно, что троицкие власти с своим келарем были правы, и если б да­же никто из современников не укорял Пожарского за эту мед­ленность, то мы бы все-таки сочли ее делом неуместным, потому что она подвергала опасностям все государство.