ИСТОРИЧЕСКОЕ развитие идеи русской государственной власти

Как уже отмечено выше, нельзя изучать государственный строй без соотношения с историей. Это положение имеет особенно большое значение для государств с оригинальным строем, с ярко выраженным и особенно ему присущим принципом, положенным в основу государственной системы.

У нас, в России, при известной твердости исторических заветов и принципов, которые на могли исчезнуть под вкоренившимися в жизнь посторонними влияниями и заимствованиями, а наоборот, сами стремились подчинить их себе или согласовать со своими требованиями, жизнь с большим трудом может быть отклонена от своих естественных путей, несмотря даже на многочисленные осуждения русскими своих национальных начал и на то, что немного есть таких, которые бы могли повторить слова Пушкина: «Ни за что на свете я не захотел бы иметь другой истории, как историю наших предков, такую, как нам Бог ее послал»*.

Ho в то же самое время большинство инстинктивно и поддерживает, и развивает, и отстаивает те жизненные русские принципы, за которыми стояли многие поколения, браня их в теории и не будучи, в сущности, знакомы с их историей.

Было бы весьма желательно и полезно вникнуть в смысл русской истории, во все ее события, чтобы яснее представить себе основы нашей власти. Ho такое подробное историческое изложение потребовало бы много времени и места, — вот почему в настоящем очерке приходится пожертвовать подробным рассмотрением многих исторических событий и учреждений, сыгравших важную роль в истории России и достаточно изученных, и остановиться лишь или на общих исторических выводах, или на тех взглядах и фактах, которые необходимы для уяснения себе тех или иных сторон исторических событий, имевших влияние на характер государственной власти.

Если стать на историческую точку зрения и объективно рассмотреть все стадии нашего государственного развития, то тогда, быть может, и явится возможность выяснить основы нашего современного политического строя. Bce наше понимание истории в этом отношении, начиная с первой половины XIX века, резко разделилось на два направления — одни искали идеалы за Петром Великим и стремились из московской эпохи вывести общие принципы русской жизни, другие игнорировали всю русскую историю до Петра, видели лишь с этого царствования зачаток развития культурной жизни, разыскивали идеалы за западной границей и требовали постоянной погони за европейской цивилизацией. Одни уходили вглубь, другие в сторону, не останавливаясь на рассмотрении настоящего положения дел, являющегося известным следствием исторического развития. Славянофилы, почти единственная самобытно-национальная партия, особенно склонны, разбирая московскую эпоху истории Руси, выводить из нее свои следствия, заключения и объяснения сущности государственной власти, не принимая во внимание все последующие, выработанные жизнью, принципы. Вот почему, не идеализируя того или иного периода русской истории, следует учесть характер русской государственной власти в зависимости от тех влияний, под которыми она росла с древнейших известных нам времен.

Что такое был любой удельный князь, как не помещик с современной точки зрения, получавший свою вотчину по наследству и дробивший ее между своими нисходящими наследниками?

%

Чем иным были княжеские съезды, на которых старались разрешить взаимные споры, как не съезд родственников, которые владели русской землей на правах вечного, потомственного владения? Да и как могло’ быть иначе, если владение любого удельного

князя по величине и по числу подданных было не более поместья XVIII века. Каждый князь жил как помещик; занимался своими хозяйственными делами и вел споры со своим соседом-родствен- ником. Ho как западные варвары тяготели к Риму, так восточные стремились к Византии.

Идея власти византийского императора нашла себе адептов на Руси, и стремление сравняться с Византией мы видим в продолжение всей русской истории, начиная с древнейших времен, до Бориса Годунова, до введения патриаршества. Эта тенденция постепенно росла и укреплялась, и развитию ее немало способствовали и исторические события, и различные учения, вроде, например, учения старца Филофея о Москве как о третьем Риме. Эту же идею поддерживали и развивали и представители нашей древней учености — летописцы. С. Корф9 в статье[23] об отношениях древнерусского летописца к монархическому принципу пишет, что монархизм, как единственная возможная основа государства, составлял фундамент политического миросозерцания древнего книжника, воспитанного и выросшего на византийских идеалах государственного устройства. Падение Константинополя и брак Иоанна III содействовали признанию за Русью права на преемство византийских традиций. B 1517 году игумен Синайской обители Даниил величает великого князя полным титулом греческих царей, называя его «самодержавным-боговенчанным величайшим царем всея России». Это смешение национального частноправового характера власти и византийского религиозного автократизма и легло в основание нашей идеи о Верховной власти и нашем государственном строе. Такая единоличная власть с частноправовым характером, принадлежавшая князьям-вотчинникам из одного рода, препятствовала созданию аристократии и крупных поземельных собственников, образовавших на Западе господствовавший класс, который уже в начале XIII века в Венгрии и Англии добился письменного подтверждения своих фактических прав и преимуществ в ущерб полноте королевской власти. У нас не было феодализма, и это признается всеми, даже теми учеными, которые стремятся найти его зачатки в нашей истории. «Последствием иммунитета на Западе, — говорит Павлов-Сильванский10, — был захват крупнейши-

ми землевладельцами верховной власти, иммунитет послужил опорой для образования средневековых княжеств-государств.

у нас, в противоположность Западу, предупредило ее “обояре-

** * нме »*.

He входя в детальное рассмотрение причин, почему феодализм не развился у нас на Руси, хотя идеи его легко могли бы быть занесены, если бы не зародились сами, из соседней Венгрии, с которой в удельный период русские состояли в близких сношениях, или из другой западной страны, мы можем видеть, что отсутствие феодальных начал дало совершенно особое направление русской жизни. Феодальный западный строй создал борьбу классов, выдвинул один класс выше других, заставил королевскую власть за сохранение единства власти и государства бороться с земельной аристократией. Короли искали в горожанах союзников против феодалов; когда последние были сломлены и короли могли торжествовать свою победу, тогда они изменили свою политику и стали вместе с бывшими феодалами оказывать давление на свободных граждан с целью извлечения от них доходов. Посмотрите, например, на историю Франции XVI—XVIII веков; закончив свою борьбу с феодалами, французские короли, сами по себе те же феодалы, восприняли и их тенденции — угнетать население в целях извлечения больших доходов на покрытие издержек по содержанию своего двора. Потому и события французской революции, изгнание династии и провозглашение республики носило характер как бы борьбы между угнетаемой нацией и феодалом-королем. Точно также и в других государствах, следовавши примеру блестящих Людовиков, вслед за французской революцией возникает аналогичная борьба между недоверяющей нацией и королем, заканчивающаяся конституционным договором, устанавливающим права нации и короля, — таков характер конституций германских и романских народов.

ІІав.юв-Сильванский H. П. Иммунитет в Удельной Руси. 1900. С. 48.

народ именем Царя. Масса шла не против Царя, но в защиту его якобы попранных прав. Социальные борьбы связывались с царским именем. При таком положении вещей возможны были пугачевщина, разиновщина и все самозванства Смутного времени.

Различия между происхождением королевской власти на Западе, основанной на феодальном строе, и власти русского Государя, выросшей на почве частноправовых отношений, стоит в значительной степени в связи с различием в поземельных отношениях у нас и на Западе.

Взгляд князей на свое княжество как на свою частную, родовую собственность, как на вотчину, проходит красной нитью чрез всю историю вплоть до смутного времени. «Боярская вотчина, — говорит профессор Платонов11, — это миниатюра Московского государства, и по первому впечатлению вы не знаете, что подумать — государство ли слагалось по образцу вотчины или частное вотчинное хозяйство по образцу государственного?»[24] Московское государство росло таким путем, каким всякий бережливый хозяин увеличивает свое имение: путем сделок, купли-продажи, обмена, а подчас и захвата. Его развитие сокращало число удельных княжеств, дробившихся между потомством Рюрика, но оно нисколько не уничтожило мысли о создании новых уделов. Московский князь и царь, если и преследовал высказанную устами великого князя Василия Дмитриевича программу — «Мне имение собирать и возноситься», то он все-таки не мог отказаться (да это было и невозможно) от мысли, что все наследованное и приобретенное им есть его личная собственность, которую он передаст по наследству своим сыновьям. «По ходу развития великокняжеской, а потом царской власти, — говорит профессор Сергеевич12, — у нас и ожидать было нельзя, чтобы кто-либо из Московских Государей издал указ о неделимости государства и воспретил назначение уделов. Это значило бы ограничить самого себя»[25].

сыну моему, Ивану) к великому Государству». Подобная оговорка появляется в духовных завещаниях московских государей со времени Ивана Васильевича, установившего неотчуждаемость уделов вне прямой линии наследодателя. «А которого моего сына не станет, — говорится в завещании Ивана III, — а не останется у него ни сына, ни внука, ино его удел, весь к Московской земле и во Тверской земле, что есми ему ни дал, то все сыну моему Василию. A братья его у него в тот удел не вступаются». Таким образом, если многочисленность потомков Рюрика в киевский и владимирский периоды русской истории до некоторой степени препятствовала созданию крупных поземельных владений вне княжеских владений, то счастливая для государства случайность — вымирание прямых потомков московской линии Рюриковичей — способствовала концентрации всех приобретаемых земель в руках того, кто владел Московской «отчиной», то есть Московским престолом, и мешала разложению наследственного и благоприобретенного имения на уделы. Татарское иго указало на необходимость государственного объединения отдельных удельных вотчин. Te славяне, которые в VI веке так поразили греков своим миролюбием, отсутствием жажды воинских подвигов и стремления к установлению государственного союза, мало-помалу, под ударами врагов внешних, сознали необходимость известной внутренней организации. A господство монгольских кочевников уже окончательно указало на необходимое развитие начал государственных. Государственный характер, начиная с царствования Ивана III, вторгается в отношения между князем-вотчинником и его вотчиной и постепенно содействует обращению вотчины в государство, а князя-вотчинника в государя. Московская вотчина превратилась в Московское царство, но это новое государство сохранило свою старую черту властвования — частноправность. Такой характер властвования налагал особую печать на развитие понятия о существе нашей Верховной власти. Эта частноправность вошла в плоть и кровь русского государства, несмотря ни на потрясения Смутного времени, ни на все изменения императорского периода. Даже в 1843 году барон Август Гакстгаузен13, хорошо изучивший Россию за девять лет пребывания и поразивший Герцена тонкостью и глубиной понимания русского быта[26], описывая ее с точки зрения иностранца, находил в ее быте те основные черты, которые были присущи ей

почти 1000 лет тому назад. «Тогда как все страны Западной Европы должны быть по их историческим событиям причислены к феодальным государствам, Россия должна быть названа патриархальным государством... По традиционному воззрению Россия представляет одну большую семью, с царем во главе, которому одному вручена власть над всеми». Частноправовое отношение и удельного князя, и Московского Царя, и Всероссийского Императора проявляется во всех актах властвования. Древнерусские князья управляли своим княжеством-имением через своих приказчиков, которые и управляли, и судили, и собирали плоды земли. Развитие государственного характера не уничтожило частноправовых основ административной власти. Отдавая в управление какую-либо свою волость, князь уполномочивал назначенного администратора собирать в его пользу доходы, а себе брать за труды ту или иную часть, тот или иной их вид, — это создало «кормления» и «пути». Кормленщики, весьма часто увеличивая причитающуюся им часть, обременяли население поборами, и Верховная власть для борьбы с этим злом не применяла мер публично-правового характера — ревизий или контроля, но предоставляла населению самому возбуждать путем челобитных преследование своих корыстных администраторов. B этом отношении кормленщик не всегда мог быть уверен в своей безнаказанности, которая существовала для французских интендантов ХѴІІ—ХѴІІІ веков. Ho, несмотря на все взыскания, налагаемые царями на своих корыстных слуг, недовольство ими в царствование Иоанна IV достигло высшей своей точки, и вот тут Царь идет навстречу населению в противоположность позднейшим французским королям, поддерживавшим интендантов. Сначала даются то той, то другой отдельной волости права собственного суда и самоуправления, а затем последовала полная отмена кормлений указом 1555 года. Параллельно с кормлениями начинает возникать и практика раздачи земли за службу. Ho пожалование такое давалось условно, а именно, оно давалось до тех пор, пока пожалованный служил князю, то есть, говоря иными словами, оно носило характер аренды. B завещании Иоанна Калиты мы встречаем, например, изложение этого условия. Князь здесь как бы напоминает наследнику, что часть отделенной ему в наследство земли состоит в условном пользовании известного лица: «А что есмь купил село в Ростове Богородическое, я дал есмь Борису Воркову, а же иметь сыну моему которому служити, село будет за ним; не иметь ли служити детям моим, село отоимут».

Такие пожалования на срок земли именовались поместьями; рядом с ними шла высшая награда — вотчина, то есть дарованное в наследство владение земельным участком. Княжества сами по себе были не что иное, как вотчины, и вот, по мере того как Москва протягивала свою руку на княжества и присоединяла их к себе, она нередко передавала присоединенные земли в вотчинное владение потомству бывшего князя, чтобы OHO могло с этой земли служить московскому государю и нести государево тягло. Ростовские князья стали служилыми с XIV века и получили вотчины, в 1493 году по завоевании Вязьмы Иоанн III «пожаловал князей Вяземских их же вотчиной Вязьмою и повелел им себе служити». Наряду со служилыми князьями московские государи жаловали вотчинами и своих московских слуг. Вообше, землей награждались только лица, служившие государю, но без различия рода их службы и происхождения: бояре, дворяне, дьяки, подьячие, придворные служители, гости, рейтары, драгуны, а иногда и лица, занимавшие должности по выбору[27].

Bce эти пожалования имели вид как бы подарка наследственного или временного — за верную службу государю. Неисполнение обязанностей или немилость вызывали отобрание пожалования, и имение шло «на государя».

Иоанн IV, например, весьма круто поступал с вотчинниками. Известна его реформа по переселению служилых княжат с насиженных ими родовых гнезд, некогда их удельных владений, на окраины государства, и замещение их в центре московскими служилыми людьми. «Овладев всем их наследственным имением и землями, — пишет Флетчер, — царь дал им другие земли на праве поместном, владение коими зависит от произвола царя и которые находятся на весьма дальнем расстоянии и в других краях государства»[28]. Вся борьба Грозного с потомством св. Владимира, обратившимся в служилых княжат, его поместные реформы, образование опричнины, переселение княжат, раздача подмосковных поместий по Тысячной книге в 1550 году знаменуют уже деятельность, проникнутую общими соображениями государственного характера, основанную на сознании своих неотъемлемых наследственных прав. Царь распоряжался землей как единственный полновластный

владелец, но все его реформы были вызваны одной боязнью, как бы потомки удельных князей не предъявили своих частных прав на вотчины, не разрушили всего большого московского владения и ни оставили первому Московскому Царю одну его «отчину» — Московский уезд. Говоря короче, Иоанн Грозный стремился ввести однообразные порядки в поземельных отношениях, которые крепко связали бы право землевладения с обязательною службою, ввести широко в понятие всеобщей государственной службы, на что впоследствии обратил внимание и Петр Великий. Правда, вся его стройно составленная система не могла сохраниться во всей своей полноте благодаря последовавшим историческим событиям смутной эпохи, но основная мысль ее — возложение всего бремени государственных дел и защиты страны на служилый класс, наделенный землями, который доминировал в земских соборах, в земских местных учреждениях и в реорганизованных военных округах, — эта система укрепилась в смутную эпоху и легла в основание последовавшего развития государственного строя. Таким образом, Иоанн Грозный предначертал ту роль служилому поземельному классу, которую он впоследствии сыграл: он умиротворил Русь и дал из своей среды Московского Царя. К. С. Аксаков15 в своей рецензии на историю Соловьева (Собрание сочинений. T. 1. С. 25) говорит, что «земля» встала, подняла в 1612—1613 годах развалившееся государство, и с этого времени начинается укрепление союза «земли» и «государства», то есть, говоря иными словами, управление на началах единения народа и правительства. Действительно, XVII век, век развития нашей государственности, был, по выражению профессора Латкина16, золотым веком земских соборов, когда все важнейшие мероприятия обсуждались представителями «земли», которые в свою очередь излагали свои нужды и желания. Эта совместная работа, созданная еще по мысли Иоанна Грозного, была необходима в течение этого века, наполненного внутренними смутами и борьбой за существование. Финансовые кризисы ухудшали положение дел; и вот в это время земский собор и давал государству те «пятые» и «десятые» деньги, которые были ему так необходимы.

Идея, которая ложилась в основание земских соборов, была не народное представительство, не ограничение власти, но необходимость прийти на помощь царю в трудную минуту государственной жизни. Что бы ни говорили об ограничении царской власти при Михаиле Федоровиче, едва ли оно могло иметь реальную и юри-

дическую силу и значение при воззрении народа на сущность царской власти. Даже признав наличность этого факта в начале XVII века, мы его не можем проследить в течение всего столетия. Да и как, действительно, было бы возможно, чтобы служилый человек, верстанный поместьем для царской службы, являлся в Москву из своего уезда с мыслью об ограничении Царя. Правда, земские соборы сыграли большую роль в создании льгот для сословий, и наибольший выигрыш в этом отношении, конечно, падает на долю служилого класса, стремившегося расширить свои поземельные права и остановить выход вотчин из служилого оборота. Ho такое расширение прав на земли вовсе не было соединяемо со стремлением узурпировать территориальные права московского государя, который оставался таким же верховным повелителем Русской земли, каким он был и до Смутного времени. Ho зато, если для московского государя старой династии земля была вотчиной, переходящей к нему от отца, дяди и более отдаленных родственников — путем ли наследования, дарения или даже просто захвата, то для государя новой династии, вышедшей из круга московского служилого сословия, земля сначала была как бы поместьем. Наряду с этим вымирало самостоятельное понятие вотчины как родового наследственного имения, отличного по мысли своего пожалования или владения от поместья, и постепенно придавался родовой наследственный вотчинный характер поместью как имуществу, за право обладания которым владеющее им лицо обязано нести тягло государственной службы. Московские государи до смутного периода в своем неудержимом стремлении собирания земли старались сокрушить родовой аристократический элемент бывших удельных князей и заменить его элементом служилым, и вполне достигли своей цели. Ha Западе родовая аристократия развивалась при конкуренции с королевской властью на территориях, завоеванных их предками, в странах крепких замков, охраняемых вассалами, подданными сюзерена. У нас подобие этой аристократии — удельные князья, потомство общего с царствующим государством родоначальника, — потеряли всякое значение под твердой рукой московского государя. Ha Западе высший слой общества составила родовая аристократия, которая в некоторых местах, потеряв возможность противостоять воле возвысившегося над всеми феодала-короля, создала корпоративные законодательные собрания, ограничивающие власть государя. У нас же весь высший класс состоял из лиц, непосредственно избранных царем,

и экономически зависел от государя, который имел неограниченное право отбирать земли у тех, кто неправильно или неисправно нес свои обязанности. Если на Западе феодал был неограниченный господин своих земель, то русский служилый человек был государственный работник, которому государь давал за его труды право вечной, наследственной или пожизненной аренды. K этому нельзя не прибавить еше и того, что если западные короли были не что иное, как обыкновенные феодалы, сумевшие захватить верховную власть, а вслед за тем расширить свои феодальные права над всем государством, то московские государи до Смутного времени были первыми вотчинниками государства, а с XVII века первыми его служилыми людьми, и если до конца XVI столетия Москва носила характер вотчины, то с XVII столетия она стала государством. B первом случае они собирали свои наследственные имения, во втором, восприняв все принципы исторического понятия власти и обязанности службы на защиту своей родины против врагов, они путем непрерывных войн расширили пределы земли Русской. Династия, вышедшая из среды служилого московского боярства, на первых порах не могла, конечно, блеснуть рядом предков, сидевших на троне, а поэтому с местнической точки зрения открывалось поле зависти и являлось сознание равенства происхождения; может быть, это обстоятельство и содействовало рождению представления об ограничении первоначально царской власти собором, состоявшим в большинстве своем из лиц служилого сословия.

Ho когда на престол вступил царь, которого отец занимал трон и который, следовательно, уже был царской «породы», то, естественно, личность царя приняла все непосредственные оттенки, свойственные единственному носителю природной, верховной — наследственной, государственной власти. Ho при всем этом изменившемся титуле территориатьного господства и его основания остались неизменяемыми правовая сторона царской власти и психологическое сознание взаимных требований и обязанностей московского царя и его подданных. Это соотношение и эта нравственная связь всегда составляли оригинально-самобытную черту, легшую в основание идеи о нашей Верховной власти.

Поземельные отношения всегда и везде в значительной степени определяли характер власти: в Иудее — теократию, в Спарте — коммунарную военную республику, феодализм на Западе, самодержавие в России. B этом отношении мы можем согласиться до

известной степени со взглядами H. Рожкова[29]17, который ставит развитие самодержавия в связь с экономическими и социальными явлениями, признавая основной причиной этого развития с XVI века экономические и хозяйственные кризисы. Феодальные порядки западных аристократий офеодализировали верховную власть. Наше самодержавие развивалось до XVII века включительно под влиянием религиозным и поземельным. Первое давало оттенок несколько теократический; второе играло, как мы видели, огромнейшую роль в образовании названного понятия, носившего у нас своеобразный характер.

Наше поземельно-служилое сословие не отделяло себя от народа ни крепкими стенами замка, ни подъемными мостами, как западные феодалы, и сколь многочисленны случаи, когда известная служилая семья снова обращалась в крестьянство. Вспомните однодворцев и тех простых крестьян, поныне существующих B России, хлебопашцев, которые носят княжеские титулы, и это еще лишний раз подчеркнет то положение, что служба и личные заслуги пред государством и олицетворяющим его царем значили больше, нежели родовые, наследственные права. Верховная власть отражает в себе черты высшего сословия государства, и это мы еще раз подтвердим указанием на то, что близость к народу, существовавшая у служилого сословия, была присуща и первому служилому лицу государства — царю. Частые случаи непосредственного обращения к населению и широкое право народа обращаться к своему царю с челобитными по всяким вопросам доказывают ту вековую, естественно-историческим путем сложившуюся связь между ним и Верховной властью, связь, которую следует иметь в виду при уяснении себе основ нашего государственного строя. Царь, с точки зрения общенародного представления, не есть исключительно господин, как это существовало на Западе, а вместе с тем отец и благодетель своих подданных, — такой взгляд существовал на московского царя и так народ смотрел, например, еще на Иоанна Грозного. Изложить теорию власти московского царя является, конечно, затруднительным; можно лишь сказать, что идея ее развивалась под влиянием восточно-византийского представления о неограниченной власти, системы всеобщей службы общегосударственного тягла и церковного благосло-

вения, возвышавшего в глазах населения царя над уровнем обыкновенных людей. Петр Великий в своем решении европеизировать Россию стремился регламентировать всякий уголок жизни по тому или иному западному образцу, но переделать все было немыслимо; можно было изменить лишь внешность, но не внутреннее содержание, и под европейскими формами и названиями сохранялся и тлел московский дух. Весь XVIII век пошел по стопам Петра и служил ареной борьбы старых и новых понятий. He входя в оценку деятельности Преобразователя, мы приведем определение его деятельности, высказанное Руссо в Contrat Social: «...Pierre avait Ie genie imitatif, і1 n'avait pas Ie vrai genie. Quelques unes des choses qu'iI fit etaient bien, Ia plupart deplacees. II a d'abord voulu faire des Allemands, des Anglais, quand il fallait commencer parfaire Ies Russes. II a empeche dejamais devenir ce qu'ils pouraient etre en Ieur persuadant, qu'ils etaient ce qu'ils ne sont pas». Pycco не признавал в его действиях начал творческо-национальных, а лишь одни подражательные. Первое и самое важное из подражаний Петра — это укрепление идеи государства не в духе XVII века, не с точки зрения старой вотчины, а западных понятий. Смутное время, новая династия выдвинули вперед интересы государственные, и в XVII веке царская власть являлась носительницей частных прав уже по традиции. Петр понял это двойственное положение своих предшественников и окончательно огосударствил личность царя. Прежнее понятие «государево дело» заменилось государственным делом. Московская вотчина стала Российской империей, самодержавие личное — самодержавием государственным. B этом отношении Петр завершил дело Грозного, но он здесь шел не медленно и постепенно, как Михаил Федорович, патриарх Филарет, хорошо знакомый с идеями Грозного, Алексей Михайлович, а прямо, напролом. Свою власть Петр стремится обосновать философски. Bce предшественники Петра и сам Иоанн IV, как это явствует из его спора с Курбским, видели в государстве и своей над ним власти частное наследственное право. Петр Великий, под влиянием господствовавших тогда идей Гроция18, Гоббса19 и Пуффендорфа20 о договорном характере власти, поручил Феофану Прокоповичу переработать эту идею для России. И вот появляется сочинение «Правда воли монаршей», в котором неограниченная власть Русского Государя основывается на договорном начале, и он, следовательно, является уже не хозяином земли, но носителем верховных суверенных прав. Многие, особенно славянофилы, ставят в вину Петру, что он заменил древнее само-

державие европейским абсолютизмом, но Петр не вникал в смысл и различие этих понятий, — он желал лишь утвердить и огосударствить свою власть и находил на Западе уже готовые изложения идей о государстве. Копируя западные учения, утверждая идею русской Верховной власти на мыслях философских XVII века о договорном происхождении, смешивая понятия самодержавия с абсолютизмом, он хотя и придавал самодержавию новую, чуждую ему форму, однако не мог изменить ни его смысла, ни исторического о нем представления. И сам, вполне естественно, под новой формой власти продолжал во внутренней жизни развитие старых московских идей. Если при древнем самодержавии была возможна мысль о выделе сыновьям уделов и если еще незадолго до Петра при царе Федоре Алексеевиче существовал проект «вечных наместничеств» с «великородным боярином» во главе, то при Петре все это было бы немыслимо: отныне существовала единая Империя, единый носитель суверенных государственных прав и штаб государственных чиновников. Так смотрел Петр, из этого же взгляда исходили и те многочисленные сановники, которые пытались в XVIII веке конституировать Верховную власть, но совершенно иной был взгляд массы населения, которая все еще продолжала видеть в Императоре старого московского вотчинника. Одни ждали от него лишь милости, наград и поместий, другие — защиты от различных угнетений. Такое положение вещей, когда подданные упорно держались старых традиций, заставляло иногда и Русских Государей отступаться от своихличных взглядов и стремлений и идти навстречу народным представлениям о власти. Екатерина II в 1782 году сказала своим приближенным: «Я в душе республиканка и деспотизм ненавижу, но для блага народа русского абсолютная власть необходима». B своем Наказе она выражала эту свою мысль так: «Государь есть самодержавный, ибо никакая другая, как только соединенная в его особе власть не может действовать сходно с пространством толь великого государства»[30].

Реформы Петра тянули строй жизни в сторону Запада; вот почему в тех мероприятиях, которые были вызваны обстоятельствами времени, он действовал, сообразуясь с западноевропейским строем. Укажем для примера на те мероприятия, которые были вызваны необходимостью увеличения податного обложения на нужды многочисленных войн этого времени. Эти мероприятия,

направленные на увеличение ресурсов казны и числа солдат, не подвергались обсуждению на земских соборах, как это было в XVII веке, а устанавливались путем указов, причем они ставились в весьма тесную связь с поземельными отношениями, которые, как уже отмечено выше, имеют влияние на характер государственного строя. Результатом этих финансовых мер явилось совершенное изменение отношения населения, его общегосударственной службы, его тягла в пользу введения известных феодальных начал. Падает прежнее бессословное понятие службы, появляется класс благородного шляхетства, земли закрепляются за ним, создаются некоторые права, основанные на феодальных принципах, например, указом об единонаследии; наконец, прикрепление крестьян, имевшее до этого времени общегосударственное значение, превратилось в личное «подданство» шляхетства, каковой термин и усвояется официальными актами XVIII века. Такое положение явилось не делом одного указа, а путем последовательных повелений, изданных Петром I и развитых его преемниками[31].

Прежний служилый класс, не ограниченный определенными рамками, давно стремился сохранить земли в своем обороте и мешать выходу их из круга своего потомства. Наконец, при Петре I

он достигает своих стремлений и приобретает вместе с тем как права высшего благородного сословия, так и права на своих подданных. Однако права эти были сопряжены с немалым трудом: шляхетство обязано было служить, пока было сил, или в регулярных войсках, а не являться, как прежде, в случае необходимости «конно, людно и оружно», или занимать прежние подьяческие места в новых канцеляриях. Вот почему начинают появляться стремления к скорейшему освобождению OT этой тягости и к приобретению возможности пользоваться своим выгодным положением B государстве.

И действительно, во второй половине XVIII века начинают создаваться не только давно желанные облегчения, но и вольности дворянства, которое делается с этого момента первым сословием по своим привилегиям, но не по своим обязанностям, как это было до этого времени. Сто лет, прошедшие между актами дворянской и крестьянской вольностей, столетие, когда дворянство пользовалось наследием без обязанности нести за это службу по принуждению, когда оно пользовалось даровым трудом и досугом, — дало большой толчок для умственного и культурного развития нашего первого сословия, но, к сожалению, в смысле исключительного восприятия западных, иноземных начал, и пре-

B том же 1721 году указано, что шляхетство записи в ревизские сказки не подлежит, то есть оно свободно от личных податей и ответственно лишь за правильную уплату «подлым» населением подушной подати. Шляхетские списки ведутся герольдмейстером.

Указом 1 июня 1722 года повслевалось, чтобы «никто в гулящих не был», «тех людей, которые в подданных сказках о душах мужского пола написаны в службу, в вольницу не принимать»; вместе с тем надзор за платежной исправностью возлагался на владельцев, которыми могли даваться разрешения на временные отлучки своих подданных.

B силу указа 19 января 1722 года, всех служащих при помещике стали класть в подушный оклад, как крестьян.

Указом 23 октября 1723 года постаноапено малолетних (до 10 лет), не помнящих «чьи они прежде cero были», отдавать на воспитание желаюшим «в вечное владение».

B силу указа 26 марта 1729 года, кабальные люди записывались по требованию их владельцев в подушный оклад.

B развитие указа 1721 года. 25 октября 1730 года запрещено приобретать недвижимое имущество дворовым людям, монастырским слугам и, вообще. крестьянам; указом 14 марта 1746 года это запрещение распространено на купечество, казаков, ямщиков и разных разночинцев. Это же подтверждается и межевой инструкцией 1754 года, запрещающей крестьянам государственным и помещичьим, купцам, приказным служителям не шляхетского происхождения и нижним чинам не обср-офицерского ранга (то есть не получившим чина, дающего право на дворянское звание) владеть землями вообше и, в частности, землями, населенными крестьянами. B силу

имущественно внешности. Это слепое увлечение внешностью и погубило или, говоря вернее, приостановило то развитие национальной культуры, которое стало заметно в XVIl веке и которое поощряли цари этого века. Бокль21 в своей общеизвестной «Истории цивилизации в Англии» говорит, что без богатства не может быть досуга, а без досуга не может быть знания, и развитие цивилизации делается возможным с того лишь времени, когда имеются лица, не находящиеся под гнетом ежедневных материальных забот. Служилый класс, несомн.енно, являлся всегда классом передовым и наиболее по сравнению с населением, не считая, конечно, духовного, культурным, но он до XVIII века за редкими исключениями далеко не являлся богатым: в его распоряжении были жалованные царями вотчины и поместья, которые, вне всякого сомнения, давали средство к существованию, но отнюдь не давали возможности к развитию накопления богатств, так как они нередко выходили из оборота одних и тех же семейств. Лишь в XVIII веке вместе с щедрыми пожалованиями земель, соединенными с правами на даровой труд, начинает развиваться у нас состоятельный независимый привилегированныйдворянский класс, не поглощенный всецело служебным обязанностям, но имевший возможность посвятить себя любому занятию. Если служилый че-

этого в 1758 году было повелено людям, «находящимся в военной и иных службах, кои в службу вступили не из шляхетства, но из посаженных в подушный оклад и других званий, а обер-офицерских рангов не имеют», продать свои имения в полугодичный срок.

Указом 1731 года, отменившим нелюбимый шляхетством указ 23 марта 1714 года, утверждается понятие дворянской недвижимости. Этот указ установил «как поместья, так и вотчины именовать равно одно недвижимое имение, вотчина». Таким образом, владелец такого имущества стал смотреть на него как на наследственную недвижимую собственность, равно как и на живших здесь крестьян, а не как на собственность, принадлежавшую ему под условием службы.

Указ 4 декабря 1747 года окончательно признал за помещиками личное право над подданными, разрешая им продавать крестьян и дворовых с обязательством платить подушные деньги за проданных.

Указ 1760 года предоставил им право ссыпать их в Сибирь.

Из этого краткого перечня можно видеть, как в XVIII веке шляхетство отделяется от общей массы населения. Вместе с таким выделением шляхетства ему стараются присвоить западные взгляды и понятия. Стремления Петра 1 в этом отношении общеизвестны. B манифесте о дворянской вольности 18 февраля 1762 года, этом акте, признавшем за российским служилым человеком право быть gentil’homme’oM, даровавшем привилегированное положение шляхетству, в понятие которого, как известное преимущество, входило право ездить учиться за границу, окончательно был провозглашен принцип сословного строя, издавна господствовавший на Западе.

ловек московского периода без различия своего происхождения нес службу за то, что ему дана земля, и до тех пор, пока он ее имел; если при Петре I шляхетство служило вечно потому, что оно носило это имя, то, начиная с царствования Елизаветы Петровны, дворянство стало уже служить добровольно в силу установившихся традиций, в силу своих исключительных, привилегированных прав на службу. Этот старый исторический принцип остался пережитком, почему еще до недавнего времени наше законодательство предоставляло права на государственную службу исключительно лицам дворянского происхождения, распространяя с течением времени постепенно эти права службы на отдельные категории лиц, как по происхождению, так и по полученному ими образованию, пока, наконец, в силу Именного Высочайшего Указа 5 октября 1906 года не был уничтожен этот пережиток эпохи перехода дворянской службы из общеобязательной в поощряемую и «всем Российским подданным предоставлены одинаковые в отношении государственной службы права»[32] подобно тому, как в старые времена служилый класс пополнялся людьми различного происхождения. Ho служба государству в течение веков впиталась в плоть и кровь прежнего служилого класса и его преемника — дворянства, и сознание обязанности службы до сих пор живо в русском дворянстве, со времен глубокой древности. Создание дворянской вольности и органов дворянских самоуправлений дало толчок возрождению земской самодеятельности, забытой со времен земских учреждений Грозного и созыва земских соборов; начинает постепенно образовываться особый класс помещиков, проводящих молодые годы на службе, а затем посвящающих себя сословным и местным делам. Большое развитие в этом отношении дало введение земских учреждений. Прежнее служилое сословие в XVI веке, одновременно принимавшее участие и в государственной и в земской деятельности, сконцентрированное Петром на службу одному государству, разделилось с XIX века на две части: земскую и бюрократическую, воспроизводивших в известных чертах непримиримые оба течения русской жизни: первая, воспроизводящая идеи земской Руси, идеи национализма в различных формах его понимания, а вторая — плод западного учения, воспитанного по иностранным системам XVIII века, смотрящая на русский

государственный строй с точки зрения западного абсолютизма, без всякого соотношения с глубокими корнями основных понятий, преемственно сохраняющих свою силу в сознании общества*. XVIII век является весьма интересной эпохой в Русской истории, эпохой, когда русская национальная жизнь очутилась на воспитании у западной няньки и когда она, не прилагая особых стараний приручить самое воспитательницу к своему праву, стала бессознательно воспринимать некоторые ec воззрения и понимания. Здесь в интересующей нас области мы нс можем не остановиться на той

* B нашей литературе, особенно в славянофильской (см., например, И. С. Аксаков. T. V. С. 103), и в иностранной (A. Leroy Beaulien22. L’cmpire des Tsars. T. II. P. 59; Engelmann, Stautsrechtdcs Russ. Rciches § 102) указывается на исчезновение «земско-государственного строя» со BpCMCtt ГІетра Великого. Земские реформы 60-х годов выдвинули мысли, с одной стороны, о воссоздании идеалов этого земско-государственного строя, а с другой — о приведении в жизнь идеалов теоретических учений западных юристов, — идея единения земства и правительства неоднократно высказывалась в земских и дворянских собраниях, и проекты графа Валуева23 и графа Лорис-Меликова24 служат отражением этих известных пожеланий земств о совместной работе с правительством — впрочем, и само правительство, как это видно из правительственного сообщения, помещенного в № 168 «Правительственного вестника» 1878 года, призывало обшество к содействию. Целый ряд ходатайств о созвании выборных от населения был заявлен в 60-х годах в дворянских собраниях — петербургском, московском, новгородском, тверском, тульском, смоленском. Московское дворянство ходатайствовало о созвании в Москве всесословной земской думы для приготовления проекта реформ; тверское дворянство просило о «созвании выборных всей земли русской — как единственного средства к удовлетворительному разрешению вопросов, возбужденных, но не разрешимых Положением 19 февраля» («Колокол» Jvfe 126, Revue des deux Mondes 1861 г. 15 июня. 793-798). B 1865 году петербургское земское собрание после речей председателя собрания А. П. Платонова и графа А. П. Шувалова высказало сочувствие мысли о необходимости центрального земского учреждения («Санкт-Пегербургские ведомости». 1865. N? 318—319). B 1867 году это же собрание прямо высказалось о допущении земства к участию в законодательных работах. После указанного выше обращения правительства за содействием к обществу в 1878 году земства стали заявлять о необходимости созыва земского собора — так высказались земства харьковское, полтавское, черниговское, самарское и тверское. Ho вместе с тем в это же время земские деятели постепенно вступают на скользкий путь, на путь соглашения с террористами и революционерами. Ha пути этого соглашения и возник около 1880 года Земский союз, имевший своею задачею, как гласит его орган «Вольное слово» — JVfe 51, 52 и 87, начать «освободительное движение». Деятельность союза была перенесена за границу и слилась с общей революционной пропагандой. Старые земские национальные идеи были забыты, и земские съезды 1904 и 1905 годов уже не явились защитниками развития национальных идей, а преимущественно сторонниками теорий с западными оттенками мысли, как воспитанные исключительно на западных примерах. (См.: В.Ш. Новейшие преобразования русского государственного строя. СПб., 1906; Граф С. Ю. Витте. Самодержавие и земство. 1908).

окраске, какая была придана Верховной власти в XVIII веке, на попытках ее ограничения и их характера и на правительственных органах, созывавшихся для законодательной деятельности. Мы не станем входить в рассмотрение органов управления, появившихся после Петра I. Это завело бы нас, с одной стороны, в дебри истории, а с другой — вся эта нестройная система не представила бы нам иной, кроме хаотической, картины нашего государственного строя.

Прежде всего мы остановим наше внимание на внезапном исчезновении земских соборов, деятельность которых в эпоху их расцвета настолько исследована и известна, что едва ли представляется необходимым пересказывать ее здесь. После своего золотого вска в XVII столетии земские соборы как будто пропадают, и в науке существуют различные гипотезы о причинах их исчезновения в связи с тем характером, который им придавался. Одни видят в них подобие западных парламентов, зачатки представительства, инициативы по законодательным вопросам, другие считают их лишь немыми свидетелями царских решений. Дать однообразную картину земских соборов было бы весьма трудно, не только соборы XVI века рознились от соборов XVII века, но каждый из них имел оригинальную до некоторой степени физиономию, а подчас и одинаковые по своему характеру соборы были различны по тому элементу, который здесь собирался. Так, например, та организация, которая была придана служилому сословию по Тысячной книге*, наделяла служилых людей, имевших земли в различных уездах, землей в Московском уезде и сконцентрировала этим представительство служилого класса в Москве. Созыв таких верстанных в столичном уезде служилых лиц, находившихся под руками в любое время, не мог ни дать представительного характера собранию, так как каждое такое лицо всецело могло считать себя представителем провинциального уезда. C распадением такой организации те собрания московских людей, которым дается название земского собора, вроде, например, избравшего Василия Шуйского или одобрявшего вступление на трон Иоанна и Петра Алексеевича, являлись более случайным сборищем, чем правильно организованным законодательным собранием. Вместе с тем в созыве собора преследовалось решение какого-либо определенного

вопроса. Например, собор 1648 года составлял законодательный сборник, собор 1598 года избирал Царя, в 1581, 1621 и 1642 годах соборы решали вопрос о войне, в 1654 году — о присоединении Малороссии, ряд соборов XVII века вотировал введение нового обложения. Соборы не имели ни правильно приписанного им круга деятельности, ни точно установленных систем выборов, ни периодичности заседания, ни той компетенции, которая бы заставляла их ревниво относиться к своим делам. Участие в соборе была служба, своего рода повинность; — правда, в той же самой Англии, классической стране парламентаризма, участие в заседании парламента была и есть служба, и там уклонялись от несения этой службы и молили в прежнее время, подобно нашим членам земских соборов, уволить от этой тяготы, но зато там была известная система, известная организация сословий, отстаивавших свои интересы, борьба за них, и известный ряд дел, издавна в силу хартий и традиций, подлежащих решению лишь на основании общего совета с землей. Наши же земские соборы носили характер случайный, они собирались не в установленные сроки, не для решения определенных дел, а когда главе государства желательно было поручить лучшим людям особую работу или спросить мнение и совет страны по известному вопросу. Причем иногда все обстоятельства дела предлагались на рассмотрение непосредственно самим царем. Так, например, из акта собора 12 октября 1621 года мы знаем, что сам царь Михаил Федорович держал речь пред собором о неправых и обидных действиях польского короля. Таковы были почти все соборы, за исключением соборов Смутного времени, когда они являлись и законодательной и исполнительной властью, действовавшей в силу принятого ими же решения. Кроме того, в состав собора почти всегда входил, как знакомый с административными вопросами, элемент приказный и высшее учреждение, состоявшее из близких к царю сановников, — Боярская Дума. Собор не был ни законодателем, ни контролером администрации, — он был лишь помощником правительства, советником царя и иногда наряду с челобитными, в силу признанного права просить у царя милости и расправы, выразителем известных нужд или тягостного положения. Такое общее неопределенное положение земского собора не дает нам возможности точно установить понятие собора, и исследователи этого вопроса не сходятся на этом основании на одном определенном их числе. Вместе с тем они как-то с недоумением останавливаются пред исчезнувшими внезапно при Петре I

созваниями соборов и отсутствием у общества требований об их созыве. Даже профессор Латкин, известный исследователь земских соборов, и тот признает их внезапное исчезновение, несмотря на то. что его перу принадлежит единственное, исключительное сочинение о законодательных комиссиях в России в XVIII веке, несомненно, являющихся до известной степени преемниками по своей идеи этих выборных учреждений. Чтобы осветить себе вопрос об уменьшении интереса общества в XVIII веке по сравнению с XVII веком к государственным делам, мы должны остановиться на этих комиссиях. Тогда мы можем вместе с тем и выяснить, с одной стороны, отношение общества и правительства к идее соборов в то время, когда старые московские традиции, столь недавно. в XVlI веке, облеченные в государственные самобытные формы столкнулись с новыми западноевропейскими формами и взглядами, а с другой, представить себе то хаотическое и лишенное твердых законных устоев положение дел в России, которое XIX век получил в наследие от XVIII века. Мы можем твердо установить, что, не считая Смутного времени, присутствие на земском соборе являлось более службой или обязанностью, чем правом или привилегией. Петр Великий столь обременил службой население, и без того несшее это тягло личной повинности при его предшественниках, что оно искало всякого предлога освободить себя отлишней службы. Увеличение тягот и обязательного несения службы или во вновь учрежденных постоянных регулярных войсках, или в канцеляриях отняло у служилого сословия и досуг, и возможность пенять на приказный строй. Если ранее раздавались жалобы на приказы, где сидели дьяки, и жалобы эти произносились на земских соборах, где доминировало сословие помещиков и вотчинников, то теперь в коллегии были посажены служилые люди, которые обязаны были выслуживаться за свою принадлежность к первому сословию государства. Идеи соборов, в сущности, не исчезли, и правительство их не боялось, но то сословие, которое было главным служебным советником на соборах, оказалось на постоянной службе. И собор начала XVIII века был бы составлен, главным образом, или из тех, кто и без того нес регулярную службу в войске или канцелярии и прилагал свои знания и способности на своей службе, или из старцев, утомленных и уволенных на покой. Нечто подобное было и в действительности: из представленного Сенатом в Верховный тайный совет 11 декабря 1728 года поименного списка лиц, избранных от губерний Москов-

ской, Новгородской, Белгородской, Воронежской, Нижегородской, Казанской, Архангелогородской и Смоленской в члены законодательной комиссии, видно, что более половины избранных лиц было в возрасте от 55—70 лет. Да и действительно, молодых, лучших, способных и энергичных людей правительство ставило на постоянную службу, — откуда же провинция могла найти и избрать «лучших людей», при полном отсутствии условий проявить самостоятельно какую-либо самодеятельность на торговом, умственном, промышленном и ином, кроме военного, поприщ. Да и вообще, все, что было лучшего и способного, немедленно бралось на службу, посылалось учиться за границу. Механизм, как приказный, так и соборный, далеко не был на высоте поставленных ему задач, и Петр Великий, полагая, что образованные люди более полезны, чем наилучшие по своей организации учреждения, несомненно, надеялся, что созданные им коллегии будут выше, нежели старые приказные дьяки, и подчас могут сослужить лучшую службу, нежели соборы, благодаря подготовке и знанию дела входящих в их состав лиц. Мобилизовав все силы служилого сословия на службу, Петр не видел нужды в созыве какого-либо особого совещания, в котором руководящая роль в силу традиций и фактического положения вещей должна была бы принадлежать представителям этого же класса; вот почему он для такого вопроса, как составление законодательного сборника, не прибегал к тому способу, к которому обратился его отец, царь Алексей Михайлович, в 1648 году, а просто поручал эту работу известной коллегии служилых лиц. Между тем в обществе идея собора жила, и Посошков25 в своей известной книге «О Скудости и Богатстве», говоря о неотложной необходимости кодификации действовавших законов в соответствии с действительно назревшими нуждами, пишет: «И к сочинению тоя судебные книги избрать человека два или три из духовного чина самых разумных и ученых людей и от гражданства, кои в судебных и военных правительственных делах искусны... и от приказных людей... и от дворянства, кои разумны и правдолюбивы, и от купечества, кои во всяких делах перебыли б, кои и от солдат смышлены, и в службах и в нуждах натерлись и правдолюбивы, из людей боярских, кои за дела хотят и из фискалов. A мнится мне: не худо бы выбрать из крестьян, кои в старостах и в сотских бывали, и во всяких нуждах перебывали б и в разуме смышленые... и, написав те новосочиненные пункты всем народом, освидетельствовать самым воль-

ным голосом, а не под принуждением»[33]. Посошков предлагал созыв собора для выработки законоположений представителями различных классов населения, а Петр Великий был занят сначала лишь мыслью о кодификации действовавших приказов и указов, а затем, верный самому себе, задался мыслью привить к России и иностранные нормы закона. Возьмите, например, изданный при нем в 1716 году воинский Устав; ведь это не сборник законов, выработанных русскими законодательными органами, не плоды канцелярских измышлений коллегии, а просто перевод иностранных законоположений, редактированный до известной степени согласно условиям русской жизни. Правда, те законодательные работы, которые по своему характеру могли подлежать обсуждению земского собора, как-то: кодификация и издание различных регламентов и уставов, никогда не могли быть исполнены в том духе и с такой быстротой, как этого желал Петр I, а иногда и просто были бы не по силам многолюдному и в большинстве своему малообразованному собранию. Усиление тягла государственной службы, создание регулярной армии, пригвоздившей к постоянной службе лучшие силы населения, учреждение взамен приказов коллегий, реформы, требовавшие для проведения в жизнь быстрых и решительных мероприятий, ряд специальных узаконений, новых для русского государства и доступных для составления лишь отдельным лицам, изучившим эту отрасль за границей, наконец, условие времени, когда Петр, по выражению Посошкова, «сам на гору тянет, а десять с горы», встречая не симпатии нововведениям, — все едва ли давало почву для успешной работы созванного собора.

K этому надо еще добавить, что с начала XVIII века общественная жизнь пошла столь быстрым и неровным темпом, что идеи соборов с каждым годом отдалялись от действительных запросов жизни и от создавшегося в умах представления о порядке государственного управления. Между тем старая система созыва «лучших» людей далеко не была забыта правительством, и если мы бросим беглый взгляд на комиссии XVIII века, то увидим здесь колебания между поручением такой важной и требовавшей усидчивого труда работы, как кодификация, то представителям ведомств, то собранным из провинции выборным, то собранию, составленному из обоих элементов, причем представители ведомств

входили сюда не как чиновники, а как представители особых «сословий». Однако на практике в течение более столетия все эти коллективные труды не привели к желательному результату, и лишь одному человеку — Сперанскому удалось довершить эту задачу. Одна личность имела более сил и энергии, чем многолюдные собрания в течение целого века. Нельзя не остановиться на этой важной работе, к которой призывались в течение XVIII века силы общества, наряду с многочисленными, имевшими целью упорядочение строя Империи, мероприятиями. Петр Великий задумал пересмотр и дополнение Уложения 1649 года в связи с потребностями, возникшими за 50 лет его существования, и с теми реформами, которые он проводил B жизнь.

B этих соображениях 18 февраля 1700 года состоялся царский указ, которым учреждалась особая палата об Уложении. Это собрание было поименно назначено из 71 человека, принадлежащих исключительно к служилому сословию. Задача ее не была так обширна, как у собора 1649 года, — от нее требовалась тщательная работа по собранию вышедших указов и тшательное редактирование, — это была, так сказать, кодификационная канцелярия. Палата выполнила возложенное на нее поручение. Старое Уложение было сведено с новоуказанными статьями и была составлена Новоуложенная книга. Неизвестно, по каким соображениям Петр I не обнародовал ее работы, но, принимая во внимание образование йм новой комиссии, можно предполагать, что, увлекшись всем иностранным, он решил заменить исторически сложившиеся русские правовые обычаи иностранными путем рецепций норм какого-либо западного права. Между тем вместе с новым Уложением составители его приготовили и манифест, никогда не бывший обнародованным; любопытно отметить, что вступительные слова его воспроизводили форму приговора земских соборов: «Великий Государь, Царь и Великий Князь Петр Алексеевич всея России и Малыя и Белыя России Самодержец, советовал с отцом своим Великого Государя и богомольцем, с великим.Господином Святейшим Кир Адрианом, Архиепископом Московским и всея России и всех Северных стран патриархом и с преосвященными митрополиты, и архиепископы, и епископы и со всем освященным собором, и говорил со своими Великого Государя боярами и с окольничими, и с думными и с ближними людьми». Недовольный, очевидно, деятельностью этой комиссии, он 20 мая 1714 года издает указ на имя Сената, в силу которого повелевается

руководствоваться в судебной деятельности одним Уложением и теми лишь из новоуказанных статей, которые служат дополнением (а нс изменением) Уложения. Затем последовал другой указ об образовании новой комиссии, о деятельности которой имеются скудные известия, а работы ее вовсе не видно. B 1718 году Петр решается приступить к изданию нового Уложения, приняв за образен шведский и датский кодексы, задавшись целью свести их с русским Уложением и назначив для исполнения этой работы десятимесячный срок. Времени этого оказалось мало; работа, конечно, не была исполнена, и в 1720 году 8 августа Сенат учреждает новую (по счету гретыо) комиссию. Ho и эта комиссия затянула работу: нужно было и заниматься переводами иностранных законов, и согласовать их с русскими. B то же самое время, рассчитывая, что увеличение числа членов комиссии сделает ее работу более продуктивной, правительство увеличивало постепенно число ее членов, предписав 19 октября 1722 года герольдмейстеру выбрать 10 человек из офицеров и дворян и назначить их в комиссию. Это не были, конечно, народные представители в настоящем смысле этого слова, хотя в 1761 году Елизавета Петровна, призывая из провинции представителей для принятия участия в законодательных работах, указывала на этот факт как на обращение за содействием к обществу, и не без основания, так как способ призвания их к участию напоминал приказы воевод о присылке лучших людей в собор, а тот элемент, из которого предлагалось приолать выборных, было именно господствовавшее служилое сословие, — предлагалось прислать не депутатов из провинции, а представителей от всего российского высшего сословия. Комиссия эта также не достигла цели, и Петр I в 1724 году издал новый указ, противоречивший по смыслу указу 1714 года, предоставлявший перевес при разногласии указам над Уложением.

Работа третьей Петровской комиссии, несмотря даже и на включение в ее состав и представителей науки, как, например, по совету Остермана26, профессора Вренгиштейна («человека науки высокой»), — не дала никаких результатов, и правительство в лице уже Верховного тайного совета решило в 1728 году возвратиться на прежний путь составлейия свода русских законов. Для этого 14 мая 1728 года последовал указ Верховного тайного совета о новой кодификации Уложения, причем работу предполагалось уже возложить на выборных лиц из дворянского сословия. «Адля этого сочинения, ~ говорится в указе, — выслать к Москве из

офицеров и из дворян добрых и знающих людей из каждой губернии, кроме Лифляндии, Эстляндии и Сибири по пять человек за выбором от шляхетства». Ho на этот призыв общество ответило весьма равнодушно, несмотря даже на то, что выборным было определено довольствие по полтине в день. Для производства выборов и посылки депутатов приходилось прибегать даже к чересчур решительным мерам. Так, например, Новгородская губернская канцелярия донесла Сенату, что для отправления в Москву выбран из дворян помещик Иван Скобельцын, что за ним посланы в уезд солдаты уже в третий раз, и что она сделала распоряжение о приводе его в Новгород силой, если же он укроется, TO взять его жену, а имущество конфисковать. Равным образом и в других губерниях депутаты не более охотно ехали сочинять законы. Так было в то время, когда на другом конце Европы, в Англии, создавалось понятие парламентарного управления, и сила народных представителей имела столь серьезное значение, что первый министр Роберт Вальполь27 создал целую систему подкупов деньгами и местами членов парламента, чтобы обеспечить себе этим их поддержку в осуществлении своих мероприятий.

11 декабря 1728 года из Сената в Верховный тайный совет был представлен список лиц, коих оказалось 38, вместо 40, от губерний: Московской, Новгородской, Белгородской, Воронежской, Нижегородской, Казанской, Архангелогородской и Смоленской. Список этот не блещет именами деятелей, равно как и зажиточностью лиц избранных, лишь стольник Петр Азанчеев (от Смоленской губернии) имел 500 душ да майор Яков Сытин (от Московской губернии) имел 50 дворов. Правительство осталось недовольно присланными депутатами и, указом 16 мая 1729 года[34] отпустив депутатов домой, назначило новые выборы, но уже не доверяясь одним избирателям, а предписало губернаторам, согла-

сясь обще с дворянами, избрать новых депутатов. Выборы были исполнены, и депутаты явились после смерти Петра II, когда в царствование Анны Иоанновны правительство решилось шире обратиться за содействием к обществу и призвать представителей трех сословий, входивших в состав прежних соборов. Именной указ[35] 1 июня 1730 года гласит: «Стремясь к тому, чтобы во всей нашей Империи был суд равный и справедливый, повелеваем начатое Уложение немедленно оканчивать и определить к тому добрых и знающих в делах людей, выбрав их из шляхетства, и духовных, и купечества». Срок съезда депутатов был назначен к 1 апреля 1730 года, но они не приезжали; лишь к 8 декабря прибыло 5 дворянских депутатов. При таком равнодушии не было иного исхода, как отпустить прибывших и поручить работу над Уложением снова одним чиновникам. Ho и тут дело шло плохо: необходимые документы и справки доставлялись медленно, и приходилось посылать солдат брать из приказов сведения. При Елизавете Петровне была вновь организована комиссия из чиновников, но на более широких основаниях: помимо общей были устроены губернские комиссии и 35 частных по отдельным ведомствам. B апреле 1755 года комиссия исполнила часть работы и поднесла ее на утверждение Императрице, но та ее не утвердила. Однако комиссия продолжала свою работу до 1761 года, когда 1 марта она вошла в Сенат с доношением, ходатайствуя о созыве народных представителей для составления нового Уложения, указывая на созвание царем Алексеем Михайловичем собора в 1648 году, на примеры 22 октября 1722 года, 9 ноября 1726 года и 14 мая и 12 июня 1728 года: «Выслать в комиссию из всех губерний и провинций (кроме ново- завоеванных, також Сибирской, Астраханской и Киевской), из всякой провинции штаб и обер-офицеров и дворян, не выключая из того и вечно отставных от всех дел, токмо к тому делу достойных, по одному человеку из каждой провинции за выбором всего тех городов шляхетства, и от купцов по два человека от губернии». Сенат согласился с мнением комиссии и 29 сентября издал указ[36], воспроизводивший, в сущности, представление 1 марта с той только разницей, что предписывалось выслать не двух купцов от губернии, а по одному от провинции. Немного ранее, 11 августа, согласно той же просьбе комиссии, Сенат послал указ гетману

графу Разумовскому2[37] пересмотреть литовский статут и прислать в комиссию для соглашения. 24 октября комиссия вошла с дополнительным доношением, прося назначения присылки депутатов и от новозавоеванных провинций от шляхетства: «А из Малой России с статутов депутатов прежде уже выслать, определено по тому ж, как из великороссийских городов по два человека дворян, равно и из новозавоеванных провинций также и из Тобольского и Иркутского, из Киевского и Нежинского, и Оренбургского купечества по два человека, кроме иркутских купцов, которых два человека здесь обретаются и они к помянутому делу употреблены быть могут». Согласно с этим последовал указ Сената* о присылке дополнительных депутатов, причем на этот раз число купеческих депутатов было сравнено с дворянскими. Таким образом, можно видеть, что принцип созвания выборных был тот же, который практиковался для земских соборов. Так, мы знаем, например, что для собора 1648—1649 годов были созваны от городовых дворян и детей боярских от большого уезда по два, от малых городов и от новогородских пятин по одному, из гостей и привилегированных сотен по два. Из списка находившимся в комиссии новосочиняе- мого Уложения лицам видно, что число выборных достигает 104 (43 купца и 61 дворянин). Что касается до съезда депутатов, то они проявили такое же равнодушие, как и в 1728 году. Под разными предлогами выборные уклонялись от поездки, мало кто прибьш в срок, и, наконец, многие из прибывших столь мало удовлетворяли предъявляемым к членам законодательной комиссии требованиям, что их пришлось отпустить обратно. Через два года все выборные были отпущены домой, но комиссия продолжала свое существование до 1767 года, не дав в свою очередь никаких реальных результатов, хотя некоторые труды были закончены и восходили даже на Высочайшее рассмотрение.

Вслед за прекращением Елизаветинской законодательной комиссии начинает непосредственно свою деятельность, выделяющаяся по своим задачам и своему составу Екатерининская комиссия, созванная манифестом 14 декабря 1766 года[38], в котором излагались поводы созыва. «Мы в первые три года узнали о недостатке правосудия, о противоречии между ними при том же и страстные толки часто затмевали прямой разум многих законов,

сверх того, еще умножила затруднения разница тогдашних времен и обычаев, несходных вовсе с нынешними, кои последние суть основания и следствия великих предприятий премудрого Государя, Деда нашего, Императора Петра I». Вслед за тем в манифесте следует указание на бесплодность работ предшествовавших комиссий и на устранение тех причин, которые ее вызывали. «И понеже Наше первое желание есть видити Наш народ столь счастливым и довольным, сколь далеко человеческое счастье и довольствие может на сей земле простираться; для того, дабы лучше Нам узнать было можно нужды и чувствительные недостатки Нашего народа», повелевалось прислать депутатов, которым «будут даны от Hac особливые выгоды» и которых «Мы созываем не только для того, чтобы от них выслушать нужды и недостатки каждого места, но и допущены они быть имеют в комиссию», долженствующую «заготовить новый проект нового Уложения к поднесению нам для конфирмации». Всматриваясь в эту комиссию, в порядке ее образования, в круг поставленных задач, мы видим тут более широкие задачи, нежели это было до сих пор в комиссиях, собираемых ad lioc. Комиссия должна была заняться не только кодификацией, но и изложением чрез присланныхдепутатов народных нужд, на основании которых, очевидно, соответствующие законоположения должны были быть изменены и дополнены, то есть TO, O чем писал и Посошков. Хотя в основание выборов и был положен старый сословный принцип, причем первое сословие соборов — духовенство совершенно было исключено, но в городах был установлен для избрания имущественный ценз, допускавший таким образом тут всесословные выборы; были вместе с тем призваны крестьянские депутаты, давно уже не принимавшие участия в выборных общегосударственных собраниях, но только принадлежавшие к разрядам свободных. Сверх сего, сюда были приглашены депутаты от коллегий. Сената и Синода, заменивших собой присутствовавших на прежних соборах Думу, освященный собор и приказных дьяков. Общее число всех явившихся депутатов было 564, из них правительственных 28, дворянских 161, городских 208, казацких 54, крестьянских 79 и иноверческих 34. Депутат обеспечивался во время пребывания в Москве казенным жалованьем и должен был привезти с собой инструкции от своих избирателей с изложением их нужд и желаний. Эти инструкции получили название депутатских наказов, и их число, представленное в комиссию, достигало цифры 1066. Co своей стороны Императри-

ца, чтобы указать те пути, которыми должны идти работы комиссии, и порядок ее занятий, составила три документа: Наказ, Обряд управления комиссией и Генерал-Прокурорский наказ. Эти документы имели целью поставить работы комиссии на известную точку и указать русло, по которому они должны идти. Неудача предшествовавших комиссий заключалась, в значительной степени, в том, что они получали указания, что делать, но не знали как. Работы собора 1648—1649 годов, составившего Уложение, были поставлены на мудрую точку: за основу был принят свод законов, составленный из старых русских законоположений с дополнением византийских и литовских, адаптированных в принципе русской жизнью или близких к ней по духу. Затем этот свод дополнялся и изменялся, согласно многочисленным, поданным как до собора, так и заявленных на нем, челобитным, указывавшим на желательность исправления, согласно новым требованиям жизни, старых законов. При образовании Екатерининской комиссии, очевидно, имелся в виду и принцип, принятый собором 1648-1649 годов, и необходимость указания общего направления работ. Первое выразилось в требовании привоза депутатских наказов, второе — в составленном Императрицей Наказе. Как известно, на принципы, изложенные в Наказе, имели исключительное влияние сочинения французских мыслителей и энциклопедистов XVIII века, раскачавших устои западного ancien regime. Сочинения Вольтера, I'Esprit des Iois Монтескье, о котором сама Императрица писала д'Аламберу29, что она «обобрала в Наказе президента Монтескье», и Беккария30 «О преступлениях и наказаниях» были литературными источниками ее труда. Наказ не был окончательно издан в том виде, как императрица написала. Она не скрывала своей работы и показывала ее по частям своим приближенным, например, князю Орлову, графу Панину31, встречая с их стороны очень частые осуждения многих высказанных ею либеральных идей. Такое отношение к черновику Наказа заставило ее «зачеркнуть, разорвать и сжечь больше половины». Ho и сокращенный теперь Наказ она представила на рассмотрение особого совещания. «В Москве, — пишет Императрица, — где, быв в Коломенском дворце, назначила я разных персон, весьма разномыслящих, дабы выслушать заготовленный Наказ. Я дала им волю чернить и вымарать все, что хотели. Они более половины того, что написано было мною, помарали, и остался Наказ, яко оный напечатан». Цензоры марали то, что слишком ярко носило отпечаток подчинения идеям фран-

цузских энциклопедистов иди не соответствовало, по их взгляду, русской жизни, и, таким образом, Наказ получил изложение взглядов Императрицы постольку, поскольку они не противоречили взглядам придворных и интересам представителей дворянства. Ho Императрица не могла не считаться со взглядами этого быстро приобретшего за XVIII вск могущество сословия. Вся сила и значение его, конечно, были основаны в это время на даровом труде крепостного населения. Смешение в XVIII веке понятия крестьянина и холопа, в ущерб крестьянской свободе, неимоверно увеличило значение поместного дворянства. Екатерина II, насколько известно, и взгляд этот проскальзывает в первоначальной редакции Наказа, не была особенной сторонницей крепостничества и возникшего в XVIII веке обращения крестьян в холопы, — но она была возведена на трон гвардией, состоявшей из представителей дворянства, дворянство было могущественнейшей силой и было ей опорой, — поэтому она не могла не уступить и не поддержать дворянство. Императрица должна была поступиться своими теоретическими взглядами и принять подсказываемые ей ее приближенными. B этом отношении и сама комиссия выступила против личных взглядов Императрицы. Когда, ссылаясь на Наказ, депутат Коробьин высказался за определение в законодательном порядке повинностей крестьян и предоставления им права собственности на часть земли, то это возбудило бурные прения, и из 17 ораторов лишь 5 поддержали Коробьина, а 12 отстаивали существовавшее положение.

30 июля 1767 года комиссия была торжественно открыта в Москве в присутствии самой Императрицы генерал-прокурором князем Вяземским32. Мы не будем останавливаться на деятельности комиссии: известно, что и она постепенно замерла, и столь пышно затеянное начинание совсем заглохло. И единственные ее результаты были не в ней самой, а в тех указаниях, которые она оставила в своих наказах. «Комиссия Уложения, — писала впоследствии Императрица, — подала мне совет и сведения по всей Империи, с кем дело иметь и о ком нестисьдолжно. Стали многие о цветах судить по цветам, а не яко слепые о цветах». Созванное во Франции лет 20 спустя подобное нашей комиссии собрание депутатов, привезших свои наказы с изложением своих нужд — cahiers de doIeance, воспринявших те же идеи, которые были вложены в Наказ, привело к переворотам, страшным драмам и историческим событиям, повлекшим за собой изменение политического строя

всей Западной Европы. Наша комиссия никогда не могла дойти до этого в развитии этих же теоретических идей и обратиться в постоянное не только законодательное, но, даже, по крайней мере, законосовещательное учреждение. Идеи Руссо, Вольтера, Монтескье — идеи протеста против французского ancien regime — скользнули по поверхности русского собрания депутатов, не уяснивших себе ясно принципов французской философии. И этот интересный опыт созвания русского земского собора, которому в руководство были даны Императрицей те знаменитые идеи французских мыслителей, которые впоследствии перевернули весь западный государственный строй, — прошел у нас без всякого влияния на характер политического строя и развивавшихся идей абсолютизма. Да это и понятно: единственным классом населения, способным играть политическую роль в стране, было, конечно, дворянство. Оно одно могло сплотиться для защиты своих нужд и интересов, но оно стояло у власти, ему не было нужды в органе для выражения своих желаний, сама Верховная власть шла ему навстречу, предоставляя ему льготы, права и вольности. Что же касается до выражения этим сословием идеи государственности, то она уходила назад и даже забывалась, так как Верховная власть была единственной выразительницей общегосударственных и целей, и задач, и забот.

Единственно, какие проекты возникали в среде дворянства, — это аристократическая попытка захватить в пользу олигархического учреждения, в целях личных или классовых преимуществ, исключительное влияние на государственные дела. Ho и они потеряли свой эгоистический характер при широких милостях дворянству в царствование Екатерины II. Разносословная же комиссия не могла сыграть, по всему ходу исторической жизни, какой-либо роли в области присвоения себе каких-либо суверенных прав, уже по одному тому, что и идея народного суверенитета была чужда общественному сознанию. Причины прекращения деятельности Екатерининской комиссии готовы видеть чуть не в революционных ее стремлениях. Профессор Латкин приводит три мнения о причинах неудачи и роспуска комиссии: ее ранновременность, увлечение вольнодумием, выразившемся в стремлении уничтожить крепостное право, и тот факт, что она, будучи созвана Императрицей для поддержания ее популярности, сыграла нужную для нее роль.

Bce это едва ли основательно; непригодность для дела избранного председателем Бибикова в связи с другими обстоятельствами

способствовали неуспеху комиссии. O последних приведем довольно верно рисующие положение дела слова профессора Платонова: «...несовершенства организации комиссии лишили ее всякого прямого результата. Если бы дело устроено было и лучше с внешней стороны, все-таки можно было предсказать, что из работы комиссии ничего не выйдет. Грандиозный проект нового законодательства был недостижимой утопией, прежде всего по количеству необходимого для сего труда. Кроме того, нельзя было примирить либеральные принципы французской философии с противоречивыми желаниями русских сословий. Депутаты стояли в этом отношении среди многих исключающих друг друга противоположностей, и можно ручаться, что они никогда не вышли бы из них, как не могла выйти из них и сама Екатерина»[39].

После роспуска Екатерининской комиссии исчезает попытка привлечения выборных от населения лиц для совместной работы с правительством над выработкой законодательного кодекса, и дело это переходит в руки постоянных чиновников, от которых стали требовать лишь кодификационной работы. Однако мысль о реформах, об установлении правильного конституционного порядка в стране, оторванной от слагавшейся государственной конституции XVII века и попавшей в неопределенное положение благодаря трудности согласования принципов, живших в стране и привитых Петром I, на что Императрица Екатерина II и указывала в манифесте Мдекабря 1766 года, всегда жила и у Императрицы, от которой остались заметки на сочинения Блэкстона33, где она рисует план русской конституции с участием выборных от населения в законодательных делах[40].

Вместе с этим исчезает и старая идея соборов, и получает раз-

витие не в массах, но в кругах образованных лиц новая западная идея — представительства народа как органа власти. Уже в Екатерининской комиссии мы видим господство иных начал — начал инициативы представителей в смысле изложения своих нужд вместе со стремлением примирить идеи старых соборов с теми новыми, отвлеченными тогда еще идеями Монтескье, которые затем легли в основание государственного строя западных государств. Идеи образования представительного органа с широкими правами законодательства в конце XVIII века были, конечно, известны под влиянием знакомства со строем западных государств, где сословный строй был довольно силен и находил себе выражение в сословных представительных учреждениях. Вторая половина XVIII века была золотым веком для нашего служилого или дворянского сословия; так как оно представляло собой хорошо сплоченный класс, то правительство на него и опиралось, а оно, взамен этого, требовало и привилегий. Сколь ни боролись московские государи с тенденцией выслужившегося боярства забирать власть в свои руки, все же оно при первой возможности стремилось расширить свои права и преимущества. Беспощадная борьба Грозного с княжатами не вырвала стремления к власти и у бояр служилых. Несмотря на все демократические тенденции русского народа, несмотря на постоянное пополнение рядов высшего класса населения «худородными людьми», несмотря на то, что боярство сказывалось единолично и не составляло наследственного высшего дворянства, подобно западной аристократии, — стремления олигархические ясно и определенно выступали на фоне исторических

B организации высшего государственного устройства Императрица намечает две палаты: Сенат и Главную Расправную палату, о которых она пишет так: «Сенат составлен из служителей Императорского Величества, а Главная Расправная палата — из депутатов всех губерний.

B Главной Расправной палате в первый департамент канцлер и 12 заседатс лей, у коих требовать во всяком сумнительном случае по законам мнения.

Второй департамент Главной Расправной палаты — есть Верхний уголовный суд, который может принимать жалобы, взыскать и приговор учинить по законам над всеми теми, кои нигде одне судимые не могут.

Для заседаний в Главной Расправной палате прислать из каждой губернии по три от депутата, один от дворян, другой от города, третий от поселян, итого 42 губернии, по три от губернии — составит 126 человек, и уместить попеременно в каждый департамент Главной Расправной палаты по 10 человек дворян — по дворянским делам, по 10 человек мещан по мещанским делам да по 10 человек поселян, 30 же человек остальных — составляют департамент Главной Расправной палаты, где составляют законы, как ниже сказано. Aucune nouvcllc Ioi ne peut etre faitc sans qu'elle n'ayc 6crite, r6vue on corrig6e ct sans Ia connaissance dc Главной Расправной палаты первого департамента*.

событий. Уже тотчас после Грозного проявляются стремления бояр к захвату в свои руки большой власти, вот почему и Борис Годунов, и сам боярский ставленник Василий Шуйский стремились прикрыться земским собором от бояр, и, как известно, присягая по крестоцелованной записи о разделении своей власти с боярами, о неприкосновенности личности и имущества, он заменил бояр собором. Договор 4 февраля 1610 года об избрании Владислава на Московский престол, являющийся уже чисто конституционной хартией и устанавливающий, в случае вступления на престол поляка-царя, господство православной религии, неприкосновенность имущества и прав духовных и светских лиц, судебную гарантию и невведение произвольного обложения налогами, хотя и упоминает о нижней палате-соборе, от воли которого совместно с боярами зависит изменение законов, однако дает много выгод боярству, сохраняя и укрепляя их имущественное положение; он дает боярам доминирующее значение в законодательстве, требует их согласия в ущерб власти царя, на производство суда и следствия, наложение наказания и на обложение налогами. И в XVlI веке, несмотря на постоянное почти присутствие налицо земских соборов, сохранивших в смутное время неприкосновенность идеи царской власти, среди бояр олигархические тенденции находили себе возможность развиваться, несмотря на принципы, воспринятые со времени Грозного и более точно впоследствии сформулированные Петром 1 в табели о рангах, что личная служба выше породы. Ho и сам Петр, на своем твердом пути традиционной политики Москвы поддержания служилого класса, не избег некоторого влияния этих стремлений служилого класса-шляхетства или дворянства, в буквальном смысле этого слова, не «знати», не nobles, не nobilitq, не Adel по европейским понятиям, а именно, дворянства, класса, взысканного милостью двора. Только отныне они стали основываться уже на западноевропейских примерах. Вспомним, например, известные нам пропозиции, присланные из-за границы Салтыковым, потомком тех Салтыковых, которые возили Владиславу документ 4 февраля 1610 года; увлекшись аристократическим духом Англии, он предлагает установление у нас наследственного сословного строя по «стяжательству» лиц, носящих различные титулы[41].

Его же пропозии легли, как известно, в основание Петровского закона 1714 года о майорате, столь невыгодного для среднего дворянства и чуждого принципам нашего поземельного владения. По смерти Петра Великого олигархическая тенденция бывших бояр, ныне заменившихся высшей бюрократией, стали явно вырисовываться в Верховном тайном совете. B ночь с 18 на 19 января 1730 года Верховный тайный совет, состоявший из восьми лиц — четырех Долгоруких, двух Голицыных, Головкина и Остермана, решил избрать, в виду отсутствия установленного порядка престолонаследия. на русский престол после смерти Петра 11 — Анну Иоанновну. Ho при этом ярко выразились стремления ограничить власть Императрицы в свою пользу, и новой Императрице были предложены ограничительные пункты. Этот конституционный ограничительный акт напоминает по своему содержанию договор 4 февраля 1610 года, только в последнем законодательные права принадлежали еше и земскому собору, а тут, хотя также создавался своего рода земский собор, но вся полнота не только законодательной, но и исполнительной власти принадлежала немногочисленному по составу Совету, даже личная жизнь Государыни и та была регламентирована Советом. Одно лишь странно, что верхов- ники, устанавливая ограничение Верховной власти в свою пользу, забывали, что власть их самих основана не на наследственном праве, не на праве народного представительства, а на назначении их тою же самою Верховною властью, которую они хотели ограничить. «Боже сохрани, — высказал в это время опасение известный деятель Волынский34, — чтобы не сделалось вместо одного самодержавного Государя девять самовластных и сильных фамилий; так мы, шляхетство, совсем пропадем».

Из этих последних слов мы видим, что служилый класс дворян совсем не был на стороне «затейки» Верховного тайного совета и верховного господства знатнейших и наиболее ловких карьеристов из своей среды. Ho бескорыстные намерения шляхетства недолго оставались таковыми; желая оградить себя от верховни- ков, а вместе с тем получить известные выгоды, шляхетство стало составлять и со своей стороны проекты о расширении своих льгот и о предоставлении ему права, через особое собрание, участия в государственном управлении и назначении на высшие государственные должности. Эти последние права были заимствованы из плана верховников. Проект князя Д. M. Голицына35 заключался в том, чтобы, сохраняя за Императрицей звание главы государства,

передать, фактически, всю полноту Верховной власти Верховному совету, состоящему из 10—12 членов из знатнейших фамилий государства, который наделялся правами законодательства, управления финансами, назначения на должности, жалования поместьями, заключения мира и объявления войны, то есть Совет присваивал себе не только законодательные права и административные, но и исключительные права монарха. Облекая себя и своих товарищей такой властью, князьД. M. Голицын создавал при Совете два учреждения «для предварительного рассмотрения дел»; первым был состоящий из 36 членов Сенат, а вторым — Сейм, то есть тот же самый земский собор с его совещательными функциями, но разделенный по входившим в него сословиям на две палаты — шляхетскую из 200 человек и торгово-промышленную из двух депутатов от каждого города. Императрице были представлены, равным образом, и другие проекты в противоположность этому. Так, например, известен проект Татищева36, под которым значилось 288 подписей, образовывавший Сенат из 21 члена и низшее правительство из 100 человек с обновлением в своем составе по третям. B проекте шляхетства, подписанном 743 дворянами, оно просило Императрицу «соизволить собраться всему генеральству, офицерству и шляхетству, по одному или по два от фамилий, рассмотреть и все обстоятельства исследовать, согласным мнением по большим голосам форму правления государственного сочинить и вашему Величеству к утверждению представить». Эта шляхетская петиция просила, в сущности, об образовании такой же комиссии, подобной земскому собору, какая созывалась в XVIII веке для сочинения Уложения, только с функциями учредительного собрания; однако разногласие среди шляхетства и его отношение к делам законодательных комиссий едва ли могли предвещать успешность этого дела. Помимо указанных нами проектов-реформ, в XVIII веке были и другие. Известны, например, «Генеральный проект» Волынского, дворянская конституция, скопированная со шведской Паниным, получившая даже одобрение цесаревича Павла. Возникновение всех этих проектов и планов в XVIII веке вполне понятно. Тут могли у верховников зарождаться мысли о воз-

ч

можности прекращения династии; возрождались старые олигархические тенденции; сами обстоятельства — занятие престола лицам женского пола, фаворитизм, влияние случайных иностранцев и, самое важное, отсутствие прочной внутренней системы управления, отсутствие твердо установленных законов, определенного

порядка престолонаследия, при постоянных дворцовых переворотах, — все это побуждало к установлению известной одной внутренней системы. И действительно, само понятие царской власти- объединительницы всех отраслей жизни государства, его воли, его перводвигателя, несмотря на всю силу цемента, скреплявшего отдельные части Империи, было поколеблено дворцовыми событиями XVIII века. Лишь Императору Павлу удалось, наконец, издать правила о престолонаследии для царской семьи, события в жизни которой связаны с жизнью государства и имеют на нее влияние. Вместе с дворцовыми событиями власть во всех делах попадала в руки фаворитов-иностранцев, прививавших к Верховной власти особые понятия и способствовавших, в связи с общими событиями, уклонению принципов управления от национальных основ. Главнейшим основанием к бескорыстному предложению конституционных проектов была, конечно, необходимость устройства правильной внутренней организации. Мы уже указывали, в каком положении находилось законодательство. Едва возникали реформы, власть укреплялась; так, например, при Императрице Елизавете мы не знаем о существовании проектов государственного переустройства. B указанных выше проектах проявлялись два старых течения, к которым присоединилось и одно новое — заимствование органов управления на Западе, как, например, в проекте Панина. Замысел верховников являлся возрождением ограничительных грамот Василия Шуйского, Владислава и других, в пользу высшей бюрократии. Проект шляхетства — известный уже прием созыва собора для обсуждения важных государственных дел. Таким образом, идея о народном представительстве как о выразителе желаний суверенного народа, соединенная с мыслью об ограничении власти монарха, не была известна в России в XVIII веке до проникновения сюда сочинений французской просветительской литературы, и то, в чем видят попытки ограничить Верховную власть, были или планы об установлении известной системы в делах государственного управления в эту эпоху частых смен правителей, или же проекты, связанные с личными выгодами высшего поместного бюрократического класса. Две близкие между собой идеи, встретившиеся в XVIII веке по отношению к Верховной власти, были: византийско-русское самодержавие и европейский абсолютизм. Раздвоение, создавшееся со времени Петра I в русской жизни, сказалось и во взгляде на Верховную власть. Царь Московский и Император Всероссийский совместились в одном

лице, и это понятие двойственности сохранилось, в известной степени, и поныне. Положение монарха в государстве определяется точнее и вернее не буквой писаного закона, но суммой приписываемых ему народным сознанием прав и обязанностей, — вот почему в то время, как в глазах одних, русский монарх навсегда остался тем же царем московским, в сознании других, фильтрующих свои мысли о государстве сквозь представление о современном западном строе, русский монарх облекается во все формы западного главы государства. Такие оба взгляда, выросшие на почве различных пониманий Верховной власти, стояли в начале своего возникновения, в сущности, близко друг к другу, но исторические, национальные, религиозные и бытовые особенности проводили грань между ними. Грань эта оказалась более заметной с того момента, когда западный абсолютизм на своей родине стал мало-помалузаменяться конституционным, представительным строем. Русское воззрение выросло под влиянием православия, Византии, татар, на славянских основах; западное — под влиянием Рима, феодализма, на романской почве. Познакомившись с наследием обеих культур восточной и западной Римской империи, стоя на рубеже двух миров, Россия, по словам Владимира Соловьева, предуготована для примирения Европы и Азии. Быть может, пророчеству Владимира Соловьева и суждено исполниться, но прежде, чем это совершится, нужно еще позаботиться о примирении этих двух начал в самой России, нужно установить правильный единый путь нашей государственной жизни на основах наших национальных особенностей, но не отрекаясь, вместе с тем, от тех многих, ставших уже общемировыми, принципов, которые, со времени сближения России с Западом, успели у нас акклиматизироваться и пустить глубокие корни. Вполне правильно замечает профессор Блок37: «Новое, в полном смысле слова, оригинальное содержание русской жизни требует и новых, истинно-самобытных форм, хотя при построении их необходимо иметь в виду всю предшествовавшую эволюцию человеческого общества»[42].

Если Владимир Соловьев указывал на историческую задачу России примирения в себе Европы и Азии, то эту же точку зрения мы видим и в нашей государственной *системе примирения византийских религиозных и национальных демократических идей с западными конституционными. Вот почему и современная наша

конституция в том виде, как она вылилась в настоящих основных законах, стоит на рубеже между создавшимися историческим ходом жизни понятиями и требованиями нашего общества, воспитанного, со времен Петра Великого, по западным теориям. Этот психологический дуализм, охвативший всю нашу жизнь, а вместе с тем и общественную мысль, отразился и на наших основных законах, — поэтому лицу, изучающему их, следует всегда помнить об этом и излагать и комментировать их, как они есть, как они создались силой исторических событий и внутреннего народного сознания.

B указанном смешении двух понятий, в противоположном взгляде на Верховную власть, в противоречивом стремлении националистов, желавших возрождения русских основ единения царя и земли, и западников, нередко в течение XVIII и XIX веков занимавших руководящие посты, выступавших в качестве либералов и консерваторов в западном понятии этих слов, смотревших во всем на западные примеры и стремившихся к прививке понятию русской власти и руководимому ими управлению теоретического и подражательного характера, несмотря на то, что их система подвергалась осуждению со стороны их же единомышленников, протекала русская жизнь и мысль за последние 200 лет. Господствовавшая в течение XIX века боязнь обращения царя к народу, как это было прежде, была связана с потерей самосознания и с подчинением духу западного абсолютизма. Наши увлеченные западными примерами деятели и мыслители, отрицая живой национальный прогресс, задерживали правильное развитие страны. Равным образом, и стремления нашихлибералов-западников, несмотря на всю их огромную теоретическую подготовку, разлетались в пух; представляя себе Россию западным государством, они задавались целью навязать ей и все те формы, о которых начинала только говорить западная наука. Взгляните, например, на многочисленные проекты первой четверти XIX века. Широкие по своим планам и замыслам, они, проникнутые благими намерениями и целями вместе с указаниями на необходимость неотложных реформ, были лишены твердых основ. Провозглашая принцип народного суверенитета, они в то же время не считались ни с чем, кроме своих идейных представлений и знаний, и облекали званием суверена народ, который в этот момент жаловали, дарили и продавали. B XIX веке доминирующее значение в области политической мысли получили западные идеи, с одной стороны, благодаря слабому

развитию самостоятельного мышления, а с другой — рабскому подчинению западной науке и отрицательному отношению, вместе с тем, к произведениям национальной мысли, выступавшим в защиту национального характера власти[43].

Но, несмотря на это быстрое завоевание русской мысли идеями Запада и постепенное умерщвление самобытной мысли, государственная практика всею петербургского периода, хотя и ведомая в большинстве случаев, людьми, более склонными симпатизировать западным образцам, чем воссоздавать национальные установления, болсе способными к подражанию, чем к оригинальному творчеству, все-таки не могла не считаться в действительности с народной психологией, со всеми оригинальностями быта и, удерживаемая этим подчас от чрезмерных уклонений в область теоретических измышлений или чрезмерных увлечений чужими образцами, создавала нечто среднее, выхваченное из западной мысли и практики и примененное к реальным потребностям русской жизни. Эта система заимствований и перелицеваний на русский лад составила известный компромисс между требованиями наших теоре-

тиков и их стремлениями и известным самосознанием наших практиков. Наступившее ныне примирение, подчас полное противоречий, служит путем для настоящего развития нашей государственной жизни. Нельзя не сказать, что эта система представляет иногда отсутствие в себе руководящей идеи, и неизвестно, насколько заимствованные идеи и учреждения приспосабливаемы к самобытным условиям. Ho в мерах, созданных неустойчивыми компромиссами, нередко выскажется национальный дух, пробьется наружу и изменит все, что тут окажется чуждого, привитого к этому живому организму. Нередко самые крупные исторические явления принимают в России отличную от Запада окраску. Сами государственные перевороты, революции не были у нас воплощением борьбы народа за свои права, за приобретение себе власти, они шли выше, шли подчас сверху. Император Николай I, показывая себе на грудь, сказал декабристу Завалишину38: «Зачем вам революция, я сам вам революция — я сам сделаю все, чего вы стремитесь достигнуть революцией»[44].

Движения общественной жизни не были чужды сознанию носителей нашей Верховной власти. Общественные реформы, освобождение крестьян, сама мысль о создании определенного конституционного порядка исходили от самих Императоров. Понимать народные нужды, руководить ими — вот традиционная политика русской Верховной власти. Эту силу отлично понял немецкий ученый Лоренц фон Штейн и с западнокоролевской точки зрения предрекал «обращение королевства в призрак власти, в деспотию или республику, если оно не будет иметь нравственного мужества стать монархией социальных реформ»[45].

Подобный взгляд на отношения между монархом и общественными желаниями был высказан однажды и Императрицей Екатериной II, в объяснение силы неограниченной власти: «Когда я наперед уверена в общем одобрении, тогда выпускаю я мое повеление и имею удовольствие видеть то, что ты[46] называешь слепым повиновением; и вот основание власти неограниченной». Император Александр II по поводу крестьянской реформы, имевшей против себя многих противников, так как она серьезно затра-

гивала экономические интересы и намечала иной путь экономической жизни, сказал: «Лучше отменить крепостное право сверху, нежели дожидаться того времени, когда оно само собой начнет отменяться снизу»[47].

B этом мы можем видеть отличительную психологическую черту нашего правления от западного абсолютного. Абсолютная западная монархия есть монархия эгоизма, классовых интересов и их защитница. Монархия в той форме, как она вылилась в России, по своей идее есть монархия альтруизма без различия интересов классов и сословий. Это понимается и поныне: в 1905 году при приеме Государем Императором 6 июня депутации земских и городских деятелей профессор князь С. Трубецкой39 сказал в своей речи, что русский народ, несмотря на все испытания, не утратил патриотизма, веры в своего Царя, Царя не сословий, но всея Руси, который, как он видит, хочет ему добра.

Вот почему и Екатерина II в своем Наказе, который едва ли мог бы быть признан апогеей деспотической власти, указывая на необходимость для России самодержавной власти, писала: «Какой предлог самодержавного правления? He тот, чтобы у людей отнять естественную их вольность, но чтобы действия их направить к получению самого большого от всех добра»[48]. Это соединение, с одной стороны, руководительства социальными реформами, а с другой — уверенности в удовлетворении справедливых народных нужд и желаний, создало представление единения царя с народом. Токвиль40, как иностранец, со своей точки зрения, стараясь вникнуть в смысл оригинальных особых отношений русского царя и русского народа, отрицая возможность основывать власть русского царя на силе, находит, что основания его власти покоятся на горячих симпатиях и признаниях русского народа[49].

Таким образом, вникая в основы существа нашей Верховной государственной власти, мы должны отметить, прежде всего, что

понятие ее обрисовалось в народном сознании исключительно под влиянием всех исторических и бытовых явлений, изменяясь вместе с ними. Частноправовой характер власти русских князей, воспринятый Московскими царями, со времен Петра I закрашиваемый идеями западного абсолютизма, мало-помалу уступал место характеру государственному в императорском самодержавии, пока, наконец, реформы 1905—1906 годов, не изменяя существа нашей исторической Верховной власти и не задерживая развития его, не привели в порядок государственную систему, стремясь согласовать старые принципы с усовершенствованными способами проявления деятельности власти, отстраняя от нее, впрочем, до известной степени влияние тех имеющих в науке широкое распространение теоретических представлений, которые не имеют за собой исторической почвы.

Весь XVIII век был направлен на согласование новых заимствованных идей со старым строем; эта мысль, как мы видели, была высказана и в Наказе Екатерины II. K этому же установлению твердого внутреннего порядка были направлены и все стремления XIX века. Однако понятия о путях установления этого порядка расходились, и осуществление его искали в принципах западных теорий и практике, как абсолютизма, так и парламентаризма. Однако это увлечение Западом привело к полнейшему банкротству идей нашего космополитического общества, и Россия возвратилась снова назад, к идеям Иоанна IV Грозного, установившего земское самоуправление и земские общегосударственные соборы в единении с своей властью. Воспринятое Грозным понятие Верховной власти как единоличной и единовольной, воплощающей в себе все цели и задачи государства, сохранило свой основной исторический принцип и доныне, изменяясь, как мы видели, в своих проявлениях. Смутная эпоха, развитие соборной деятельности не нарушили ее характера, но придали ей иной оттенок, равно как иной оттенок ее создался как в XVIII, так и в XIX веке. B связи с этим представлением был еще один фактор, усложнявший внутреннее положение вешей и колебавший принцип Верховной власти, — это полнейшее отсутствие планомерной деятельности внутренней организации. Пока государство было мало развито, самодержавная власть могла быстро и решительно проявлять свое действие, но когда оно развилось и необходимо было правильное функционирование власти, то сама природа не дозволяла носителю Верховной власти, иногда слабой женщине, вхо- 6*

дить во все детали государственной жизни. Мы уже видели, как трудно давалась кодификация законов, а при отсутствии ее, при полнейшей внутренней дезорганизации, при массе противоречий и различных посторонних влияний, отсутствии компетентных органов, недостатке самосознания, при быстром естественном расширении территориальных владений Верховной власти нужно было размениваться на мелочи, входить в детали внутренней жизни. Нужно удивляться силе и крепости принципа государственной самодержавной власти, которая сама, можно сказать, ощупью, без всяких советов и поддержек народа, лишь единственной верой в целесообразность и истинность своих решений создала и сохранила такую огромную Империю. Однако ныне достигшая своих естественных границ страна почувствовала необходимость установления, наконец, внутреннего конституционного порядка. Развившаяся общественная жизнь запуталась во внутренних своих противоречиях, вместе с тем примирение начал государственных и общественных, о чем говорили И. Аксаков, Достоевский и другие, стало неотложным вопросом; вот почему реформы 1905-1906 годов явились исторической необходимостью примирения создавшихся жизнью обоих культурных течений — русско-национального и западно-философского, на основах старых принципов власти, но в новых формах ее осуществления.

6 июня 1905 года, при Высочайшем приеме земских и городских деятелей в Петергофе исторические царские слова указали на новый возрожденный путь государственной жизни:

«Пусть установится, как было встарь, единение между Царем и всею Русью, общение между Мною и земскими людьми, которое ляжет в основу порядка, отвечающего самобытным русским на

чалам».