ПО ДЕЛУ ОБ ОСКОПЛЕНИИ КУПЕЧЕСКОГО СЫНА ГОРШКОВА

Господа судьи, господа присяжные заседатели! Вашему суду предан подсудимый Григорий Горшков по обвинению в том, что, сам не будучи скопцом в физическом отношении, т. e. не будучи лишен своих детородных органов, но принадлежа духовным образом к секте скопцов, вовлек в эту секту своего сына и был не безучастен в его оскоплении.

11- летний мальчик — ее сын, и кончаяГоршковым, который не знает, сколько его сыну лет и когда он родился. Везде «не помню», везде «не знаю»... Ho эта трудность не помешает нам, отбросив всю массу ненужного материала, остано­виться на трех существенных вопросах и, разрешив их в том или другом смысле, или оправдать, или обвинить Горш­кова.

Прежде, однако, чем разрешить эти вопросы, я считаю нужным указать на две особенности настоящего'дела и в кратких словах изложить пред вами сущность скопчества. Первая особенность та, что пред вами человек не оскоп­ленный, и потому, естественно, в вас может возникнуть сомнение, каким же образом не принадлежащий к скоп­честву физически может явиться его распространителем? Другая особенность этого дела та, что пред нами нет по­терпевшего от преступления. Быть может, если бы пред нами был молодой Горшков, многое было бы в этом деле для нас ясно. Поэтому — и для выяснения значения этих особенностей необходимо прежде всего взглянуть поближе на скопчество.

Я не сомневаюсь, что вы знаете в общих чертах, что такое скопчество. У всех из нас сложилось о нем понятие как о таком учении, следствием которого бывает нравствен­ное и физическое искалечение человека, доведение его до того физического и морального убожества, в каком вы ви­дели здесь некоторых свидетелей. Ho нужно обратиться к сущности этого учения. Скопчество развилось исключи­тельно в России. Как прочно организованная секта оно

существует только у нас. Бывают отдельные случаи оскоп­ления и в Европе, но они являются или как способ, без­жалостный и жестокий, создать особые голосовые средства у того, кого подвергают в малолетстве этой преступной опе­рации, или как восточный обычай евнушества, тесно свя­занного с восточным рабством.

даже не исключительно религиозное, а противуобществен- ное — учение возникло впервые и стало проповедоваться в конце прошлого столетия Александром Шиловым, который подвергся наказанию и погребен в Шлиссельбурге, где мо­гила его считается скопцами священным местом. Как си­стематическое учение, как секта, правильно организован­ная и построенная на известных прочных началах, скопче­ство явилось только в царствование императора Алек­сандра I, когда проживал, преимущественно в Петербурге, скопец Кондратий Селиванов, человек неграмотный, но ум­ный, хитрый и обладавший весьма важным свойством для всякого проповедника нового учения — настойчивостью и умением подчинять себе окружающих людей. Исходя из ложно понимаемых им текстов евангелия о соблазняющем оке и о том, какие бывают скопцы, толкуя их не в связи с остальными местами евангелия и извращая их слишком узким материальным толкованием, он учил, что человече­ству было указано учением Спасителя не нравственное со­вершенство духа, а грубое искалечение тела, как средство борьбы с грехом, что Спаситель осветил путь исправления человечества именно таким образом. Он учил, что этот надлежащий путь исправления состоит не в восприятии высокого учения евангелия, которое заключается прежде всего в любви к ближнему, а в стремлении уйти OT этого ближнего, удалиться и бежать от красоты, от «лепости» и бежать притом не нравственно, не стараясь бороться, а бежать малодушно, физически, посредством изувечения самого себя.

главный материал. У скопцов нет священных книг, а все передается на словах. От Селиванова, от его имени, от его страданий, подобно лучам, расходится ряд стихотвор­ных легенд, так называемых «распевов», в которых Петер­бург прославляется как Сион, как «святой пресветел град»* Селиванов — как мученик, пострадавший за веру, и котон рые поются на сходбищах скопцов, называемых радениями.

B чем состоят эти радения — это долго описывать в по- ^ дробности. Главным образом они заключаются в том, что эти люди, так ложно понимающие жизнь и ее требования, сходятся вместе, одеваются в длинные халаты, зажигают свечи и под пение распевов, в которых воспеваются «страды» Селиванова, начинают быстро вертеться в оди­ночку, сходиться накрест, двигаться плечо с плечом, кру­житься рядами и приходить, наконец, в сильнейший экстаз. Вертясь все быстрее и быстрее, они впадают в полубес­сознательное состояние, пот льет с них ручьями, разве­вающаяся одежда иногда даже тушит свечи и тогда, по­среди всеобщей усталости и полного душевного опьянения, кто-нибудь один из сильно возбужденных радеющих начи­нает изрекать бессмысленную связь слов, с механическим подбором рифм, что и составляет пророчество. Это со­стояние опьянения сами скопцы описывают очень характе­ристично: «То-то пивушко, — говорят они про радение,— человек и не телесными устами пьет, а пьян живет».

Внутреннему содержанию скопчества — странному и ди­кому— соответствует обрядовая сторона, выражающаяся й в радениях, и в известного рода обычаях и символах, составляющих неразлучную принадлежность замкнутого скопческого житья. Ему соответствует, к соЖалению, в большей и высшей степени и вся личная жизнь скопца. Известно, что природа не прощает нарушения своих зако­нов, и давно уже высказана та истина, что человек главным образом потому несчастлив, что забывает про законы при­роды.

незачем описывать тип скопца, он слишком известен, он слишком определенный тип, чтобы нуждался еще в каком- либо описании. Произведенные в последнее время исследо­вания над физическим состоянием скопцов, преимуществен­но нашим известным ученым Пеликаном, показали, что даже самые кости скопца изменяются под влиянием оскоп­ления, совершенного в ранних летах, что они приобретают размер, гораздо ближе подходящий к костям женщины. Вообще, приближаясь по своему виду к женщине, вместе с тем скопцы утрачивают и все хорошие свойства мужчины. Таким образом, в них исчезает мужество, прямодушие, энергия, но при этом они не приобретают и хороших жен­ских свойств: в них нет ни мягкости характера,нинежно- сти, ни горячей любви, а все заменяется сухостью в обра­щении, крайней черствостью, отчуждением от людей, созна­нием, что все остальные люди им чужие, что все они стоят не на надлежащей дороге, сознанием, что они отделены от всех людей непроницаемой стеной и что только в помыслах об искупителе Селиванове они могут находить утеху. Среди «труждающихся и обремененных», наполняющих общество, в котором живут скопцы, они стараются приурочивать себя к такому делу, при котором без особого труда получают возможность забирать в руки людей нуждающихся и — копить деньги, одну из немногих утех, оставшихся им B жизни. Занятие их — преимущественно меняльная торговля и биржевые операции. Вы, конечно, знаете, что занятие ме­няльной торговлей принадлежит, в глазах народа, к одному из присущих скопцам признаков. Жизнь их — скучная, мрачная, сухая, черствая, без любви и ее радостей — про­ходит в занятиях преимущественно меняльной торговлею и в радениях. Ho иногда однообразие этой жизни, и, к со­жалению, довольно часто, нарушается явлениями радост­ными, светлыми. Это прием новых членов в секту.

Ни одна секта, как это замечено последователями нрав­ственной стороны скопчества, — и в этом они сходятся с учеными исследователями физической стороны скоп­чества, — ии одна секта не отличается таким страстным стремлением к вербованию себе адептов, ни в одной секте не существует такой радости, такого стремления пожертво­вать Bt:eM, чем можно, чтобы только приобрести лишнего человека и отнять его у действительной жизни. Для этого скопцы не останавливаются ни пред чем: обещания, ласки, подкуп взрослых, угрозы и насилия над малолетними и в широком смысле пользование невежеством, неграмот­ностью, бедностью народа — все это пускается в ход и слу­жит для того, чтобы завербовать себе новых товарищей по увечью. Эта-то сторона скопчества и представляется самою главною и опасною. До сих пор не определено, да трудно и определить, что руководит скопцами в этом от­ношении. Едва ли можно думать, что одно только жела­ние приобщить других к предполагаемому «скопческому» вечному блаженству заставляет их приобретать сообщни­ков. Я думаю, и этого же мнения держатся многие иссле­дователи скопчества, что здесь кроется болезненное жела­ние видеть около себя побольше таких людей, как они сами, с которыми бы можно было разделить тягости своего су­ществования, разделить это отсутствие всяких радостей, эту бесцветность жизни. B таких случаях, как я сказал, скопцы выказывают замечательную деятельность и обык­новенно выделяют из себя известную группу людей, ко­торые преимущественно занимаются подобного рода дела­ми. Для того, чтобы явиться распространителем скопче­ства, чтобы привлекать в скопческую ересь возможно большее количество людей из мира, нельзя быть скопцом вполне; от скопца всякий будет сторониться. Скопец не может, по самому существу своему, по своей отчужден­ности от мира, представить так живо, так заманчиво все прелести скопчества, сопоставив их с огорчением, причи­няемым житейскою «слепотою», не может указать так ясно на тот вред, на ту опасность, которую представляет женщина. Для этого нужен человек, который сам стаивал бы в таком опасном положении, — такой человек с боль­шей энергией будет обращать в скопчество, такой совра­титель подвергнется меньшей опасности, если он будет открыт, потому что в явно принадлежащем к секте всегда естественнее и предполагать, что он хочет распространять секту. Ho когда он является неоскопленным, тогда власть невольно призадумается, — явится мысль, что если че­ловек сам не вкусил скопчества, то зачем он будет совра­щать других в эту ересь? Наконец, попадают в эту ор­ганизацию по большей части люди бедные. Приобщаясь к скопчеству и получая на руки деньги, эти люди могут быть весьма полезными распространителями печального учения. Они неоскоплены, энергии у них поэтому много, они бедны, и потому деньги могут послужить хорошим орудием для обращения их в рабство, во имя и во славу «батюшки-искупителя». Мне могут сказать, ято это толь­ко предположения. K сожалению, это не предположения. Я думаю, что сам защитник не откажется подтвердить, что на эту сторону указывают все исследователи скопче­ства. Наконец, лучше всего указывает на это самая жизнь. Мы знаем, что скопчество располагает не только агента­ми, которые далеко не все бывают оскоплены, но мы зна­ем, что даже глава современного скопчества, который по влиянию равняется почти с Селивановым, который был его преемником в этом отношении, известный моршанский купец Плотицын, скопивший миллионы, державший B своей власти целый уезд, глубокий и систематический распространитель скопчества, при освидетельствовании оказался неоскопленным. При обсуждении скопческих дел всегда нужно иметь в виду, что в среде скопчества бы­вают лица, которые, вполне разделяя это учение, страха ради иудейского или по телесной слабости, не решаются оскопиться, но делаются только ревностными и хоро­шими проводниками скопчества, и они-то и представ­ляются наиболее опасными членами этой секты.

Я кончил тот необходимый краткий очерк, который хотел вам представить. Он, конечно, не полон, но основ­ные черты его, смею думать, верны. Мне, однако, думается, что необходимо обратиться еще к одной мысли, которая, может быть, будет высказана в нашей среде, господа присяжные, при всестороннем обсуждении настоящего дела. Могут сказать, что преследование сект, подобных скопческой, является нарушением свободы совести, что у человека, как бы он ни был связан с государством, как бы тесно ни соприкасался с обществом, в котором живет, должна быть известная область душевной свободы, в ко­торую никто не имеет права заглядывать и не должен вторгаться, область, вступая в которую, общество и го­сударство должны складывать оружие и являться, в край­нем случае, только наблюдателями. Могут сказать, что человек волен бороться с греховными побуждениями теми средствами, которые ему кажутся наилучшими, лишь бы они не затрагивали интересов других людей. Ho, господа присяжные заседатели, если бы дело шло о преследова­нии тех 58 чухон, о которых говорилось в прочитанных здесь письмах Горшкова, тех, которых неразумие, неве­жество, нищета, бедность, скудость природы и тяжкие семейные условия толкнули на скопчество, которые сами не ведали, чтб творят, давая себя оскопить, то эти соЪб* ражения могли бы иметь место как призыв к особому снисхождению к жертвам фанатического заблуждения. Если бы дело шло о зрелом человеке, который созна* тельно и свободно, обдуманно и спокойно, по чувству искренней веры, оскопил себя, можно бы говорить об этой неприкосновенной области и спорить относительно ее границ. Ho там, где дело идет о распространениископ- чества, о сознательном вовлечении в эту секту слабых людей, придавленных судьбою или не обладающих здра­вым разумением, там слово «свобода совести» является только громким словом, которым можно злоупотреблять без всякой пользы для разъяснения дела. Притом скоп­чество вовсе не является исключительно религиозным учением, противным православию. Ha это уже достаточно указывает то, что оно одинаково распространяется не только между православными, но и между лютеранами — финнами. Оно является, по способам своего распростра­нения, по среде, в которой оно вербует своих вольных и невольных приверженцев, учением противуобщественным. Нам известно, что христианство у скопцов на заднем пла* не, напротив того, отчуждение от ближнего, отпадение от общества, отрицание семьи, которая есть основание об­щества, — вот что стоит на первом плане. Это учение скорее всего направлено против общества, а не против религии.

Посмотрите, среди кого распространяется скопчество, на кого оно старается действовать. Опять я сошлюсь на этих 58 чухон, дело о которых разбиралось в Петербург­ском окружном суде два года назад. Вы знаете ту уны­лую, суровую и скудную природу, среди которой живут эти люди: кочковатые болота, кривые березы, мхи, жал­кий климат — все это при экономической придавленности и неразвитости, при вопиющей нередко бедности ложится на них тяжелым бременем, делает ихжизньгорькою.Ивот тут, где религиозное развитие слабо, где семья скорее тя­гость, чем утешение, является скопчество. Ho разве OHO рисует им лучшую жизнь и счастие? Нет, нисколько. Да этого и не нужно! Зачем говорить о будущем, каким его представляет Селиванов, а не прямо указать на те сред­ства, которые можно получить, если перейти в скопчество, на возможность получить лошадь, корову, на возможность жене одеться, детям не голодать.' И вот совращение совершено. Затем посмотрите на другую среду, в которой распространяется скопчество. Это — дети, существа, ко­торые зависимы, неразвиты, нередко ничего не понимают. Они стоят в полной зависимости от родительской власти, особенно при тех условиях, в которые поставлена роди­тельская власть в низшем слое населения. Можно за­частую совершенно безопасно и невозбранно насиловать их, вовлекая в скопчество и губя их еще не сложившуюся жизнь. Вот почему, я полагаю, что не в самооскоплении, не в принадлежности к скопчеству, не в этой жалкой при­верженности к скаканию и пению рифмованного набора слов состоит зло скопчества, а в его силе распростране­ния, в стремлении его вербовать... Это и не мой только личный взгляд. Наше высшее судебное учреждение, Кас­сационный Сенат, обратил внимание на скопческую секту, и вот как он о ней говорит: «Государство не может до­пускать организации обществ, употребляющих для до­стижения своей цели средства, противные нравственности и общественному порядку, хотя бы такие общества и при­крывались религиозными побуждениями; в скопческой же ереси ясно преобладает противуобщественный элемент, а элемент религиозный представляет совершенное извра­щение не только православия, но христианской веры вооб­ще». Ввиду этих слов высшего судебного учреждения, ввиду тех условий скопчества, на которые я указал, мне кажется, что возражение, будто распространению скоп­чества не надо полагать твердых пределов, не имеет пра­вильного основания. Обращаюсь собственно к существу настоящего дела.

Первый вопрос по существу дела заключается в том, мог ли Горшков не знатъ, что его сын оскоплен? Можно ли было это сделать без его ведома, и справедлив ли рас­сказ его сына? Полагаю, что рассказ этот совершенно не­справедлив. Разберем, в чем он состоит, кстати, разберем и рассказ матери. «Пошли на богомолье, отстал, подошел неизвестный солдат, предложил пряник, я съел пряник, упал без чувств, проснулся — отрезаны ядра; пошел в Курск, встретил на рынке мать; приехав в Петербург, отцу ничего не говорил, чрез два года поехал в Курск, там судился и, приехав, привез отцу копию приговора». Вот сущность его рассказа. Ho стоит немножко вдумать­ся в операцию оскопления, чтобы понять, что этот рассказ неправдоподобен. He говоря о том, что то, что расска­зывает молодой Горшков курской уголовной палате, не­вероятно с физической стороны, оно невероятно и с нравственной стороны. Оскопить таким образом человека вдруг, ни с того, ни с сего — это невозможно. Оскопить человека для того только, чтобы оскопить, значит совер­шить деяние без смысла и цели, даже со скопческой точки зрения. Скопцы стремятся к тому, чтобы приобресть лю­дей, которые сознательно принадлежали бы к скопчеству или, по крайней мере, выросли бы в нем. Поэтому ос&оп- лению чуждою рукою взрослого человека предшествуёг известное внутреннее соглашение, всегда тот, кто оскоп­лен, еще до оскопления духовно сливался с скопчеством, но он был слаб, он был нерешителен относительно «при­нятия печати», и в этом ему помогла посторонняя рука. Если же это дети, то, без сомнения, ряд внушений, при­казаний и принуждений предшествует этому акту — бес­смысленному и бесчеловечному. Оскопить несчастного ре­бенка, накормив его каким-то пряником, и затем потерять его из виду — разве не все равно, что отрезать человеку нос или отрубить руку во время сна? Ведь это будет только увечье, которое само по себе не имеет ничего об­щего с учением скопчества. Посмотрите на эту операцию с физической стороны. Каждому лицу мужского пола из­вестно, как чувствительны половые органы, как мало- мальски сильный толчок в них причиняет жестокие боли, а более сильный может вызвать смерть. Всякое насилие над этими органами должно причинять тяжкие страдания, всякий разрез, произведенный грубо и торопливо, дол­жен произвести сильную потерю крови, привести человека в ужасное нервное состояние, должен почти совершенно парализировать его движения. Сначала человек оскоп­ленный не только не будет мочь идти, но долгое время будет на одном месте истекать кровью, и только чрез значительный промежуток времени будет иметь возмож­ность кое-как двигаться. Между тем, мы видим тут ре­бенка, мальчика, который на утро после оскопления встал и явился в Курск. Он выздоровел так скоро, что чрез две недели, а мать даже говорила — чрез одну неделю его везут в Петербург, и притом не по железной дороге, а со всеми неудобствами былого времени, в тарантасе или на перекладной до Москвы. По прибытии его в Петербург там тоже никто не замечает его страданий, никто не ви- ^ит, что с ним сделалось. Ho припомните анатомическое строение половых органов: сколько в них кровеносных со­судов, как чувствительны эти органы. Если уж обыкно­венная рана нередко вызывает сильные страдания, со* провождается большим истощением вследствие потери крови и заживает медленно, то рана, нанесенная в такую часть тела, где скопляются кровеносные сосуды, скоро, на другой день, не заживет и не закроется. Поэтому и с физической стороны заявление Горшкова несправедливо^ Заявление матери его еще менее правдиво. Эта мать, узнав из слов сына, что его «испортили», не полюбопыт* ствовала даже узнать, что именно с ним сделалось, не за* нялась его лечением, не расспросила его, а просто сказала какой-то неизвестной Пелагее Ивановой, которая чем-то и примачивала Василию больное место. Ho отчего же по приезде в Петербург она не заявила об этом мужу? От* чего она не заявила никому на месте? Ведь в ней должно было прежде всего заговорить материнское чувство.., Ведь тут на первом плане вред, болезнь, горе, причиненное сыну. Тут произошло лишение на всю жизнь одной из существеннейших способностей, и она, женщина в летах, не могла этого не понимать. Она должна была быть лично огорчена и убита всем, сделанным с ее сыном. To, что произошло с ним, в самой вялой и апатичной матери, — если только она мать действительно, — должно было воз* будить негодование, слезы... Она должна была идти в по­лицию, жаловаться, заявить, тем более, что все случилось тут же, около, на месте. Допустим, наконец, что она, как женщина, под влиянием горя, потерялась, не нашлась, что сделать. Ho у нее есть муж, человекделовой,энергический; он бывший управляющий богатого помещика, который имеет связи, он пойдет к нему, попросит помощи, содей* ствия, заступничества, поднимет на ноги полицию, и тогда разыщут лихого человека, тогда за сына отомстят. Однако она молчит перед мужем. Она, по ее словам, боялась, что он забранит ее. За что же забранит? За то, что неизвест­ный человек оскопил ее сына, которого оттеснила от нее толпа на крестном ходу. Есть ли тут сколько-нибудь здра­вого смысла? Поэтому рассказ Горшковой лжив. Ho такой рассказ встречается очень часто. Я нарочно здесь спраши­вал одного из скопцов о том, как его оскопили, и он нам рассказал такую же историю, которая повторяется всеми: это старая история, но в устах скопцов она всегда остается новою. «Солдат шел.,, дал напиться... упал... заснул... от* резал... не помню как... проснулся... пошел домой... ни­кому не заявил... боялся...» Рассказ не так прост, как ка­жется с первого раза, он является результатом определен­ной системы действия и отражается на целом ряде судеб­ных приговоров старых судов, что доказывает, например, и дело Маслова, на которое я ссылался. Скопцы не могут страдать все за участие в оскоплении того или другрго лица, им необходимо сплотиться и держаться крепче друг за друга, для этого нужно принести одну, общую за всех, жертву, выставить кого-нибудь одного из своих, и B этом отношении у них существует особая система действий. Вся­кий исследователь скопчества, всякий юрист, знакомый с делами старых времен, скажет вам, господа присяжные, что по временам в той или другой местности России, преиму­щественно в Орловской и Курской губерниях, появлялись люди, которые заявляли, что они оскоплены, показывали на известное лицо, которое иногда даже являлось вместе с ними и принимало на себя вину свершения над ними оскопления. По большей части это бывал какой-нибудь от­ставной солдат, дотоле питавшийся подаянием. Лицо это сажали в острог, и тогда-то начинали слетаться со всех концов «белые голуби», заявляя, что они были оскоплены, что их оскопил при таких-то обстоятельствах какой-то не­известный солдат. Обстоятельства эти всегда были одни и те же: «Шел... напоил... оскопил...» и т. д. Им показы­вали содержавшегося в остроге, и он чистосердечно, иног­да со слезами, сознавался, что действительно он оскопил всех этих лиц. Скопцы эти прибывали целыми массами, так что, наконец, целое стадо этих «белых овец» собира­лось вокруг этого злого волка, который их изувечил... Ero ссылали в Сибирь, а их, как невинно оскопленных, оправ­дывали. Эту систему можно с очевидностью проследить по делу Маслова. Оно началось с 1865 года. 16 марта 1865 г. к судебному следователю города Курска явились три лица и заявили, что они оскоплены солдатом Масло­вым; вместе с ними явился и самый солдат Маслов и ска­зал, что действительно он оскопил этих лиц. Если вы будете перелистывать это огромное, лежащее ныне пред вами, старое дело, то увидите постоянное повторение од­ного и того же протокола: явился такой-то, заявил, «что оскоплен Масловым, Маслов сознался в том, что действи­тельно оскопил это лицо», затем новоявившегося свиде­тельствовали, нашли малую печать, отдали на поруки и т. дѵ

ГІотом явился другой, третий, и всего набралось— 114 че­ловек!! Их всех в промежуток года с небольшим успел oq* копить, по собственному признанию, Маслов... Таким об^ разом, набрав на себя грехи 114 скопцов, он отправился в Сибирь, не пострадав сильнее от этого принятия на себя не одного, а целой сотни оскоплений потому, что наказа* ние за оскопление полагается одно и то же, невзирая на чйёло оскопленных. Bce заявившие лица сделались сво-_ ббдными от суда и получили в том удостоверение. B числе Э^йх лиц был Василий Горшков. Людей вроде Маслова было в последние годы несколько. Пред Масловым был в том же Курске Чернов или Черных, на которого, как на оскопителя, сегодня перед вами сослался один из свиде­телей скопцов. Он повинился, по вышеприведенному способу, в 106 оскоплениях; Маслова сменил ныне в курском остроге новый великодушный охранитель скоп­чества— Ковынев. Таким образом, рассказ Василия Горш­кова представляется совершенно соответствующим этой системе.

Tex ссылок, которые я сделал на дело Маслова, доста­точно для того, чтобы признать, что рассказ Василия Горшкова и матери его несправедлив. Тогда остается один вывод: он оскоплен не Масловым и оскоплен не при ма­тери, в Курске. Ho если так, то где же он оскоплен? Ему было 11 лет, он только раз отлучался с матерью в Корен­ную пустынь, а все время жил в Петербурге, при отце. Нельзя же допустить, чтобы 11-летний мальчик отлучался один на долгое время из Петербурга. Вьі слышали из об­винительного акта, что, по словам Горшкова, он первона­чально узнал об оскоплении сына тогда лишь, когда сын предъявил ему приговор палаты, т. e. в 1866 году. Здесь, на суде, он изменил это показание и говорит, что он узнал об этом от жены, когда сын ушел с Пелагеею искать «того человека». Это изменение совершенно понятно, потому что иначе ему пришлось бы утверждать, что сын его, 13-летний ребенок, без ведома отца ездил один в курскую уголовную палату для выслушания приговора и дачи показания. Ho слишком несообразно с здравым смыслом допустить, что­бы 13-летний ребенок один поехал в Курск выхлопатывать себе обвинительный или оправдательный приговор. Васи­лий Горшков все время до получения приговора и потом года три жил в Петербурге, и жил при отце. Это мы знаем из дела и из свидетельских показаний. Ho если он не ос­коплен в Курске, TO он нигде не мог быть оскоплен, кроме Петербурга.

Если допустить, что его оскопили в Курске, то не­вольно приходится спросить себя, как могло укрыться OT отца, что он оскоплен, что он, особенно первое время по приезде из Курска, страдает? Как он мог скрыть это от отца, с которым жил, от тех детей, с которыми бегал, как мог он скрыть это в бане, в которую являлся с отцом? Это невозможно. Он не мог бы скрыть следы заживавшей раны, не мог бы скрыть ту неровную походку, которая присуща скопцам. Мы должны предположить отсутствие у отца его всякой наблюдательности, всякого внимания к сыну, всякого отцовского чувства, когда он не замечает, что у малолетнего сына, при наступлении зрелости, голос не становится мужественным, а дребезжит и делается скопчески-писклив, когда он не замечает, что вместо того, чтобы, возрастая, румянеть и цвести, сын делается хилым, вялым и худеет, что глаза его не блестят, походка шатка и неровна и, наконец, что у сына нет ни детской веселости, ни шалостей, ни юношеского задора. Всего этого отец не мог не заметить, а если он не мог этого не заметить, то он и не мог не знать, что сын его оскоплен. Если же мы до­пустим, что он не мог этого не знать и признаем, что сын был оскоплен не в Курске, то следует признать, что со­вершить оскопление 11-летнего сына богатого и энергиче­ского человека в Петербурге невозможно без ведома этого человека. Как можно, без ведома отца, нравственно ото­рвать ребенка от семьи и внедрить в него скопческие мыс­ли, как можно оскопить его незаметно, неслышно для отца? Таков ответ на первый вопрос. Притом, мы знаем из по­казаний Васильева, данных здесь на суде, вдали от майо­ра Ремера, которого он будто бы так боялся прежде, и вблизи от присяги, которой он так боится теперь, что ма­лолетний Горшков проговаривался, что он оскоплен, и го­ворил что-то такое о распевцах и о радениях. Ho если он знал о радениях, то, значит, он их и посещал. Ho мог ли

12— 13-летний ребенок посещать радения, которые бывают ночью, без ведома отца, потихоньку, самовольно? Mor ли отец не знать о том, что сын испытал, что такое радение?!

Второй вопрос состоит в том: чужд ли ГригорийГорш- ков скопческой секте? Действительно ЛИ OH относился K ней с тем отвращением, с каким, по словам жены, отно­сился к своему сыну, узнав, что его.оскопили.,. Я думаю, что если мы посмотрим хорошенько на дело, то найдем в нем несколько таких красноречивых фактов, из которых с ясностью увидим, что этот Горшков, который чуждается скопчества и гнушается родного сына, является ревностным комиссионером скопцов, внимательным корреспондентом их, что он им сочувствует и принимает их судьбы близко к сердцу, одним словом, — лицом, которое в своей деятель* ности близко подходит к скопцам. Вы знаете историю скопчества. Здесь находится портрет Александра Шилова> который считается предтечей «искупителя» Селиванова, Портрет этот есть святыня скопчества, скопцы его чтут как образ, как предмет священный, и так как у них ста? раются отбирать подобные портреты, то получение его для своего дома для скопца составляет известного рода ценное приобретение. И вот мы видим, что заказывать та­кой портрет является Григорий Горшков. Хотя сначала Горшков отрицал это обстоятельство, но потом, когдаему были предъявлены заказные книги, когда Кутилины ули­чили его в глаза, то он сознался, что заказывал такой портрет. Такой же точно портрет со штемпелем Штейн- берга найден в Казанской губернии, в Кадниках, у штур^ манского штабс-капитана Неверова.. Вы слышали здесь про­токол допроса Неверова. Я думаю, что из этого допроса рисуется личность скопца от головы до ног. Тут все скоп­ческое: и его история, которая состоит в том, что на него постоянно и повсюду доносили, что он скопил мальчиков, и в том, что он сам донес на умершую уже мать свою, об­виняя ее в своем оскоплении, и та обстановка, которая его окружает. Эта обстановка очень характеристична: тут и сухие крендельки, тщательно сберегаемые, которые некото* рыми исследователями скопчества считаются скопческим причастием, тут и сухая земля будто бы для протирания очков, тоже внимательно хранимая, тут и всевозможные скопческие картины и книжки, и «распевцы», и выписки из истории скопчества в восьмом томе истории раскола Ba- радинова*, тут, наконец, портрет Петра III, которого скопцы отождествляют с Селивановым... Посреди этой об? становки 70-летний скопец. У этого лица находят портрет Шилова, который, по его словам, он купил в Петербурге в 1850 году, а может быть, и в 1860 году, в какой-то фото? графии за 3 руб. серебром, потому что этот портрет ему понравился. Из собственного его показания видно, в какой обстановке он живет, как скупо обставил он себя, как бе-

режет он разорванный, замасленный кошель, в который «неизвестно откуда» попала вата и узда. Мы знаем, что он, 70-летний болезненный старик, еще ищет в Казани ра­боты по постройке барж... Неужели такой человек бросит 3 руб. за портрет неизвестного лица? Да и чем же ему понравился этот портрет? Ведь Кутилин очень оригиналь­но говорит, что он взял со Скворцова дороже, потому что портрет был очень отвратителенІ Вы видели портрет^и цризнаете, что особой привлекательности он не предё^а- вляет. Зачем же, наконец, он пошел в фотографию к xy-' дожнику Штейнбергу? Почему он знает, что в этой фото­графии есть такой портрет? И зачем Штейнбергбудетдер- жать для продажи подобные портреты? Много ли таких Неверовых, которым может нравиться такая отвратитель­ная, по мнению Кутилина, картина? Скорей всего он дол­жен был купить такой портрет потому, что знал, чей он. Ho Кутйлины говорят, что у них Неверов не бывал и что не Неверов взял портрет, а Горшков. Итак, между Неве­ровым и Горшковым образуется связь посредством порт­рета «предтечи» Шилова. Горшков, а не кто-либо иной, мог доставить Неверову этот портрет. Таким образом, Горшков посылает святыню, чтимую скопцами, «ведомому» скопцу Неверову и падает этому скопческому старцу «земно в ноги со всею семьею своею» в то время, когда сын его должен жить вдали от дома, в отчуждении от семьи, потому что Горшков гнушается им, презирая скоп­цов... Это первое... Далее — Горшков старается оправ­даться, указывая на то, что хотя он и заказывал портрет, но заказывал его в качестве снимка, в качестве копии с портрета родственника одного из знакомых своих Леонова и по его поручению. Ho это объяснение неудачно. Он ссы­лается на человека, который умер за год перед этим. Ссылка на мертвого свидетеля всегда есть мертвая ссылка. И затем на кого же он ссылается? Кто же этот Леонов? Тоже скопец. He странно ли, что человеку, который не имеет ничего общего со скопчеством, даются такие важные поручения, исполнение которых имеет для скопцов осо­бое значение, потому что портретопочитание развито в их секте очень сильно. He странно ли, что скопец Леонов за­казывает чрез Горшкова портрет своего родственника и портрет этот находится у скопца Неверова, который со­стоит в постоянных сношениях с Горшковым? Почему скопцы собираются в лавку к Горщкову и, смотря на

портрет, говорят: «Да, это он!» Почему у него сходится это общество и устраивается эта временная выставка свя­щенной картины? Ведь он ничего общего с скопцами не имеет. Он говорит, что его сталкивали с ними торговые дела. Да, но когда человек сталкивается с другими — ему ненавистными — людьми вследствие торговой деятельно­сти, то он ею только и ограничивается. Ведь не торговые дела заставляют .Горшкова посылать портреты и не потор- го^ым делам он ездил в Константинополь и переписывался с ^Неверовым. Да и какие торговые дела мог иметь оя с бедным отставным штурманом, проживающим в Кадни- ках? Итак, Горшков окружен скопцами, он является ис­полнителем их поручений, не простых, как, например, по­купка сахара или отсылка 10 руб., а таких поручении, как воспроизведение и отсылка скопческой святыни. Что Горш- ков знал, что это действие даже не совершенно безопасно, это нам также известно. Он сделал выговор госпоже Кути- линой, когда она приехала к нему получать деньги, заме­тив ей, что нельзя посылать такую важную вещь с кем- либо, а когда этот человек принес ему накануне портрет, то он сказал, что ничего не заказывал и что если госпожа Кутилина имеет до него какое-нибудь дело, то пускай сама приедёт к нему.

Таким образом, Горшков является исполнителем опас­ных, по-видимому, поручений скопцов и, следовательно, сам подвергается из-за них опасности, из-за них — из-за губителей своего сына! Посмотрите на его письма. Они чрезвычайно характеристичны, везде в них проглядывает рабское отношение к «почтенному старцу» Неверову; в них Горшков не просто сообщает новости, а доносит о положе­нии дел. Как истинный последователь скопчества, он гово­рит в них далеко отсутствующему скопческому старцу, что «предстоит перемена погоды и очень скоро, потому ЧТО B Москве дела худы, а у нас пока спокойно, но бог знает, что будет дальше; вот в Царском Селе 65 чухон осудили старых и малых, добра ожидать нечего». Наконец, он со­общил, куда он ездил: «Ездил в Одессу, Киев и дальше, побывал и в Константинополе, чтобы посмотреть на тех людей, на тот конец, если кому из наших придется там жить». Кто же это те люди? Мы знаем, что в Молдавии и Валахии есть колонии русских скопцов, что еще в про­шлом году в газетах писалось о том, какое негодование возбуждало в румынском народе распространение скопче­ства в его среде. Время поездки и краткость его ничего не значат. Чтобы посмотреть, как живут, не нужно изучать все подробности. Если кто-нибудь из близких живет B другой стране, то не для чего узнавать все подробности его быта, а достаточно воспользоваться иногда проездом, задать при кратком свидании вопрос: «Что, братия, как живется, хорошо ли, легко ли, свободно ли?» И если бра­тия единомысленна, то и краткий ответ с ее стороны будет удовлетворителен. Что хорошо для тех людей в Румынии, то будет хорошо для тех же людей, которые, в случае на­добности, прибудут из России. Итак, господа присяжные заседатели, вот каков Горшков в отношениях своих кскоя- честву. Затем следуют некоторые побочные признаки при­надлежности к секте, мелкие, почти неуловимые, как, например, неупотребление мясной пищивовсемдомеГорш- кова, о чем единогласно говорили свидетели, как вы слы­шали из их показаний, прочтенных пред вами. Если вы взглянете на этот дом — безлюдный и мрачный, — где ни­когда не едят мяса, где служат сестры скопцов, где прозя­бают придавленная страхом и трепетом жена и оскоплен­ный сын — и в пользу хозяина которого являются свиде­тельствовать с своим вечным «не помню» и «не знаю» свидетели, все служащие у него, — то, быть может, вы при­знаете существование скопческого оттенка и на внутрен­нем быте Горшкова.

Ответ на второй вопрос, мне кажется, может быть только один. Горшков тесно связан со скопчеством, OH CO4 чувствует ему, боязливо следит за его судьбою и нахо­дится в тесных, живых и прочных сношениях со скопцами. Верный исполнитель их важных поручений, он служит B своих письмах для отсутствующих скопцов точным баро­метром, который показывает, когда на скопческом небе «облачно» и когда предстоит «перемена погоды». Комис­сионер, корреспондент и друг скопцов, меняла по заня­тиям, он в то же время отец сына, оскопленного в малолет­стве...

Теперь остается разрешить третий вопрос. Если этот человек таков, каким он представляется по его действиям, то могло ли оскопление его сына произойти без его ведома и содействия? Если рассказ сына об оскоплении, как я старался доказать, ложен, то подсудимый знал, как был оскоплен его сын. Если бы он не был скопец в душе, TO он навсегда бы с негодованием отверцулся .от окружавших его скопцов. Если в один прекрасный день малолетний сын Горшкова, постоянно проживавший при отце в Пе­тербурге, оказывается оскопленным; если рассказ его об оскоплении неправдоподобен; если отец его не ропщет, не жалуется, не негодует на то, что его сын навеки «испор­чен»; если он поддерживает тесную связь с лицами, из среды которых вышли губители его сына; если, нимало не заботясь о судьбе исчезнувшего сына, он так интересуется теми людьми и скорбит о предстоящих скопчеству опас­ностях, то мы можем сказать, что этот человек пожертво­вал своим сыном для скопческого дела. Для этого, для такого содействия скопчеству вовсе не нужно самому приложить нож к телу сына —^это было бы слишком ужасно, — достаточно, пользуясь своим отеческим положе­нием, обещаниями, ласкою, угрозами, гневом подейство­вать на слабую, неопытную натуру мальчика, подчинить его бессознательную ъолю своей воле и предать его скоп­цам, готового и нравственно убежденного для принятия ма­лой печати, ни значения, ни последствий которой он не мог понимать! Таким образом, я думаю, что одного этого свода соображений было бы достаточно для признания Горшкова виновным в совращении сына своего в скопче­ство и в содействии его оскоплению. Ho есть еще другое обстоятельство, подтверждающее то же обвинение. Сын Горшкова исчез, и где он находится, неизвестно, исчез бесследно, быстро. Ho когда же он исчез? Вскоре после его оскопления, после лечения? Нет, он жил после этого с отцом и ежедневно бывал в его лавке восемь лет, не ду­мая исчезать. Он исчез в то время, когда в начале марта прошлого года у судебного следователя по особо важным делам, по сообщениям, которые были получены им из раз­ных мест, началось дело о скопцах. Дело это принимало широкие размеры, и Горшков не мог не сознавать, что и ему может грозить опасность; его имя еще не упомина­лось, но вот-вот оно упомянется. Между тем известный исследователь скопчества — следователь Реутский разъ­езжал по всей России, сосредоточивая воедино скопческие дела и, быв у Неверова, производил у него обыск. При тех постоянных сношениях, в которых находятся скопцы ме­жду собою; Горшков, конечно, знал об этом, знал о порт­рете Шилова, мог предвидеть, что его спросят, — возь­мутся за его оскопленного сына и в нем, пожалуй, найдут грозного обличителя отца... И вот сын его начинает, с на­чала следствия, отлучаться подолгу из дому, не ночуя и где-то скитаясь, а, наконец, тогда, когда Горшкова 8 ап­реля призывают к допросу, когда его привлекают к делу, сын его исчезает. Ho отчего же он исчезает? Разве он боится за себя, что и его привлекут? Ведь он оправдан, его оскопил Маслов, он несчастный, а не виновный чело­век. Следовательно, за себя ему бояться нечего и не себя он спасает своим бегством, своим исчезновением из Пе­тербурга и, вероятно, из России. Он был спасаем, может быть, против воли. Кому интерес в его исчезновении? Ин­терес его отцу, потому что когда не будет этого человека, тогда можно во многом не сознаваться; когда не будет того, который в отчаянии мог сказать на суде своему отцу: «Да, благодаря тебе меня оскопили, ты увлек меня та­кими-то обещаниями, такими-то угрозами»ит.д.;когдана суде будут только одни бескровные, бледные фигуры яв­ных и тайных скопцов и скопчих; когда они будут только говорить «не знаю», «не помню» — тогда Горшкову будет легче оправдываться, чем при сыне, которого скопческий вид тяжким укором ляжет на нем. Поэтому исчезновение, бесследное, неожиданное и совпадающее с начатием дела о Горшкове, является новою против него уликою.

Ha основании всего, что я изложил пред вами, господа присяжные заседатели, я обвиняю Горшкова в том, что он совратил своего сына в скопчество и содействовал его оскоплению.

B заключение мне остается сказать только несколько слов. Говорить о важности преступления распространения скопчества мне нечего. Всякое вредное заблуждение важно; когда же это вредное заблуждение распространяется чело­веком, у которого в руках относительно детей власть роди­тельская, а относительно прочих слабых духом, несчаст­ных, голодных и неразвитых людей, которые его окру­жают, власть денежная, то оно становится не только важным, но и опасным. Защищая своих слабых сочленов, об­щество должно ставить такому заблуждению препоны. Го­ворить о нравственной стороне настоящего дела тоже едва ли нужно. Я думаю, господа присяжные заседатели, что вы, люди практической жизни, легко себе представите, что должен чувствовать тот человек, у которого в самых моло­дых летах отнята надежда на жизнь сообразно с законами природы. Вы поймете, как тяжела судьба человека, кото­рый искалечен и нравственно, и , физически, и притом помимо ясного и свободного желания, для которого нет уже возврата назад, нет возможности исправить нанесен­ный ему вред и который может только оплакивать свое несчастье. Я полагаю, что вам станет ясно, какое злое дело совершил Григорий Горшков над своим сыном.

Он исказил его природу, он отторгнул сына от людей, он вложил в его сердце скопческое отвращение от всего живого. Он лишил сына семьи и ее чистых радостей, он отнял у него то, чем, однако, считал себя вправе сам обла­дать: отнял счастие быть отцом. Разбив его будущность и обезобразив тело, он пустил его на одинокое и безвестное скитание...

Человек, который все это сделал, пред вами, господа присяжные заседатели, и вам предстоит решить его судьбу...

Господа судьи, господа присяжные заседатели! По делу, которое подлежит нашему рассмотрению, каза­лось бы, не нужно употреблять больших трудов для опре­деления свойств и степени виновности главного подсуди­мого, потому что он перед вами сознался. Ho такая лег­кость обсуждения настоящего дела представляется лишь с первого взгляда, и основываться на одном лишь созна­нии подсудимого для определения истинных размеров его виновности было бы, по меньшей мере, неосторожно. Сви­детельство подсудимого является всегда небеспристраст­ным. Он может быть подвигнут теми или другими собы­тиями своей жизни к тому, чтоб представить обстоятель­ства дела не в настоящем свете. Он имеет обыкновенно совершенно посторонние цели от тех, которыми задается суд. Он может стараться своим сознанием отстранить по­дозрение и, следовательно, наказание от других, близких ему лиц; он может, в великодушном порыве, принять на себя чужую вину; он может многое утаивать, многое из­вращать и вообще вступать в некоторый торг с правосу­дием, отдавая ему то, чего не отдать нельзя, и извращая то и умалчивая о том, о чем можно умолчать и что можно извратить. Поэтому идти за подсудимым по тому пути, на который он ведет нас своим сознанием, было бы большою неосторожностью, даже ввиду собственных интересов под­судимого. Гораздо более правильным представляется дру­гой путь. Ha нем мы забываем на время о показаниях подсудимого и считаем, что их как бы не существует. Ha пер­вый план выдвигаются тогда обстоятельства дела, добы­тые независимо от разъяснений обвиняемого. Мы их со­поставляем, взвешиваем, рассматриваем с точки зрения

жизненной правды — и рядом предположений приходим K выводу, что должно было произойти на самом деле. Затем уже мы сравниваем этот вывод с сознанием подсудимого и проверяем один другим. Там, где и наш вывод, сделан­ный из обстоятельств дела, и сознание подсудимого сой­дутся, мы можем с доверием отнестись к нему; где они рас­ходятся, там есть повод очень и очень призадуматься, ибо или вывод неправилен и произволен, или сознание неправ­диво. И когда вывод сделан спокойно и беспристрастно из несомненных данных дела, тогда, очевидно, сознание, с ним несогласное, подлежит большому сомнению. По этому пути я думаю следовать и в настоящее время. Когда совер­шается преступление, то первый вопрос, возникающий для исследователей этого преступления, — вопрос о месте со­вершения его, затем идут вопросы о том, как совершено преступление, когда, кем и при каких условиях. Я полагаю, что для получения ответов на эти общие вопросы при ис­следовании настоящего дела нам придется коснуться неко­торых сторон житейской обстановки подсудимых и их быта, из которых постепенно выяснится их виновность. Первый вопрос о месте, где совершено преступление. Мы знаем, что это за место: это одна из маленьких квар­тир в одной из многолюдных улиц ремесленной и насе­ленной части города. Квартира нанимается бедной женщи­ной, обыкновенно называемой в просторечии съемщицей, и отдается всякого рода жильцам. Проживают тут, как мы слышали, в этих трех маленьких комнатах, имеющих в длину всего десять шагов, с тоненькой стеной, из-за кото­рой все слышно, с лестницей на небольшой чердак и скух- ней, которая вместе составляет и прихожую, и комнату для отдачи жильцам, — проживают в этих конурках студенты, сапожные подмастерья, девицы, «живущие от себя», и, наконец, сами хозяева. B такой-то квартире в начале сен­тября нынешнего года, на чердаке, найден был запертый сундук, издававший смрадный запах, а в сундуке труп че­ловека. Кто этот человек, нам сказали здесь свидетели — дворник, Тобиас и другие, и мы можем восстановить мы­сленно личность покойного. Портной-подмастерье, затем сту­дент университета, не кончивший курса, затем домашний учитель, женатый, но не имевший детей и вскоре овдовев­ший, человек уже довольно зрелых, даже преклонных лет — Филипп Штрам,оставив свою учительскую деятель­ность, преимущественно живал в Петербурге и вел жизнь скрытную. Родных у него в Петербурге было кемного: То­биас, у которого он бывал очень редко, и то семейство Штрам, которое явилось на суд в лице своих главных пред­ставителей. Показания свидетелей характеризуют нам этого старика в истоптанных сапогах, не носящего белья, а вместо него какой-то шерстяной камзол, а поверх него ста­рый, истертый сюртук, в котором заключалось все его до­стояние: его деньги, чеки, билеты, векселя. Он скуп и жа­ден; проживая у Штрамов, ест и пьет, но ничем не помо­гает своим бедным родственникам, которые в свою очередь обходятся с ним не особенно уважительно, потому ЧТО OH их стесняет. Спит он нередко на чердаке и спит на голых досках. Человек этот, очевидно, всю свою жизнь положил на скопление небольшого капитала, все время проводит, орудуя им, отдавая деньги под проценты, и, храня доку­менты постоянно при себе, оберегает их от чужого взора, озираясь по сторонам и боясь, как бы кто-нибудь не заме­тил, что у него есть деньги. Этому старику, с таким обы­денным прошлым и скудным настоящим, вероятно, пред­стояли долгие, бесцветно-скаредные дни: такие, ушедшие в себя, эгоисты обыкновенно очень долго живут. Ho дни эти были внезапно прекращены насильственным образом. Когда его нашли в сундуке, то на голове его оказались та­кие повреждения, которые указывали на то, что он убит. Тут возникает второй вопрос — как убит? Из медицин­ского акта известно, что первая из ран начиналась от ниж­него края правого уха и шла к наружной поверхности глаза; другая шла несколько сзади уха, к теменной кости, а третья — между нижним краем уха и второю раной, так что раны образовали между собою треугольник, который в виде лоскутка сгнившего мяса отвалился при вынутии трупа из сундука. Затем, на тыльной поверхности руки найдена рана, которою пересечены три пальца и которая идет вдоль к руке. Покойный оказался одетым в одном камзоле. По заключению врача, раны нанесены топором. Положение этих раи показывает, что они нанесены не спе­реди, потому что тогда, при естественном направлении удара справа налево или слева направо, они начинались бы сверху и имели бы совершенно противоположное на­правление, чем то, в котором найдены. Они шли бы кре­стообразно с теми ранами, которые нанесены. Они нане­сены, очевидно, сзади и несколько сбоку, так что нано­сивший стоял с правой стороны, нанесены топором и,

очевидно, таким образом, что тот, кому они наносились, не успел заметить, что над ним поднимается топор и потому не защищался обеими руками, не боролся, а сделал только инстинктивно движение правой рукой, которую поднес к тому месту, где нанесена главная раиа, и получил второй удар, который перерубил ему пальцы. Никаких других знаков сопротивления на теле не найдено. Таким образом, удары нанесены человеку, не ожидавшему их или спавшему, лежавшему на левой стороне, и убийце было удобно, по его положению, став сзади, в головах, нанести их. Ясно, что они были нанесены не на чердаке, так как раны должны были вызвать обильное кровоизлияние, а чердак оказался чист, на его полу не найдено ни одного пятна крови; но зато около сундука найдена наволочка с тюфяка, одна сто­рона которой несколько распорота, один конец оторван, а к другому привязана веревка, которою, в узле, связываю­щем наволочку, захвачено несколько волос. Что это за на­волочка? Для чего она здесь? Ha наволочке этой найдены пятна крови. Быть может, на ней лежал убитый; но что^ значит веревка? Что значат захваченные волосы? Оче­видно, что в ней тащили труп, наскоро замотав веревкой, причем ею захватили волосы. Ho если убийство было со­вершено на чердаке, то куда тащить, да и надо ли тащить труп на расстоянии двух-трех шагов? Конечно, нет. Итак, уже по одному тому, что нет крови и найдена эта наво­лочка, покойный Штрам убит не на чердаке. Быть может, он убит вне квартиры? Ho это невозможно, потому что ход на чердак только из квартиры, потому что убить его вне дома и внести его в квартиру было бы небезопасно и притом противоречило бы всем естественным приемам, свойственным всякому убийце, который, конечно, не ста­нет без особой нужды приносить к себе и прятать у себя убитого. Чрез слуховое окно внести его на чердак было тоже нельзя, не говоря уже о бесцельности этого, HO и потому, что оно было очень узко. Следовательно, Штрам убит в самой квартире. Затем возникает вопрос — когда убит? Днем или ночью? Что он убит в лежачем положе­нии, на это указывают и раны, и то, что он найден в од­ном камзоле. Если б убийство произошло в то время, когда ои был уже совершенно одет, в сюртуке, то, конечно, убийцы прежде всего обшарили бы карманы и не стали бы стаскивать жалкого, гнилого сюртука. Поэтому он на чердаке оказался бы в этом сюртуке. По тому же, что он

не одет, следует предполагать, что он спал. Ho протиз этого представляется сильное возражение:еслионспал,то убийство совершено ночью, а из показаний дворника видно, что с противоположной стороны двора, в окна Штрам, при свете изнутри, можно было видеть все, что там делается. Убивать же ночью можно было только зажегши свечу, по­тому что убийство сопровождалось связыванием трупа, втаскиванием егона чердак и укладыванием в сундук; все эти операции в темноте производить нельзя, так как еще больше размажется кровь и еще медленнее совершится то дело, окончанием которого надо поспешить. Кроме того, совершать убийство в темноте нельзя еще потому, что ни­когда удар не может быть нанесен так верно, как при свете: убиваемый может вскочить, и тогда явится борьба, сопротивление, крик, переполох... Поэтому надо действо­вать в такое время, когда можно уже не пользоваться све­том свечей, т. e. рано поутру, когда всего удобнее и воз­можнее совершить преступление и поскорей припрятать труп, который надо убрать, пока не настал день, а с ним дневная суета и возможность прихода посетителей. Против убийства ночью — говорит тьма и невозможность зажечь огонь и тем привлечь внимание дворников; против убий­ства днем — говорит дневной свет и дневное движение. Остается — полусвет, когда уже можно видеть и нельзя еще опасаться чьего-либо прихода. Остается утро, раннее утро ранней осени. Наконец, еще вопрос, наиболее важный: кем убит и для чего? Прежде всего — для чего? Мы знаем,что за личность Штрам. Это человек, весь погруженный в свои мелочные расчеты. Такие люди обыкновенно держат себя тише воды, ниже травы. Корысть и болезненная привычка копить бесплодные средства заглушают в них по большей части все остальные чувства, даже простое и естественное стремление к чистоте, *как это было, например, и со Штра­мом, который даже нё носил белья. Этим людям несвой­ственны ни особенная самостоятельность, ни какое-либо чувство собственного достоинства; это — люди тихие, смирные, реже всего подающие повод к ссорам. Поэтому на чью-либо ссору с Филиппом Штрамом мы не имеем никакого указания. Да и ссорам, которые оканчиваются убийством, обыкновенно предшествует целый ряд других насильственных действий и ругательств и, как следствие этого — крик, шум и гам, на что нет в настоящем случае никаких даже отдаленных намеков. Мстить Филиппу

Штраму тоже никому не было надобности. Этот человек, по своим свойствам, не мог ни с кем соперничать, никому не мог становиться на пути. Остается только третий повод убийства, который всего яснее вытекает из того, что сюр­тук покойного находится под трупом пустой, — а то, что в последнее время составляло, по-видимому, весь смысл существования Штрама, без чего он сам был немыслим, отхутствует: нет чеков, нет денег. Очевидно, убийство со­вершено из корысти. Для совершения такого убийства надо было знать, что у покойного были деньги. Это знали, ко­нечно, те лица, которым он давал деньги в долг. Однако он давал их вне дома. Кто же в доме мог это знать? Конечно, не девица Френцель, не те студенты, которые прожили всего несколько дней и которым не было никакого дела до мрачного человека, сидевшего обыкновенно на чердаке или в задней комнате. Могли знать только домашние, близкие Штрама...

Посмотрим же на это семейство.

Прежде всего остановимся на личности Александра Штрама — характеристической и весьма интересной. Пока­заниями свидетелей, начиная от отечески добродушного и сочувственного к подсудимому показания свидетеля Бре­мера и кончая резким и кратким отзывом о неблаговидном его поведении свидетеля Толстолеса, личность Александра Штрама обрисовывается со всех сторон. Мы видим его мо­лодым юношей, находящимся в ученьи, добрым, отличным и способным работником, несколько робким, боящимся пройти мимо комнаты, где лежит покойница; он нежен и сострадателен, правдив и работящ. Затем он кончает свою деятельность у Бремера и уходит от него; ему приходится столкнуться лицом к лицу со своею семьею — с матерью, съемщицею квартиры, где живет иногда бог знает какой народ, собравшийся отовсюду и со всякими целями. B столк­новениях с этою не особенно хорошею средою заглушают­ся, сглаживаются некоторые нравственные начала, некото­рые хорошие, честные привычки, принесенные от старого, честного Бремера. K нравственному беспорядку жизни при­соединяются бедность, дЬходящая нередко до крайности, до вьюшек, вынимаемых хозяевами, требующими денег за квартиру, и холод в комнате, так как дрова дороги, а денег на покупку нет... A тут еще мать, постоянно ворчащая, упрекающая за неимение работы, и постоянно пьяная се­стра. Обстановка крайне невеселая, безотрадная. От обста­новки этой нужно куда-нибудь уйти, надо найти другую, более веселую компанию. И вот компания эта является. Мы видели ее, она выставила перед нами целый ряд своих представителей. Здесь являлся и бывший студент, прини­мающий под свое покровительство двух, по его словам, «развитых молодых людей» и дающий им аудиенции в ка­баках до тех пор, пока «не иссякнут источники», как он сам выражаете». Пред нами и Скрыжаков, человек, им^- ший какую-то темную историю со стариком и который, когда приятель его Штрам задумывает дурное дело, идет рекомендовать его целовальнику, чтобы тот дал в долг водки «для куражу»; далее встречается еще более темная по своим занятиям личность, Русинский, настаивающий, чтобы Александр Штрам обзавелся любовницею, как обя­зательною принадлежностью всякого сочлена этой компа­нии. Сначала, пока еще есть заработок, Штрам франтит, одевается чисто и держится несколько вдали от этой ком­пании, но она затягивает его понемногу, приманивая жен­щинами и вином. Между тем, хозяин отказывает, да и ра­ботать не хочется — компания друзей все теснее окружает свою жертву, а постоянные свидания с ее представителями, конечно, не могут не оказать своего влияния на молодого человека. Подруга его сердца одевается изящно, фигури­рует на балах у Марцинкевича; нужно стоять на одной доске с нею, нужно хорошо одеваться; на это нужны сред­ства, а где их взять? Он видит, что Львов не работает, Скрыжаков и Русинский также не работают, а все они живут весело и беззаботно. Попросить у матери? Ho она скажет — иди работать! И попрекнет ленью и празд­ностью... Да и, кроме того, дома голодно и холодно, пере- биванье со дня на день и присутствие беспробудно пьяной сестры. Bce это, взятое вместе, естественно, должно пробу­дить желание добыть средства и изменить всю обстановку. Ho как изменить, когда хочется прохлаждаться с друзьями и подругами и не хочется идти работать?! И вот тут-то, в пьяной компании, сначала отдаленно, быть может, даже под влиянием рассказа о каком-нибудь процессе, является мысль, что есть богатый дядя, чего он живет «ни себе, ни другим», кабы умер... Уж не убить ли? И — вероятно под влиянием этого рокового внутреннего вопроса — высказы­вается предположение, как именно убить: разрезать на куски и разбросать. Конечно, это высказывается в виде шутки... Ho шутка эта опасная — и раз брошенная мысль, попав на дурную почву, растет все более и более. A между тем, нищета усиливается, средств все нет, и вот, наконец* наступает однажды такой день, такой момент, когда убить дядю представляется всего удобнее, когда при дяде есть деныи и когда в квартире нет жильцов, следовательно, нет посторонних лиц. Таковы те данные, которые застав­ляют окольными путями, как выражается один свидетель, подойти к заключению о виновности подсудимого Штрама ѵгвместе с тем к ответу на последний вопрос: кто совершил настоящее убийство? Ho могут сказать, что таким образом приходится остановиться все-таки на одних предположе­ниях: положим, у подсудимого могла быть мысль об убий­стве, могла явиться удобная для осуществления этой мысли обстановка, в которой, по-видимому, и совершено преступ­ление. но от этого еще далеко до совершения убийства именно им!

Дайте факты, дайте определенные, ясные данные! Дан­ные эти есть: это чеки, с которыми арестован подсудимый; факт этот связывает все приведенные предположения крепкою связью. C чеками этими подсудимый арестован за бесписьменность и препровожден в Ревель, оттуда при­слан обратно сюда, по требованию полиции, и здесь допро­шен. Он дает три показания. C этими показаниями повто­рилось общее явление, свойственное всем делам, где соб­ственное сознание является под влиянием косвенных улик. Сначала заподозренный сознается совсем неправильно; потом, когда улики группируются вокруг него, когда сила их растет с каждым днем, с каждым шагом следователя, обвиняемый подавляется этими уликами, ему кажется, что путь отступления для него отрезан, и он дает показание наиболее правдивое; но проходит несколько времени, он начинает обдумывать все сказанное им, видит, что дело не так страшно, каким показалось сначала, что против неко­торых улик можно придумать опровержение, и тогда у него является третье сознание, сознание деланное, в котором он признается лишь в том, в чем нельзя не признаться.

Опыт, даваемый уголовною практикою, приводит к тому, что в большей части преступлений, в которых виновность преступника строится на косвенных доказательствах, на совокупности улик и лишь отчасти подкрепляется его соб­ственным сознанием, это сознание несколько раз меняет свой объем и свою окраску. Подозреваемый сознается лишь в одном, в неизбежном, надеясь уйти от суда; обвиняемый сознается полнее, потому что надежда уйти от суда мерк­нет в его глазах; подсудимый, пройдя школу размышления, а иногда и советов товарищей по несчастию, снова выбра­сывает из своего признания все то, что можно выбросить, все, к чему не. приросли твердо улики, ибо у него снова блестит надежда уйти уже не от суда, но от наказания...

Вот такое второе сознание в данном случае явилось пос­ле того, как было опровергнуто то, что говорил подсуди­мый об убийстве на чердаке гипсовым камнем. Под влия­нием обнаруженных улик он дал второе показание, где объяснил, что убил дядю в комнате, в то время, когда мать стояла у окна, что с нею сделался обморок при виде убийства и что затем он старался скрыть следы преступле­ния и воспользоваться его плодами, спрятав убитого дядю в сундук и перетащив его на чердак, а затем стараясь сбыть чеки. Здесь на суде является уже третъе сознание: подсудимый видит, что ему нельзя не сознаться, что улики, собранные против него, слишком сильны, но под влиянием, быть может, благородного в своем источнике, чувства он хочет выгородить близких к нему людей, и црежде всего свою мать. По словам его, она не только не присутствовала при убийстве, но даже не знала о нем и узнала впервые только тогда, когда их перевозили из Ревеля, причем ска­зала сыну, что хочет страдать вместе с ним. В этом пока­зании надо отделить истину от того, что является ложным. Истинно все то, что подтверждается теми объективными, внешними данными, о которых я говорил в начале речи и которые существуют независимо от собственных объясне­ний обвиняемых. Первая часть показания подсудимого, относящаяся к совершению убийства, действительно спра­ведлива, но против второй его части можно очень многое возразить. Во-первых, рассказ его о том, что мать желала принять на себя страдания вместе с ним, опровергается совершенно противоположными действиями матери. Если бы мать желала пострадать вместе с сыном, то, конечно, она не старалась бы опровергать сознание, сделанное сыном в том, в чем оно касается ее, однако она не только этого не делает, но, возражая упорно и горячо сыну, ни в чем не сознается. Во-вторых, сам собою представляется вопрос: мог ли подсудимый один совершить подобного рода пре­ступление так, чтобы оно не было, хотя бы на первое время, бесплодным. Я полагаю, что он один, собственными силами мог совершить то действие, которым была пресечена жизнь

Штрама. Филипп Штрам был старик — судя до осмотру—• хилый и невысокий, так что мог поместиться в маленьком сундуке, и человеку здоровому, молодому справиться C ним было бы легко, а тем более при неожиданности нападения. Ho вслед за убийством надо было искусно скрыть следы совершенного. Прежде всего оказалось нужным положить труп в сундук, для чего стянуть его ремнем и притом ско­рее, потому что, согласно прочитанному мнению врачей, еели бы труп оставался часа два не связанным, то он око­ченел бы и тогда связать его один человек уже был бы не в силах, а между тем он связан, сложен и это, как я уже доказывал, сделано вслед за убийством. Затем надо, всунув в сундук труп, запереть сундук и перетащить на чердак, поправив при этом петлю у крышки, так как из показания Наркус видно, что петля была сломана. Наконец, следо­вало вымыть кровь, снять наволочку с большого тюфяка и сжечь паклю, солому и всякую труху, которою набит был тюфяк, словом — привести все в надлежащий вид, успеть вынуть чеки, посмотреть, что приобретено, и CO спокойным видом, несколько оправившись, встретить тех, кто может прийти. Ho для всего этого требуется много времени. Под­судимый — человек молодой, у которого, несомненно, еще не заглохли человеческие чувства; показания свидетеля Бремера именно указывают на эту сторону его характера. Хотя он и слушал это показание с усмешкой, но я не при­даю этому никакого значения; эта усмешка — наследие грязного кружка, где вращался подсудимый, но не выра­жение его душевного настроения. B его лета ему думается, конечно, что в этом выражается известная молодцеватость; мне, мол, «все нипочем», а в то же время, быть может, сердце его и дрожит, когда добрый старик и пред скамьею подсудимых говорит свое теплое о нем слово, Поэтому я думаю, что для Александра Штрама преступление являлось делом совершенно необычным; он должен был быть сам не свой, и всякая работа, которая обыкновенно делается в 10 минут, должна была требовать, по крайней мере, 20 минут, потому что у него все должно было вываливаться из трепещущих рук и от торопливости, и от невольного ужаса. Mor ли поэтому он один сделать все необходимое для сокрытия преступления? Конечно, нет. Он не мог по­звать себе в помощники кого-нибудь из посторонних; на это решится не всякий, да к тому же я нахожу, что пре* ступление было совершено хотя и предумышленно, HO без определения заранее времени, когда его свершить. Подсу­димый давно решился что-нибудь сделать над дядей, чтоб приобрести деньги; мысль эта давно зародилась в его го­лове; но прошло, быть может, много времени прежде, чем представился удобный случай. Он представился 8 августа; жильцов нет, а сестра ушла на рынок и ушла одна, потому что хождение вдвоем за покупкою скудной провизии ничем не объясняется. Он остается один с матерью. Я убежден, что мать не знала ничего о предполагаемом убийстве и что для нее оно должно было быть ужасающей неожидан­ностью, — но могло ли это удержать сына, когда случай представляется такой удобный? Что мать тут — это ничего не значит; он мог быть уверен, что мать будет испугана, ужаснется его поступка; он мог не рассчитывать на обмо­рок, но это обстоятельство скоропроходящее; затем ужас, произведенный пролитой кровью ее дальнего родственника, с которым у нее ничего общего не было, который только объедал их и ничего не давал, ужас этот пройдет, и явится жалость к сыну, страх за его судьбу, за те последствия, которым он может подвергнуться. Это та непреодолимая сила, которая заставит ее скрывать следы преступления из страха за того, о ком она и здесь, на суде, более всего плачет, сила, которая заставит ее со страхом и трепетом за него подтирать кровь, запихивать паклю в печку, снимать наволочку в то время, когда сын будет связывать труп и потащит сундук на чердак. Подсудимый мог быть уверен, что мать ему не помешает, что она не выдаст, что присут­ствие ее представляется совершенно безопасным. Он по­нимал, он не мог не понимать, что, как только совершится убийство, в ней, после первой минуты ужаса и, быть мо­жет, отвращения к пролитию крови, прежде всего и громче всего заговорит другое, всепрощающее чувство — чувство матери, и оно станет на его защиту, и оно придет ему на помощь. Совершая убийство, он должен был понимать, что мать его косвенным образом ему поможет и сделается укрывательницею преступления. Он не мог при этом пред­полагать, что труп навсегда останется на чердаке; он знает, что его нужно будет раздробить на части и, быть может, по рецепту Русинского и по шутке Скрыжакова, надо будет вынести по кускам и разбросать в разных местах города. Ho разве это можно сделать, когда в квартире никто не будет знать, что труп лежит на чердаке, что его нужно скрыть? Вечно пьяную сестру можно удалить, это лич­ность безвредная; но мать необходимо, рано или поздно, познакомить с делом, надо поставить ее в такое положение, чтобы она не хватилась сундука, чтобы ей не пришлось неожиданно увидеть, что одна из принадлежностей ее скуд­ного имущества исчезла, и заметить пропажу тюфяка и простыни, необходимых для жильцов, когда таковые най­дутся. Для этого необходимо, чтоб она все знала, а это, между прочим, достигается совершением при ней престу­пления, тем более, что она может помочь скрытию следов его. Затем, далее, ей в самый день убийства вручается книжка чеков; она знает, что дядя скуп, и, видя у сына книжку, принадлежащую Филиппу Штраму, не может не догадаться, каким образом она взята. Быть может, подарил дядя? Нет, это не соответствует его наклонностям. Забыл? Также, конечно, нет, потому что это значило бы, что он забыл самого себя, забыл то, без чего он сам немыслим. Остается одно: книга взята насилием; но так как книга эта составляет часть самого дяди, то ее можно было взять только с ним самим, только с его жизнью, следовательно, он убит. Затем Александр Штрам отдает книжку чеков матери. Ho в Обществе взаимного кредита по ней ничего не выдают, значит, книжка добыта как-то неправильно, да и откуда такая книжка у сына, у которого ни гроша еще вчера не было? И зачем по поводу этой книжки надо рыс­кать по всему городу и назначать свидания на Смоленском поле? Bce это не могло не возбуждать сомнений в Ели­завете Штрам; она должна была не только чуять, но и ясно видеть, что книжка добыта преступлением. A следы этого преступления от нее скрыть было незозможно. Полагаю, что после всего изложенного мною трудно отнестись C пол­ным доверием к показанию Александра Штрама.

Картина убийства, происшедшая в доме Ханкиной, представляется на основании всего, что мы здесь выслу­шали и проверили, в следующем виде: старик Штрам был убит утром, когда лежал еще в постели; Ида Штрам ушла на рынок, а мать оставалась дома и стояла у окна; подсу­димый взял топор и нанес удары по голове дяде; услыша предсмертные стоны, увидя кровь, Елизавета Штрам ли­шилась сознания. Дядя вскоре умер, а она понемногу при­шла в чувство. Она видит, что сын возится с трупом, а кругом так все и вопиет о совершенном деле. И вот она начинает затирать следы, помогает стаскивать наволочку с тюфяка и сжигает то, что в ней находилось. Подсудимый завязывает труп наскоро в наволочку, захватывая при этом волосы убитого, и тащит его по комнате. Это было необхо­димо сделать, потому что тащить сундук с трупом чрез комнаты на чердак было невозможно одному, для этого потребовалась бы огромная сила; его можно было бы толь­ко передвигать вверх по ступенькам, но тогда и на них, и на лестнице явилась бы кровь, а излишних следов крови избе­гает инстинктивно всякий убийца. Поэтому после трупат на чердак вкатывается пустой сундук; в него кладется свя­занный труп; сюртук, лежавший, вероятно, около Штрама, бросается туда же; исправленный на скорую руку сундук запирается. Мать, между тем, вымыла полы, так что когда возвращается сестра, то ничего не замечает. Что же нужно сделать затем? Прежде всего надо остаться на квартире, с которой гонят; мировой судья выдал исполнительный лист на продажу имущества: надо скорее получить деньги по чекам. Книжка вручается Елизавете Штрам, которая идет к хозяину, показывает ее и говорит, что получит скоро по ней деньги, но, тем не менее, от квартиры ей отказывают. A между тем Александр Штрам тотчас разыскивает Скры- жакова в кабаке и затем с чеками заходит к Талейн, обе­щая кофе матери и новые ботинки франтоватой дочери. Затем два дня продолжаются розыски лица, которое взяло бы под залог эту книжку, но совершенно безуспешно; а между тем, наступает 10 число — день, назначенный для описи имущества, которое и выносится на двор. Квартира запирается, и старуха Штрам с сыном и дочерью остается без пристанища. Иду Штрам ничто не связывает с квар­тирой, и она со спокойною совестью отправляется в Ревель; но Александр Штрам и старуха знают, что в квартире за­перто нечто, что может их погубить! Является необходи­мость скорее бежать, а для этого раздобыть, во что бы то ни стало, деньги. Александр Штрам вместе с Скрыжако- вым идет к Львову, потом к Леонардову и совещаются, как сбыть книжку чеков. Наконец, он решается идти сам в Общество взаимного кредита, для чего обменивается сюр­туком и сапогами с Скрыжаковым. Когда это не удается, он привлекает к хлопотам свою мать. У матери нет приста­нища, она ночует у знакомой и проводит все время в хло­потах с книжкой сына, являясь, между прочим, и тоже без­успешно, в Общество взаимного кредита. Она говорит, что получила книжку на Васильевском острове, куда отправи­лась потому, что сын прислал письмо, где говорит, что его можно найти в таком-то номере дома. Объяснение это, очевидно, неправдоподобно; каким образом она могла найти сына в доме, где он не был жильцом, а гостем у неизвест­ных ей лиц? Получение книжки объясняется проще: мать знала, что сын должен быть на Острове, потому что по­следние дни он водился со Скрыжаковым, который там про­живал, посещая кабаки и трактиры в окрестностях своего жиЛища. Здесь Елизавета Штрам действительно встретила егб и получила книгу чеков. Труды ее с этою книгой не увенчались успехом; попытки сына были тоже безуспешны, и он остался состоять при Скрыжакове, с которым и был арестован.

Обращаюсь к виновности Скрыжакова. Он отрицает всякое участие свое в настоящем деле. Впрочем, в послед­нем своем показании здесь, в самом конце судебного след­ствия, он указал на такой факт, который давал бы неко­торое право обвинять его, согласно с обвинительным актом, в подстрекательстве. Он указал на то обстоятельство, что водил Штрама в кабак, прося дать ему в долг водки, когда тот сказал, что убил бы дядю, да храбрости нет. Это заяв­ление его явилось столь неожиданно, столь противоречит всей системе его защиты, что я полагаю, что он и тогда, и теперь сам не понимал хорошенько, что делает и вообще действовал в высшей степени легкомысленно. Ho от шут­ки — дурной и опасной — до подстрекательства еще целая пропасть. Ee надо чем-нибудь наполнить. У меня для этого материала нет. Я нахожу поэтому, что Скрыжаков мог при­нять слова Штрама за шутку и, продолжая ее, свести его в питейный дом. Вследствие этого я не обвиняю его в под­стрекательстве именно на убийство Филипца Штрама. Вся его дружба с Александром Штрамом была, сама по себе, непрестанным подстрекательством ко всему дурному, что нашептывают в уши слабого человека вино и разврат. Ho уголовный закон не знает такого неуловимого подстрека­тельства и не карает за него. Зато есть основание видеть в нем укрывателя. Он знал отлично А. Штрама, своего друга, товарища и собутыльника, знал, что он почти ни­щий, что ему нечего есть, что он ходит в истертом и про­рванном сюртуке. Вдруг у этого Штрама являются чеки и векселя от имени дяди Штрама, и притом векселя не про­сроченные, а действительные. У него прежде всего должно было зародиться сомнение, что тут что-то неладно; зная старого скупца Штрама, которого, конечно, не раз руга­тельски ругал племянник в пьяной компании за ск’упость, он должен был припомнить то, что говорил ему Александр Штрам два месяца назад, — и, вероятно, под пьяную pyky говаривал не раз, — и должен был естественно спросить себя, нет ли тут убийства? Он очень хорошо припомнил тогдашние намерения Штрама и приурочивал их к книж­ке чеков: на это указывают слова его Львову. Потом -яв­ляется перемена платья. Скрыжаков говорил, что Штрам переменил платье, чтобы идти в банк; но если он не боя>лся возбудить подозрение, являясь к незнакомому Леонардбву в рваном платье и с чеками, то отчего же он не решился идти в этом же платье в Общество взаимного кредита? Причина была, очевидно, не эта. Относительно сюртука следует припомнить тот факт, что Скрыжаков был допро­шен 12 сентября, и оказалось, что тот сюртук, которым он обменялся со Штрамом, находится у него. Следователь от­правился к нему для выемки. Ho Скрыжаков был допро­шен как свидетель, следовательно, удерживать его было нельзя. Он, конечно, был дома раньше следователя, кото­рый еще допрашивал Степанова, и когда следователь, че­рез несколько часов, явился к матери Скрыжакова, она предъявила ему сырой сюртук своего сына. Сырость про­изошла будто бы оттого, что он накануне работал на бир­же. Ho представляется слишком неправдоподобным, чтоб сюртук мог оставаться сырым целые сутки и не после дож­дя, а просто после работы на бирже. Вот что заставляет думать, что на одежде Штрама были подозрительные пятна и этих пятен Скрыжаков не мог не видеть и не спросить о их происхождении. B связи с этим находится и то, что были явные пятна крови и на штанах Штрама, которые он переменил лишь после указаний Талейн, заставив свою мать из последних грошей купить себе новые. B этих за­пятнанных кровью штанах Штрам виделся, в день убий­ства, вскоре после него, со Скрыжаковым, который не мог не заметить пятен и не связать их с чеками и с намере­ниями Штрама относительно дяди одною внутреннею связью. Наконец, близкие отношения Штрама к Скрыжа- кову после убийства, ночевание вместе на квартире Штра­ма и даже пребывание их на чердаке, где найдена бумажка, несомненно, принадлежащая Скрыжакову, наконец, отказ еврея Кобальского от векселей и чеков — должны были по­казать Скрыжакову, в чем тут дело. Он, искушенный уже жизнью, ловкий и «на все руки», как говорят о нем сви­детели, не мог не понимать, что, способствуя продаже или залогу чеков, он укрывает следы преступления, стараясь помочь воспользоваться плодами его.

Излишне говорить о том, что виновность подсудимых, несмотря на то, что двое из них обвиняются в одинаковом преступлении, весьма различна. Дело Александра Штрама представляется, помимо своего кровавого характера, еще и грубым и коварным нарушением доверия. Убийство сон­ного человека для похищения его средств, чтобы самому в полном расцвете сил вести бездельную жизнь, убийство, не сопровождаемое никакими проявлениями раскаяния и гнездившееся в мыслях подсудимого издавна, не может найти себе ни извинения, ни объяснения в житейской об­становке Александра Штрама. Точно так же и в обста­новке Скрыжакова трудно усмотреть такие смягчающие обстоятельства, которые позволили бы видеть в его по­хождениях со Штрамом после убийства что-либо иное, кроме чуждого всяких колебаний содействия к пользованию тем, что так ужасно и, вместе с тем, так легко досталось товарищу по кутежу — и по преступлению.Ноиначенадо, по мнению моему, отнестись к Елизавете Штрам. Неволь­ная свидетельница злодеяния своего сына, забитая нуждою и жизнью, она сделалась укрывательницею его действий потому, что не могла найти в себе силы изобличать его... Трепещущие, бессильные руки матери вынуждены были скрывать следы преступления сына потому, что сердце ма­тери, по праву, данному ему природою, укрывало самого преступника. Поэтому вы, господа присяжные, поступите не только милостиво, но и справедливо, если скажете, что она заслуживает снисхождения.

Господа судьи, господа присяжные заседатели! Вам предстоит произнести приговор по делу, которое по своей трудности, сложности и важности превышает все дела, разбиравшиеся до сих пор в стенах этого суда.Труд- ности эти состоят прежде всего в том, что преступление, о котором идет речь, совершено уже давно, очень дав­но— 15 лет тому назад. Затем, пред вами, вопреки тому, что бывает в большей части преступлений, не является потерпевшего лица, а между тем его помощь необходима правосудию в деле, в котором существуют расчеты ком­мерческие, так как оно одно может объяснить их обстоя­тельно и полно. Наконец, все дело, в самом ходе своем, представляется до того необычным, до того неправильным, что уже это одно способно затемнить в нем многое и мно­гое. Тут соединилось все: и давность совершения престу­пления, и неумелость мелких ходатаев, которые, ведя дело с начала, искажали и путали его, и, наконец, самое глав­ное и непреодолимое препятствие — смерть, которая в те­чение десяти лет, прошедших до начатия следствия, похи­тила последовательно целый ряд весьма важных свиде­телей.

Вы уже знаете в общих чертах и ход дела, и те об­стоятельства, которыми сопровождалось его возникнове­ние. B 1858 году в Петербурге умер первостатейный фрид- рихсгамский купец Козьма Беляев, слывший за человека очень богатого. Он оставил после себя духовное завеща­ние. Этим духовным завещанием он отказывал все иму­щество свое в пользу вдовы; вдова представила завещание в гражданскую палату и была утверждена в правах

наследства. Ho затем, через год, возникло сомнение в под­линности завещания.

Один из наследников покойного Беляева, мещанин Мартьянов, прибыл из Сарапуля в Петербург и начал ве­сти дело, но вскоре умер. За дело взялась его мать, кото­рая точно так же умерла в непродолжительном времени, и движение дела таким образом остановилось. Через год явился в Петербург мещанин Ижболдин, наследник Мартьяновой, и снова принялся за дело, которое затем и потянулось очень медленно. Проволочка старых судов ска­залась на нем весьма ярко, и лишь после долгих колеба­ний, только в 1868 году, почти чрез десять лет со смерти Беляева, возбуждено было впервые следствие. Ho в ка­ком положении застало это следствие самое гражданское дело? Ни свидетелей, подписавшихся на завещании, ни переписчика Целебровского, ни ближайших к Беляеву лю­дей — Кемпе и Каменского — не было уже в живых. B та­ком положении дело перешло к следователю и окончилось ничем, оставив после себя, уже как уголовное следствие, однако, одну заслугу, состоящую в том, что им была пре­рвана давность, которою могло покрыться преступление. Только впоследствии случай дал возможность возбудить уголовное дело вновь, и вот в настоящее время оно под­лежит вашему рассмотрению. Вам, господа присяжные, предстоит пристально вглядеться в отдаленное прошлое, сквозь заслоняющую его массу томов и документов, нахо­дящихся перед вами, сквозь целый ворох имен и чисел; вам придется всмотреться в ту даль, на которой написано: «1858 год»; вам надлежит беспристрастным взглядом оце­нить обстановку, окружавшую возникновение завещания Беляева, и затем произнести ваш приговор. Неустанное внимание, с которым вы относились к делу в течение всех пяти дней производства судебного следствия, служит ру­чательством, что вы будете помнить и уже усвоили себе его сложные обстоятельства. Вероятно, у вас составилось уже известное убеждение, сложившееся под влиянием всех впечатлений, почерпнутых здесь, на суде. Поэтому нам — сторонам в деле — едва ли нужно усиленно убеждать вас в виновности или невиновности подсудимых и настойчиво излагать перед вами наши противоположные мнения. Я нахожу более уместным развить перед вкми ход сообра­жений, которыми руководствовалась обвинительная власть, приводя обвиняемых перед вас и ныне их обвиняя. Пре- жде чем приводить эти соображения, я не могу скрыть, что на деле этом, как на каком-нибудь нездоровом орга­низме, являются, так сказать, болезненные, ненормальные новообразования, которые как обвинению, так и защите одинаково мешают рассматривать дело в его надлежащей простоте. Обстоятельства, в коих выразились они, могут быть направлены преимущественно против обвинения, а потому, прежде всего, я считаю нужным разделаться с ними, извлечь их из дела и затем, расчистив насколько возможно свой путь, двинуться вперед в изложении обви­нительных доводов.

Первое из этих посторонних обстоятельств заключается в том, что по этому делу, помимо судебной власти и на­ряду с этой властью, которая сначала бездействовала, яв­ляется оживленная деятельность частных лиц; наряду с мерами, предпринятыми для исследования дела официаль­ным путем, существует целый ряд действий Ижболдина и его поверенных, которые едва ли служат на пользу дела. Для характеристики этих действий достаточно припо­мнить действительно характеристическое,оригинальноепо- казание свидетеля Ижболдина, который является вместе с тем и гражданским истцом. Свидетель этот показал, что он, сарапульский мещанин, бывший прежде в Петербурге на весьма короткое время и прибывший сюда снова уже после того, как прошел слух о завещании. B Петербург он прибыл человеком новым, робким провинциалом. Когда он прибыл сюда, на нашем общественном горизонте еще не сияло солнце Судебных уставов, а во тьме судебных кан­целярий царствовали еще старинные порядки, и тайна де­лопроизводства давала нередко возможность разным мел­ким ходатаям, темным и неизвестным личностям, напра­влять дела в своих собственных личных интересах иногда в явный ущерб правосудию. Ижболдин рассчитывал полу­чить большое наследство, но сам хорошо не понимал, в каком положении находится его дело, как не понимает это­го даже и теперь, явившись на суд и не озаботясь выяс­нить многих, весьма важных и для него лично, и для дела обстоятельств. Ha этого человека набросилась целая ва­тага мелких ходатаев. Он долго перечислял имена неиз­вестных мелких ходатаев, во главе которых стоит отстав­ной чиновник Герман, завершив перечисление это указа­нием на какого-то еврея, которого он даже и имени не знает. Эти поверенные, почуявшие богатого наследника, принялись его обделывать, взяли его в свои нечистоплот­ные руки и стали его стричь, в надежде получить впослед­ствии за труды свои золотое руно, которого хватит на всех. Эти новые аргонавты испортили дело в самом начале; они стали действовать помимо судебной власти, и притом крайне неловко, и вследствие их неумелых действий яви­лись перед вами показания целой массы свидетелей, кото­рые, ничего не объясняя, бросают, вместе с тем, на все некоторый довольно непривлекательный колорит.

Из этой массы ненужных свидетелей прежде всего осо­бенно резко выделяется свидетель Шевелев. Он рассказы­вал перед нами, что изготовил письмо, в котором ложно обвинял Мясниковых в составлении фальшивого завеща­ния от имени Беляева, ибо, находясь в Спасской части привлеченным по делу Каракозова и будучи в положении безвыходном, он решился переписать письмо это за день­ги, данные ему для бегства за границу. Он отрицал пра­вильность объяснений, помещенных в его письме, и рас­сказал в подробности, как составилось его письменное лже­свидетельство. C первого взгляда показание это имеет, по-видимому, довольно важное значение, тем более, что дано ц чрезвычайно последовательном и красивом, изящ-~ ном даже, рассказе, выделявшем показание Шевелева из показаний всех остальных свидетелей. Ho если вглядеться попристальнее в это показание, если посмотреть на лич­ность самого Шевелева, то станет ясным, что в показании его, так же как и в показаниях других свидетелей, относя­щихся к этой категории, нет никаких указаний, чтобы Иж- болдин подкупал ложных свидетелей, хотя нельзя отри­цать, что в них встречаются указания на платеж Ижбол­диным денег свидетелям за согласие показывать то, что они знают, и для того, чтобы они не боялись явиться для этого, иногда очень издалека, в суд. Шевелев рассказал нам свою историю, и по ней мы имеем возможность позна­комиться с его личностью. Это мелкий откупной приказ­чик, служащий потом в конторе Мясниковых, — жених не­весты, которой с целью, весьма понятной, он предъявляет облигации, ему не принадлежащие, за что и преследуется Мясниковыми, как за присвоение их собственности, потом мелкий таможенный чиновник, оставленный по приговору Ковенской уголовной палаты в «сильнейшем», по его сло­вам, подозрении в пособничестве к водворению контра* банды, затем привлеченный к делу Каракозова, но, оче^ видно, настолько мало виновный по нему, что, несмотря на вызванные им строгие меры, содержится в части и гу­ляет целые дни на свободе, беглец за границу, живущий в Пеште и издающий брошюры, будто бы известные всей Европе, наконец, доблестный защитник Парижа, член коммуны и правдивый свидетель по настоящему делу!.. Очевидно, тут являются такие переходы и крайности, ко­торые трудно совместить: человек борется за самые край­ние идеи, идущие вразрез с общественным строем, для торжества этих идей жертвует жизнью на баррикадах Па­рижа, даже ранен при этом, и, вместе с тем, считает воз­можным, под предлогом, что для него цель оправдывает средства, написать ложное письмо, чтоб получить за это «небольшие» деньги, причем выражение «цель оправды­вает средства» он понимает самым своеобразным образом. Это не та общая, широкая цель, для которой, по извест­ному безнравственному правилу, всякое средство будтобы может быть пригодным, а цель низкая, лично ему принад­лежащая и не имеющая ничего общего с благом других. Цель, на которой написано «150 руб.», — такая цель оправдывала для него средство, могущее погубить челове­ка, доставив Шевелеву возможность получить, как он здесь выразился, «презренный металл». Очевидно, что этот «провинциальный секретарь», служивший по отку­пам * в России и по коммуне во Франции, не очень раз­борчив на средства и не очень далеко ходит, выбирая свои цели.

Что же он показал? Он говорил, что был призван Ижболдиным и под диктовку Сысоева, или, лучше сказать, с письма, написанного Сысоевым, переписал свое письмо, потому что был тогда в безвыходном положении. Ему ос­тавалось или повеситься, или бежать, говорит он, и таким образом делает намек на то, что он был таким опасным политическим преступником, что ему не предстояло дру­гого исхода, как смерть от своей руки или от руки право­судия. Ho вы видели, господа присяжные, что этот опас­ный преступник, во время ареста своего в части, отпу­скался гулять на свободе, бывал в трактирах и в гостях. Это ли опасный политический преступник? Это ли чело­век, которому для спасения своей жизни не остается иных средств, как написать письмо с лживыми обвинениями? Притом происхождение его письма объясняется им совер­шенно неправдоподобно. Он говорит, что никому не говорил ничего о завещании Беляева, а совершенно неожиданно был призван к Ижболдину и там, выбирая между смертью или побегом за границу, написал лживые измышления Сысоева о действиях Мясниковых. За это Ижболдины дали ему средства бежать за границу. Ho прежде всего спрашивается, если он молчал и не похвалялся изо­бличить Мясниковых, то откуда же мог Ижболдин, ни* когда его прежде не знавший, осведомиться, что в Cnac-' ской части сидит такой драгоценный для него свидетель? Затем, мог ли запуганный и робкий сарапульский меща­нин, которого мы видели и слышали здесь, решиться по­купать под незначущим — настолько незначущим, что оно даже не внесено и в обвинительный акт, — письмом под­пись Шевелева ценою способствования побегу важного го­сударственного преступника? Как ни доверчив, как ни простодушен Ижболдин, но самый инстинкт самосохране­ния должен был подсказать ему в ту тревожную годину необходимость не только не искать знакомства с Шевеле­вым и не укрывать его, но даже прервать знакомство с ним, если бы оно раньше существовало... Из показаний доктора Красильникова, вызванного в заседание неожи­данно* по постановлению суда, на основании моего предло­жения, видно, что Шевелев действительно рассказывал многое об этом деле, о чем и было сообщено Красильнико­вым своему знакомому Ижболдину. Ижболдин без всякой критики отнесся к рассказам Шевелева, особенно после того, как Шевелев подтвердил свое письмо во всех под­робностях присяжному стряпчему Сысоеву, человеку, чу­ждому настоящему делу, и подтвердил притом с такими драматическими добавлениями и так картинно, что, по вы­ражению Сысоева, казался более чем очевидцем в проис­шествиях, о которых рассказывал. Для нас безразлично, было ли письмо Шевелева к Ижболдину правдиво: быть может, в нем и есть кое-какие указания, похожие на исти­ну, но по существу своему оно представляет ложь пополам с правдою и явилось как средство к тому, чтобы выма­нить 150 руб. Такое письмо всегда может быть отрицаемо самим автором, особенно, если он станет иметь в виду ту же цель, как и при его написании. Я не хочу этим сказать* что Шевелев ждет себе какой-нибудь награды от против^ ной стороны, но думаю, что в 1866 году, видя и зная, что возникает дело Ижболдина против Мясниковых, не нахо-: дясь более у Мясниковых, преследуемый ими за присвое* ние себе облигаций, он находил для себя удобным и воз­можным наговорить разных вещей Ижболдину про Мяс­никовых, согласиться изложить их письменно по просьбе Ижболдина и получить за то деньги. Он, конечно, смеялся над простотою Ижболдина так же, как будет смеяться над нами, если мы примем на веру его показание, данное здесь. Теперь Шевелев уже не имеет отношений к Мясниковым; их преследование против него прекратилось; жизнь его была так полна весьма пестрых событий, что прошедшее изгладилось из его сердца. И вот ему предстоит показание на суде. Что же ему делать? Подтвердить, признать самое письмо? Ho, во-первых, письмо это само по себе дело не­красивое, а во-вторых, это значит сыграть роль простого свидетеля — и больше ничего: в этом не будет никакой оригинальности, ничего достойного громкого прошедшего Шевелева. Притом, если Мясниковых обвиняют, то, ве­роятно, в деле и кроме его письма есть данные; если же этих данных нет, то на основании одного этого письма их, несомненно, никогда не осудят, а оправдают. Поэтому луч­ше отрицать письмо, и тогда, в случае оправдания, впо­следствии, когда, быть может, придется обратиться к ним, среди тяжелых обстоятельств бурной жизни, можно будет сказать: «Я показывал за вас, я дал показание, которое вас оправдывало, не забудьте же меня». Вот на что мог рассчитывать Шевелев, рисуя себя ныне лживым доносчи­ком в 1867 году. Главный же источник его настоящего по­казания, по моему мнению, тот, что он прежде всего желает рисоваться: в его движениях, голосе, манерах, в походке — разве не видится и не звучит постоянно это желание? He ясно ли, что это длительное участие в коммуне, издание брошюр, известных всей Европе, — не более какфраза,как желание драпироваться в мантию политического преступ­ника, что все это в значительной степени хвастовство и принятая на себя личина? Хорош, в самом деле, заговор­щик, политический деятель, которого даже суровый и не­преклонный граф Муравьев считал возможным содержать в части и отпускать гулять одного по городу! Если мы от­бросим эту мифическую сторону его рассказов, если взгля­нем ближе на этого политического деятеля, то увидим, что, несмотря на острый ум и сценическое искусство, с которым он разыгрывает свою роль здесь, на суде, в его замысло­ватом и красивом рассказе, приправленном шуточками, из­редка прорываются ноты, придающие ему характер не­обузданного вымысла вроде знаменитого рассказа «о по? хищении губернаторской дочки». И если мы, спокойно и не увлекаясь солидно-величавым видом и тоном Шевелева, разберем его показание и откинем из него все прикрасы, то останется только то, что он за деньги написал Ижбол­дину о том, что ему, по его словам, было известно по делу Мясниковых, и написал при этом, по его дальнейшим сло* вам, неправду. Что же это за явление? Да явление, в сущ? ности, очень обыкновенное. B тех странах, где существует лишь частный обвинитель в процессе, такое явление дол? жно встречаться беспрерывно. Я думаю, что в Англии и в Америке большая часть доказательств и свидетелей в процессах, в которых не заинтересовано правительство, приобретается сторонами таким именно образом. Это не значит, однако, что свидетелей подкупали на лживые по* казания: покупается собственно их труд, их время, т. e. то время, которое проводится ими на суде; платится им за то, чтоб они не уклонялись идти в суд для дачи показа? ний о том, что они знают полезного для той или другой стороны. To же самое было и здесь.

Затем, есть другой свидетель — Исаев. Ero показание было прочитано и, быть может, забыто уже вами. Ho в ин­тересах истины считаю нужным напомнить его. K Исаеву обращался Герман, прося написать письмо, и он написал, по его показанию, совершенно неправильно: будто бы к нему приезжал какой-то офицер и подговаривал показы­вать против Мясниковых. По поводу этого показания я замечу только одно: Исаев говорил, что знал Германа давно, что это был пьяный человек, ходил постоянно по кабакам и припутывал к делу Мясниковых всех кабатчи­ков. Из дела видно, что Исаев был следственным приста­вом и только после введения судебной реформы был оста? влен за штатом. Такого рода следственный пристав есть судебный следователь по прежним порядкам; он должен знать законы. Что же это за следователь, который пишет Герману такого рода письмо? Разве он не знает, какой ответственности подвергается он за это? И что это, на­конец, за отношения между Германом и Исаевым, позво­ляющие прийти к нему пьяному человеку, врущему всякий вздор кабатчикам, и предлагать написать ложный донос для представления по начальству? Я не думаю, чтобы Исаев мог это сделать так, как он это рассказывает.

Остается предположить, что и он поступил и поступает ныне так же, как и Шевелев.

Наконец, есть еще свидетель, в показаниях которого звучит как будто какая-то неправда: это Китаев, старый слуга Беляева, подробно и обстоятельно говоривший здесь о своем господине. Свидетель Петров показал здесь впер­вые, несмотря на неоднократные допросы у следователя, совершенно неожиданно и крайне отрывочно, что он был как-то у Китаева, был там и Ижболдин, и хотя Петрова не уговаривали показывать на Мясниковых, но Китаев ему сказал: «Вот одно слово — и тысяча рублей». Когда же он не согласился «ломать души», Ижболдин полез было в драку, но Петров ему отрезал: «Смотри, у меня самого кулаки здоровые!» Когда именно это было и о каком «слове» говорил Китаев, Петров не помнит и не знает. Очевидно, его показание содержит в себе воспоминание о рассказах пьяных людей, в которых, конечно, среди вся­кой бессвязной болтовни упоминалось и о деле Беляева, о котором тогда говорилось повсюду...

He скрою, однако, что эти три свидетеля могли бросить некоторую тень на правдивость некоторых свидетельских показаний. Поэтому и для того, чтобы нам не смущаться этими соображениями, я выкину из дела показания почти всех свидетелей, взяв только необходимых, относительно которых нет и не может быть никаких подозрений. Шеве­лева, Китаева, Петрова, наконец, Исаева и Красильникова можно оставить за штатом, подобно тому, как был остав­лен за штатом сам Исаев. Можно, кстати, оставить и це­лую массу других лиц, в том числе свидетелей, которые показывали о том, что Отто прекрасный человек, а Си- цилинский почти святой. Я ничего не имею возразить про­тив этого и нахожу, что они оба были достойнейшие и честнейшие, главное — добрейшие люди. Co стороны Отто свидетели, так много хвалившие его, могут находить толь­ко один дурной поступок: подписавшись свидетелем на за­вещании Беляева, он тем самым вынудил их оторваться от дела и просидеть в суде четыре дня, для того чтобы ска­зать, что он хороший человек. Да кто же утверждал про­тивное! Точно так же о Сицилинском верю, что он чело­век святой, доживший до глубокой старости, не совершив дурного поступка, чрезвычайно добрый и благодетельный, к подчиненным не строгий, радевший о благолепии храма. Итак, самая большая масса свидетелей устраняется. Да и вообще в них нет особой нужды. Обыкновенно в престу­плениях самым лучшим средством исследования служат живые свидетели, но настоящее дело необычно во всем, не­обычно и в этом отношении; в нем лучшим средством ис­следования служат свидетели мертвые, бумажные: самое завещание, некоторые документы, разнообразная экспер­тиза. Если из документов мы будем иметь возможность вывести данные, что преступление совершилось, и если не­которые из свидетелей это скрепят своими словами, TO, пожалуй, можно признать, что они говорят правду; не скрепят — можно их отбросить.

Предмет дела, о котором идет речь, — подлог завеща­ния. Первый вопрос, возникающий при исследовании та­кого дела: подложно ли самое завещание? Второй во­прос— каким образом создалось подложное завещание? И третий — кто виновен в этом преступлении? Сообразно с этими вопросами я раздроблю свое обвинение на три части.

Приступаю к первой. Подложно ли завещание? Когда приходится разрешать вопросотом,подложноличье-либо завещание, то, естественно, должно обратиться к личности завещателя. O Беляеве мы имеем много разнообразных сведений. Он с малолетства служил у старика Мясни­кова, богатого откупщика, был у него сначала мальчи­ком, потом приказчиком, потом вел его дела и, наконец, сделался сам капиталистом. Из массы свидетельских пока­заний и документов, находящихся в деле, которые, конеч­но, не будут оспорены, видно, что в 1839 году его выписал Мясников из Яранска и затем он сделался ближайшим по­веренным своего бывшего хозяина и участвовал с ним в 1840 году в откупах. Он был близкий к нему человек не только фактически, но и по родству, так как женился на его родственнице. Правда, из показания Бенардаки можно усмотреть, что Мясников обращался с покойным Беляе­вым несколько как будто пренебрежительно. «Кузьма, сделай то-то, Кузьма, сходи туда!» — говаривал он ему. Крестьянин Кунаковский, живший с Карагановым на за­воде, сказал, что Караганов хвалился, что «лысого, беззу­бого лакея Мясникова отделал, отбил у него все состояние своим господам, так что не оставил ему на извозчика на тот свет проехать». Вероятно, скажут нам, было же основа­ние, по которому Караганов считал возможным называть его слугою. Да! Беляев действительно был слуга Мясни- кова, но какого рода слуга? Это был слуга того драгоцен­ного типа, который существует или существовал, по крайней мере, долго на Руси, но который начинает исчезать. Сначала мальчик, потом приказчик, постоянноучаствовавшийвде- лах хозяина, сроднившийся с ним, потом входящий так в его интересы, что трудно определить, где начинается один и где кончается другой; близкий, доверенный человек, опекун, пестун его детей, оберегающий их интересы, заботящийся о всякой мелочи для этих детей, заведывающий их делами, называющий одного из них Сашею, другого Ванечкой, пер­вый известивший Ваню о смерти его деда, и первый, за­крывший этому деду глаза, — вот какого рода этот слуга! Да! слуга — слуга в том смысле, что верою и правдоюслу- жил своему хозяину, слуга — старый друг и резонер, не­подкупный и настойчивый, верный вассал своего господи­на и с верноподданическою преданностью охраняющий ин­тересы его потомков. Мы знаем, что подобные личности, как Беляев, появлялись часто в купеческом быту, к чести этого быта. B то время, когда дети разбогатевших трудом купцов лезли в «господа», поступали в военную или гра­жданскую службу, старались сделаться дворянами, рядом с их отцами являлись люди, которые продолжали их дело. B это время, когда дети, постепенно разоряясь, из бога­тых купцов становились обедневшими, возникали состоя­ния лиц, прежде служивших приказчиками их отцам, лиц, которые остались верными своему званию и тем интересам, которым служили с малолетства и они, и их хозяева. Та­ким именно лицом должен был, как видно из всего дела, быть Беляев. B 1855 году умер И. Ф. Мясников, оставив очень большое состояние. Беляев остался полным распо­рядителем его имения, явился опекуном его детей. Сколь­ко у него самого в то время было состояния, мы не знаем; знаем, однако, что еще в 1850 году он участвовал в трех откупах: пензенском, бугурусланском, верхнеуральском — и в каждом имел по десять паев. Что эти откупа были большие, видно из того, что в них участвовали такие гром­кие откупные имена, как Воронин, Бенардаки, Кокорев и Каншин. Затем, в 1851 —1855 годах, Беляев был участни­ком в откупах по Харьковской губернии и только в 1855 году передал свои 14 паев другому лицу вследствие того, что между ним и другим из сооткупщиков, Семыки- ным, возникли недоразумения. Таким образом, смерть И. Ф. Мясникова застала его человеком, имевшим хоро­шие средства. Свидетель Теплов здесь признавал, что Бе- ляев имел 400 тыс. руб., хотя, по словам того же свиде­теля, он и не был большим капиталистом сравнительно с И. Ф. Мясниковым. Затем Беляев постоянно расширял свои предприятия и продолжал свои дела. Мы не имеем возможности следить за тем, какие были негласные опера­ции Беляева по откупам. Полагаю, что, пытаясь сделать это, мы станем на почву тем более опасную, что мы не найдем на ней никакого прочного устоя. Защита, однако, становилась во время судебного следствия на эту почву и говорила, что Беляев имел самую ничтожную часть в от- купах, так как негласно они почти целиком принадлежали Мясниковым. Нельзя, однако, принять этот вывод как окончательный. Здесь было заявлено, например, что уча­стие Беляева в откупах херсонском и николаевском со­ставляло только V5 25 паев, которые хотя официально принадлежали Беляеву, но в сущности составляли соб­ственность Мясниковых. Это заявление основано на том, что в записной книжке Беляева находятся указания на вы­дачи из этих откупов доходов Мясниковым, а также в рас­четах есть указания, что он считал себя обязанным отчи­тываться по этим откупам перед Мясниковыми. He спорю, может быть так, но вместе с тем укажу на то, что, по тем же отчетам, он получал доходы с золотых приисков, в ко­торых официально не участвовал, получал с земли Войска донского, где откуп держал Мясников. Если допустить, что Мясниковы участвовали неофициально в его откупах, то он точно так же участвовал неофициально в их откупных делах. B какой мере участие это существовало Clr обеих сторон, трудно определить, и потому нам остается обра­титься к официальным данным о состоянии Беляева, так как эти данные не могут быть уже опровергаемы никакими ссылками на частные цифры, почерпнутые из дневников и каких-нибудь отрывочных клочков бумаги. Из сообщения обер-прокурора первого департамента Сената видно, что Беляев, при наступлении 1858 года, является откупщиком по Олонецкой губернии, причем в самой малой части уча­ствует Красильников. Затем он держит откуп в Сольвыче- годске и Устюге, и, наконец, в 1858 году им взята Став­ропольская губерния. C первых четырех откупов он дол­жен был получать, как мною на судебном следствии вычислено, до 100 тыс. руб. годового дохода. Я вывел эту цифру из того, что откуп в Устюге, один из маленьких, передан им купцу Топчиеву в 1858 году за четыре месяца до конца откупа в 1859 году, т. e. с 1 сентября 1858 года по январь 1859 года, причемТопчиев,приняввсерасходы по платежу акциза на себя, заплатил Беляеву 20 тыс. руб.; следовательно, эти 20 тыс. составляли доход за четыре ме­сяца и самый откуп приносил, по меньшей мере, 50 тыс. руб. He думаю, чтобы соображение о том, что в последние ме- сяцы года каждый откупщик увеличивал плату за вино, имело влияние на изменение этой цифры. Затем он уча­ствовал официально в 25 паях в херсонско-николаевском откупе. Залогу им было внесено 112 500 руб., и нам изве­стно из отчетов по этому откупу, что за первую половину

1857 года он получил прибыли 19 550 руб., следовательно, в год он должен был получить около 40 тыс. руб. дохода. Нам говорят, что Беляев был только номинальный, откуп­щик и участвовал только в пяти паях, остальные же 20 паев негласно принадлежали Мясниковым. Пусть так, но из от­чета Беляева Мясниковым с 1 сентября 1857 г. по 14 мая

1858 г. показаны поступившими в пользу Беляева с Мяс­никовых по откупам в Войске донском 37 тыс. руб. сереб­ром. Этим негласным участием в мясниковских откупах он, конечно, отчасти, уравновешивал их участие в своих отку­пах. Поэтому допустим по Херсону цифру дохода для Бе­ляева в 40 тыс. — она будет, во всяком случае, меньше дохода в 8 тыс. с прибавлением к нему донской прибыли. Затем следует олонецкий откуп с залогом в 54 тыс. и обо­ротным капиталом в 70 тыс. Этот откуп почти целиком принадлежал Беляеву, так как негласное участие Красиль­никова было самое незначительное. Что же мог приносить такой откуп целой губернии? Конечно, как видно из пред­варительных расчетов Беляева, при самом неблагоприят­ном результате — не менее 50 тыс. руб. серебром. Нако­нец, был полный откуп в Сольвычегодске с залогом в 2400 и с платежом 31 тыс. руб. акцизного вноса. Кромс того, 1858 год застает Беляева в разгаре деятельности по разным другим предприятиям. Так, он хотел приобре­сти завод Берда с Гутуевским островом за 2300 тыс. руб., в компании с Жадимировским и Клеменцом. Мы читали здесь об этом собственноручный проект Беляева. Там есть 14-й пункт, по которому он намеревается участвовать в этой покупке в 2/з, а все остальные участники в Ѵз доле; кроме того, он обязывается немедленно внести задатку 500 тыс. руб. серебром и остальные,1800 тыс. в течение года. Признаюсь, что действительно эта сумма, даже при больших оборотах Беляева, несколько велика и действи­тельно трудно предположить, чтобы он сразу, по одному предприятию, мог внести 500 тыс. задатка; я готов допу­стить, что в этом предприятии участвовали негласно, кон­фиденциально, отчасти и Мясниковы, стоявшие за именем Беляева. Bo всяком случае, живое и непосредственное уча­стие Беляева в этом предприятии не подлежит сомнению. Он же, Беляев, является и одним из учредителей общества столичного освещения; он желал, как видно из показания Молво, взять много акций на себя, хотел внести задатку около 400 тыс. руб. серебром сразу и по этому предприя­тию выдал Молво вперед 5 тыс. Наконец, в 1858 году он вступил^еще в два предприятия: одно — ставропольский откуп, по которому внесено 106 тыс. руб. залога, в числе которых 51 тыс. именными билетами коммерческого банка. Это был громадный откуп на 2205 тыс. руб. акцизной платы. Прочитанным вчера прошением Беляева в Сенат он отказался от откупа по Ставропольской губернии, пере­давая его Мясникову и Бенардаки, и вместе с тем просил выдать другие залоги, им представленные по принадлеж­ности, а свой собственный залог, 71 тыс. руб., оставлял без истребования. Он не просил перечислить его на себя и, следовательно, предоставил им пользоваться по ставро­польскому откупу Мясниковым. Затем, в апреле 1858 года, он заключил с казною договор о взятии в арендное содер­жание Самосдельско-Образцовских рыбных промыслов в Каспийском море, в Астраханской губернии. Этот договор содержит в себе следующие указания на состояние Беляе­ва: Образцово-Самосдельские рыбные ловли были отда­ваемы казною с торгов, причем сумма, предложенная од­ним из последних торговавшихся, Коняевым, составляла 71 500 руб. в год арендной платы. Ha торгах участвовали лица с громкими коммерческими именами: Ненюков, Во­ронин, Бенардаки и некоторые другие... Ha этих торгах верх одержал Беляев; он предложил 74 тыс. руб. годовой арендной платы, и рыбные ловли остались за ним. Гово­рить, согласно с защитою, что они потом приносили убы­ток, я нё могу, не имея в деле на это прямых указаний, но готов согласиться, что убытки могли быть, так как в неко­торых отчетах за первое время значится, что площадь вод, отведенных под ловли, оказалась менее, чем предпола­галось при торгах. Из этого возникла целая переписка Ko- миссии рыбных ловель. Комиссия и впоследствии Сенат признали, что количество воды, отведенной под рыбную ловлю, не было менее того, которое следовало отвести. Положим, что ловли могли приносить первое время убы­ток; во всяком случае, достаточно, что Беляев должен был внести залог, и внес принадлежащий ему капитал в 74 тыс. руб.; кроме залога он должен был раздать отступ­ного 124 тыс. руб., между прочим, одному Бенардаки, как видно из записной книги, 80 тыс. руб. Затем, вступив во владение ловлями, он, очевидно, хотел, чтобы они были в общем его владении с Мясниковыми, ибо им было по­дано объявление в Комиссию рыбных ловель, что он при­нимает обоих Мясниковых на равных правах для участия в содержании ловель. B дневнике есть указание, что он внес в складочный капитал в 50 тыс.— 16 666 руб. на свою долю. Это указывает, что он действительно хотел участвовать только в 7з части, но только хотел, официаль­но же ничего по этому сделано не было, так как в донесе­нии в Комиссию рыбных ловель Беляев объясняет, что договор о принятии им для участия в этом деле Мяснико­вых будет им представлен вслед за сим. Договор был не­обходим, без него никакая сделка не могла считаться су­ществующею. Ha это указывает § 27 кондиций на аренду ловель, кондиций, вошедших в договор, заключенный ме­жду казною и Беляевым. B этом параграфе значится, что Беляеву дозволяется принимать участников в содержании ловель, но с тем, чтобы договор об участии был представ­лен Комиссии. Такого договора между Беляевым и Мяс­никовыми не было, однако, заключено, и на него нет ни­каких указаний. Беляев умер, не успев составить договора. Эти ловли, по словам защиты, могли быть убыточны, но мы знаем, что Мясниковы в 1861 году приобрели от Tpo- щинского имение Кагарлык, Киевской губернии, за 1300 тыс. руб., заплатив в число этой суммы ловлями, ко­торые они ценили в 889 тыс. Ha это есть указание в деле о ловлях. Ho еще до продажиправаналовлиТрощинскому возник вопрос о их стоимости по поводу спора Комиссии ловель с Мясниковыми, так как они не заплатили, не имея, может быть, в это время достаточно наличных средств, арендной платы за две последние трети 1860 года. Эти две трети составляли 48 тыс. руб. Этот невзнос арендной платы послужил поводом к тому, что Комиссия рыбных ловель сочла условие, заключенное казною с Бе­ляевым, перешедшее затем к Мясниковым, нарушенным, так как в нем значится, что арендная плата должна быть вносима за 7з года вперед. Комиссия вошла с представ­лением о наложении запрещения на имение Мясниковых, в обеспечение правильности поступления доходов казны, в течение следующего десятилетия. Это представление было уважено, и на все имение Мясниковых было нало­жено запрещение в размере 604 тыс. Так ценила казна в то время рыбные ловли или те доходы, которые следо­вало получать от них Мясниковым. Вот те предприятия, которыми Беляев намерен был заняться в течение 1858 и 1859 годов. Ho 1858 год застал его, кроме того, в сле­дующих коммерческих оборотах и делах: у него была лес­ная торговля, сколько приносила она, мы не знаем, но известно, однако, что ко дню смерти Беляева по этой лес­ной торговле заготовлено было 290 тыс. дерев, а по рас­чету, сделанному Карагановым для Мясникова, эта тор­говля дала Беляеву в 1859 году 5 тыс. дохода. Затем был магазин. Неизвестно, сколько он приносил дохода, но цен­ность его может быть определена. B день смерти Беляева он стойл 32 тыс. руб.; в марте месяце 1858 года, когда он перешел во владение Мясниковых, ценность, его про­стиралась до 300 тыс. руб. Потом Беляев имел золотопро­мышленную машину. Какого рода участие Беляева было в этом предприятии, я затрудняюсь определить; я могу только сказать, что он заплатил при устройстве ее, за пра­во участия в пользовании ею, 8 тыс. руб. Наконец, Беляев управлял заводами своей жены, и все доходы поступали к нему. Заводов было два: чураковский и комаровский, и мельница, при которой находился принадлежавший Бе­ляеву кожевенный завод. Относительно чураковского за­вода мы знаем, что доход с него в течение года, в 1857— 1858 году, был 21 900 руб., затем самый капитал завода с залогом составлял 102 500 руб. Что касается до кома- ровского завода, то он давал в течение года 42 500 руб., а имущество этого завода ценилось в 61 900 руб. и за­лога 41 тыс. руб., т. e. слишком 102 тыс. Если даже пред­положить, что оба завода стоили 200 тыс., то вот еще имущество, находившееся в руках Беляева, которым он заведовал безотчетно и из которого извлекал 60 тыс. дохода.

Сводя все сказанное вместе, делал самые невыгодные для доходов и имущества Беляева предположения и рас­четы, мы приходим к выводу, что Беляев имел все-таки по крайней мере от 150 тыс. до 200 тыс. руб. годового до­хода. Если даже допустить ограничение в доходах по от­купам, на которые защита указывала, если допустить, что участие Беляева было в некоторых откупах ничтожно и очень незначительно в золотых приисках, то и тогда ока­жется, что доходы его ни в каком случае не могли быть менее 150 тыс. в год. При таком доходе можно опреде­лить приблизительно действительный капитал Беляева. Я не стану указывать точной цифры капитала, да и не могу в настоящее время с точностьюопределитьего;яне стану доказывать, подобно гражданским истцам, что тут были несметные миллионы, равным образом не стану и утверждать, что состояния никакого не было, ибо 20 тыс., приводимые защитою, не составляют состояния. Состоя­ние Беляева было, конечно, весьма круглое, скопленное большим трудом,' возраставшее медленно при посредстве удачного помещения его в разные предприятия. Оно про­стиралось до 600 тыс. или 700 тыс. руб. и при осторож­ном и выгодном размещении и эксплуатации приносило доходу в 150 тыс. Заключение это я вывожу из следую­щих фактов: сама Беляева говорит в найденной у нее записке, что у мужа ее было 700 тыс. руб. капитала; за­тем из расчета, сделанного имуществу Беляева им самим на клочке бумаги к 16 сентября 1857 г., выходит, что оно простиралось до 400 тыс., в том числе наличных денег 120 тыс., но при этом не упомянут капитал, который на­ходился в залогах по откупам и составлял: по ставро­польскому откупу 50 тыс. и до 400 тыс. по откупам оло­нецкому и вологодскому. Затем, при перечислении капи­тала, к нему не причисляется тот, который вложен был в некоторые негласные предприятия, например паи в херсонском откупе и в золотых приисках, между тем как с того и другого предприятия получались, как мы знаем, значительные доходы. Это видно из отчета 14 мая 1858г., где значатся 36 тыс. за Войско донское и около 30 тыс. за золотые прииски, следующие на долю Беляева за вре­мя с 1 сентября. Итак, я полагаю, что можно взять сред­нюю цифру между 600 тыс. и 700 тыс. и определить ка? питал Беляева в сумме не менее 650 тыс. руб. Да, впро­чем, точный размер суммы капитала для нас и неважен.

Вопрос об этом будет подлежать суду, который в порядке гражданском определит, сколько именно приходилось на долю Беляевой и что должны были получить его наслед­ники. Нам важно знать только то, что у Беляева был до­вольно большой капитал по настоящему времени, когда уже более нет громадных, баснословных капиталов, ко­торые скоплялись прежде в одних руках благодаря отку­пам. Такого рода капитал, как 650 тыс. руб., принося­щий, при выгодном помещении его, 150 тыс. руб., возь­мем даже доход в 120 тыс. и даже 100 тыс. руб., не мог считаться маленьким, а таким капиталом Беляев поло­жительно владел.

Чтобы уже не возвращаться более к вопросу о сред­ствах Беляева, я коснусь теперь же и другой стороны во­проса. B подтверждение состояния Беляева мы имеем два рода документов: одни официальные, сообщенные обер- прокурором Сената, другие, не имеющие характера до­кументов в строгом смысле этого слова. Документы вто­рого рода состоят в дневнике Беляева, исходящей книге, где разными чернилами, а иногда карандашом записаны разные расходы: выдача отступных денег, покупка формы и обмундировки А. Мясникову, выдача жалованья и т. д., некоторые расходы, по воспоминаниям Беляева, как, на­пример: «Выдано тому-то в Москве 3 руб., давно уже». Очевидно, что записная книжка не имеет никакого доку­ментального характера, поэтому и смотреть на нее можно весьма разнообразно и, главное, весьма произвольно. Наи­более ясным характером между этими документами от­личается свод капиталов и доходов, написанный рукою Беляева. По этому расчету Беляев по делам Мясниковых получал к 1 сентября 1857 г. дохода 2 273 775 руб. Из этой суммы было израсходовано 622 098 руб., отдано Мяс­никовым 601 931 руб., в делах осталось 786 122 руб., аза Беляевым осталось 263 631 руб. Далее, его же рукою пи­сан краткий отчет с 1 сентября по 14 мая 1858 г., приня­тый Мясниковыми, в котором значится, что ему следовало уплатить к 1 сентября 150 тыс. руб., к этому поступило 105 тыс. руб., итого к 14 мая 255 тыс. руб. Затем идет расход сумм «со счета моего», причем выведено рукою Беляева следующее: следует списать 278 тыс. руб., так что за Мясниковыми осталось 22 тыс. руб. Если сравнить первый и второй отчеты, то между ними окажется непри­миримая разница и пробел, заключающийся в том, что в конце первого отчета сказано, что к 1 сентября Беляев должен заплатить 263 тыс. руб., а в начале второго зна­чится, что за ним 10 тыс. руб. Очевидно, что тут вычте­ны из 263 тыс. руб. расходы, которые нам неизвестны. Ho я допускаю, что здесь произошла ошибка, и буду брать первый, невыгодный для покойного, большой отчет Бе­ляева, где значится за ним 263 631 руб., затем поступи­ло к нему в период времени от 1 сентября по 14 мая 105 808 руб., итого 369 439 руб., которые он должен был заплатить. Истрачено из них 278 061 руб., итого, следо­вательно, за Беляевым к 14 мая остается 91 377 руб. Вот вывод из первого расчета, и на нем мы остановимся. Он указывает, в каком положении были долговые дела Беля­ева к 14 мая. Затем, в конце расчетной книги написано, что расходы и капиталы по рыбным ловлям уравнены общим вкладом поровну. Перед этим указано на то, что 7 и 8 числа выдано 124 тыс. отступных. Отчет доведен до 14 мая, следовательно, в нем должно было быть упо­мянуто, что деньги, причитающиеся на долю Мясниковых, возвращены ими Беляеву; но таковой суммы в отчете нет. Если они участвовали в деле на равных правах, то расход по отступному в 82 660 руб., причитавшийся на долю Мясниковых и не внесенный в отчет, должен быть снесен со счета Беляева к 14 мая. Итак, к 15 мая Беляев должен был Мясниковым 91 377 руб., за исключением 82 660 руб. т. e. 8 717 руб. серебром. Ho, кроме того, он передал им ставропольский откуп, оставив там свой за­лог в 50 тыс. руб., да залогу им однкм внесено по рыб­ным ловлям 24 тыс. руб., из которых 16 тыс. следовало ему возвратить. Из всех этих расчетов выходит, что Мяс­никовы оставались должны Беляеву 66 тыс., будучи его кредиторами лишь на 8 717 руб., и поэтому, если даже не принимать в расчет залогов, они ни в каком случае 272 тыс. долгу на нем иметь не могли.

Вот, господа присяжные, те выводы, которые было возможно сделать из тех многочисленных и сложных до­кументов, которые мы предъявляли вам вчера. Обра­щаюсь снова к личности Беляева. Свидетели объяснили нам, да и в деле есть указания на то, что Беляев был че­ловек в высшей степени аккуратный, который, сам бу­дучи человеком богатым и имея конторщиков, вел исхо­дящие книги и писал почти все бумаги собственноручно, даже до объявлений в квартал. B числе вещественных доказательств есть пачки писем, объявлений, доношений, писанных собственною его рукою.Занимался он, как вы слышали от Китаева, целые дни, оставляя работу только для обеда, затем отдыхал час и снова принимался за де­ло. Трудом составивши себе состояние, в этом труде ви­дел он и задачу своей жизни. Затем, мы знаем, что это был человек добрый, богомольный, делавший богатые вклады в монастыри и на церкви, на что указывает, меж­ду прочим, записанный в дневник, незадолго до смерти, расход на Евангелие в 1000 руб., купленное пополам с Мясниковыми для пожертвования в церковь. Привычку писать самому все бумаги свои он распространял до того, что, подписывая бумаги, писанные не им самим, всегда подписывался своим полным титулом, и хотя есть в деле несколько документов, на которые будет ссылаться за­щита, где он подписывался просто «К. Беляев», но это такие документы, где в начале звание его уже обозна­чено. Редакция их такого рода: «В такую-то опеку, фрид- рихсгамского первостатейного купца Козьмы Васильева сына, Беляева» — и т. п. Каждый такой документ написан собственноручно: понятно, что два раза обозначать свое звание ему было не для чего. Ho в документах, написан­ных не по такой форме или не его рукою, везде находится его полная подпись. Наконец, по отношению к семейным делам, из дела известно, что Беляев очень любил свою жену; между ними существовала нежная привязанность, как видно из письма его на дачу, перед смертью, испол­ненного самых нежных выражений; он постоянно говорил, что желает обеспечить жену и неоднократно говорил, что он это сделает. Сделал ли он это в действительности, мы увидим далее. Что это не было до весны 1858 года — это нам несомненно и ясно доказала выставленная самими об­виняемыми свидетельница Иванова: она рассказала, что Беляев при ней говорил, что вот, мол, умерла жена Гро­мова и не оставила духовного завещания, что он, Беляев, так не поступит, что у него и жены его сделано так, что он оставит завещание на ее имя, а она, жена его, оставит завещание на его имя. Когда это говорилось? После смер­ти Громовой. Когда умерла Громова? Громова умерла, говорит свидетельница, когда я была в девушках, а это было в 1857 году. Между тем, завещание, о котором идет речь, написано лишь 10 мая 1858 г. Вот такой-то человек, аккуратный, имеющий весьма большие дела и обороты, участвующий во многих предприятиях, тесно связанный узами родства и воспоминанием о службе у своего преж­него благодетеля с Мясниковыми, наконец, привыкший к ним, как к своим детям, — этот человек стал чувствовать себя дурно весною 1858 года. Он не оставил заботы о Мясниковых до самой смерти, донес до конца свою при­вязанность, созданную годами, хотя последнее время она и омрачилась некоторого рода неудовольствиями, впрочем, несущественными, с одним из братьев Мясниковых. Это стародавняя привязанность была причиною того, что дела Мясниковых и Беляева были так неразрывно, так тесно связаны, что распутать их без знания их подробностей и без взаимного доверия было бы весьма трудно. Поэтому весьма естественно было со стороны Беляева желать не оставить жену свою без завещания. Ero не смели обидеть, им дорожили, его уважали, но со вдовой Мясниковым придется рассчитываться при иных условиях, и, казалось бы, уже поэтому завещание составить необходимо. Дей­ствительно, оно и составлено, вы его видели, вы читали его здесь. Оно подписано просто: «К. Беляев». Весьма поч­тенные, по-видимому, люди засвидетельствовали его, и, следовательно, весь вопрос исчерпывается и мы собрались сюда и трудимся напрасно. Ho, однако, несмотря на то, что завещанию следовало бы быть и что оно есть, яв­ляются сомнения, то ли это завещание, которому надле­жало быть? Завещание составлено правильно в смысле требований закона гражданского, но сомнение, вытекаю­щее из задач уголовного закона, идет гораздо далее: оно рассматривает документ не только с его формальной сто­роны, не только по существу содержащихся в нем заве­щательных распоряжений, но оно изучает всю обстановку, при которой документ произошел на свет, и исследует те обстоятельства, которые способствовали его происхожде­нию, и, вглядываясь, так сказать, в рождение завещания, иногда может прийти к заключению, что документ, со­вершенно правильный в смысле наличности гражданских формальностей, есть документ незаконнорожденный.

Таким отсутствием законности своего рождения отли­чается и завещание Беляева, которое я признаю подлож­ным. K доказательству этой подложности я приступаю. Здесь возникают прежде всего следующие главные во­просы: как и когда завещание открыто; каково его со­держание; кем оно подписано и при какой обстановке и каковы те обстоятельства, которыми сопровождалось от­крытие завещания? Итак, первый вопрос: когда и как найдено завещание Козьмы Беляева? Мы знаем отчасти обстоятельства его нахождения: нам их рассказывала гос­пожа Беляева. Я не стану повторять подробностей ее до­проса, тем более, что он тянулся очень долго, и вы, ве­роятно, вполне удержали его в памяти, равно как и то, что на вопросы мои госпожа Беляева отвечала с нескры­ваемым неудовольствием, а на вопросы тех лиц, которых она считала особенно вредными для себя, т. e. на вопросы поверенных гражданских истцов, она отвечала крайне ла­конически, «да» и «нет», и притом чаще «нет», чем «да», и с очевидным раздражением. Ввиду этого отсутствия хладнокровия, ввиду того, что отзывалась запа'мятованием очень многих существенных обстоятельств, — не помнила, например, когда ей была вручена сохранная расписка, за-, была, что И. Мясников уехал в мае 1858 года на Кавказ, и говорила, что он бывал у ее мужа в это время каждо­дневно,— и в то же время помнила такие мелочи, как то, что запонки ее мужа остались в целости — ввиду этого странного свойства ее памяти, удерживающей мелочи и бессильной удержать крупные факты, я считаю необхо­димым обратиться к тем ее показаниям, которые были здесь прочтены. Этих показаний ею было дано четыре: два при предварительном следствии в 1868 году и два в 1870 году. B 1868 году она была свидетельницею, в 1870 — обвиняемою. Она заявила здесь, как она была на­пугана привлечением ее к делу в качестве обвиняемой. Я совершенно верю ей и потому не хочу ссылаться на эти ее показания; но когда она была свидетельницею в деле, она не могла быть испуганною, и на эти-то показания я считаю себя вправе ссылаться. Между прочим, я считаю нужным сказать, что причину, побудившую ее к разным, по ее словам, неправильным показаниям у следователя, я не могу себе уяснить хорошенько. Она показала здесь, что ее ужасно волновало и беспокоило то, что целый день с парадного крыльца звонили, тревожа ее, а когда она спрашивала, кто приходил, то получала от прислуги от­вет, что полицейские или сыскные чиновники приходили узнавать, что делается в доме. Мне кажется, что это одно из многочисленных, к сожалению, обстоятельств, о кото­рых госпожа Беляева помнит как-то странно, как-то до очевидности несогласно с действительностью. Сыскная

полиция действовала в этом деле, — по свойствам его это было необходимо, — но действовала очень искусно, и нет возможности допустить, чтобы агенты петербургской сы­скной полиции, первой в своем роде в России, настолько уже не понимали своих обязанностей, чтобы приходить звонить с парадного крыльца и спрашивать, что делается в доме, хозяйка которого прикосновенна к уголовному делу. Ho каковы бы ни были причины ее волнения, я буду основываться на показании ее, данном в качестве свиде­тельницы, так как тогда еще никакой тревоги не существо­вало, да память, надо думать, была свежее. Из этого по­казания можно вывести следующее: незадолго до смерти муж ее призывает ее к себе в кабинет и вручает ей сло­женную бумагу, сказав: «Возьми, спрячь!» Удрученная

горем, она ушла к себе в комнату; там, развернув бумагу, увидела, что это было завещание, и положила в стол. Сна­чала она не помнила, куда положила, но потом, на сороко­вой день, вспомнила, что бумага у нее в столе, и ее оттуда вынула. «Какая же это была бумага?» — спрашиваем мы. — «Духовное завещание ? » — «Почему ? » — «Да пото­му, что я его читала». — «В чем оно состояло?» — «Когда я раскрыла, я пробежала начало и конец». — «Что же там написано?» — «Отказано все в мою пользу». B завещании же, которое вам предъявлялось, господа присяжные, вы, вероятно, заметили, что отказ находится посредине, а не в начале и не в конце. «Что же вы смотрели?» — спраши­ваем далее. — «Да подписи смотрела». — «Вследствие чего подписи?» — «Любопытно было посмотреть». — «Ну, а в завещании не было ли еще каких-нибудь выдач?» — «Яне помню, я только взглянула на него и из общего смысла поняла, что все оставлено мне». — «Что же затем: гово­рил ли вам покойный о завещании, не говорили ли вы сами кому-нибудь?» — «Нет». — «Когда вы вспомнили о завещании?» — «На сороковой день». Вот это-то обстоя­тельство, т. e. передачу завещания, мы и разберем снача­ла. Летом 1858 года Беляев жил в Петербурге; у него были торги в Сенате, где он бывал еще в начале августа, но он уже страдал, ему было тяжело ездить в Ораниен­баум, где жила на даче его жена. Спрашивается, для чего это он вручает жене сложенный лист с завещанием и го­ворит лаконически: «Возьми и спрячь»? Разве он нахо­дил, что, хранясь у него в несгораемом шкапу, в собствен­ном доме, духовная не будет в такой сохранности? Ho

предположим, что он эт*г находил; в таком случае, зачем же он не сказал прямо, что духовное завещание, и тем не указал на важность бумаги? Если Беляева, по ее сло­вам, была удручена горем до того, что вовсе забыла про существование завещания, то Беляев, видя, как на нее действует его недуг, не мог же, конечно, предполагать, что она сейчас начнет любопытствовать, кто подписался на завещании. A между тем ей, убитой горем женщине, он дает бумагу, не объяснив, что это такое. Если он считал нужным передать эту бумагу для хранения, то как было не запечатать ее в конверт за своею печатью? Наконец, собственно для чего он дает завещание в руки своей же­не? Для того, чтобы выразить ей свою последнюю волю? Ho, господа присяжные, вы слышали из писем, что он был человек нежный, ласковый, он даже Мясниковых на­зывал уменьшительными именами. Неужели же этот че* ловек, видя свою жену убитую горем, станет еще более растравлять ее сердце тем, что будет вручать ей завеща­ние? Вы знаете, какая щекотлэдвая вещь завещание, какое значение придается составлению завещания, особенно в купеческом быту. Ho если он вручал его не для объявле­ния своей воли, а лишь для сохранения, то разве не мог он сокранить его иначе. Есть известные присутственные места, где завещание могло храниться вне всякой опас­ности подмена, утраты или похищения. Отчего, наконец, не составить завещания крепостным порядком, раз еще имеешь силы заниматься откупными операциями? Нам скажут, может быть, что Беляев не хотел объявлять сво­его капитала, не хотел, составляя завещание крепостным порядком, объявить, в каком положении его дела. Ho, гос­пода присяжные, вы помните, что по содержанию заве­щания не видно вовсе, в чем состояли его предприятия и капиталы. Положим, однако, что он действительно не хо­тел прибегать к какой-либо официальности, не хотел со­хранять завещания у себя и находил нужным передать его на сохранение жене; в таком случае, почему же он хра­нил его у себя целое лето, когда жена жила на даче, когда он чувствовал себя очень больным и мог думать о вне­запной смерти? Почему он не боялся держать завещание в то время у себя и стал бояться тогда, когда жена его переехала с дачи, когда он знал, что около него близкое,, любимое существо, которое охранит его обиталище от того поругания над недавнею кончиною, которому под-

вергает одинокого богатого человека толпа более или ме­нее чуждых и корыстных лиц, сбежавшихся разыскивать его наследство? Затем дальнейший рассказ Беляевой... Она приносит завещание к себе в комнату, развертывает его и смотрит с любопытством на подписи свидетелей. Странное любопытство! Почему она не поинтересовалась узнать, как ее муж разделался с окружающими лицами? Это гораздо важнее; ведь у него были родственники, ждавшие, что им будет что-либо отказано; но ей любо­пытно было смотреть только на подписи, значит, ей ни­чего не говорили свидетели, значит, Беляев просил их со­хранить в тайне то, что они подписались на завещании. Для чего он мог это сделать? Для того, чтобы не огор­чать бедную любящую жену призраком близкой своей смерти. Ho в таком случае, для чего же он сам ей вру­чал это завещание? Для того, чтобы сохранить его? Ho разве так сохраняют завещание? Затем мы видим, что пред фамилиею каждого свидетеля идет длинный, уста­новленный законом период5, удостоверяющий, что «заве­щание подписано свидетелем по личной просьбе завеща­теля, который при этом находился в здравом уме и твер­дой памяти», вследствие чего подписи свидетелей состав­ляют ровно половину текста всего завещания. Беляева, по ее словам, видела, что на завещании, вслед за именем Беляева, было написано: «Сицилинский и Отто», но, во- первых, это не так, и фамилии разделены семью строка­ми, и во-вторых, каким же образом среди указанных обя­зательных выражений она усмотрела только две фамилии и не запомнила, что предшествует целая официальная фра­за каждой из них? Наконец, посмотрим на ее отношение к завещанию: Она не имеет никаких определенных средств, так как все имущество ее находилось в руках ее мужа, безотчетно им управлялось. Она видит, что муж умер и ее положение может стать еще более неопределенным и очень тяжелым. Как не поинтересоваться узнать, что он именно ей оставляет, как не задуматься над своею буду­щею материальною обстановкою, если не сейчас по смерти мужа, то чрез неделю, чрез две? Однако она ничего этого не делает. Предположим, что тягость утраты мужа была для нее так сильна, что она не могла заниматься делами, что ей было не до того, что она забыла даже о таком важном документе, как завещание. Ho вспомните ее до­машнюю обстановку после смерти доужа: детей нет, но существует целая дворня, есть разные приказчики и уп­равляющие, которые долго жили у Беляева и из которых каждый считает себя вправе надеяться на получение после него известной суммы, есть, наконец, сестра покойного, Ремянникова, вся судьба которой зависит от того, что за­быта или не забыта она в духовной, Ремянникова, которая' умоляет Мясникова на коленях не оставить ее и до того взволнована неизвестностью, что даже заболевает. Разве Беляева, так любившая мужа, так охранявшая его па? мять, не понимала, что надо успокоить окружающих, смягчить их ропот, прекратить их недоумение? Разве, уха* живая за больною золовкою, она не понимала, что своим молчанием она только длит ее болезнь, только подтверж? дает ее страх остаться нищею, только вызывает упреки памяти покойного. Вся дворня, все домашние смотрят ей пытливо и тревожно в глаза, бедная Ремянникова лежит больная, а она молчит? Как не восстановить доброй па* мяти о муже, как не сказать: «He плачьте, не скорбите, вы не забыты, вам оставлено, я помню, завещание есть!» Ведь это было бы лучшим лекарством для Ремянниковой! Ho ничего этого не делается. Когда же найдено завеща­ние? B сороковой день, как говорит Беляева; до тех пор Беляева о нем не помнит, потому что не занимается ни­какими делами, — согласен, — но что значит, однако, най­денная у нее при обыске доверенность на имя Мясникова на полное управление ее имением, помеченная сентябрем? Сороковой день был в половине ноября, а доверенность помечена сентябрем, следовательно, выдана вскоре после смерти ее мужа, в то время, когда ей было так тяжело, когда спутника ее жизни только что унесли из осиротелого дома навсегда. Из доверенности видно, что она считала, однако, ~возможным немедленно после этого говорить о делах с Мясниковыми и даже составлять доверенность на управление всем имением ее мужа. Да и почему она знает, что все состояние ее, что она может им распоряжаться? Значит, выдавая доверенность, она вспомнила о завеща­нии, вспомнила еще в сентябре. Ho если вспомнила, то отчего не посмотрела? Отчего не огласила? Эта доверен­ность доказывает, что рассказ Беляевой о том, что она забыла про существование завещания, вымышлен; эта до­веренность доказывает, что, составляя ее, Беляева знала, что право на имущество мужа — и притом во всей его полноте — должно принадлежать ей. Она говорит, что не знала, даже при выдаче доверенности, что завещание естъ; я готов согласиться с нею, но прибавлю, что она в таком случае знала, что завещание будет.

Перехожу далее к роли, которую должно было играть завещание в глазах самого Беляева, если предположить на время, что он был его составителем. Вы знаете харак­тер дел Беляева и Мясниковых, вы слышали из показа­ний обвиняемых, что ими в день смерти Беляева были взяты из кабинета его счеты, книги и бумаги, потому что тут были и их счеты, и им хотелось знать, в каком поло­жении их дела, тесно и неразрывно связанные с его де­дами. Беляеву они, конечно, были лучше чем кому-либо известны, и он один умел и мог бы их распутать надле­жащим образом. Ho он оставляет завещание, в котором даже не упоминает о том, какие именно предприятия и дела составляют его личное имущество. Он как будто не понимает, что после смерти его Мясниковы явятся прежде всего за отчетами по их имуществу и бедная вдова не бу­дет знать, что объяснить, на какие документы сослаться, так как она ничего не ведает о делах мужа и не имеет к ним никакого руководящего ключа? Быть может, он надеялся, что Мясниковы поступят с нею добросовестно и не обидят ее, но при таком спутанном состоянии расче­тов можно было с вероятностью рассчитывать и на фак­тическую, вполне добросовестную ошибку. Мясниковы могли по заблуждению, по неясности в счетах и записях присвоить себе такого рода капиталы, которые им не при­надлежали. Да и едва ли Беляев мог рассчитывать, что в отношении разверстки имущества жена его не будет ни­сколько обижена. Уж если Мясниковы его, своего воспи­тателя, старого слугу своего деда, в известном письме, по­здравляя его с днем ангела, все-таки упрекают в том, что будто он частию растратил их деньги, частию присвоил их себе, то они, конечно, не особенно поцеремонятся CO вдовою его, требуя от нее полного расчета. Ho Беляева говорит, что дела мужа были небольшие, что капитал был маленький и что ей в собственность по завещанию оста­лось очень и очень немного. Допустим, что это было так и в действительности, и станем на время на почву ее по­казаний. Мясниковыми была ей предъявлена расписка Бе­ляева в 272 тыс. руб., которую она и признала за вы­данную мужем. Ho Беляев, зная небольшие размеры завещаемого состояния, должен был понимать, что если жена его будет утверждена в правах наследства, то распи­ска эта послужит основанием к такому иску со стороны Мясниковых, который поглотит не только завещанное иму­щество, но и часть состояния самой Беляевой! Как же он, зная, что личные капиталы его скудны и что все осталь­ное принадлежит жене, как же он, любя свою жену, на­зывая ее своим «сердечным другом», оставляет в ее поль­зу такое наследство, по которому, если она его примет, она не только ничего не получит, но с нее будет еще взы­скана значительная сумма? И сумма эта взыскана, так как известно, что Беляева передала Мясниковым все — и свое имущество, и оставшееся после мужа, за 392 тыс. руб., взяв с них условие в платеже 120 тыс. руб. и расписку в 272 тыс. руб. Между тем, лично принадлежавшие ей за­воды стоили гораздо более 120 тыс. He мог же не пони­мать Беляев, что такого рода завещанием он грабит свою жену, лишает ее собственного ее имущества. Правда, она могла не принять имущества по завещанию, отказаться от него, на то ее добрая воля, закона нет, который бы обязывал ее наследовать непременно, но тогда муж дол­жен был предупредить ее, сказать, что такие-то и такие- то долги лежат на его имуществе, что они превышают его состояние. Ho он того не делает, он говорит убитой го­рем женщине: «Спрячь эту бумагу», — не объясняя, что это за бумага и как велик его капитал, и за это, когда обнаруживаются размеры этого капитала, у нее отнимают ее собственное, кровное достояние. Мы смело можем ут­верждать, что такой поступок вовсе не соответствует ха­рактеру Беляева, он не только не объясняется любовью к жене, но, противореча этой любви, является скорее об­думанною и хитрою интригою против ее состояния.

Обращаюсь к содержанию завещания. Оно было про­читано здесь, и в нем прежде всего обращает на себя вни­мание то, что многие его несущественные части изложены чрезвычайно подробно и даже красивым слогом, но затем все остальное, вся душа завещания, написано крайне сжато, туманно. Так, начало завещания следующее: «Во имя отца и сына и святого духа, единосущной и живоначальной троицы. Аминь». Беляев писал много деловых бумаг, ко­нечно, видывал и завещания и знал, что достаточно напи­сать что-нибудь одно: или «во имя отца и сына, и святого духа. Аминь», или «во имя св. троицы»; вместе же эти слова никогда не употребляются, особенно в завещании, которое составляется больным человеком, на скорую руку. Очевидно, что завещание в начале писано широкою кистью, что выражений не жалели, так как затем идет целый пе­риод о тех причинах, по которым составляется завещание. Тут и подробно описанное чувство особенной слабости здо­ровья, и рассуждение о том, как и когда богу угодно будет отозвать его, Беляева, от жизни. B сущности все это со­вершенно излишне. Потом в кратком завещании дважды повторено, что такова покойного Беляева последняя воля. Самое же существо завещания очень кратко и очень неопре­деленно. Таким образом, человек, который вел множество дел, писал массу деловых бумаг, в такой важной бумаге, как завещание, распространяется о предметах несуществен­ных и в то же время об имуществе говорит с краткостью непонятною. Посмотрим на самый язык; Беляев владеет языком хорошо: мы слышали здесь характеристическое письмо его к какому-то Алоизию Матвеевичу, очевидно, лицу весьма высокопоставленному, которого он весьма бла­годарит за то содействие, которое тот оказал опеке Мяс­никовых, и объясняет, что билеты, представленные Мясни­ковыми на сумму 10 тыс. руб., они оставляют в пользу евангелической школы. Письмо это написано очень умно, с большим достоинством и тактом; письмо это, указываю­щее на подарок, сделанный в пользу известного учрежде­ния за содействие тех лиц, интересы которых связаны с этим учреждением, написано так ловко, осторожно, дели­катно, что, очевидно, человек, писавший его, привычный и умный, знающий цену и значение каждого слова. И, однако, этот человек, писавший собственноручно сложные бумаги в Сенат, употребляет такое выражение: «Всю мою недви­жимую и движимую собственность, все имущество мое оставляю жене моей в полную собственность» и тотчас же далее называет это «даром». Далее оказывается выраже­ние: «друга моего прошу», но разве такой деловой человек, как Беляев, может допустить подобную неопределенность в выражениях? Можно догадаться, что он просит жену, но удостоверить этого положительно, по точным словам завещания, нельзя. И это-то пишет Беляев, который по сло­вам Ивановой, даже за частным обедом выражалсятак офи­циально, что «она, жена моя, оставила все состояние свое мне, а я ей, жене моей». Завещание переписано Целебров- ским. Почему им? Почему оно не писано самим Беляевым? Тут можно допустить только одно предположение,—что

Беляев был так слаб, чувствовал себя так дурно, что не мог цисать и послал за Целебровским с тем, чтобы тот немедленно переписал завещание. Ho где же указание на такое состояние Беляева? Выписывал ли он жену из Ораниенбаума? Являлась ли она к нему, чтоб в минуты крайней телесной слабости окружить его своими попече­ниями? Нет, ни разу в мае 1858 года он так дурно себя не чувствовал. Он страдал, бывал слаб, но скоро поправ­лялся. Быть может, ему вообще было тяжело писать са­мому. Мы имеем, однако, от 20 июня 1858 г. собственно­ручное длинное прошение его в Сенат. Подобную бумагу легче всего было отдать переписать, между тем она напи­сана и перебелена им самим. Наконец, мы имеем дневник и исходящую тетрадь, доведенные до 14 сентября, где, очень уж не за долгое время до смерти, всего за 10 дней, он отмечал малейшие расходы свои и по делам Мяснико­вых. Ho если человек записывает собственноручные расхо­ды, если он пишет прошение в Сенат с перечислением за- логов, почти на листе кругом, неужели он не чувствовал в себе достаточно силы, чтобы самому написать завещание, которое должно навсегда обеспечить и оградить его лю­бимую жену?! Нам скажут, что он мог это сделать, но не находил этого нужным; в таком случае это был бы чело­век крайне неделовой, а известно, что Беляев был не та­ков. Он не мог не знать, что по завещанию, написанному от начала до конца рукою завещателя, спор о подлоге очень труден, почти невозможен, тогда как если оно толь­ко подписано, то опровержение его, сомнение в подлинно­сти подписи всегда возможно, что и доказывается исто- риею дел о подлоге завещаний. Он должен знать, что есть наследники — Мартьянова и сын ее, человек беспутный, растративший 30 тыс. на заводе Беляева. Эти люди, эти законные наследники, услыхав о смерти его, тотчас же слетятся в Петербург, а так как это было время старых порядков судопроизводства, когда раз начатое дело тяну­лось целые годы, то, без сомнения, мелкие ходатаи, те но­вейшие аргонавты, о которых я говорил, научат их завести спор о подлоге завещания, и бедную Беляеву будут таскать по судам. Ие лучше ли, не безопаснее ли, не благоразум­нее ли было переписать самому? Допустим на минуту предположение, что Беляев завещания этого не писал сам вследствие того, что чувствовал себя крайне нездоровым н не мог писать вообще. Ho тогда является следующий вопрос: завещание подписано тремя лицами и переписано четвертым; все они писали различными чернилами, что показывает, что писали они не одновременно; надо, сле­довательно, допустить, что Беляев дал Целебровскому пе­реписать завещание в тяжелую минуту, когда чувствовал сильные страдания. Он призвал Целебровского и продик­товал ему свою последнюю волю (хотя надобно заметить, что у него были другие более близкие лица, например Шмелев, которые были всегда под рукою). Продиктовав завещание, он оставил его у себя, не подписывая немед­ленно и не призывая немедленно свидетелей, а подписал впоследствии, так же как и предъявил завещание свидете­лям. Ho если он подписывал после, то нужно доказать, что все время после того, как завещание было составлено, он находился в таком состоянии, что не мог писать сам ниче­го, а мог только подписывать свою фамилию. A между тем известно, что он не только писал сам, но даже ездил на торги. Притом, если ему не трудно было диктовать, то, понятно, не трудно было подписывать и свой полный ти­тул, по обыкновению, которого он так строго держался. Может быть, однако, и другое предположение. Чувствуя себя очень дурно, Беляев призвал Целебровского и свиде­телей одновременно, хотя это и опровергается различием в цвете чернил. В числе свидетелей был и доктор Отто. Если Беляев не мог подписать полного звания, значит, он был страшно слаб, его одолел жестокий припадок, руки его тряслись. Разве доктор Отто не мог отклонить его от всяких занятий в эти тяжелые минуты, разве не мог успо­коить его, уверив, что он останется живым, что это только припадок, что он может подписать завещание после, когда почувствует себя лучше? A это совершилось скоро, так как затем Беляев пишет длинные письма, ездит на торги и в конце августа 1858 года еще настолько здоров, что ходит по комнатам. Разве он не мог много раз уничтожить это завещание и написать вновь все собственноручно? He мог разве сделать это в здоровые минуты?

Посмотрим, наконец, на самих свидетелей. Беляев ос­тавляет все имущество своей жене, не назначая душепри­казчика и не обозначая имущества. Кто же подписывается на завещании? Люди, знакомые с его торговыми делами? Нет! Сицилинский, старик, выживающий из ума, и доктор Отто, некоммерческий человек, тогда как у Беляева были такие старые знакомые, как, например, Бенардаки, Каншин,

Почему он не поставил состояния жены своей под защиту этих громких откупных имен? Почему он не пригласил подписаться на завещании этих лиц, знающих дела, име­ющих вес на бирже и значение в обществе, людей, ко­торые могли бы оградить его жену от всяких дальнейших имущественных нападений? Ничего подобного сделано не было! Эти друзья остаются в стороне, а призываются лю­ди, которые случились под рукой. Скажут, завещание со­ставилось на скорую руку. Предположим, что так; но за­вещание составилось 10 мая, 21 написана сохранная на 272 тыс. руб. серебром, расписка, которая, очевидно, из­меняла положение дела, изменяла вопрос о состоянии Бе­ляева. По выдаче этой расписки, разве ему не должно бы­ло прийти в голову, что нужно переменить завещание, что нужно написать новое? Посмотрим поближе на этот доку­мент. Во-первых, имеет ли он общий характер всех заве­щаний зажиточных лиц купеческого сословия? Был ли в нем отказ на церковь? Беляев был человек добрый, вспом­нил ли он, умирая, своих родных, оделил ли он их? Нет. Одной Ремянниковой только оставлена маленькая сумма. A этот двоюродный брат, ходивший без сапог, а Мартья­нова, которая не имела денег на покупку лекарства и не могла выходить на воздух, потому что у нее не было теп­лой одежды, а на дворе было «студено»? Bce это Беляев, конечно, знал. Как же у него — у несомненно доброго че­ловека — не возникло в последние минуты желания хотя чем-нибудь наделить их, избавить их от нищеты, — у него, раздававшего широкою рукою деньги своим конторщикам и прислуге? Между тем, этого нет. Нет отказа на поми­новение, нет никаких жертв в монастыри и церкви, нет благотворительных дел, которые характеризуют почти вся­кое завещание в том слое купеческого быта, к которому принадлежал покойный. Затем я не могу не указать еще на одну особенность этого завещания, именно на то, что наряду с ним идут найденные у Беляева обрывки почто­вой бумаги, на которых рукой -Беляева написано — на од­ном: «сие духовное завещание составлено Фр. К. В. Бел.», на другом — «ей же, жене моей» и т. д. Очевидно, что эти клочки относятся к завещанию. Один есть проект свиде­тельской подписи, другой же — одного из пунктов пред­положенного завещания. Неужели тот, который собствен­норучно составлял черновой проект завещания, не мог пе­реписать подлинного документа? Эти клочки указывают, что Беляев действительно хотел оставить имущество своей жене, но не оставил. Почему же? Для разрешения этого вопроса я обращусь к вашей житейской опытности, к ва­шему знанию практической жизни. Вы знаете, какого рода суеверные предрассудки существуют вообще у многих бо­гатых людей, которые умирают без завещания потому, что выражение последней воли признается как бы предвестием смерти, потому что человек, составивший завещание, счи­тает уже материальные расчеты с жизнью оконченными и думает, что на нем лежит уже печать скорого истления. Вы знаете, конечно, что этот предрассудок сильно распростра­нен, особенно в купеческом быту... Вот почему мы видим Беляева, делающего проекты завещания, приготовления к нему на клочках бумаги и не решающегося написать полное завещание. Он часто страдал, но ему затем становилось легче, а последнее время приглашен был доктор Тильман, опытный врач, который ему, заметно для всех окружаю­щих, помог. Он мог думать, что здоровье его поправится, что он успеет написать завтра, послезавтра, но завтра на­грянула смерть — и завещания нет. Мне скажут, что заве­щание подписано свидетелями, что они его видели. По-ви- димому, здесь установилось у некоторых участвовавших лиц и, быть может, у вас, господа присяжные заседатели, неправильное понимание того, что хочет сказать обвини­тельный акт указанием на то, что свидетели подписали за­вещание после смерти. По-видимому, предполагают, что об­винение считает этих свидетелей глубоко бесчестными людьми, которые согласились с Мясниковыми помочь им ограбить, путем фальшивого завещания, несчастную и до­верчивую вдову. Напротив, я признаю, что Сицилинский и Отто были прекрасные люди. Ho что же из этого? Си­цилинский был на краю могилы, забывчив и дряхл, а От­то— домашний врач, старый друг дома. Они слышали, что о завещании Беляев говорил не раз, говорил, что все иму­щество оставит своей жене. У них составилось нравствен­ное убежденйе в том, что имущество должно было перейти Беляевой; затем к одному являются и говорят: «Посмот­рите, завещание нашлось, но покойный не успел пригла­сить свидетелей, вы видите его подпись, вы знаете, что все имущество должно следовать вдове, что такова всегда бы­ла воля умершего, вы помните, как любил ее покойный. Неужели вы не захотите охранить тишину и благолепие этого дома? Неужели вы допустите,-что придут какие-то неведомые наследники, будут тягаться, говорить, что заве­щание даже никогда не было написано, — а вот оно тут перед вами — и будут бедную женщину таскать по судам? Неужели вы откажетесь оказать такую услугу памяти по­койного?» И вот человек, не понимающий хорошенько, что он делает вполне неправильную, незаконную вещь, уверен­ный, что завещание должно было остаться, добрый и при­вязанный к памяти покойного, дает свою подпись. Раз яви­лась подпись священника, надо еще подпись одного сви­детеля. K кому же лучше обратиться, как не к старому Другу дома, постоянному доктору Беляевых, у которого да­же личный интерес связан с сохранением имущества за Беляевой? Тот, быть может, спросит священника, несколь­ко колеблясь исполнить просимое: «Батюшка, вы это за­вещание подписали?» «Да, подписал», — ответит тот и тем рассеет сомнение доктора, потому что он, Сицилинский, че­ловек добрый, по словам его вдовы, даже «святой». При­том, просит удостоверить завещание разве Беляева, кото­рая заинтересована в нем? Нет, нисколько! Просят Мяс­никовы. Они хотят оградить интересы бедной женщины, которая убита горем и в отношении имущества находится в затруднительном положении. Потом, быть может, эти сви­детели и узнают, что завещание фальшиво, но, подписав его, они сделались участниками в его составлении, и со­знаться в том, что завещание подписано после смерти, ког­да оно считается подложным, уже невозможно, потому что это значит сознаться в содействии преступлению, хотя бы и не вполне сознательном, — и на уста их невольным обра­зом налагается печать молчания. Таково единственно воз­можное толкование, не опорочивающее без нужды памяти свидетелей и с житейской стороны совершенно естествен­ное. Нет основания предполагать, чтобы Сицилинский был подкуплен для дачи своей подписи, нет такого основания и по отношению к Отто; но затем, когда эти люди подпи­сались, им могли оказываться разные одолжения, чтобы этим еще более закреплять их молчание и загладить их во­влечение в темное дело. Иногда эти одолжения делались широкою рукою. Сын Сицилинского, женатый на сестре одного из показывавших здесь свидетелей, ходил к Мяс­никовым в карман, как в свой собственный. Были ли им выдаваемы документы Мясникову, мы не знаем, но знаем, что он имел привычку никогда не платить долги, что долж­но было быть известно Мясникову; мало того, что он xo- дил «взять у Мясникова», его сестра и муж его сестры точно так же обращались к Мясниковым и получали вспо­моществования. Мне скажут, что все это предположения, что я не привожу прямых доказательств, что мои сообра­жения почерпаются из обстановки окружающей жизни, а не из фактов дела. Это, быть может, и будет справед­ливо, но не надо забывать, что в целой массе дел — во всех наиболее серьезных и обдуманных преступлениях — пря­мые доказательства отсутствуют, а есть лишь косвенные данные, которые могут быть скреплены между собою лишь известными соображениями. Эти соображения именно от­туда и должны быть взяты, откуда я их беру; только жизнь с ее разнообразными явлениями, только бытовая обстановка может и должна служить тою палитрою, с ко­торой следует черпать краски для обрисования условий возникновения известного преступления. Никакие теорети­ческие, отвлеченные соображения для этого непригодны.

Ho если это все одни предположения, то мы можем ука­зать и на некоторые другие, более твердые данные, именно на экспертизу. Это уже нечто более прочное. Мы видели специалистов своего дела в огромном числе. Чуть ли не весь Петербург был лишен на несколько дней каллигра­фии, и, конечно, эти 16 учителей чистописания и граве­ров должны дать более или менее точные данные для суж­дения о подлинности завещания. Нам говорили, что в экс­пертизе по настоящему делу — противоречия. Эксперты по этому делу распались на четыре группы: первая из них в 1868 году признала, что подпись на завещании, по-види­мому, Беляева и нет основания в ней сомневаться вообще, кроме, однако, буквы ѣ*; вторая группа нашла подпись целиком сомнительною; третья группа, в гражданском су­де, признала, что нет основания утверждать, чтоб это не была подпись Беляева; четвертая группа, на следствии 1870 года, положительно утверждала, что это не подпись Беляева, что она дурно скопирована, что это плохое подра­жание действительной подписи. Здесь все эксперты сведе­ны вместе, и я думаю, что шансы обвинения и защиты были равны, так как мною было вызвано 9 экспертов, защитою 8, но на суд один из моих не явился, и остались 8 и 8, т. e. равное число голосов. K какому же выводу при­шли они при взаимной окончательной проверке своих мне­ний? Они признали, что подпись Беляева является при первом взгляде похожею на настоящую, т. e. имеет свой-

Ворота здания Петербургских судебных установлений

ства, которые необходимы для того, чтобы человек, рас* сматривающий ее простыми глазами, мельком, признал ее действительною, но при внимательном рассмотрении буквы оказываются поставленными реже и написанными не так, как писал обыкновенно Беляев, и, наконец, при дальней­шем исследовании самая подпись является лишь искусным подражанием. При оценке этой подписи эксперты находят те же признаки, на которые ука-зывали прежние эксперты, дававшие заключение против подложности завещания, а именно, что буква ѣ написана не снизу вверх, ^ак писал ее Беляев, а сверху вниз, и что подпись сделана дрожащею рукою. To же самое говорили и первые эксперты, но при­бавляли, что так как Караганов имеет почерк твердый, то нельзя думать, чтоб он мог написать дрожащею рукою. Думаю, что это заявление не заслуживает никакого ува­жения. Если б они сказали противное, т. e. что Караганов писал дрожащею рукою, а подпись сделана твердою, тогда я понял бы это; но что человек, у которого почерк твер­дый, может написать дрожащей рукой — это не подлежит сомнению, и все зависит в этом отношении OT того, что вы признаете в данном случае: если вы найдете, что эта под­пись Беляева, то этим самым признаете, что здесь дрожала больная рука; если же вы согласитесь со мною, что это не его подпись, то, очевидно, дрожала рука — преступная. Таким образом, эксперты прямо признали, что почерк в подписи на завещании не есть почерк Беляева, что это только искусное подражание, что он сам такой подписи не мог сделать. Кто же сделал ее? Экспертам предъявлялись записки одного из лиц, находящихся здесь пред вами, и они сказали: «Да, это лицо способно писать таким обра­зом; да, это лицо имеет такой почерк, который можно сде­лать весьма похожим на почерк Беляева,, это лицо могло подписаться под его руку». Это лицо Караганов. K нему- то мы теперь и обратимся.

Второй вопрос по делу: если завещание подложно, то каким путем оно составилось? Путь этот начинается Кара­гановым и кончается Мясниковыми.

Поэтому, прежде всего, следует обратиться к самой личности Караганова. Караганов, по моему мнению, в мень­шем виде — тот же Беляев. Ta же преданность своим хо­зяевам, верность их интересам, то же стремление управ­лять их делами, сохраняя выгоду всеми мерами, стремле­ние всегда и во всем видеть их честными и правыми... По- ‘вторяю — это тот же Беляев, но в таком малом размере и без его ума, без его ловкости, житейские обстоятельства ко­торого притом сложились иначе. Еще мальчиком он посту­пил к Мясниковым, служил довольно долго конторщиком и получал, наконец, жалованья до 600 руб. в год, при квар­тире в доме хозяев. При такой обстановке застает его день смерти Беляева. Она поразила его паническим страхом: «Такой богатый человек, — говорил он всем и каждому, совершенно потерявшись и не зная, за что взяться, — и так внезапно скончался! Ведь он всему делу был воротило, всем заправлял, как быть без него!?» Долго ли продол­жался этот испуг пред неведомым будущим, нам неиз­вестно, но вскоре, однако, Караганов предлагает свидете­лям паи по откупам, говорит, что у него есть небольшой капитал, дает взаймы тысячу и полторы. Вместе с тем по­ложение его, по-видимому, улучшается. Он является к зна­комым очень хорошо одетым, живет лучше, и, наконец, в нем, в этом необеспеченном приказчике, жившем изо дня в день, является желание устроиться семейным образом. Он и устроился; свадьба его несколько оригинальна: он женился на певице, бывшей в тесных отношениях с А. Мяс­никовым. Он, мелкий приказчик Мясникова, сделался му­жем женщины, которая была в близких отношениях к его хозяину, которая стояла гораздо выше его в отношении образования и развития, — на женщине, к которой он яв­лялся в переднюю с мелкими поручениями и за приказа­ниями от того, кто ею обладал, кто сиживал в цервых ря­дах кресел, когда она пела. Он, вчерашний приказчик, сде­лался мужем изящной хористки, которая еще не так давно была близка к властелину его материального положения! Свадьба происходит тихо, без всякой торжественности. За­тем, немедленно после свадьбы, Караганов с женою уез­жают из Петербурга. Что вызвало эту поездку — нам не­известно. Он был привычный человек, служивший у Мяс­никовых при петербургской конторе, но они почему-то ре­шились отпустить его в Казань, куда он увез довольно боль­шие средства. Я могу сослаться на то, что в показании Караганова говорится о 10 тыс. руб., которые он получил от Мясникова, причем он не выясняет, лично ли он полу­чил их или в приданое за женою. Из тех записок, которые были отобраны от старика Караганова, мы имеем возмож­ность заключить о его средствах. Через несколько лет после свадьбы, после того как Караганов-сын потерпел убытки и разорение от пожаров и других несчастных случаев, после того как хлебная и винная торговля ему не удалась, он оставил записку, в которой просил продать при­надлежащие ему меха, шубы, серебро, бриллианты, всего на 30 тыс. руб. Очевидно, что это были остатки прежнего его семейного величия. Что затем делает Караганов — нам мало известно, но в 1865 году он обращается с письмом к Мясникову, в котором просит принять его вновь на службу. Мясников не дает сначала решительного ответа, однако в 1866 году Караганов уже был у него на службе. Защитник представил целый ряд писем Караганова, чрез­вычайно характеристичных. Эти письма чрезвычайнопоч- тительны, преисполнены выражений преданности и всепи- саны Александру Мясникову. B них Караганов очень по­дробно рассказывает о ходе торговых операций и не только описывает настоящее положение дела, но собирает стати­стические сведения о видах на будущее и старается опреде­лить то направление дел, которое они должны, ввиду разных данных, принять. Свидетель Беляев говорит, что Ка­раганов вел себя в Ставрополе сначала очень хорошо, слу­жил честно, но вдруг с ним сделалась какая-то перемена. Первый признак этой перемены замечается в нем в октябре 1868 года. Он был приказчиком Мясниковых, так сказать, небольшим агентом в их обширной администрации, агентом зависимым, имевшим определенные обязанности. И вдруг этот подчиненный агент начинает вести себя не­соответственно своему положению. 10 августа он выезжает из Ставрополя и едет неизвестно куда. Кошельков — его бАижайший начальник — телеграфирует главному управ­ляющему в Ростов, в Новочеркасск, чтобы дали знать, там ли Караганов, наконец, сносится с Воронежом, мало того, телеграфирует в Петербург А. Мясникову о том, что Ка­раганов выехал неизвестно куда. Скажут, быть может, что это была поездка в Козьмодемьянск для свидания с отцом, о которой он просил прежде, но мы знаем его покорность хозяину, знаем, что в течение двух лет Мясников постоянно отказывал ему в этой просьбе. Встревоженные его поведе­нием начинают следить за каждым его шагом. Вы имели перед собою целый ряд телеграмм, в которых выражено ясно желание иметь постоянно сведения о месте нахожде­ния Караганова.Телеграммы адресуются от Кошельковако всем управляющим отдельными складами. Наконец, для успокоения Караганова делаются по телеграфу справки, ко­нечно, на счет конторы, о таких делах, которые вовсе дел Мясниковых не касаются, как, например, о здоровье отца Караганова, о времени его предполагаемого выезда из Козь- модемьянска. Как же ведет ёебя Караганов, столь тща­тельно оберегаемый и получающий 1200 руб. жалованья? Мы имеем весьма характеристические письма Цыпин^ и Гудкова. Из них видно, что в конце 1868 года и в начале 1869 года он ничего не делает, хотя и считается ревизо­ром; вся его обязанность заключается только в том, чтобы прийти за жалованьем и взять спирт, как будто для пробы, который он и не возвращает более. Он пьет горькую чашу. Есть указание, что он напивался до того, что лез искать брата в мельничном колесе, что в наряде, более чем лег­ком, ходил по улицам, так что семейные люди вынуждены были затворять ставни, что он буйствовал, стрелял в со­ломенные крыши, ходил пьяный в театр, где отдавал за би­лет палку, а не деньги, и в трактир, где бил посуду и окна, говоря, что ему душно. Знает ли, однако, Мясников о та­ком безобразном поведении своего приказчика? Да,знает, потому что знает о нем Кошельков, который не мог не до­нести об этом и еще до августа 1869 года писал Мясни- кову, что Караганов ведет себя так неудовлетворительно, что он «за дела его, хозяина, с ним поговорил». Для чего же он держит при заводе человека, ничего не делающего или, лучше сказать, бог знает что делающего и получаю­щего свыше тысячи рублей жалованья? Для чего узнают о здоровье его отца, следят за ним из Ставрополя и Петер­бурга, желают непременно знать, куда он именно поехал, и не разрешают ехать к отцу? Для чего его удерживают при заводе, когда он даже для Кошелькова становится невы­носимым? Быть может, его держат из милости? Ондавно служил, старый слуга, почему же не дать ему пристанища— это не разорит. Ho он, прежде всего, не старый, выбив­шийся из сил слуга, и ему притом дается не одно приста­нище, а гораздо более, да и так ли ведет себя Караганов как человек, который обязан своему хозяину приютом? Разве так человек может настойчиво требовать вперед жа­лованья, требовать таким образом, что, по словам Гуд­кова, во избежание худшего он должен был удовлетворить его? Может ли человек благодетельствуемый позволять себе такие поступки, какие позволял себе Караганов? Он знал же, что всякому благодеянию есть мера, что его мо­гут прогнать. Наконец, можно ли предполагать, чтобы бла­годеяния Мясниковых, у которых были обширные занятия и дела, которые сами были большими господами, прости­рались даже до таких мелочей, как выкуп Мясниковым из ломбарда вещей для Караганова? Караганов постоянно пи­сал Мясникову, извещая его о том, куда он едет, но не npofcn разрешения и совершенно не желая знать местное начальство, и обращался за выдачей денег непосредственно к^нёму. Человек облагодетельствуемый не решится писать таким образом. Остается, следовательно, неизбежный вы­вод: Караганов — бесполезный, но опасный человек. По­чему же он опасен? Мы знаем, каким образом поступал Караганов в 1866—68 гг., мы имеем возможность просле­дить его душевное состояние. B цисьмах 1868 года он вы­ражает просто желание повидаться поскорее с отцом, но затем эти письма начинают принимать более мрачный ха­рактер, и, наконец, от 14 декабря 1870 г. мы находим письмо, в котором он изъявляет свою последнюю волю отцу, говоря, чтобы он сохранил эту духовную, так как впоследствии она оправдает их обоих. Ho что значит эта последняя воля? Это не есть завещание, это не есть отказ имущества, так как у него уже ничегоне было. Это — крик больной души, желание покаяться, рассказать кому-нибудь близкому, дорогому то, что тяготит душу, но высказать не прямо, а намеками на то, что в нем происходит. Карага­нов пишет, что он не портил ничьего здоровья, что он никому не продавал женщин, что он соблюдал хозяйский интерес правильно, свято, а если совершил какие-нибудь преступления, то по молодости, неопытности и своим служебным обязанностям. Что за намеки именно на то, что он никогда не торговал женщинами, не продавал их? Почему он не говорит, что никогда не воровал, не поджигал, не делал фальшивой монеты? Почему он говорит, что хозяй­ские интересы соблюдал, и вскользь прибавляет, что если совершил преступление, то по службе, следовательно, соб­людая хозяйские интересы? Затем мы имеем еще односве- дение о Караганове, которое вы слышали из обвинитель­ного акта, а именно, что Караганов был крайне подозри­телен, что он постоянно боялся чего-то, спал с револьве­ром и однажды заставил горничную съесть коробку пудры, подозревая, что это отрава. Если мы сведем это вместе, если представим себе Караганова сначала бодрым, свежим, имеющим целую жизнь впереди, женившимся и взявшим за женою довольно большое приданое, имевшим свои соб­ственные торговые дела и, наконец, управляющим Мясни­ковых в Ставрополе, — и затем представим себе того же Караганова мрачного, рассеянного, делающего скандалы, дерущегося на кулачках с мужиками, не платящего долгов, требующегожалованья и не оказывающего никакого почте­ния к представителям хозяев, находящегося постоянно йод гнетом какой-то одной мысли, пьющего мертвую чашу и пользующегося при этом особенным привилегированным по­ложением; представим, наконец, Караганова, которого пре­следует постоянная боязнь, Караганова, пишущего свою последнюю волю, в которой слышится вопль наболевшей души и разбитого сердца;если мы представим себе всеэто, то мы увидим, что есть страшная разница между Карага­новым первым и Карагановым вторым. Когда же произо­шла эта перемена, этот перелом? Мы знаем, что это слу­чилось после допроса в Ставрополе, 20 августа 1868 г. Он был допрошен о духовном завещании Беляева. Ero спра­шивали, «не он ли подписал духовное завещание?» Он от­вечал, что нет. Ho почему же допрос этот так на него по­действовал, почемуон так упалдухом? Потому что он уви­дел, что то, что смутно, в отдалении, по временам его сму­щало, вдруг ожило, возникло с новой силой, стало пред очами и вещает недоброе. Он упал духом, затосковал, стал мрачным, потерял почву под ногами и махнул на все ру­кою. Вот это-то поведение Караганова и вызвало два ряда действий относительно его. C одной стороны, такой чело­век не мог оставаться на виду многолюдного общества и не мог быть около близких людей, которые могли узнать от него истину, которым он мог бы проболтаться. Поэтому его приурочивают к одному месту, запирают в ограничен­ные пределы и, отдавая его на жертву бездействию, дают ему возможность топить свою тоску, свою думу, свой ум в водке и спирте. C другой стороны, надо было знать, что такое делает Караганов, как он себя держит. И вот о нем ведется постоянная переписка. T ребования Караганова исполняются в точности и с быстротою; для него делается все: ему дают жалованье и полную свободу, ничего от него не требуя, лишь бы он жил на заводе и пил, сколько душе угодно, — и он пьет. Ho вот, однажды, в пьяном виде, OH проговаривается проезжему купцу, рассказывает, что он лысого, беззубого старика, лакея Мясниковых, так обчи­стил, что миллион от него отбил своим хозяевам и старику ни гроша не оставил — не с чем было на тот свет проехать.

Из некоторых заявлений защиты надо думать, что она буг дет стараться доказать вам, что проезжий купец и его приказчик были агенты сыскной полиции, приехавшие с целью разузнать от Караганова о настоящем деле. Я не знаю, так ли это было на самом деле, не стану отрицать возможности этого, но скажу, что если это были агенты полиции, то их ловкости должно приписать удачу откры­тия первого повода к возбуждению дела. Так или иначе, но до сведения судебной власти дошло, что Караганов про­говорился. Нам, быть может, скажут, что его подпоили, но мы имеем сведения, что он пил мертвую чашу задолго до этого, что еще в 1869 году он уже делал вещи, совершенно ни с чем не сообразные. Караганов, конечно, уже совер­шенно трезвый, допрошенный судебным следователем, по­вторил то, что было сказано в бытность его на заводе, Сущность этого показания он повторил здесь. Он говорил, что ему стыдно, что он сделал нехорошее, постыдное дело, как он выразился, и если бы он не сделал, то не имел бы чести находиться здесь; в присутствии Мясниковых емуне- ловко, больно. Он урывками, постепенно, после долгих до­просов, начинает рассказывать, что он сделал. A сделал он вот что: он подписал принесенный ему лист бумаги под- писью‘«Козьма Беляев». Сначала он говорил, что подписал один раз* но когда его стали расспрашивать, не писал ли он прежде, не пробовал ли до этого, он сознался, что про- бовэл, писал несколько раз и наконец подписал.

Что же это за бумага, для чего послужила она? «He знаю, — говорит он, — мне неизвестно; а казенный инте­рес я соблюдал всегда и хозяевам был верен». Вот сущ­ность его показания. B нем, в кратких чертах, ясно выра­зилось, что он, по предложению Мясникова, подписал лист бумаги и что учился делать подпись; а затем, в целом ряде вариаций на эту тему постоянно звучит одно и то же, именно, что он сохранял хозяйский интерес, ЧТО OH им боль­шие выгоды предоставил, что он несчастный человек был молод, неопытен и прочее. Ho, господа присяжные, посмот­рите на Караганова первого, такого, каким вы знаете его из дела, сравните его с тем, который дает перед вами по­казания. Из всех его объяснений ясно, что этот человек предан хозяевам, любит их; недаром он сказал, что хозяева были Мясниковы, а Беляев только воротило. Он до сих пор считает его за лысого лакея Мясниковых и до сих пор считает Мясниковых вправе поступить так, как они посту­пили. Он видит в них идеал хозяев, и здесь, отдавая себя на жертву, говоря совершенно ясно, что он подписал за­вещание, целым рядом отступлений старается доказать, что он был вообще человек честный, старается не говорить ни­чего о Мясниковых, не решается упомянуть об их даль­нейшем участии в преступлении. Это показание Карага­нова достаточно объясняет, почему, несмотря на то, что бн был бесполезен, несмотря на то, что он пил постоянйо, его призревают на задонском заводе. Он был бесполезен, но опасен, он мог проболтаться. Мне скажут, что он мог проболтаться и прежде, а между тем его отпустили. Прежде Караганов был молодой человек, только что связавший свою судьбу с женщиною, которую он любил; у него было состояние, целая будущность впереди, — понятно, что тогда ему говорить что-нибудь о своем поступке было опасно для него же самого; даже дело еще тогда не возникало, т. e. дело было гражданское. Ho когда в 1868 году возникло дело уголовное и он был допрошен, он уже был не тот. Будущего у него не было, и тогда оказалось нужным дер­жать его в одном месте, запереть его в заколдованный круг, никуда не выпускать и поскорее поставить в такое положение, чтобы показание его не имело никакого значе­ния. Пусть он пьет, пусть развивается его пагубная страсть, он крепок телом, много вынесет физически, следовательно, ни на чьей душе не будет лежать его физическая смерть, а между тем его разум померкнет, его ум ослабнет, икогда его сознание потонет в водке, когда он потеряет образ бо­жий, можно будет возбудить сомнение в нормальности его умственного состояния. Он падает нравственно, он гибнет, его надо удержать строгостью, отдать его отцу, и он может быть спасен. Нет!.. He пускать его к отцу! Пусть гибнет, пусть падает! Чем ниже он упадет, чем менее будет раз­ницы между ним и скотом, тем менее будет он заслуживать доверия, тем более будет он безопасен. Вот почему Карага­нов должен был оставаться на заводе во что бы то ни стало. Мне скажут: «А письма, написанные к Мясни­кову?» Ведь если он знал, что совершил преступление по желанию Мясникова, так он мог обращаться с ним не­брежно, без уважения, а, между тем, как почтительно он пишет. Да что же йз этого, что он знал, что по желанию Мясникова совершил преступление? Ведь с минуты совер­шения преступления он связал себя тесною, преступною связью с Мясниковыми; выдавая и£, он выдавал себя; он поставлен в магический круг, очерченный их общим пре­ступлением, но внутри круга все осталось по-старому йот- ношения не изменились; он был, по-прежнему, подчинен­ный, приказчик, обязанный писать почтительные письма, с тою только разницею, что прежде он был честный при­казчик честного хозяина, а теперь стал преступным приказ­чиком преступного хозяина. Наконец, мы знаем, каким ^обыкновенно тоном пишутся письма в коммерческих сноше­ниях; мы знаем, что вежливость в них часто внешняя, фор­мальная; мы знаем, что человек, выше поставленный,— Ив. Мясников — письмо к Беляеву, где он упрекает его B растрате денег, начинает словами: «Милый дяденька!» и кончает уверениями в преданности и просьбою не сер­диться. Очевидно, что такой стиль письма ничего не до­казывает в пользу добрых, ненатянутых отношений. Пове­дение Караганова в связи с его прежним пьянством побу­дило обвинительную власть произвестиисследование обего умственном состоянии в то время, когда он давал свои объяснения. Мы не хотели предстать перед вами с созна­нием, данным человеком умалишенным; мы хотели знать, что «трезвость» этого сознания подкрепляется целым ря­дом исследований и экспертизой; мы хотели предстать пе­ред вами в этом отношении с полною уверенностью B том, что сознание дано правильно. Вы слышали обстоятельную, твердую, строго научную экспертизу доктора Дюкова. Что же он сказал? «Этот человек притворяется, — объяснил он, — потому что я и доктор Баталин наблюдали его и нашли, что в его действиях нет ничего похожего на сума- шествие: сумасшедший всегда верен самому себе, между тем как Караганов вполне свободно управляет собою и бы­вает весел, разговорчив, внимателен и даже играет на скрипке, лишь только остается наедине с доктором Батали­ным». Защита спрашивала: «Если будет доказано, что Ка­раганов не притворяется, что он действительно так рас­сеян, что не понимает того, что говорят, — что это будет тогда?» — «Тогда это состояние ненормальное», — ответил господин Дюков. Ho на мой вопрос: «He находит ли он третьего исхода, не видит ли он в этом постоянном повто­рении одного и того же о казенном интересе, о пожарах и несчастиях отчасти забывчивости, а отчасти и желания оправдать себя в глазах суда?» — доктор Дюков ответил: «Этот третий вывод тоже вполне возможен». Ha нем я и останавливаюсь. Говоря пред вами о своем житье-бытье, нод влиянием тяжелых воспоминаний, Караганов кратко говорит о преступлении, но затем, весь отдаваясь желанию предстать пред вами не окончательно дурным человеком и объяснить свой поступок, OH постоянно приходит к тому, что сделал это дело по неопытности, по молодости, а че­ловек вообще был честный, оберегал хозяев. Пускай утверг ждают, что теперь Караганов сумасшедший, это не может поколебать действительности его показания. Важно не то даже,, лишен лй он ума в настоящее время, а важно то, что, давая свои показания на предварительном следствии, он был в здравом уме, о чем мы слышали письменное и устное заявление экспертов; важно то, что когда на предваритель­ном следствии ему было предъявлено завещание, он пока­зал, где была подпись, объяснив, что сделал только под­пись и больше ничего. И действительно, когда мы начи­наем рассматривать завещание, то видим, что сначала оно написано разгонисто, потом сжато и опять разгонисто. Это доказывает, что текст подгонялся к подписи. Наконец, если нам станут говорить, что Караганов безумен в настоя­щее время, то что же из этого? Ктодопустилего сделаться таким, кто заключил этого человека на бездействующий за­вод в задонских степях, кто не давал ему работы, а давал водку в изобилии, кто лишил его свободных свиданий с родными, кто оставил его одного на жертву угрызениям совести, на жертву воспоминаниям о проданном семейном счастии, кто лишил его возможности говорить с отцом, ко­торый один был ему близок, кто заставил этого человека и здесь собирать последние силы своего разбитого сердца, чтоб, погибая самому, защищать своих хозяев, кто вино­ват в таком его душевном расстройстве, если оно действи­тельно существует, кто не оградил, не спас его от губитель­ной страсти, когда к тому имелись все способы и средства! Если он находится здесь перед вами безумный, то это только живое и наглядное свидетельство того, в чем OH сознался. Он сам своею личностью — очевидное и вопию­щее доказательство подложности завещания, и не столько по тому, что он говорит, сколько по тому, в каком поло­жении он находится. И чем ближе это живое доказательст­во к духовной смерти, тем громче и красноречивее говорит оно о сделанном преступлении! И чем больше СИЛИТСЯ OH собрать свои скудные душевные силы, чтобы свидетель­ствовать о преданности хозяевам, тем виднее, как злоупо­требили этою преданностью, тем понятнее, отчего у Козь­мы Беляева дрожала рука, когда он будто бы подписывал свое завещание!

Перехожу к третьему вопросу.

Определив путь, каким составилось завещание, нужно будет еще определить, кто виновен в составлении завеща­ния духом, как виновен в этом Караганов телом.

Из всего высказанного мною можно вывести заключе­ние, что завещание подложно. Кто совершил, т. e. задумал и осуществил. это преступление? Есть старинное правило, что преступление совершается обыкновенно теми, длякого оно представляется наиболее выгодным. Кому же могла быть выгода в составлении этого духовного завещания?

Прежде всего, конечно, Беляевой. Нет сомнения B том, что ей было выгодно иметь завещание в свою пользу: я уже говорил о том, что по самому умеренному расчету у Беляева после его смерти осталось на 400 тыс. руб. лич­ного имущества; кроме того, Беляева до того времени игра­ла роль богатой женщины, владетельницы заводов, облада­ющей известным капиталом, гордой капиталистки, с кото­рой какой-нибудь Красильников не смел даже и говорить. Ей, понятно, хотелось иметь завещание в свою пользу, что­бы избавить себя от необходимости сойти с первенствующе­го места и уступить его родственникам своего мужа. Мы знаем несколько сторон характера этой женщины, довольно ярко рисующих ее: мы знаем, что она не удостоивала род­ственницы своего мужа откровенностью по тому вопросу, разъяснение которого избавило бы ее от удручения и бо­лезни, и не удостоивала Красильникова разговором, не­смотря на то, что он обращался к ней по делу. Мы знаем также из показаний Махаевой, что Беляева держала себя неприступно и надменно. И вдруг она, взирающая на ок­ружающих с высоты своей денежной гордыни, она — глава, хозяйка в доме, должна сойти на второй план, уступить свое место, стушеваться, потерять окружающий ее штат и вообще умалиться в своем величии! Разве это легко, разве это не есть такая рана тщеславию, которую трудно пере­нести? Вот почему Беляева должна была желать, чтобы завещание это было составлено в ее пользу.

Ho могла ли сама она это сделать? Конечно, нет. Ка­кою вы видели женщину эту здесь, такою же, вероятно, была она и 14 лет тому назад. Вы видели, что она — лицо, способное являться орудием в чужих руках, но без вся­кой инициативы, без ясного сознания своих целей и средств.

Она не умела даже говорить здесь так, чтобы не путаться и не сбиваться; она не умела приготовиться к объяснени­ям; она не умела избежать тех явных противоречий и не­домолвок, которыми так богато ее показание. A пригото­виться было время — было много времени!

Очевидно, не она измыслила фальшивое завещание, дк и это вовсе, по народному выражению, «не женского ума дело». Итак, кто же другой мог совершить это преступле­ние? Беляев умирает в сентябре, 25. B день его смерти при­езжает Ал. Мясников и вывозит в узлах книги и дела своего дяди. Между этими книгами и делами были и деньги. Достаточно припомнить узел с 223 сериями на 150 тыс. руб., привезенный Александром Мясниковым к будущей жене Караганова и брошенныйею,по незнанию — и к великому изумлению Мясникова пред ее честностью — под кровать. Было забрано все, без разбору, под предлогом отобрать свои дела и бумаги, как будто ввиду того, что мы знаем о делах Беляева и Мясниковых, это так легко было сде­лать при отсутствии личных указаний покойного. При вы­возе бумаг захватываются и деньги, которые, несомненно, составляли собственность Беляева, и даже бумаги третьих, совсем чужих лиц, как, например, закладная Махаевой. Выгрузка имущества производилась целый вечер, и его пе­реправляют в домМясниковых — через улицупротив дома Беляева.

B день смерти Беляева полиция, которая должна была охранять его имущество несомненно, отсутствует, но су­ществует акт, указывающий, чтоона как бы припомнила о своих обязанностях на следующий день. Именно от 26 сен­тября был составлен старшим помощником квартального надзирателя Рошковским акт описи имущества умершего.

B акте этом значилось, что имуществу Беляева произ­веден осмотр и оно опечатано, причем найдено на 350 руб. золота и несколько старых серебряных монет. Затем, од­нако, подписавший этот акт чиновник полиции показал, что акт писался им в конторе, под диктовку квартального над­зирателя, и что на месте осмотра он не был, не было при этом также и понятых, подписавших акт. Квартальный же надзиратель объяснил, что никакого акта он не диктовал и сам вовсе не был в доме Беляева. Итак, акт этот состав­лен неизвестно кем и по чьему поручению в конторе квар­тала и содержит в себе вымышленные данные. Ясно, что настоящей описи произведено, не было и полиция не яви­лась своевременно в дом покойного, хотя, как видно из по­казаний прислуги, впоследствии были какие-то печати кем- то наложены на пустые шкапы и жирандоли. Затем, 6 ноября предъявляется в гражданскую палату для засви­детельствования завещание. ЗасвидетельствованооноІбно- ября, а 22 декабря между Мясниковыми и Беляевой за­ключается договор или условие, по которому Беляева от­дает Мясниковым все принадлежащее ей имущество, как доставшееся по завещанию, так и свое собственное, взамен сохранной расписки в 272 тыс. руб., выданной мужем ее Мясниковым, и 120 тыс. руб., которые они обещали вы­плачивать по 12 тыс. руб. в год, в течение 10 лет.

Сделка эта, несомненно, выгодна для Мясниковых. Это, мне кажется, не требует дальнейших доказательств. He го­воря уже о том, что Беляева уступила им все состояние мужа, которое впоследствии сама определяла в расчетах, найденных у нее при обыске, в 700 тыс. руб., она отдала им и свои заводы, да они сами взяли среди бумаг умер­шего, сколько успели и могли, и, во всяком случае, не ме­нее тех 150 тыс. руб., которые хранились под кроватью у Обольяниновой и служили ей потом поводом к вымо­гательству денег от Мясниковых. При состоянии их уплата 12 тыс. руб.в год в течение 10 лет непредставляла бы ни­каких затруднений, даже если бы и производилась аккуратно, а известно, что Беляева должна была, изверив­шись в «божбу своих крестников», жаловаться неодно­кратно на неплатеж ими условленной суммы. Таким обра­зом, вся выгода от существования завещания Беляева ока­залась исключительно на стороне Мясниковых. Благодаря ему они получили возможность отобрать от «милой кре­стной мамаши» и «дорогой тетушки» почти все ее достоя­ние. Поэтому, даже с точки зрения простой наглядной вы­годы, им было полезно и желательно появление завещания. Ho есть и другая точка зрения, с которой завещание было необходимо для целей гораздо более широких. Взглянем на дело с этой стороны. Беляев умер в 1858 году; перед вами был его дневник и счеты, из которых вы могли усмот­реть, что дела Беляева и Мясниковых были тесно перепле­тены между собою. Как Мясниковы имели участие в делах Беляева, так точно и Беляев, с своей стороны, негласно участвовал в предприятиях и делах покойного Ивана Фе­доровича Мясникова. Один из них участвовал в предприя­тиях своим основным капиталом, другой — отчасти капи­талом, отчасти своим умением делать обороты и выгодно помещать средства. Капиталы эти, соединенные вместе, скопленные общим трудом, составляли такую силу, которая заставляла говорить о чрезвычайном богатстве Мяснико­вых. Ho между Мясниковыми и Беляевым не были заклю­чены какие-либо условия, по которым, в данную минуту, можно было немедленно отделить капитал одного от капи­тала другого. Доказательство этому, между прочим, в том, чтокогда Мясниковы были приглашены Беляевым участво­вать в паях на рыбные ловли, он обратился в Комиссию рыбных промыслов с заявлением, что принимает Алек­сандра и Ивана Мясниковых к участию в Самосдельско- Образцовской рыбной ловле на равных правах и что конт­ракт между ними будет доставлен, — и никакого контракта не доставил. Между тем, Мясниковы, несомненно, были его пайщиками в этом деле. Даже «отступное» на торгах было между ними разделено поровну. Однако, несмотря на это, права Мясниковых ничем не были ограждены. Что могли они сказать в случае предъявления наследниками Беляева претензий к Самосдельско-Образцовскому рыб­ному делу? Мы участвуем в предприятии в 2/з. «Из чего это видно?» — спросили бы их наследники. Беляев заявил об этом в Комиссию. Ho им ответили бы, что на основании 27 параграфа кондиций необходимо, чтобы между пайщи­ками был заключен договор, а его нет в наличности. Мяс­никовы сказали бы тогда, что все основывалось на взаим­ном доверии. «Да, вы могли доверять друг другу, а мы вам не доверяем, — ответили бы наследники, — докажите ваши права формально, а пока признайте, что мы его на­следники во всем предприятии». To же самое могло повто­риться и относительно других дел Беляева. Беляев имел откуп в Херсоне и Николаеве. Я готов согласиться, что из 25 паев он владел Vs частию, остальные 20 паев принад­лежали Мясниковым, но в объявлении, поданном в Сенат, все 25 паев объявлены принадлежащими Беляеву. И когда явились бы наследники и стали требовать себе эти паи, что могли бы представить Мясниковы в доказательство своих прав? Расчетные книги Беляева, где записывались разные суммы, или его истрепанный дневник? Ho коммерция тре­бует книг шнуровых, книг бухгалтерских, веденных в строго определенном порядке, а их не было. Какое доказательство при торговых расчетах мог представлять, например, днев­ник Беляева, в котором находятся такие записи как, напри*

мер: «4 тыс. взято у Ванюши 4 августа; 2 сентября

выдано задаточных денег за Устюг 4 тыс., а 14 сентября опять выдано Ване на расход 4 тыс.». Дневником ничего нельзя было бы доказать, кроме разве только того, что наследникам прилично было бы прислушиваться к требо­ваниям Мясниковых, сознавая нравственно, что и их деньги были у Беляева,нов делах коммерческихтакие нравствен­ные соображения стоят на последнем плане; на первый же план выступают документы. A документов нет, и дела Мясниковых и Беляева так спутаны вместе и перемешаны, что трудно различить, где кончаются одни и начинаются другие. Между тем, Беляев умер в то время, когда они на­меревались пуститься еще в большие предприятия и, между прочим, купить громадный, знаменитый завод Берда. B § 14 проекта договора сказано, что Беляев намерен участвовать в 2/з предприятия (а эти 2/з составляли 1800 тыс.); едва ли у Беляева была свободною, при других его делах, та­кая громадная сумма; следовательно,он участвовал впред- приятии вместе с Мясниковыми, но их участие, по-види­мому, опять предполагалось негласное. Итак, смерть взяла Беляева, когда обширные предприятия еще задумывались, когда откупа были разбросаны по всей России, причем в одних Мясниковы участвовали негласно, в других гласно. Мы слышали здесь характеристическое показание свиде­теля Ненюкова, который, когда его спросили, почему он думает, что Беляев не имел больших средств, отвечал, что Беляев слишком раскидывался в делах. Что это значит? To, что в коммерции требуется известная специализация и сосредоточение занятий и что в торговом мире не осо­бенно благоприятно смотрят на человека, который сразу пускается в различные отрасли промышленности и разно­родные предприятия, требующие громадных сумм. Ho в руках Беляева были не одни его собственные средства, пре­вышавшие полмиллиона, у него были и средства внуков его наставника и хозяина — старика Мясникова. Беляев и его компаньоны действовали, по-видимому, независимо друг от друга, но в сущности каждый из них участвовал в части дел и оборотов другого. Смерть Беляева последовала в 1858 году, когда были уже введены и вводились многие реформы; так, тогда начиналась крестьянская реформа и впервые были приняты меры к уничтожению откупа, кото­рый доживал свои последние дни. Министерством финан­сов, в особой комиссии, были выработаны новые времен­ные правила, при посредстве которых откупная операция должна была завершиться. Это были последние годы су­ществования учреждения, благодаря которому создавались громадные капиталы, которое одно служило главным источ­ником громадных состояний Бенардаки, Кокорева и Дру­гих откупщиков. Понятно, что все откупщики старались: удержать за собою участие в откупах, чтобы в последнее- золотое для них время добыть как можно больше, выжатьл из откупов все, что только можно. Это-то легкое, усколь­завшее и уничтожавшееся, вероятно, навсегда, добывание средств заставляло Мясниковых и Беляева стараться удер­жать -за собою откупа на последнее время, и они действи­тельно остались за ними на 1857—1858 год. Вместе с тем наступила по£а акционерных предприятий; акционерные общества создавались одно за другим; наплыв публики и ее рвение для приобретения акций новых предприятий вы­нуждали нередко вмешательство полиции, и даже люди почтенные, солидные в торговом отношении, совершенно теряли голову с этими акциями и пускались в еще более азартную игру, чем впоследствии была биржевая, желез­нодорожная игра. Словом, наступало то время заманчивых надежд, когда пред всякими коммерческими предприятия­ми раскрывались широкие горизонты. Надо было для то­го, чтобы вовремя воспользоваться этим положением дел, сосредоточить в своих руках как можно больше капита­лов, удержаться в обширных предприятиях и затем играть крупную роль. A тут, как нарочно, оказывается, что заве­щания нет; ничто в их общем имуществе с Беляевым не разграничено, не распределено, — непременно возникнут споры, процессы, и когда же? Когда всякийчасдорог,вся- кий рубль ценен. Тут появятся неизвестные лица, какие-то мещане из Сарапуля, которые, во-первых, отберут три чет­верти состояния у Беляевой и, во-вторых, заставят Мясни­ковых отказаться от участия во многих откупах, лишат их возможности иметь на будущее время лишние капиталы, а главное, вынудят их войти в бесконечное число процес­сов, которые будут тянуться годы, так как о гласных судах еще и помину не было. Побуждение устранить все споры, забрав все в руки, являлось само собою. И вот созрела мысль, что завещание было бы для этого самым удобным средством. Ho сделать его в свою пользу неудобно, так как, уже помимо возможнооти подозрений, тогда придется для соблюдения правдоподобности , назначить большие выдачи вдове и другим лицам, а между тем каждая копей­ка дорога, ибо известно из дела, что в конце августа Мяс­никовы не могли выплатить 36 тыс. руб. и Беляев писал им, что если они не вышлют этих денег, то на честное имя Мясниковых в коммерческом отношении ляжет черное пят- но-і Поэтому остается сделать его на имя вдовы Беляева. Ho сделать без ведома ее неудобно и даже опасно, ибо придется сочинять, к ее удивлению, целую сказку о том, как завещание попало им в руки, да и от завещания, ими найденного, в глазах подозрительных людей недалеко и до завещания, ими подделанного. Поэтому надо явиться к ней и сказать, что вот все имущество остается в пользу род­ственников ее мужа, а они, ее племянники, не хотят, чтоб ее обижали, и что поэтому, так как покойный всегда желал оставить все ей, самое лучшее, что она может сделать, — это положиться на них и... завещание будет готово. Прав­да, Беляевой могло показаться подозрительным, что они так о ней хлопочут, но Мясниковы взяли все бумаги из ка­бинета Беляева, следовательно, могли сказать, что в делах и бумагах, взятых ими, нашелся документ, по которому на­до получить и им, а именно сохранная расписка в 272 тыс. руб. серебром. Я уже подробно доказывал, что сохранная расписка в 272 тыс. руб. была давно погашена, будучи вы­дана, по расчетам Беляева с Мясниковыми, в течение 1857 и 1858 годов затем, чтобы регулировать счеты пред отъ­ездом И. К. Мясникова в Астрахань, причем рядом с нею росли другие расчеты, по которым, как я удостоверял вче­ра документами, уже Мясниковы становились мало-помалу должниками Беляева, так что расписка погасилась и была, по всем вероятиям, возвращена Беляеву, который ее сбе­рег, по своей аккуратности, как один из оправдательных документов для будущего отчета. Эта расписка являлась отличным средством для того, чтобы заставить Беляеву принять завещание. Ей могли сказать: «У насесть расписка да, бог знает, может быть еще с наследниками придется вести процесс, а вы слышали разговоры о ней, знаете, что она была выдана; поручитесь по ней, а когда бу­дет завещание, заплатите нам, и дело будет окончено к об­щему удовольствию; вы получите капитал, мы — принад­лежащий нам долг, и вся неведомая ни вам, ни нам ком­пания сарапульских родственников, которых покойный и знать не хотел, останется ни с чем». И вот, еще до пред­ставления Александром Мясниковым духовного завещания в палату, Беляева делает надпись на расписке. Знала ли она в точности, как велико состояние ее мужа? Нет, по­тому что, давая доверенность Мясниковым, вскоре после смерти мужа, на управление всем имением, она отдала в управление имущество, размеры которого ей были неиз­вестны и по которому все книги и документы уже не на­ходились в ее руках. Когда же завещание утверждено, тог­да отступать поздно, тогда ей сказано, что имущество всего на 392 тыс. руб., что цифра эта точная, что больше этого нет ничего. Что могла ответить на это Беляева? Разве то, что она не заплатит, потому что завещание подложное, но она сама согласилась на это и сделала все зависящее, чтобы ввести правосудие в обман; признание завещания подлож­ным равносильно сознанию своей вины в уголовном пре­ступлении. Таким образом, сама собою, в силу неизбеж­ности, совершается сделка о передаче всего имения, как самой Беляевой, так и ее мужа, за сохранную расписку и за 120 тыс. руб., ибо Беляева, согласившись на завещание и сыграв комедию его нахождения на сороковой день, от­резала себе путь к отступлению и не могла, не губя и не роняя себя, обличить действия Мясниковых. Я забыл еще сказать, как я смотрю на участие Целебровского в пе­реписке завещания. Он, несомненно, переписал завещание после смерти Беляева, но он ни в каком случае не мог под­вергнуться ответственности и был более всех гарантиро­ван. При разности чернил в подписях и в тексте он мог всегда сказать: «Беляев просил меня переписать завеща­ние, и я исполнил его просьбу, но завещания он в то время не подписал, оставил его у себя, и что сталось с ним по­том, не знаю. Может быть, оно и было подписано кем-ни­будь после его смерти». И против такого объяснения трудно было бы что-нибудь возразить, ибо свидетелями того, как подгонялся текст к подписи, были, конечно, одни лишь обвиняемые. He делалось же это всенародно. Притом мол­чание Целебровского можно было приобрести. Он служил у Беляева за весьма небольшое жалованье, употребляясь для выполнения разных щекотливых поручений по откуп­ным делам, а через полтора года после смерти Беляева, в то время, когда он сам умирал в сумасшедшем доме, у него оказалось 20 тыс. капитала.

Таким образом, вот тот путь, которым, по моему мне­нию, составилось завещание. Могут сказать, что это одни только предположения. Да, но, однако, основанные на экс­пертизе, на показаниях Караганова и на тех данных, кото­рые почерпнуты из житейской обстановки и отношений подсудимых. Могут сказать: если Мясниковы преступники, то где же свойственное преступнику стремление скрывать следы совершенного им, стараться устроить так, чтобы не возникло вопроса о наследовании?

Действия, клонящиеся к сокрытию следов преступле­ния, существовали и со стороны Мясниковых. Мы знаем, что они предпринимали неоднократные попытки к прекра­щению дела миром, переходя от пустых сумм к весьма большим и увеличивая свою тароватость по мере усиления опасности уголовного преследования, и что эти попытки усилились при возникновении дела в 1868 и 1870 годах. Так, еще в 1860 году Гонин посылался в Сарапуль к Мар­тьяновой с предложением примирения за 20 или 25 тыс., что подтверждено Дедюхиным и священником Домрачо- вым. Затем, в 1864 году, А. Мясников предлагал Ижбол­дину 4 или 5 тыс., увеличивая эту сумму постепенно до 40 тыс., а когда возникло следствие, то призывал в место своего служения, в третье отделение, свидетеля Борзаков­ского и опять настойчиво предлагал покончить дело с Иж- болдиным, причем поверенный его, некто Коптев, назы­вал и сумму, предлагаемую за примирение,— 100 даже

150 тыс.

B деле есть, наконец, еще один свидетель против них — свидетель, который старается теперь всеми средствами скрыть следы совершенного ими преступления. Это — Бе­ляева. Против воли, косвенно, уклончиво, но она свиде­тельствовала против Мясниковых. B 1864 году возникло дело об опеке Шишкина. Шишкин, 14-летний мальчик, нежно любимый внук Беляевой, состоял под опекою у нее, Ивана Мясникова и Отто и в доме Беляевой жил. Мяс­ников и Отто потребовали от дворянскойопекиустранения Беляевой. Чем это было вызвано — судить трудно; из про­изводства видно, что Беляева объясняла предводителю дворянства, что не хочет лично возить Шишкина к Мяс­никовым, ибо дала честное слово, что до исполнения ими их клятвы о выдаче ей 120 тыс. руб. сразу нога ее у них в доме не будет. Очевидно, однако, что это было сделано по желанию Мясникова, так как Отто считал нужным из­виняться в том пред Беляевою, написав ей письмо, где говорит, что сделал это, чтобы избежать каких-то извест­ных ей, очень неприятных для него слухов. Это, вместе C неплатежом Беляевой денег, чрезвычайно раздражило ее. A тут подоспел еще уход Шишкина тайно из ее дома к дя­дям. Я излагал перед вами, господа присяжные, подробно ту переписку, которая предшествовала этому уходу и ко­торою он сопровождался. Сначала письмо Шишкина в опе­ку о том, что он желает исполнить священную волю OTga и остаться у бабушки, так как дяди его не знают и 'не любят; потом письмо его к Беляевой из дома дядей с ука­занием на то, что так как она его восстановляла против них, а они его любят и дают ему «настоящее» направление, To он не может вернуться к ней; а в промежутке между этими письмами письмо Беляевой к предводителю дворян­ства, с присовокуплением найденных ею в комнате ушед- Шего от нее внука записок, в которых неизвестный руко­водитель советует мальчику сказать своей бабушке, что он бросает ее «собачий дом», что она «каналья, которая хочет его обокрасть», что она мужичка и т. д., и, наконец, письмо некоего Риццони, почтенного наставника юношества, кото­рый, сознаваясь, что по просьбе Мясникова подговаривал Шишкина уйти от Беляевой и для этого писал ему эти записки про бабушку, жалуется, что Мясников, по уходе Шишкина от Беляевой, не исполнил своего обещания «осо­бенно поблагодарить» его. Эти письма характеризуют ту недостойную игру, жертвой которой был мальчик, едва вступивший в отроческие годы. Для нас все эти письма C наглядностью объясняют, почему в 1865 и даже в 1866 годах Беляева очень дурно отзывалась о Мясниковых, по­чему она считала возможным говорить, что они ее обма­нули, ограбили, что они воспользовались ее доверием и ее «оплели». Эти слова ее повторял повсюду ее поверен­ный Чевакинский, который в 1865 году писал Ижболдину жалобу на Мясниковых в Комиссию прошений и, предла­гая свои услуги для их преследования, просил только у Ижболдина записи о том, что тот не станет преследовать Беляеву, а в 1868 году, после того как Беляева примири­лась с Мясниковыми, сделался их ходатаем и просил Ге­расимова не показывать у следователя то, что он от него, Чевакинского, слышал про завещание. Участие Чевакин­ского в попытках сделок с Ижболдиным для возбуждения дела о подлоге завещания — не подлежит сомнению. Он научал, собирал материалы, ободрял, подстрекал робкого сарапульского мещанина, он предлагал свое бескорыстное руководство, но желал, однако, всегда оставаться в тени, в стороне, держа у себя в руках лишь пружинки действий Ижболдина. Ha это ясно указывают показания Герасимова и Шимановского. Ho он был поверенным Беляевой, и без ее согласия в таком рискованном — и для него далеко не безразличном деле — действовать не мог. Поэтому в его умёлых руках Беляева косвенным образом являлась обви- нйтельницею Мясниковых, но обвинительницею осторож­ною, у которой всегда было приготовлено, на всякий слу­чай, отступление. Ko времени ссоры Беляевой с Мяснико­выми относится желание ее, даже не жалея себя, под влиянием гнева и оскорблений, раскрыть все по этому делу, на что указывают письма ее к Мясниковым, найден­ные в ее бумагах, где она грозит открыть все «со дня смерти ее мужа» и представить это на суд государя. На­тянутые и враждебные отношения продолжались между ними до 1868 года. Ho в этом году состоялось, при по­средстве денежных обязательств, примирение Беляевой C Мясниковыми, а вслед за тем возникло следствие. Общая опасность тесно соединила Беляеву с Мясниковыми, и вче­рашние враги стали сегодняшними друзьями.

Таким образом, господа присяжные, обвинение мое окончено. Я старался, не увлекаясь, спокойно и сжато изложить пред вами существенные обстоятельства этого сложного дела и те данные, которые почерпнуты мною из письменных документов. Если я упустил что-либо, TO до­полнит это ваша память, в которой отпечатлелись, без сом­нения, все черты, все оттенки этого дела. Мне остается распределить ответственность между подсудимыми.

Я обвиняю Александра Мясникова в том, что он за­думал составить подложное завещание от имени Беляева и привел это намерение в исполнение. Ни в общественном его положении, ни в его богатстве, ни в его образовании не нахожу я никаких обстоятельств, по которым можно бы говорить о снисходительном отношении к его поступку: он виновен — и только виновен. Обращаясь к Ивану Мяс­никову, я по совести должен заявить, что в деле нет ука­заний на его непосредственное участие в преступлении. Это не значит, однако, чтобы он не участвовал в нем косвенно. Нет сомнения, что Александр Мясников не мог бы решиться составить подложное завещание, не имея на то предварительного, быть может, молчаливого согласия со стороны брата, он не мог бы действовать с сохранной распиской, не зная, что скажет на это брат, он не мог co- ставить завещания, не быв наперед уверен в том, что брат его беспрекословно примет завещанное имущество, что при этом между ними не выйдет недоразумений. Ему надле­жало быть уверенным, что Иван Мясников будет смотреть сквозь пальцы в то время, когда он станет действовать. Иван Мясников знал хорошо, какое преступление подго­товляется, и не остановил брата, не предупредил св6*им влиянием содеяние преступления, не напугал своими угро­зами. Лица, которые так действуют, по закону считаются менее виновными, чем те, которые совершили преступле­ние непосредственно, они считаются попустителями пре­ступления, HO виновность их имеет значение уже потому, что очень часто преступления не совершились бы, если бы люди честные и могущие иметь влияние приходили на помощь колеблющимся и удерживали их на опасном пути, а не смотрели, сложа руки, на то, как подготовляется не­чистое и злое дело. Поэтому я обвиняю Ивана Мясникова в попустительстве. Караганова я обвиняю в том, что он, после подготовительных занятий, подписал бумагу чужим именем, зная, что это делается для духовного завещания. Вместе с тем, не могу не заметить, что Караганов был ору­дием в руках других, умственно и материально более, чем он, сильных лиц, что он находился под давлением своей привязанности к хозяевам и что жизнь его разбита, на­всегда и непоправимо. Я прошу вас поэтому признать его заслуживающим полного снисхождения; равным образом, думаю я, что не будет несправедливым признать заслужи­вающим снисхождения и Ивана Мясникова. Взглянув на него, близкого к гробу и разбитого параличом, вы, гос­пода присяжные, поймете, под влиянием какого чувства я указываю вам на возможность этого признания. Излишне говорить вам, что приговор ваш будет иметь большое зна­чение. Дело это тянется четырнадцать лет и возбудило целую массу толков. Общественное мнение клонилось по отношению к нему TO в одну, то в другую сторону, и судом общественного мнения дело это было несколько раз, и са­мым противоположным образом, разрешаемо. Мясниковых признавали то закоренелыми преступниками, то жертвами судебного ослепления. Ho суд общественного мнения не есть суд правильный, не есть суд, свободный от увлече­ний; общественное мнение бывает часто слепо, оно увле­кается, бывает пристрастно и — или жестоко не по вине, или милостиво не по заслугам. Поэтому приговоры общественного мнения по этому делу не могут и не должны иметь значения для вас. Есть другой, высший суд — суд общественной совести. Это — ваш суд, господа присяжные.

Мы переносим теперь дело Мясниковых из суда обще­ственного мнения на суд общественной совести, которая не позволит вам не признать виновности подсудимых, если онй действительно виноваты, и не допустит вас уклониться от оправдания их, если вы найдете их невиновными. Про­изнеся ваш приговор, вы или снимете с них тоярмоподо- зрений и слухов, которое над ними тяготеет издавна, или скрепите его вашим спокойным и решительным словом. Если вы произнесете приговор обвинительный, если согла­ситесь с доводами обвинительной власти и проникнитесь ее убеждением, TO из него будет видно, что перед судом по Судебным уставам нет богатых и бедных, нет сильных и слабых, а все равны, все одинаково ответственны. Вы докажете тогда, насколько справедливо можно применить к людям, которым приходится стоять перед вами, слова, что «несть эллин и иудей» *..♦