Концепция «государственного крепостного права» и общинно-государственная модель правовой эволюции российского крестьянства

К наиболее существенным предпосылкам выбора юридической модели реформирования правового статуса коронного крестьянства в период отмены крепостного права можно отнести состояние российского законодательства о коронных крестьянах; уровень российской юридической науки; законодательный опыт и правосознание высшей российской бюрократии.

Правосознание наиболее активной части «тончайшей прослойки» образованного российского общества — дворянской бюрократии — играло ведущую роль в разработке целей, средств, последовательности проведения крестьянской реформы в условиях зарождения отечественной юридической науки. Российский либерализм до середины XIX в. не имел иной социальной базы, помимо дворянства, его идейные оттенки были слабо различимы, но накануне отмены крепостного права внутренний конфликт первых российских либералов по вопросу о выборе стратегии и тактики реформы принял наиболее острые формы.

До середины 1850-х гг. укрепление сословного правового статуса российского коронного крестьянства рассматривалось как первая часть общей крестьянской реформы, условие и образец для предстоящей отмены крепостного права447. Победа П. Д. Киселева в 1830-е гг. в споре с «западниками» Е. Ф. Канкриным, В. П. Кочубеем, Н. С. Мордвиновым, М. М. Сперанским448 обозначила начало распространения в правовосознании российской реформаторской бюрократии «общинно-государственной» парадигмы преобразования аграрной страны. Ее узловыми положениями являлись административно-судебная автономия крестьянской общины и общественная (общинная) форма собственности на землю.

В 1840-е гг. в общественном мнении началась пропаганда демократического потенциала института сельской общины. Большой резонанс вызвала книга французского государственного деятеля, историка и литератора Алексиса де Токвиля «Демократия в Америке», где община была представлена как основа демократического устройства США. Этот базовый орган народовластия, писал Токвиль, «является тем единственным объединением, которое так хорошо отвечает самой природе человека, ибо повсюду, где бы ни собирались вместе люди, община возникает как бы сама собой». Автономность общины весьма уязвима, но до тех пор, пока она «не войдет в обычай общества..., а стать обычной для общества она может только после того, как долгое время просуществует в законах». Демократия имманентна общине, и хотя сфера, ее деятельности ограничена, ... но внутри этой сферы община совершенно свободна в своих действиях.

449

численность ее населения и на размеры занимаемой ею территории» Многие замечания Токвиля о северо-американской общине были с восторгом восприняты некоторыми российскими общественными деятелями, тем более, что в России к середине XIX в. правовое регулирование института сельской общины основывалось на синтезе норм обычного права и законодательства.

Сельская община заняла центральное место и в труде барона Гакстгуа- зена «Исследования внутренних отношений народной жизни и в особенности сельских учреждений России», написанном по итогам его поездки по ряду российских губерний. Эта работа, благодаря усилиям П. Д. Киселева, была напечатана за счет средств казны, а сам автор награжден бриллиантовым перстнем253. В начальный период работ над крестьянской реформой статьи Гакстгаузена об отмене крепостного права и выкупе помещичьих господских прав в Пруссии и Австрии будут напечатаны в 22 и 23 номерах «Русского вестника»254. Таким образом, в сельской общине видели основу национальной самобытности, народовластия, средство реформирования земельных отношений не только отечественные общественные и государственные деятели.

В то же время многие образованные царские чиновники и экономисты в 1850-е гг. понимали неэффективность передельного общинного землепользования. Так автор большого числа работ по финансово- экономическим вопросам Ю. А. Гагенмейстер, служивший в ряде финансовых ведомств империи, в записке «О финансах России», поданной Николаю I в начале 1852 г., отмечал, что «хозяйственное положение государственных поселян не может улучшиться надлежащим образом, пока не отменится общественное владение землями и правительство не наделит крестьян отдельными участками. Тогда только можно надеяться на постепенное удобрение земли и на возрастание ее стоимости, чем и казне дана будет возможность возвысить со временем поземельную подать»255. Но поколебать общинные устои сельского сословия в России, как известно, удалось только в начале XX в.

Сельская община, как было показано в предыдущих главах, занимала важное место в организации управления крестьянами коронного сектора экономики, а вопросы об общине и крестьянской свободе оказались центральными в первой в России публичной дискуссии славянофилов и западников в 1830—1840-е гг. На приемах общественного (общинного) управления аграрно-земельными отношениями основывались многие проекты второй четверти XIX в., направленные на ограничение сферы действия крепостного права (указ от 1842 г. об обязанных крестьянах, выкуп с торгов крестьянами заложенных имений, инвентарные положения и т. п.). Безуспешность этих мер привела к разочарованию в возможностях средствами позитивного права разрешить крестьянский вопрос. Легизм, которого долгое время придерживались как представители официальной власти, так и оппозиция (декабристы, братья Тургеневы), казалось, исчерпал себя. Одно из первых подтверждений наметившейся перемены мы находим в секретной записке «О крепостном состоянии России», подготовленной по указанию министра государственных имуществ П. Д. Киселева в 1841 г. чиновником МГИ А. П. Заблоцким-Десятовским, пользовавшимся его особым доверием. Содержание и антикрепостнический характер записки хорошо известны, в ней развивались предложения и подходы к крестьянской реформе самого Киселева, обнародованные в Секретном комитете 1839 г. и ряде других, высвечивались идеи почти всех инициированных им законопроектов и указов об изменении положения крепостных и государственных крестьян.

Самое примечательное в этой записке — первое документальное обоснование просвещенным чиновником неразрешимого, по его мнению, средствами позитивного права противоречия , опреде

лившим на многие десятилетия вперед главный лейтмотив отечественного правового дискурса. В 1840-е гг. это противоречие выражалось в невозможности решить триединую задачу: а) достичь освобождения помещичьих крестьян «без потрясения основ» (поскольку помещиков нельзя лишить части их собственности безвозмездно); б) освободить крестьян без земли (это подорвет основы национальной безопасности); в) правительству выступить финансовым посредником между этими сословиями в решении земельного вопроса (для этого недостаточно средств).

Записка А. П. Заблоцкого-Десятовского 1841 г. получила высокую оценку министра Киселева и стала программой по крестьянскому вопросу петербургского «кружка», сформировавшегося вокруг братьев Н. А. и Д. А. Милютиных из числа прогрессивно настроенных министерских чиновников, профессоров, преподавателей, литераторов, осуждавших бюрократизм, отсутствие гражданских и политических свобод, но не высказывавшихся за применение нелегальных средств либерализации государственной и общественной жизни.

Связующим звеном «петербургской» и «московской» ветвей российской дворянской реформаторской мысли, обеспечившим их консолидацию на общей, хотя и не лишенной противоречий, идейно-теоретической основе, оказался выдающийся правовед, цивилист, философ и историк права К. Д. Кавелин. Его правовые взгляды и мировоззрение формировались под влиянием различных течений общественной мысли конца 1830 — 1840-х гг.: демократа В.Г.Белинского и известного юриста-гегельянца П. Г. Редкина, московских славянофилов и «западника» Т. Н. Грановского, а так же друзей юности А. И. Герцена, Н. П. Огарева, В. П. Боткина, Н. X. Кетчера, Е. Ф. Корша, будущего министра внутренних дел и государственных имуществ П. А. Валуева. Учеником и соавтором Кавелина в составлении первых рукописных либеральных проектов (так называемой «подземной литературы») являлся известный правовед, философ и историк права Б. Н. Чичерин. В петербургский период жизни (1848—1855 гг.) К. Д. Кавелин примыкал к кружку братьев Милютиных, а с его лидером Н. А. Милютиным, племянником министра

і

і государственных имуществ П. Д. Киселева, служил в министерстве внутренних дел.

Впервые К. Д. Кавелин стал известен широкой публике как участник продолжительного диспута западников и славянофилов, достигшего апогея к 1847 г., когда он в журнале «Современник», а в ответ и Ю. Ф. Самарин в «Москвитянине», опубликовали свои знаменитые программные статьи о положении личности в русской истории. Кавелин, основываясь на истории русского права, развивал тезис о поглощении личности семьей, общиной, церковью и государством. Он доказывал, что «личное право» никогда не получало юридического закрепления в российском законодательстве, что не позволяло сформировать и определенную законом систему государственно-правовых институтов. Потому государство постоянно нарушало сословные «вольности», и «русская история была историей развития самодержавия и власти, как история Запада является историей развития свободы и прав»450.

Позиция Самарина строилась на летописных источниках, некоторых идеях гегелевской философской школы. Автор доказывал, что «личный принцип был хорошо развит в древней Руси, но личность, просвещенная греческой церковью, обладала высоким даром смирения и добровольно передавала свою свободу князю». Высокие нравственные качества русского народа (сострадание, самоотречение, милосердие, смирение и проч.) отличали и князей, и весь народ, создавая основу внутренней гармонии в русском обществе, которое воплотило «личный принцип» в государстве, а не в автономии отдельных членов общества. Идеальная картина «дивного согласия» в русском обществе получала у Самарина религиозное объяснение.

Публичный анализ А. И. Герценом позиций участников этой полемики привлек особое внимание к Кавелину, в 1850—1853 гг. служившему под началом генерал-адъютанта Я. И. Ростовцева. Совет будущего председателя Редакционных комиссий быть впредь более сдержанным в высказываниях не был принят, и вскоре записка Кавелина «Об освобождении крестьян в России» (1855 г.) стала широко известна259. Одновременно К. Д. Кавелин направил своему давнему другу в Лондон несколько критических статей, написанных им в сотрудничестве с Б. Н. Чичериным. Эти статьи, анонимно напечатанные в сборнике «Голоса из России», содержали первое публичное изложение концепции Кавелина о «государственном и частном крепостном праве». Совместно с указанным выше тезисом о невозможности разрешения проблемы крепостничества в России существующими средствами позитивного права, теорией Чичерина о закрепощении и раскрепощении сословий, эта концепция вскоре стала идейным стержнем нового крестьянского законодательства260.

Следует отметить, что естественный нравственный протест против социальной несправедливости и бесправного положения миллионов российских крестьян сочетался у Кавелина с игнорированием различий в правовом статусе ряда групп коронных (государственных) и частновладельческих крестьян, заставляя его искать единый для всех крестьян путь из «рабства» к свободе. Подобный подход был характерен для многих «властителей дум» предреформенной России. Один из самых ярких из них, Т. Н. Грановский, в своих публичных лекциях по истории западноевропейского Средневековья, пользовавшихся огромной популярностью, резко выступал против феодальных порядков и медленных темпов вытеснения их пережитков в европейских государствах. Выдвигая на первый план общность положения всех категорий феодально-зависимых крестьян в Европе, их общее бесправие перед лицом сеньора («для феодала не было разницы между вилланами и рабами»; «феодальный владелец не думал, что виллан такой же человек, как и он»), он экстраполировал выводы, почерпнутые в западноевропейской истории XI—XIV вв., на российскую действительность 1840—1850-х гг., что также стало излюбленным методологическим приемом создателей нового российского законодательства о крестьянах43-9. Впоследствии концепция Кавелина—Чичерина о всеобщности крепостничества в императорской России стала краеугольным камнем дореволюционной, советской, эмигрантской и зарубежной историографии.

Тем не менее, в ранних «эмансипационных» записках К. Д. Кавелин признавал, что половина сельского населения России — государственные (в узком смысле) крестьяне,подведомственные МГИ, — являлись юридически свободными. Остальная часть (24 из 43 млн крестьян или около 40% российских подданных) находилась под действием крепостного права,

в котором он выделял два неравных по численности сегмента — «частный» и «государственный». «Частное крепостное право» охватывало 20 млн человек — крепостных и дворовых людей, лишенных «самых первых, самых скромных зачатков гражданской свободы: права по своему усмотрению заниматься тем или другим промыслом и произвольно отлучаться из места своего жительства, ...права требовать плату или вознаграждение за свой труд»); «государственное крепостное право» — 4 млн человек, не считая лиц, призванных на службу по рекрутским наборам и солдатских детей. Имея по Своду законов правовой статус «свободных сельских обывателей», последние были свободны только по названию, поскольку также «не знают всех или большей части этих прав и могут быть по всей справедливости

г ' 460

быть названы крепостными государства или правительства»

«Государственное крепостное право» распространялось на пять разрядов населения. Во-первых, — крестьян, приписанных к казенным и посессионным фабрикам, заводам, корабельным лесам, благотворительным заведениям, почтовому управлению, конюшням и пр. Эти крестьяне, считал Кавелин, лишь «по названию вольные», они ограничены в выборе занятий, а управляющим ими чиновникам74 предоставлены «огромные права».

Во-вторых, на удельных и дворцовых крестьян, также «вольных по названию». Рассмотренный в предыдущей главе нашей работы сложный порядок управления жизнью и трудом этих крестьян со стороны департа- << мента уделов представлялся юристу Кавелину аналогом крепостной власти помещика. Он заключал, что «первые зачатки гражданской свободы также не существуют для них, как и для многих званий в России», и считал вслед за Киселевым и его ближайшим окружением заблуждением распространенное мнение о том, что «удельные крестьяне зажиточнее государственных». Не отрицая его в принципе, он объяснял «зажиточность» этих групп коронных крестьян не эффективностью системы управления ими, а неравноценным обменом землями между уделом и казной в 1835 г., когда «зажиточных и богатых» государственных крестьян всей Симбирской губернии перевели под управление департамента уделов в обмен на «бедных и разоренных удельных крестьян» других губерний. Кавелин, не вдаваясь в детали, заключал, что «водворить такими способами цветущее хозяйство между удельными крестьянами — если оно действительно таково - весьма не трудно»401. Аналогичный тезис можно найти у многих сторонников общинно-государственной модели крестьянской свободы (А. В. Головнина, А. П. Заблоцкого-Десятовского, Д. П. Хрущева и др.).

Третью группу лиц, охваченных «государственным крепостным правом», составляли военные поселяне, которые «гораздо более... стеснены и лишены гражданских прав». Кавелин писал, что «нельзя без содрогания вспомнить, как образовались наши военные поселения: простых мужиков в один прекрасный день вдруг обстригли, обрили, одели по-военному, и во всех подробностях домашнего и общественного быта подчинили военной дисциплине, военному начальству, военному суду! Страшный формализм, тупое, мелочное, несносное фельдфебельское педантство и казарменный наружный порядок и чистота в применении к хозяйственным и административным делам были бы смешны, если бы не были так притеснительны. Военные поселяне — это крепостные военного ведомства», но «их положение ... никому кроме чиновников и начальников не приносит пользы»402.

Четвертую группу «крепостных государства», по Кавелину, составлял «многочисленный класс мастеровых людей всякого рода, приписанных к казенным заводам, фабрикам и даже к небольшим заведениям и мастерским, как-то: типографиям, лабораториям, чертежным и проч.» Это — «тульские оружейники, мастеровые на горных заводах, наборщики и печатники московской университетской типографии и т. п.», у которых «задельная» плата весьма ничтожная (например, на горных заводах в Златоусте месячная зарплата мастерового 1 рубль при продолжительности рабочего дня 16 часов), а «выход из сословия запрещен». Рабочий и мастер — не профессия, а «звание» человека, которое «наследственно обрекает их к государственному крепостному праву», а в это время на горных заводах казны управление, организация труда и суд вообще были устроены по военному образцу. «Так, заключал Кавелин, государство присваивает себе, почти без вознаграждения, труд вольных людей, нарушая тем самым основные понятия о справедливости, самые бесспорные гражданские права, и вдобавок само терпит от этого большие убытки»403. Примечательно, что Государственный совет еще в 1840 г. дал аналогичную оценку институту посессионного владения крестьянами как не соответствующего новым потребностям России и предложил ряд мер по ликвидации оставшихся 140 посессионных фабрик, из которых спустя 18 лет действовали только 46 — ничтожная часть от 12 с лишним тысяч промышленных

-464

предприятии

Последнюю, пятую, группу «крепостных государства» составляли военнослужащие, призванные по рекрутским наборам, которых навсегда «вырывали из среды земледельческих и промышленных классов» для строевой и вспомогательной службы. По мнению Кавелина, «трудно представить себе что-либо несправедливее, тягостнее для народа, разорительнее для государства и противнее здравому смыслу нашего Устава о рекрутской повинности». Двадцатипятилетний срок службы (при императоре Николае I были введены бессрочные отпуска после 15, 12 и 10 лет службы, но получение «отпускных билетов» осложнялось многочисленными формальностями) превращал ее из повинности «в крепостное состояние государству, тем более что дети, внуки, правнуки и отдаленнейшее потомство сданных в рекруты тоже обязаны служить государству», что нельзя назвать иначе, как «уродливым противоестественным учреждением»405.

Таким образом, «государственное крепостное право», по Кавелину, охватывало лиц, на которых государство накладывало определенную трудовую (служебную) повинность, обусловленную той или иной государственной потребностью, задачей, функцией. Странно, что при этом в сферу действия этого правового явления у Кавелина не попали 20 млн государственных крестьян, которые также несли повинности в пользу казны. В середине XIX в. подобная форма привлечения к труду на нужды государства рассматривалась либеральной мыслью как анахронизм, возникший «во времена невежества и варварства», как следствие «противного здравому смыслу устройства военной повинности в России, существующей только в силу ошибочных понятий о пользе и выгоде государства». Основываясь на западноевропейских политэкономических учениях, Кавелин призывал государство не «заниматься никаким промыслом, никаким изделием, никаким заготовлением хозяйственным образом», поскольку это всегда убыточно, а крах «государственного крепостного права» он связывал с повсеместной заменой принудительного труда свободным400. Однако темпы и формы изменений в сфере юридических обязанностей российских подданных представлялись ему менее ясно, чем в сфере субъективных прав.

Программа Кавелина по уничтожению «государственного крепостного права» предусматривала приватизацию всех казенных предприятий, сокращение бюрократического аппарата, меры по финансовому оздоровлению государства, повсеместное введение в промышленности, в армии и на флоте вольнонаемного труда, упразднение разряда «кантонистов»

(солдатских детей), реорганизацию воинской службы на основе всеобщей воинской обязанности (с 18 лет) и сокращение ее срока до 7 лет407. Все указанные выше группы крестьян должны были получить « »,

« ». Предусматривалось выведе

ние их из административной юрисдикции коронных органов с передачей в ведение МГИ, которое «петербургские прогрессисты» считали лидером социального реформаторства.

Важно подчеркнуть, что к середине 1850-х гг. идеалом крестьянской свободы для Кавелина выступал сословный статус «свободных сельских обывателей», объединенных в сельские общества под управлением МГИ. Модель управления государственными крестьянами, в основании которой покоилась сельская поземельная община, не только не подвергалась им' сомнению, но должна была сыграть системообразующую роль в реорганизации крестьянской жизни после отмены крепостного права. В будущем, в связи с освобождением всех крестьян коронного землевладения от административной власти ведомств, Кавелин предлагал продумать трудоу-

46S

строиство и социальные гарантии чиновников

Вопрос о конкретных правовых средствах замены «обязанного» («служебного») труда вольнонаемным, не затрагивался Кавелиным, не касался он и проблем реформирования налогового законодательства, а пополнение государственного бюджета видел в тотальной приватизации казенной собственности. В то же время Кавелин справедливо связывал феномен «государственного крепостного права» с особенностями определенной исторической стадии монархической формы правления. Понимая роль монарха в сословном обществе, стоящем на пороге отмены крепостного права, как арбитра, действующего в интересах не одного сословия, а всего народа, он призывал различать «государственную власть и вотчинную собственность, ...русскую державу и частное имение, ...русского государя и хозяина или владельца». Он полагал, что император не может быть «помещиком над империей», и его власть не тождественна власти «дворянина над своим имением», а «неизмеримо выше всех вообще сословных интересов, и до тех пор остается незыблемою и недосягаемой, пока не унизит сама себя исключительным, пристрастным предпочтением польз одного класса выгодам и преимуществам всех прочих»409. Однако, в целом объективная трактовка Кавелиным задач монархической власти в государстве,

стоящем на пороге модернизации, не способствовала выработке реальных способов вовлечения российского крестьянства в общегражданскую (бессословную) общественную практику.

Концепция «государственного крепостного права» являлась скорее ярким примером обличительной либеральной публицистики, нежели глубоко аргументированной научной разработкой. Журналистский термин «государственное крепостное право» акцентировал в правовом статусе части крестьян российской короны и некоторых других групп российских подданных гипертрофию юридических обязанностей, функционально связанных с деятельностью самодержавного государства. Объединив этим общим понятием круг «служебных» групп населения, участвовавших в исполнении функций государственной власти, Кавелин не включил в него государственных крестьян, которые также не были свободны от исполнения ряда обязанностей пред казной и тяготились не столько административной властью МГИ, сколько ее нерациональной и неэффективной организацией. Это дает основание полагать, что в середине XIX в. Кавелин не выходил за рамки сословной трактовки крестьянской свободы. Он полагал, что освобожденные от «частного» и «государственного» крепостного права крестьяне будут переходить не в сферу действия общего позитивного права империи и общей подсудности коронных судов, а под административносудебную юрисдикцию свободной сельской общины,

* Концепция Кавелина стала важной частью общинно-государственной модели крестьянской свободы, базировавшейся на опыте МГИ по укреплению в российской деревне крестьянских общественных («мирских») институтов. Сельская община коронных крестьян действительно выступала важным регулятором крестьянской жизни, труда и быта в великороссийских и ряде иных губерний империи, и отрицать эту реальность, рассчитывая на быстрое отмирание поземельной общины, было невозможно, но роль и место общины в будущем свободном гражданском обществе российские либералы понимали по-разному. Их «правое» крыло, признавая тесную связь крестьянской общины «свободных сельских обывателей» с государственным управлением, ориентировалось, как будет показано далее, на развитие с общиной новых социальных общегражданских

институтов (в первую очередь, индивидуального частного крестьянского землевладения и землепользования), а более радикальное течение, поль-. зовавшееся тезисами славянофильской доктрины, полагало, что новые общественные отношения должны развиваться общины и с рас

пространением на все сельское население стать определяющими для дальнейшего развития российского общества.

Идея длительного сосуществования в российской деревне коронного, частного и крестьянского общинного («мирского») землевладения с 1830-х годов находила все больше сторонников в среде просвещенного российского дворянства и столичной бюрократии. Одно из первых ее обоснований принадлежит идеологу славянофильства, публицисту, историку, философу, общественному деятелю Ю. Ф. Самарину, с которым К. Д. Кавелин в конце 1840-х гг. вел спор об общине. Самарин был убежден в необходимости крестьянской реформы в России, но считал, что нужно сделать все, чтобы избежать негативных социальных последствий, которые сопровождали отмену крепостного права в Западной Европе, в первую очередь — пролетаризации российского крестьянства.

На Самарина, как и многих его современников, произвела сильное впечатление книга ученика Г. В. Ф. Гегеля, Лоренца Штейна «Социализм и коммунизм современной Франции» (1842 г.), раскрывшего новое качество взаимодействия в эпоху модерна государства и общества, разделенного на классы. Штейн обосновал идею справедливой социальной организации обновленного («социального») государства, которое рационально и обоснованно формирует, а затем реализует политику «государственного социализма», не дожидаясь требования революционных масс (позднее Л. Штейн выпустит еще одну книгу, ставшую широко известной в России благодаря переводу ведущего отечественного «полицеиста» И. Е. Андреевского, — об организации государственного управления в социально ориентированном государстве261). Ряд идей Штейна уже в 1840-е гг. творчески подхватили российские славянофилы, прежде всего, Ю. Ф. Самарин, соединивший их с собственной теорией общинного устройства сельской жизни после отмены крепостного права262.

В одной из четырех записок по крестьянскому вопросу, составленных в августе 1857 г. по поручению великого князя Константина Николаевича, Самарин обосновал целесообразность сохранения общинного землевладения вместо развития на «мирской» земле участкового индивидуального крестьянского землевладения263. Наиболее важным из его «практических» аргументов в пользу сохранения общины была невозможность в короткие сроки «уравнительно» (справедливо) произвести разверстку общинных земель между крестьянами. Если при мирском землевладении

регулирует передел земли, в то при размежевании силами государственных межевщиков и чиновников, пришлось бы «вместо клочков земли в 10 или 12 местах каждому хозяину ... прирезать всю пашню к одному месту, а для этого необходимо ».

Самарин, служивший начальником канцелярии генерал-губернатора Юго-Западного края Д. Г. Бибикова в период проведения там инвентарной реформы, понимал объем и сложность проведения межевания и кадастрово-оценочных работ. Он был уверен, что «этой задачи не разрешит ни один топограф, и если теперь шумны бывают сходки, собирающиеся для уравнительного передела, то какой же страшный ропот поднялся бы со всех концов России на вводителей личного владения»264. Исходя из того, что «сельская община есть факт первостепенный, самородный и бытовой», он полагал, что « , если того потребует естественный

ход экономического развития, (выделено нами —

. .)», но если сейчас «мы легкомысленно потрясем ее и самовольно вве

дем в нее разъедающую стихию личного владения, то мы навсегда убьем сельскую общину, ибо, распавшись на единицы, она уже никогда не сомкнётся опять в одно целое»265. Эти выводы Самарина разделяли те молодые реформаторы в высших органах государственного управления, которые стремились к проведению социальной модернизации в России как можно более быстрыми темпами и как можно более простым путем.

В первом самаринском проекте освобождения крестьян предлагался не выкуп ими земли в собственность, а институт вечно-наследственного пользования «мирской землей», российский (общинный) аналог «чинша», известного автору по службе в западных губерниях империи. К. Д. Кавелин же шел гораздо дальше, он полагал, что период «обязанного» положения крестьян землевладельцу необходимо предельно минимизировать, и, следовательно, способы перехода к крестьянам права собственности на «мирскую землю» должны быть предельно простые без лишних «технических деталей».

Основные положения правового механизма общекрестьянской модели «выкупа» земли в общественную собственность, ставшего впоследствии почти повсеместно обязательным, были разработаны К. Д. Кавелиным в 1855-1857 гг. для помещичьей деревни266. В дальнейшем они получили развитие в материалах Редакционных комиссий, вошли в законодательство 19 февраля 1861 г. и впоследствии были распространены на все разряды российского коронного крестьянства. В этой связи можно отчасти согласиться с недавно прозвучавшей оценкой проекта Кавелина как первого в России успешно реализованного научного проекта «социальной инженерии — радикальной модернизации социальных отношений, осуществляемой государством на основе компромисса»470, но именно научность проекта Кавелина и вызывает сомнения.

Одним из источников разработки плана выкупа сельской общиной «мирской» земли у помещика стал опыт решения земельного вопроса в ряде европейских государств, но главной опорой в расчетах Кавелина стала практика податного обложения российских крестьян, основанная на «подушевом» принципе, круговой поруке и уравнительности. При этом совершенно не учитывались необходимость объективного расчета стоимости земли, введения в государстве новой налоговой системы, а главное — личные законные интересы крестьян. Если в Западной Европе земельные реформы сопровождались развитием индивидуальных форм крестьянского землевладения, то в России сознательно разрабатывалась и была применена в масштабах всей страны уникальная схема оценки выкупаемой крестьянами общинной земли.

Выкупной план Кавелина являлся заключительным этапом реформы после предоставления крепостным людям «полной свободы от господской власти» и укрепления права на возмездное пользование «мирской» землей. Кавелин указывал три возможных варианта выкупа: а) всей земли имения; б) определенных «душевых наделов»; в) всей земли, находившейся в пользовании крестьян. Он отвергал первые два по причине недостатка средств у крестьян, и невозможности установить норму «душевого надела» для каждого имения. Кавелин также отвергал выкуп

1,

I казной крестьян у помещика с небольшим наделом как «коварную меру», которая, по его мнению, будет выгодна только владельцам, а крестьян принудит быть арендаторами или «сельскими пролетариями, которых у нас, слава Богу, очень мало»267 (этот вариант рассматривался в ранних либеральных проектах А. А. Аракчеева, Н. С. Мордвинова, Е. Ф. Кан- крина, декабристов). Его выбор был связан с третьим вариантом выкупа, получившим развитие в его совместном с Н. А. Милютиным (вскоре ставшим фактическим лидером Редакционных комиссий) частном проекте реорганизации землевладения крепостных крестьян великой княгини Елены Павловны в ее полтавском имении «Карловка». Выкуп земли, находившейся в пользовании крестьян, представлялся Кавелину лучшим средством сохранить спокойствие в стране, структуру землепользования в каждом поместье, поскольку, подчеркивал автор, этот вариант «не потребует никаких особенных издержек и не может возродить больших недоразумений и неизвестности npaB»47S.

Кавелин считал справедливым компенсировать помещикам потерю не только земли, но и личности крепостных268. В этом тезисе, который не разделяли даже многие его оппоненты, отражается суть его либерализма. В 1857 г. в одном из писем А. В. Головнину, личному секретарю великого князя Константина Николаевича, он разъяснил свою позицию довольно откровенно: «Крепостное право — есть право личное, которое в одних случаях может быть приведено к ценности земли, в других не может..., попробуйте коснуться сущности, и вы увидите, какие могут произойти несправедливости от такого взгляда на предмет. Есть имения, даже целые местности, в которых доход помещика дается не землею, а работою крепостных. В таких имениях заплатить владельцу за землю и лишить его дохода за труд значило бы отнять у него собственность»269. Это утверждение было полной противоположностью легистской трактовке юридической природы крепостной зависимости М. М. Сперанским как «законного крепостного состояния» крестьянина, водворенного на земле помещичьей с потомственной и взаимной обязанностью. Оппоненты Кавелина и Милютина в высших кругах российской бюрократии так же делали акцент на поземельном характере несвободы крестьян. Возможность амбивалентной трактовки юридической сущности крепостного права и путей его упразднения была заложена в двойственности юридических источников данного явления, которую осознавали российские государственные деятели, начиная с М. М. Сперанского270. Но если личная несвобода крепостных крестьян упразднялась «росчерком пера» монарха, то ликвидация поземельной зависимости крестьян от землевладельцев требовала специальной государственной программы. Судьба крестьянской реформы и модернизации аграрной державы в целом зависели от выбора правовых средств разрешения поземельного вопроса, разработка которых в силу углубляющейся социальной дифференциации российского крестьянства требовала разносторонних подходов.

Однако в основе «выкупного проекта» К. Д. Кавелина лежала довольно простая схема. Он исходил из того, что помещики должны сразу получить всю сумму выкупа, чтобы иметь средства для перестройки хозяйства «на

4S2

коммерческую ногу» , и предлагал для проведения выкупной операции организовать специальный банк, в который крестьяне будут вносить (полностью или частями) выкупные платежи деньгами или приобретая ценные бумаги банка. Расчет выкупной суммы будет производиться по обычным залоговым правилам (ежегодный доход имения за 37 лет, 5% рост, погашение в год равными долями; при выплате 5/6 долга оплата процентами только остающейся части «капитала обеспечения» или долга «рубль на рубль»; постепенное изъятие банковских билетов из обращения). Размер выкупа определялся обычным для помещика способом — по местным рыночным ценам на «крепостной товар» (крестьянские «души»), не требуя проведения предварительных специальных землемерных и оценочных действий, поскольку не стоимость земли, а стоимость «души» определяла ценность собственности помещика. Например, из «стоимости» поместья в 100 ревизских душ, каждая из которых оцениваласьв 125 рублей серебром, т. е. из 12,5 тыс. рублей, банк выплачивал бы помещику 1/6 часть деньгами (2083,3 рублей), а 5/6 — банковскими билетами, которые затем выкупаются у него в течение 37 лет. Крестьяне (100 ревизских душ) будут уплачивать банку в год по 5 рублей серебром с ревизской души (всего — 505 рублей, включая 1/37 выкупной суммы или 338 рублей, 0,5% на покрытие издержек по выкупной операции или 62,05 рубля и 5% с «капитала обеспечения», который был занят под проценты, или 104,5 рубля)271. Кавелин не проектировал новый правовой статус крестьян, полностью выкупивших свою личность и землю, а использовал для этого действовавший законодательный институт «государственных крестьян, водворенных на собственных землях», находившихся в ведении МГИ. Плану освобождения крестьян предполагалось придать гласность, опубликовать в печати для обсуждения и приступить к реализации в отдельных регионах, начиная с девяти западных губерний, одновременно развивая в других регионах «разные косвенные меры», блокируя источники распространения крепостного права полным запрещением продажи и покупки крепостных без земли, расширением практики договоров между помещиками и крестьянами, выкупом без обеспечения землей 6 347 крестьян у однодворцев и т. n.4S4

В 1858 г. в Главном комитете по крестьянскому делу механизм выкупа крестьянами земли не являлся приоритетной проблемой, но уже в начале 1859 г. подвергшийся существенной правке «карловский проект» выкупа был принчт в качестве модельного образца для работ над законодательством о крестьянах. В нем были полнее раскрыты положения, учитывавшие, как считалось, интересы крестьянства: бессрочность пользования усадьбами и всей надельной землей; минимизация процедур обмена земель, его проведение только с согласия крестьян или уполномоченного органа; перенос усадеб за счет землевладельца; право выкупа крестьянами 'усадеб и всей отводимой им земли с рассрочкой плате

жа на несколько лет (методика расчета цены не указывалась) и с безвозмездной передачей крестьянам их усадебных строений; замена барщины денежным оброком; безвозмездное пользование усадьбами до выкупа, надельными землями и угодьями — за оброк, который «разлагается не на лица, а на землю и таким образом теряет характер личной подати, что значительно облегчит право перехода крестьян и, следовательно, личное их освобождение сделается в свое время весьма удобным на практике»; отмена «произвольного возвышения оброчной платы», централизованное определение размера оброчной подати в зависимости от изменения цены на зерно.

Проект 1859 г. утверждал «мирское управление... на общепринятых началах собственно для хозяйственных распоряжений по имению» и определял меры принуждения для обеспечения своевременной уплаты податей, «которые не обидны для крестьян и в то же время достаточно ограждают владельческое хозяйство». Согласно проекту владелица поместья освобождалась «от исполнения обязанностей по управлению имением, возложенных ныне на помещиков общими законами», но давала обещание заниматься организацией сельских школ и иных общественных учреждений. Протокол заседания Главного комитета от 26 января 1859 г. не сохранил ни одного замечания по этому проекту (так высоко в Главном комитете не оценивался ни один из рассмотренных им частных проектов освобождения крестьян). Основной оппонент указанной модели выкупа М. Н. Муравьев журнал этого заседания не подписывал272. Обновленный проект устройства Кардовского имения великой княгини Елены Павловны был напечатан в 1860 г. в заграничном проправительственном издании «Le Nord» и в «Колоколе»480 после завершения основных работ Редакционных комиссий над проектами общих Положений, включая составлявшийся в обстановке строжайшей секретности выкупной проект.

Триумф частного проекта должен был повториться в масштабах всей России, охватывая и коронных крестьян. Концепция «государственного крепостного права» быстро распространилась не только на указанные К. Д. Кавелиным пять групп населения империи, но и на государственных крестьян. Если в плане Кавелина 1855—1857 гг. планировалось сохранить МГИ как орган государственного управления всеми непомещичьими крестьянами, то после открытия Редакционных комиссий «Колокол» объявил «горькой нелепостью» тот факт, что «до сих пор государственные крестьяне, в сущности, принадлежат министерству». «Колокол» в середине марта 1859 г. призвал к безвозмездной передаче прав собственности на землю государственным крестьянам, чьи «общины» наравне с «общинами» освобожденных помещичьих крестьян должны «иметь возможность ... узакониться сами в себе и определить для своих членов права личного выхода и переселения, сами устроят свою полицию и свой суд». Безвозмездность перехода права собственности на землю Огарев и Герцен объясняли тем, что государство являлось «пустым звуком», «абстракцией», а « абстрактного названия нельзя выкупать; оно не владелец, не помещик, а логическое определение совокупности народа. Правительство только может определить maximum земли, принадлежащей общинам государственных крестьян, чтобы отделить те незанятые земли, которые займутся выселками. И это освобождение государственных крестьян такхсе необходимо как освобождение помещичьих. И оно будет»273. По-видимому, только серьезная пробельность политико-правовых и экономических знаний позволяла «глашатаям народной свободы» высказываться столь уверенно по сложнейшим вопросам реформирования крестьянской страны и провозглашать утопические идеи.

Даже при скудости материальных источников индивидуальной приватизации земли крестьянами и отказе от проектирования вариативных правовых механизмов приобретения крестьянами вещных прав на землю данная модель крестьянской реформы не являлась безальтернативной. Но опыт ряда европейских государств, где отмена крепостного права и перестройка поземельных отношений с последовательным упразднением элементов личной (крепостной) зависимости крестьян от землевладельца продолжалась в течение десятилетий, в России оказался востребованным частично и весьма поверхностно. Для последующего модернизационного процесса в аграрной стране эта неспособная к эволюционному развитию модель крестьянского землеустройства своими юридическим формами не укрепляла, а, наоборот, осложняла правопорядок в России и неизбежно оказалась для общества самой сложной социальной проблемой на протяжении десятилетий.

Спроектированная по замыслу Кавелина и Милютина общинногосударственная модель освобождения крестьян являлась антиэтатистской по своей сути, что наиболее ярко проявилось при ее оценках в бесцензурной печати, в частности, близким к ее авторам лондонским «Колоколом». В феврале — апреле 1858 г. в обширной статье «Русские вопросы» Н. П. Огарев фактически противопоставил общинную организацию крестьян государственной системе Российской империи, проведя сравнительный анализ института общины с акцентом на ее поземельные права в Англии, Франции, Германии, США и POCCHH4SS. Автор в который уже раз резко выступил с критикой государственного аппарата, деятельности чиновников, а заодно и выборной сельской администрации коронных крестьян. По Огареву, любое «государство есть сумма сел; устройте село — и вы устроите государство»274. По мнению редакции «Колокола», только общинная организация села как крестьянского сословного поселения (помещики в этот тип поселения не входили, поскольку жили не в «селах», а своих поместьях, «имениях») могла обеспечить демократический строй в России. К этому мнению присоединился и один из первых российских либералов- западников Н. И. Тургенев, настаивавший на частичном безвозмездном (с компенсацией помещику от казны) наделении крестьян землей. Весной 1859 г. он писал, что независимо от способа, которым будет решен аграрный вопрос, необходимо дать освобожденным крестьянам «здравое и несложное управление», при этом «нет никакой нужды учреждать для освобождаемых крестьян особого управления, особого начальства, подобных тем, кои существуют для крестьян казенных и удельных. Напротив, гораздо удобнее и полезнее было бы учредить волости, из 10 до 15 тысячи жителей состоящие и включить в сии волости всех крестьян, казенных, удельных, бывших помещичьих без различия. В волостном начальстве, наподобие сельского, должен... преобладать элемент крестьянский, по край-

490

ней мере, на первые времена»

Очевидно, что выбор в 1861 г. общинно-государственной модели крестьянской реформы не в последнюю очередь был обусловлен состоянием юриспруденции и юридической науки в России. По замечанию известного специалиста по государственному праву, во второй четверти XIX в. курсы русского государственного права превратились «в мертвую справочную книгу учреждений и ведомств, не связанных общей животворящей идеей, которую тщетно старались подметить лучшие представители славянофильской школы: Хомяков, Самарин и Аксаковы, выяснявшие национальную идею самодержавия и крестьянской общины, стихийно созданную русским народом — характернейшую черту русского государственного строя, столь резко его отличающую от западноевропейского сословного, а потом буржуазно-национального»275. По свидетельству другого юриста, выпускника Казанского университета, некоторое время служившего в министерстве юстиции, В. В. Берви (Н. Флеровского), «царствование Николая I так понизило юридические знания в России, что трудно было найти хорошего преподавателя финансового права, даже в Петербурге профессор финансового права был крайней посредственностью»276.

Столкновение двух подходов к проектированию реформ в ходе модернизации традиционных общественных отношений не является исключительно российской спецификой. «Бинарная оппозиция» этатистской и антиэтатистской политико-правовых моделей взаимодействия государства, общества и личности проходит лейтмотивом сквозь всю историю политико-правовой мысли4"3, но становится наиболее значимой именно в эпоху так называемого буржуазного либерализма, когда общество встает перед необходимостью отказаться от традиционных форм организации и вовлечь в сферу «государственно-организованного» права максимально большую часть населения. Но в России в середине XIX в. это столкновение приобрело уникальные формы. На уровне практической разработки «крестьянских» законопроектов «бинарная оппозиция» этатистской и антиэта- тистской моделей вошла в содержание самих законов, расколов не только общественную мысль и либерально настроенную бюрократию в России, но и само общество, в котором его абсолютное большинство — крестьянство — оказалось юридически изолированным от некрестьянской части.

Молодая отечественная юридическая наука объективно не могла противостоять этому и сама находилась под влиянием пафоса славянофильских освободительных теорий, что ярко проявилось в творчестве К. Д. Кавелина. Его несколько вольное обращение с базовыми частноправовыми институтами (в первую очередь, институтом частной собственности на землю), явилось следствием пренебрежения к отечественной легистской традиции, действующему позитивному праву и своеобразным проявлением «правового нигилизма». Потому критика Кавелиным легистского подхода к разрешению крестьянского и в целом «сословного» вопроса в России, заложенного в начале XIX в. М. М. Сперанским и развитого в административной практике ряда высших государственных органов первой половины XIX в., была яркой, образной и резкой, но далеко не всегда конструктивной. Известный американский исследователь истории российского государства и права периода империи Ричард С. Уортман справедливо заметил, что «в эпоху реформ часто рассуждали об отсутствии у крестьян уважения к закону. Но неуважением к юридическим методам защиты права было пропитано и сознание очень многих в правительстве и обществе накануне эмансипации»277. Это наблюдение представляется верным не только в отношении судебной юстиции и процессуальных отношений, которые исследовал американский историк, но и по более широкому спектру вопросов, стоявших в центре идейных споров при разработке крестьянской реформы (о земельной собственности, о местном самоуправлении, о гражданской свободе, о роли государства в обществе и т. п.).

Во многом под влиянием идей Кавелина у молодой части российской реформаторской бюрократии сформировался своеобразный логический стереотип реформы: по-настоящему освободить крестьян можно только с землей, но гарантировать земельное обеспечение крестьян можно только через ее выкуп в собственность общины, для этого неизбежно придется затронуть права собственности помещика, но дворянство должно пойти на эту жертву, дабы избежать крестьянского бунта. При этом роль государства как третьей стороны в компромиссе основных сословий сводилась лишь к «запуску» механизма реформы и финансовому посредничеству в проведении выкупной операции. Роль равного участника социального компромисса, также несущего часть общей «жертвы», государству отводили оппоненты кавелинско-милютинского плана, которых до сих пор считают «консерваторами-крепостниками», но на деле оказавшиеся более открытыми для понимания законных интересов различных общественных групп в крестьянской стране, а потому более реалистично подходивших к разработке планов социальной модернизации России.

Тезис о неизбежности «жертвы» со стороны двух сословий, которых творцы законов 19 февраля 1861 г. сознательно «разводили» друг с другом, лейтмотивом проходит и сквозь всю пореформенную либеральную мемуаристику (Н.П.Семенов, Я.А.Соловьев, П. П. Семенов-Тян-Шанский, Ф. П. Еленев и др.)278. При этом участники тех судьбоносных событий, допуская пышную обличавшую крепостничество риторику и пафос, как-то упускали из вида, что жертвы, в первую очередь, понесла та сторона, ради которой они приносились — российское крестьянство, и в меньшей степени — российское дворянство, в то время как абсолютным бенефициантом колоссальной по масштабам и уникальной по методам «выкупной операции» стало самодержавное государство.

«Неуравнительность» (несправедливость) выкупных платежей, оправдание нравственными мотивами нарушения права собственности, впервые официально допущенное государственной властью, в сочетании с той конструкцией крестьянской общинной собственности на землю, которая была заложена в Положениях 19 февраля 1861 г. и распространена на все российское крестьянство, не оставляли места для развития в самом массовом сословии империи классической основы либерализма переходного периода — индивидуальной частной собственности на землю, гражданских и политических свобод

В то же время на этой почве могли развиваться самые разнообразные учения, игнорировавшие эти либеральные ценности. Не случайно юрист- социалист В. В. Берви (Флеровский), свидетель эпохи Великих реформ, задолго до 1917 г. восхищался реальной перспективой социалистического пути развития России, как естественного для крестьянской страны,

т и считал возможной ее реализацию уже в 1861 г. Он писал, что условия, в которых проводилась крестьянская реформа, «были до того благоприятны, что мне неизвестен в истории ни один государь-реформатор, который пользовался бы такой прекрасной обстановкой дела. Это было как раз то время, когда в западной цивилизации политический энтузиазм, которым она горела так долго, заменился социальным... Общинное владение или мирское крестьянское землевладение заключает в себе великий социальный принцип. Исходя из этой точки зрения, можно было без малейшего труда, рядом с освобождением крестьян, создать такую социальную реформу, которая бы сразу поставила Россию во главе со-

496

циального движения в западной цивилизации»

Подводя итог, можно сделать вывод, что заявленная в радикальной бесцензурной публицистике концепция «государственного крепостного права» не делала различий между «служебным» правовым статусом ряда групп крестьянства российского коронного землевладения — удельных, дворцовых, государевых, которые интересуют нас в первую очередь, и правовым положением абсолютно бесправных частновладельческих крестьян. Учитывая положение в высших властных кругах ее автора К. Д. Кавелина, нельзя не заключить, что указанная концепция, его выкупной проект и теория сельской общины сыграли ключевую роль в формировании общей стратегии крестьянской реформы на основе общинно-государственной модели крестьянской свободы.

Данная модель явилась следствием отражения в правосознании части просвещенного дворянства и либеральной бюрократии, ориентированных на модернизацию российского общества, конфликта естественно-правовых принципов и действующего позитивного права. Для нее характерны: естественно-правовое правопонимание, недооценка регулирующей роли государства и закона в процессе социальных преобразований, переоценка роли правовой традиции как источника права, завышенные темпы и упрощенные приемы реформирования правового положения крестьянского сословия, а потому — игнорирование в социальном проектировании его имущественной дифференциации, идеологизированное отношение к институту собственности на землю, способам и методам обеспечения крестьян землей. Общинно-государственная модель крестьянской свободы носила сословный характер, базировалась на положениях политико-правовой программы славянофилов, административном опыте МГИ по интеграции сельской общины в систему управления сельским населением империи, ранних проектах К. Д. Кавелина по крестьянскому вопросу. Реализация этой модели

4,6 . . ( . ). Три политические системы ... С. 127—128.

подрывала перспективы укрепления российской законодательной (легист- ской) традиции, расширяла социальные и идейные основы «правового нигилизма», способствовала радикализации общественного мнения, повышению угрозы национальной безопасности государства. 3.2.