Либерально-этатистский подход к правовой эволюции российского крестьянства на рубеже 1850-1860 гг.

Отход от доминировавшей в российском реформационном процессе первой трети XIX в. легистско-этатистской традиции разработки наиболее острого и социально значимого «крестьянского вопроса» наметился в 1840-е годы и стал очевидным к концу 1850-х.

Среди российских юристов наиболее ярким представителем либерально-этатистского подхода к решению крестьянского и иных острых социальных вопросов в начале царствования императора Александра II являлся Б. Н. Чичерин. Его концепция «закрепощения и раскрепощения сословий» в России имела логическую и смысловую связь с рассмотренной выше концепцией К. Д. Кавелина о «государственном крепостном праве». Но у Чичерина уже в ранних статьях более явно выражена юридическая методология анализа социальных проблем, обусловившая его особое внимание к исследованию роли государства в регулировании общественных отношений. Б. Н. Чичерин не сомневался в возможностях государства легальными способами корректировать общественное развитие и

гражданскую свободу и юридическое равенство сословий в России после отмены крепостного права497.

Предложения Б. Н. Чичерина по упразднению крепостного права, изложенные им в трех статьях, анонимно напечатанных А.

на крестьянскую землю по губерниям и уездам с тем, чтобы, заплативши эту сумму, крестьяне освобождались совершенно»; учреждение ссудных и заемных касс для кредитования крестьян для выкупа, перевод на них долгов помещиков Опекунскому совету; разрешение дворовым людям «оставлять своих господ», установление им и промышленным крестьянам « суммы» ежегодного оброка и « выкупной

цены». Чичерин полагал, что государство должно взять на себя часть рас-

500

ходов по выкупу крепостных

Либерализм Б. Н. Чичерина во второй половине 1850 гг. быстро преодолел политический радикализм и обрел научный фундамент. Если летом 1855 г. он воодушевленно восклицал: «Нам нужны , не

ограничения царской власти, о котором в России никто и не думает. Нам нужна 1.»280, то спустя несколько лет на рубеже 1850—1860-х гг. он

уже занял правый реформаторский фланг и защищал сословный строй «аргументами реалистического консерватизма, твердо усвоившего...

известные либеральные начала»281. Постепенно Б. Н. Чичерин выработал собственную концепцию свободы, в которой получили развитие многие положения его идейного предшественника М.

Теорию «закрепощения и раскрепощения сословий» Б. Н. Чичерин развивал в общих юридических курсах по государственному праву, научных трудах по теории и истории государства и права, в лекциях, которые он читал цесаревичу Николаю Александровичу в начале 1860-х гг. Особенностью крестьянства («сельского сословия»), по Чичерину, являлось его «внутреннее однообразие» в хозяйственных занятиях и быту, связанное с оседлым образом жизни крестьян. При слабом государстве, «при господстве частных отношений» крестьянство ранее других сословий становится «крепостным или обязанным» землевладельцу, и выделение в его среде юридических групп (крепостных, «обязанных» и свободных) «определялось, главным образом, степенью зависимости». В то же время Чичерин подчеркивал, что именно в среде «свободного» крестьянства на завершающем этапе сословного периода образуются разряды крестьян- собственников, арендаторов, вольных рабочих. Потому последовательный переход крепостных крестьян в «обязанные», а «обязанных» — в свободные рассматривался им как естественный процесс «раскрепощения» сельского сословия. Для Чичерина была очевидна «служебная функция» сельского сословия, которое в полном составе «обязано податями и повинностями в пользу государства, сообразно своему званию», он считал, что только отмена сословного порядка приводит к упразднению ограничений их прав5"4.

Важно подчеркнуть, что Чичерин выступал за отмену личного крепостного права, за выкупу помещиков земель, на которых крестьяне жили и трудились. Важнейшим пунктом его программы являлось установление индивидуального, а не общинного землепользования крестьян, в чем «он видел гарантию нормальных отношений между сословиями и опору общественного порядка, поскольку именно класс мелких производителей способен стать в России противником революционных устремлений и опорой твердой государственной власти»5"0. Убежденность Чичерина в необходимости создания в России частного крестьянского землевладения, противостоящего «либерализму улицы», была известна в правительственных кругах, и весной 1858 г. он получил от нового руководителя МГИ, М. И. Муравьева, предложение поступить на государственную службу в это министерство, но отказался от него507.

Б. Н. Чичерин был единственным либералом, не побоявшимся публично упрекнуть заграничные издания А. И. Герцена и Н. П. Огарева в непозволительном стиле ведения полемики по острейшим общественным вопросам, однако главной причиной идейного разрыва этих выдающихся современников стало отношение к закону. В событиях 1858—1859 гг., связанных со словесной «дуэлью» с Герценым, сложными идейными отношениями с Кавелиным, проявились не только

особенности правосознания теоретика либерально-этатисткого подхода к модернизации сословного строя России, в них отразилось начало главной драмы молодого российского либерализма.

50S

эти вопросы уже затрагивались в юридической литературе , в контексте нашей темы к ним стоит вернуться еще раз.

Б. Н. Чичерин считал, что бесцензурной печати за границей не достает ответственности и выдержки, идейной последовательности и научной глубины в применении того орудия, которым она обладала. В 1857-1858 гг., писал он, «перед обличением Герцена трепетали самые высокопоставленные лица. С подобным орудием в руках можно было достигнуть того, что было совершенно недоступно подцензурной русской печати. Можно было действовать на недоумевающее правительство, сдерживать его и направлять на правильную стезю. Но именно в этом отношении «Колокол» был более чем слаб. Он скорее мог сбить с толку и правительство и общество, нежели указать какой-либо определенный путь»5"9.

Со своей стороны, Герцен упрекал Чичерина за излишнее почитание «французского демократического строя и ... нелюбовь к английской, не приведенной в порядок свободе», за то, что «в императорстве видел воспитание народа и проповедовал сильное государство и ничтожность лица перед ним». Герцен называл Чичерина ««гувернементалистом», приверженцем «целого догматического построения, из которого он мог тотчас выводить свою философию бюрократии», человеком, считавшим «правительство гораздо выше общества и его стремлений», для которого императрица Екатерина II — «почти ... идеал того, что надобно России»283. Герцен недоумевал, зачем Чичерин ищет кафедру, когда ему следовало бы искать портфель министра.

За верность догме права и формальной логике антиэтатист Герцен называл юридическую науку, которая только создавалась в России, «гражданской религией», «апотеозой государства», в основе которой заложена «чисто романская и в новом мире преимущественно французская» идея. С этой идеей, считал Герцен, «можно быть сильным государством, но нельзя быть свободным народом, можно иметь славных солдат..., но нельзя иметь независимых граждан». Эта «светская, гражданская и уголовная религия тем страшнее, что она лишена всего поэтического, фантастического,

всего детского характера своего, который заменится у вас канцелярским порядком, идолом государства с царем наверху и палачом внизу...»5".

ли мы, как выйти из мещанского государства в государство народное, или нет — все же мы имеем право считать мещанское государство односторонним развитием, уродством»284.

Апогей публичной дуэли «ученого доктринера» и «певца народного общинного социализма» пришелся на важный момент (ноябрь 1858 — начало 1859 гг.), когда в Главном комитете по крестьянскому делу менялись направление и темпы разработки крестьянской реформы. Герцен объяснял непоследовательность «Колокола» колебаниями правительственной позиции в начальный период разработки крестьянской реформы, а виновником редакционных ошибок объявлял вкупе с собой и российского императора («он то является освободителем крестьян, реформатором, то заступает за николаевскую постромку и грозит растоптать едва всходящие ростки»), «Доктринеру» Чичерину он бросал упрек в легистском упрощении проблемы применения западного опыта к российским условиям: «Идти по одной линии легко, когда имеешь дело со спетым порядком дел, с последовательным образом действия, — что трудного взять резкое положение относительно английского правительства или французского императорства? Трудно ли было быть последовательным во время прошлого царствования?»

Если Чичерин и его единомышленники, по Герцену, — это «доктринеры на французский манер и гелертеры на немецкий», то себя он относил к иной группе — людям, «брошенным в борьбу, [которые] исходят страстной верой и страстным сомнением, истощаются гневом и негодованием, перегорают быстро, падают в крайность, увлекаются и мрут на полдороге, много раз споткнувшись». Герцен в полемическом азарте признавался, что ему безразлично, как и кто освободит крестьян «сверху или снизу», «крестьянские комитеты, составленные из заклятых врагов освобождения» или освободят «крестьяне себя от комитетов, во-первых, а потом от всех избирателей в комитеты. Прикажет ли, наконец, государь отобрать имения у крамольной аристократии, а ее выслать — ну хоть куда-нибудь на

Амур к Муравьеву — мы столько же от души скажем: «Быть по сему!»» Для него «главное дело в том, чтобы крестьяне были освобождены с землей», и эта цель оправдывает любые средства ее достижения285. Герцен заключал, что при непоследовательности правительства оправданы не только «шатания» его собственной позиции, но и принципиальная невозможность выработки одной линии реформы. «При таком отсутствии обязательной доктрины, предоставляя, так сказать, самой природе действовать, и сочувствуя каждому шагу, согласному с нашим воззрением, мы можем часто ошибаться, всегда будем очень рады, когда «ученые друзья наши», спокойно сидящие в сторожках на берегу, прокричат нам «правее или левее» держаться; но мы желали бы, чтоб и они не забывали, что им легче делать наблюдения над силой воли и слабостью пловцов, нежели нам плыть... и при том так далеко от берега. Из-за стен доктрины, как из-за монастырских стен сполугоря смотреть на треволнение мирское. Доктринеры счастливы, что они не увлекаются и ... не увлекают других (слова «не увлекают других» напечатаны в «Колоколе» с разрядкой — . .)». Создатель ярких образов

и метафор, А. И. Герцен в полемике с ученым юристом показал себя защитником стихии, анархистом и безответственным политиком, в чем его упрекали даже друзья. Эмоции и пафос часто скрывали отсутствие у него сильных аргументов и конструктивной содержательной критики своих оппонентов. Этими особенностями личности «глашатая народной свободы», по-видимому, часто и намеренно пользовались некоторые его весьма информированные корреспонденты.

Спустя месяц, 1 декабря 1858 г., в «Колоколе» было опубликовано ответное письмо Б. Н. Чичерина286, решившего, что недостойно «ссылаться на темперамент, отвечать легеньким издевательством, когда речь идет о благе отечества, о важнейших его интересах, о величайших преобразованиях, изменяющих весь его исторический строй...»287. Чичерин отмечал, что упрек в «шаткости и колебаниях», который он адресовал Герцену, разделяет «значительная часть мыслящих людей в России». Он писал, что «здесь речь идет о различных направлениях русского общества; о различии взглядов на современные вопросы..., о различии политических темпераментов, что, может быть, всего более разделяет людей», но, в то же время, подчеркивал Чичерин, «...на каждом из нас, на самых незаметных деятелях лежит священная обязанность беречь свое гражданское достояние, успокаивать бунтующие страсти, отвращать кровавую развязку» (возможно, Б. Н. Чичерин

имел в виду заключительные слова статьи «Нет больше освобождения крестьян», опубликованной в 21 Листе «Колокола» от 15 августа 1858 г., где Герцен вновь затронул тему крестьянского бунта как единственной альтернативы консервативной стратегии крестьянской реформы: «Результат этот будет тот, что мужики пойдут на ножи»). Бушующие на страницах популярного политического издания «страсти и гнев» Чичерин призывал заменить «зрелостью мысли и разумным самообладанием», ибо миссия Герцена как «глашатая свободы» слишком значима, чтобы не думать о последствиях брошенного им в массы слова. Герцен позднее признавался, что «сухооскорбительный, дерзко-гладкий тон возмутил, может больше содержания и меня, и публику одинаковым образом: он был еще нов тогда..., зато со стороны Чичерина стали: Елена Павловна - Ифигения Зимнего дворца, Тимашев, начальник III отделения и Н. X. Кетчер»510, но их позицию «Колокол» страстно осуждал, не освещая.

Примечательно, что в конце 1858 г., когда в узких правительственных кругах стало очевидным изменение стратегии работ над крестьянским законодательством, Герцен торжествовал победу в диспуте с Чичериным, подчеркивая, что публикация его письма вызвала бурю негодования «в молодом обществе, в литературных кругах». Герцен получил десятки статей и писем, некоторые из них (например, отклики В. А. Панаева) были анонимно опубликованы в «Колоколе»517. Весной 1859 г. Герцен резко прекратил ставшую неактуальной полемику, поблагодарив своих корреспондентов «за горячее сочувствие». 4 марта 1859 г. были официально открыты Редакционные комиссии...

А. И. Герцен так и не воспринял «обвинений» и разъяснений Б. Н. Чичерина, которого в начале 1860 гг. уже называл не просто «доктринером», 1 а реакционером. О вступительной лекции Б. Н. Чичерина по государственному праву, прочитанной 28 октября 1861 г. в Московском университете Герцен отозвался так: этот «молодой профессор-юрист, призывая тень Грановского, и говоря, что он считает за честь быть его учеником, открьш чтение своего курса изложением философии пассивного повиновения. Он поучал своих слушателей, что еще нет никакой заслуги в том, чтобы исполнять и почитать справедливые законы, но что великий долг человека — это безусловное повиновение всякому закону, даже несправедливому и нелепому, потому только, что это закон»518. Правовой нигилизм мешал Герцену- разделить с его оппонентом уважение к закону, которое он так и не обрел.

Позднее Герцен признавался, что по прошествии времени «обвинительный акт» Чичерина 1858 г. выглядит «цветом учтивости после крепких слов и крепкого патриотизма времени» (имелись в виду М. Н. Му

равьев и М. Н. Катков), а из тех общих друзей, кто в 1859 г. поддержал «Колокол», «три четверти ближе теперь к Чичерину, чем к нам»519.

Для понимания обстановки, в которой развивалось либеральноэтатистское направление российской юридической мысли в момент окончательного определения стратегии крестьянской реформы, особый интерес представляет также состоявшийся в начале 1859 г. обмен мнениями между К. Д. Кавелиным и Б. Н. Чичериным по поводу указанных публикаций в «Колоколе». В письме Б. Н. Чичерину от 8 января 1859 г. К. Д. Кавелин выражал недоумение содержанием и формой его «обвинительного акта» Герцену («нас..., друзей Ваших, Вы поставили в самое нелепое положение: перед одними опровергать возведенные Вами клеветы, а перед другими защищать чистоту и благородство ваших нравственных побуждений!»). Кавелина покоробила «холодная беспощадность» обличения, которое он сравнил с «бюрократическим «постановлением на вид» начальником подчиненных». Он отметал обвинение своего друга Герцена в преднамеренном «раздувании» революции, доказывая, что тот вовсе не разочаровался в «мирной реформе», просто выразил на страницах «Колокола» мысль всей либеральной общественности, что «если правительство не проведет реформы мерами административными, то она совершится путем революции»520 (то, что последствия «административных мер» также могут быть чреваты революцией, осталось без внимания автора письма).

Кавелин отрицал существование в России «революционной партии» и удивлялся, что Чичерина сумел «отыскать в России любителей топора, которых мы не знаем, и которых до смерти хочется отыскать Тимашеву с собратиями», тем не менее, он, как и Герцен, выделил среди сторонников реформ группу наиболее близких соратников — «наших». Намеренно революционный пафос «Колокола», герценовских статей и комментариев Кавелин объяснял необходимостью влиять на правительство, на общий ход «крестьянского дела» и отразил в своем письме результаты такого «влияния»: «...С издания рескриптов 20 ноября и 5 декабря, чего, чего,

Боже великий, мы не натерпелись и не вынесли! В феврале мы видели, как Главному комитету удалось обойти Государя в истолковании усадеб; в марте реакция сказалась еще решительнее. Положим, что для Вас все равно, будет ли мужик освобожден с землею или без земли, пройдет ли он через чистилище срочно-обязанных отношений или не пройдет: для нас это далеко не все равно. Для нас такое или другое решение совпадает с спокойным или революционным выходом из теперешнего положения. Теперь и правительство в этом убедилось... Мы глубоко страдали. Дело освобождения крестьян, наш якорь спасения, стало быстро двигаться назад. В мае меня прогнали от наследника, как человека в высшей степени опасного, за то, что я осмелился прямо поставить вопрос о выкупе земель в «Современнике»; в журналах запрещено говорить о выкупе... Все эти события навели общее уныние на все, что есть либерального и просвещенного в России, но когда издана была Главным комитетом известная Вам программа в руководство дворянству разных губерний [«Апрельская» программа для занятий губернских комитетов. — . .], когда огласилось намерение правительства

поставить всю Россию в осадное положение посредством уездных начальников и генерал-губернаторов, тогда объяты были ужасом не одни либеральные и просвещенные люди, но и сами реакционеры. Настроение умов в то время напоминало 1849 год...»521 Расставленные Кавелиным акценты в приведенной общей схеме хода работ над крестьянской реформой впоследствии прочно вошли в отечественную историографию.

Если Чичерин, в отличие от Кавелина, не видел необходимости сводить решение земельного вопроса только к выкупу земли в собственность общины, игнорируя иные, гарантированные законом вещные права крестьян, если он был убежден в невозможности решить крестьянский вопрос в короткий срок, «одним махом», то Кавелин, как мы видели, был уверен в обратном522. В своем январском письме он фактически упрекал Чичерина в предательстве либеральной идеи, подчеркивая, что его письмо Герцену «имеет политическое значение, ...скреплено авторитетом... имени уважаемого и очень известного в России». Он сообщал своему прежнему соавтору о восторженной реакции «в высших кружках» на его отповедь Герцену («Либеральная партия решилась покончить и разорвать с партией революционной»). Примечательно, что Кавелин отказался от публикации своего письма, но просил своего адресата направить его оригинал Герцену в Лондон «для собственного только сведения», поскольку, «для пользы дела необходимо, чтобы он слышал разные мнения и мог извлечь из них то, чего ему необходимо придерживаться при дальнейшем издании "Колокола"»523.

Чичерин не мог ответить Кавелину откровенным письмом, поскольку находился в Ницце, а оказии в Петербург не было; почтовая переписка перлюстрировалась, и он опасался неблагоприятных последствий для своего адресата («не мог даже напомнить ему, что еще недавно стоял на той самой точке зрения, которую теперь так резко осуждал»). Впоследствии Борис Николаевич вспоминал, что более всего был возмущен господствовавшим «у нас в литературе и в обществе легкомысленным отношением к жизненным вопросам, в защиту которого выступали Кавелин и его единомышленники», а он сам не мог разделять этот «близорукий взгляд на все окружающее», «задорную манеру, во что бы то ни стало чернить все, исходящее сверху, и извинять все, исходящее снизу». Чичерин сравнивал «русское общество, почувствовавшее свободу после долгого гнета» с шатающимся узником, выпущенным «из мрачной темницы ... на свет Божий»524.

Чичерин считал свое письмо Герцену протестом «либерализма против легкомыслия и раздражительности», а не предательством. Он уверенно заявил: «Не только совесть моя чиста, но... к сознанию высказанной правды присоединяется еще сознание принесенной пользы. Я не ожидал такого успеха». Успех его позиции обеспечило и выявление различных подходов к сложнейшим социальным проблемам, и сам факт публичной полемики, и реакция на нее в общественном мнении. Чичерин замечал, что в России нет партий, а «только общественное шатание, в котором все бродит, как в хаосе», а о Герцене отозвался не как о революционере или «недобросовестном политике», а как о человеке, который «

[выделенные курсивом слова в источнике напечатаны с разрядкой — . .].

У него нет ни такта, ни мысли. После крушения его надежд в 48-м году он бродит наобум под влиянием случайных впечатлений и своей раздражительной натуры...»525.

Весьма примечательно объяснение Чичериным собственного этатизма. Не принимая упрек в том, что он своей позицией защищает правительство и реакционную «партию» в крестьянском вопросе, он подчеркивал, что в России «общественная сфера хуже официальной». Понимая «общество» как «высшее сословие», он согласен с Кавелиным, что большинство такого «общества» образуют«помещики-консерваторыичиновники-взяточники». Но по Чичерину, и «так называемое образованное меньшинство»

(«журнальные кулисы») не лучше, и «в России едва найдется 4—5 человек, на которых можно положиться, с которыми можно действовать...» В этих условиях, пока не сложилось структура «гражданского общества», политическая система и иные институты так называемой «буржуазной цивилизации», Чичерин справедливо полагал, что «если у нас делается что-нибудь порядочное, так это единственно благодаря правительству. Оно подняло вопрос об освобождении крестьян, который без него покоился бы еще 50 лет и никто бы не думал его трогать. К чему раздражаться, если в частностях он идет не так, как желаете Вы, другой или третий?»

Чичерин не понимал трагического пафоса Кавелина при описании хода «крестьянского дела». Он считал, что «крестьянский вопрос ... в общем ... идет хорошо, своим порядком. Пропустить крестьян через чистилище срочно-обязанных отношений я считаю, писал Чичерин, не только полезным, но даже необходимым, и не желал бы, чтобы дело совершилось иначе. Я, может быть, не прав; это вопрос спорный. Но, во всяком случае, возопить против этого и считать все погибшим нет возможности. К другим административным реформам я, признаюсь, довольно равнодушен»520. Чичерин обращает внимание на ту огромную дистанцию, которая существует между видением реформы из столицы и из провинции. Он пишет; «...Все, что делается в Петербурге, имеет слишком мало значения для страны. У нас по всей земле разлита еще такая патриархальная тупость, о которую сокрушается и хорошее и дурное. Для нас нет опасностей, но зато у нас бесполезны и сила воли, и энергия труда. Мы растем как растения, по естественному закону природы. Это и горько, и утешительно... Мы всего требуем от правительства, мы хотим все большего и большего простора, мы жалуемся и выезжаем на стереотипных фразах, а пользоваться тем, что есть, мы решительно не умеем. Мы даже не умеем высмотреть, можно ли что сделать и где. Что касается до бескорыстной работы, то о ней почти нет и помину, а это первая основа крепкой гражданственности». В заключение письма Чичерин подчеркнул: «а между тем, я все-таки Россию люблю"- и посвящу ей свою жизнь, и не хотел бы жить вне отечества»527.

Впоследствии образ Б.Н.Чичерина как противника решительного освобождения крестьян с землей, представленный Кавелиным в личном письме, закрепился и в либерально-народнической историографии. Немалую роль в утверждении этого образа в пореформенный период сыграла и мемуарная литература. Так по авторитетному мнению члена-эксперта и заведующего делами Редакционных комиссий

П. П. Семенова-Тян-Шанского, Чичерин не был привлечен к работам над проектами реформы ни в Санкт-Петербурге, ни в Москве, ни в Тамбовской губернии, где располагалось родительское имение Чичерина, в силу некоторых особенностей его юридического и философского мышления, т. е. по идейным соображениям. Оценка этим мемуаристом Чичерина крайне противоречива и оставляет множество вопросов. С одной стороны утверждалось, что государствовед и историк права профессор Чичерин «не знал особенностей управления имением, не был знаком с бытом, экономическим и нравственным положением крепостных крестьян, ... с теми традициями обычного народного права, которые при переходе поместий по наследству передавались на практике от отца к сыну и одинаково соблюдались как крестьянами, так и помещиками». В то же время отмечалась известность Чичерина как защитника права собственности дворян, сторонника личной свободы, противника обязательного труда, выкупа личности крепостных и любой компенсации «за потерю барщины»288.

Семенов-Тян-Шанский подчеркивал, что Чичерин обладал «слишком радикальными воззрениями... на человеческую свободу», отличными от представлений большинства местного дворянства, стремившегося к обезземеливанию крестьян по окончании срочно-обязанного периода и сохранению на максимально длительную перспективу их «обязанного труда». Но весьма информированный мемуарист, один из лидеров «либеральных бюрократов», так и не смог внятно объяснить, почему МВД не назначило столь близкого к реформаторским кругам Чичерина одним из двух своих представителей в Тамбовский губернский комитет, не привлекло его к работе над законопроектами в Редакционные комиссии. Семенов ограничился замечанием, что МВД опасалось «встретить в нем противника земельного освобождения крестьян, т. к. он признавал в то время за помещиками права полной собственности на земли поместья, а все, что нарушало или ограничивало эти права, в особенности обязательное отчуждение в пользу крестьян — за акт несправедливости и насилия». Но главной причиной невостребованности выдающегося ученого, по- видимому, стала его профессиональная принципиальность, проявившаяся в конце 1858 г. в приведенной выше полемике с Герценым. Семенов-Тян- Шанский сделал вывод, ставший общим для всех сторонников «милютин- ской партии» и подхваченный впоследствии в либерально-народнической и советской историографии, что «вообще Чичерин, по самому складу своего ума, не мог быть признан, по крайней мере, в то время, удобным деятелем в коллегиальных учреждениях. Его мышление отличалось крайним доктринерством и необыкновенной догматичностью. Признавая вместе с Гегелем, что мысль не может создавать вещей, а создает только образы, он не хотел в своем мышлении идти далее этих образов, т. е. отвлеченных принципов, на которые он смотрел уже как на догматы, не допуская никаких отступлений, необходимых для создания вещей, т. е. конкретных предметов, и не шел ни на какие компромиссы с мнением других лиц. Вот почему он не был и не мог быть ни лидером, ни сторонником какой бы-то ни было партии, и вообще не имел достаточного влияния на людей, ему сочувствовавших, но не согласных с его слишком догматическими убеждениями, которым не доставало практической почвы»"9. Полемика Б. Н. Чичерина с А. И. Герценым и К. Д. Кавелиным — яркая страница идейной борьбы сторонников отмены крепостного права, отразившая начальную фазу борьбы либерально-этатистского и «общинно-государственного» подходов к общей крестьянской реформе, ту обстановку, в которой проходил выбор ее правовых средств, стратегии и тактики.

529

5 ''См., например:

После отставки П. Д. Киселева и кадровых изменений в руководстве МГИ и департаментом уделов, проведенных в 1856—1857 гг., отношение к «общинно-государственной» трактовке крестьянской свободы в крупнейшем государственном органе империи, управлявшем почти половиной ее крестьянского населения, резко изменилось. Разделение российского кре- стьянства на две примерно равные части — юридически свободных и крепостных, осознание насущной необходимости модернизации административных, имущественных и иных отношений в государственной, удельной и дворцовой деревне, огромный личный профессиональный опыт государственной службы, а также успехи удельного ведомства в организации эффективного функционирования удельного социально-имущественного комплекса побудили руководителей коронного сектора российской аграрной экономики— министров государственных имуществ (М. Н. Муравьев) и императорского двора и уделов (В. Ф. Адлерберг) — активизировать разработку собственной стратегии общей крестьянской реформы. Разработка плана проведения крестьянской аграрной реформы в коронном секторе российского землевладения была обусловлена не какими-то субъективными причинами или ведомственной борьбой за влияние на императора, о чем поспешили объявить некоторые современники289", а обоснованным убеждением в возможностях России перейти к новому социальному устройству, свободному от сословных ограничений и неравенства, тем же путем, который освоили многие народы Западной Европы. Основными правовыми средствами социальной модернизации и в коронной, и в помещичьей деревне должны были стать традиционные либеральные институты, адаптированные к российским реалиям: частная собственность на землю, новое бессословное устройство местного самоуправления при укреплении «вертикали» государственной власти, гражданская свобода личности, минимум которой, при условии ее постепенного расширения, закреплял закон и гарантировало государство.

Лидером либерально-этатистского крыла реформаторов среди высших государственных деятелей империи являлся Михаил Николаевич Муравьев, в руках которого к весне 1857 г. сосредоточилось руководство почти всем коронным сектором землевладения Российской империи (24 ноября 1856 г. он занял пост председателя департамента уделов, а 17 апреля 1857 г. возглавил министерство государственных имуществ)290. В Политическом отчете императору за 1857 г. глава III отделения собственной е. и. в. канцелярии князь В. А. Долгоруков высоко оценил его личные и деловые качества, но заметил, что «к нему, как к человеку, не питают искреннего сочувствия. Он известен проницательностью ума, силою воли и познаниями почти во всех частях гражданской службы, а потому, полагаясь на его способности, надеются, что для приведения части, ему вверенной, в надлежащий порядок он употребит самые действительные средства»291.

Правовые взгляды по крестьянскому вопросу главы трех коронных ведомств, критикуемого уже почти полтораста лет, до последнего времени

не привлекали внимание исследователей511. Еще при жизни он был удостоен как весьма лестных, так (в основном) и жестко-негативных оценок, как правило, эмоциональных, а не рационально обоснованных534. В петербургском обществе была известна взаимная личная неприязнь Муравьева и великого князя Константина Николаевича, в основе которой лежали идейные разногласия по многим вопросам государственного управления, проведения крестьянской реформы и будущего России. Однако противостояние этих ярких государственных деятелей стало проявляться только после смены курса законопроектных работ над реформой осенью 1858 г.535, когда не без помощи заграничной бесцензурной прессы Муравьев был объявлен противником освобождения крестьян. Этим же обстоятельством объясняют и его раннюю отставку в конце 1861 г. с поста министра государственных имуществ, но на самом деле, как нам представляется, в борьбе с братом императора за стратегию российских реформ он стал жертвой собственной принципиальности530.

Изучение правовых взглядов М. Н. Муравьева как наиболее активного противника «общинно-государственной» модели крестьянской реформы в России необходимо для объективной реконструкции хода законопроектных

533 Первым этот пробел в историографии постарался заполнить историк М. Д. Дол-

билов. См.: . . Подготовка отмены крепостного права в редакционных ко

миссиях 1859—1860 гг. Проблема субъекта реформы: автореф. дне. ... канд. ист. наук. — Воронеж, 1996; . . Александр II и отмена крепостного права // Вопросы

** истории. — 1998. — № 10. — С. 32—51; . . Проекты выкупной операции

1857—1861 гг.: К оценке творчества реформаторской команды // Отечественная исто- I рия. — 2000. —№2. — С. 15—36; 4) М. Н. Муравьев и освобождение крестьян: проблема

консервативно-бюрократического реформаторства//Отечественная история. — 2002. — , І № 6. - С. 67-90; и др.

534См., например: . Михаил Николаевич Муравьев... С. 12—13;

. Эпоха освобождения крестьян в России... Т. 1. — С. 82—87; и

"'Великий князь Константин Николаевич в своих дневниковых записях периода

работы над крестьянской реформой допускал в адрес М. Н. Муравьева такие выражения, как «каналья», «недобросовестность и канальство», «канальские предложения Муравьева», «канальский проект». Со своей стороны, М. Н. Муравьев, уже будучи Виленским генерал-губернатором, во время волнений в Западных губерниях в 1863 г. не стеснялся ! в личной переписке называть Константина Николаевича «неучем» и «дерзкой тварью»,

советовал прогнать его «скорее за море, но с тем, чтобы более не возвращался» (письмо П. А. Валуеву). — См.: 1857-1861: Переписка Императора Александра II с Великим • Князем Константином Николаевичем. Дневник Великого Князя Константина Николаевича. — М., 1994. — С. 279, 283 и др.; Западные окраины Российской империи. — М., 2006.

- С. 185.

536Ананьев С. . Михаил Николаевич Муравьев//Вопросы истории. — 2009. — № 4. — С. 51; Колокол: Газета А. И. Герцена и Н. П. Огарева ... Вып. 1. - С. 93, 163-166, 185, 210; і Министерская система в Российской империи. - М., 2007. — С. 535.

работ в 1858—1861 гг. и анализа концептуального содержания различных стратегий крестьянской реформы. Имеющаяся источниковая база позволяет выявить ряд его ключевых политико-правовых установок, определивших умеренно либеральный идейный вектор законопроектных работ над общей крестьянской реформой, которого придерхдавались М. Н. Муравьев и его сторонники в рядах высшей царской администрации.

М. Н. Муравьев, как когда-то М. М. Сперанский, и в отличие от К. Д. Кавелина, выдвигавшего на первый план вопрос о личном освобождении крестьянина и предоставлении ему гражданских прав, видел ключ к разрешению современного ему «крестьянского вопроса» не в формальном провозглашении гражданского равенства крестьянина с помещиком, а в поземельных отношениях, преобразование которых должно было неминуемо изменить сословный строй России и преодолеть гражданское неравенство. В 1860 г. в записке по поводу проекта Редакционных комиссий, направленной в Главный комитет по крестьянскому делу, он писал: «поземельный надел и установленные за него с крестьян повинности составляют главный и самый существенный узел крестьянского вопроса. В этих двух явлениях заключалась доселе материальная тесная связь между двумя сословиями, ныне одно от другого отделяемыми. Свобода личная, гражданские права и право самоуправления, даруемые Высочайшей волей бывшим крепостным крестьянам, суть естественные, необходимые последствия реформы, но сколь ни важны они относительно развития деятельности и улучшения быта огромной массы бывших крепостных крестьян, ... их результаты еще отдалены. Они будут вырабатываться и слагаться в течение времени и обнаруживаться постепенно вместе с развитием условий быта этой многочисленной части государственного населения. Что же касается до поземельного надела и повинностей, то они не только затрагивают немедленно самые близкие и живые интересы землевладельцев и крестьян, соприкасаются с их насущными потребностями, быстро обуславливают существенные стороны их материального быта, но могут столь же быстро отразиться и в общих явлениях государственного хозяйства»292. Поразительно, что «государственник» М. Н. Муравьев предостерегал своих оппонентов- «общественников» от излишнего увлечения административными мерами, Дабы «не стать на скользкий путь нарушения прав собственности, который для правительства всегда опасен, [а] с другой стороны, чтобы внешним и насильственным влиянием власти не поколебать слишком сильно той органической связи, которая соединяла до сих пор поземельный быт владельцев с поземельным бытом крестьян, обеспечивала тех и других и повседневно соприкасалась с общими условиями хозяйственного быта самого государства»293.

Тот же осторожный подход к социальным преобразованиям мы встречаем и у Б. Н. Чичерина, в научном поиске которого проблемы эволюции юридической свободы и собственности в сословном обществе всегда выступали в своем единстве. Но в законченном виде его концепция свободы и собственности в период перехода от сословного к бессословному праву сформировалась только к началу 1880-х гг.294, в период же борьбы за выбор стратегии крестьянской реформы на рубеже 1850-1860-х гг. Чичерин отказался открыто поддержать оппонентов тех, кого он сам же убедительно критиковал. В 1862 г. в статье «Что такое охранительные начала?» он настаивал на рационально-прагматическом подходе к проектированию правовых средств освобождения личности в России, но в то же время осуждал «консерваторов-рутинистов», действиями которых «существующий порядок обречен на падение... Насилие производит раздражение или равнодушие. Только мысль, созревшая в самом человеке, дает ту силу воли, то самообладание, которые необходимы для разумной деятельности. Поэтому в настоящее время, в том положении, в котором находится Россия, дело первостепенной важности - возникновение в обществе независимых сил, которые поставили бы себе задачею охранение порядка и противодействие безрассудным требованиям и анархическому брожению умов. Только энергия разумного либерального консерватизма может спасти русское общество от бесконечного шатания. Если эта энергия появится не только в правительстве, но и в самом народе, Россия может без опасения глядеть на будущее»54". Чичерин не услышал Муравьева, тогда как Муравьев разделял его подходы к модернизации России. *

М. Н. Муравьев, как и Б. Н. Чичерин, не отрицая необходимости юридического закрепления свободы и гражданских прав крестьян, не питал иллюзий относительно того, что их реальное содержание проявится только в ходе изменения поземельных отношений основных сословий в государстве. Как опытный управленец, знакомый с практикой проведения подобных реформ в европейских государствах, М. Н. Муравьев понимал, что чем более взвешено и равноудалено в регулировании отношений обоих сословий поведет себя государство, тем быстрее будут проходить

^ . . Былое и думы. Часть четвертая. // Собр. соч. — Т. 5. — С. 322. процессы преодоления сословных юридических различий и становления общегражданской основы правового статуса личности. Но равноудален- ность не означала для него уход государства из деревни и отказ от политики коронного «попечительства», он исходил из необходимости наполнения государственных функций новым социальным содержанием.

[

I

Подобное понимание роли государства в социальном регулировании базировалось на знании не только различных аспектов государственного управления, но и крестьянского правосознания. Еще в октябрьской записке 1857 г., представленной в Главный комитет по крестьянскому делу после первой ревизии государственных и удельных имуществ, он отмечал, что «крестьяне не расположены к помещикам, но исполняют беспрекословно все работы и повинности и ожидают с обычным для русского народа терпением так называемой свободы», которую они понимают «в своеволии и полной необузданности с прекращением всяких работ и платежей за землю; в безграничном пользовании всеми землями помещиков, которые, по их мнению, должны будут выехать из имений в города, ибо земля, по понятиям крестьян, принадлежит им, а не теперешним владельцам; некоторые даже считают, что они не станут платить государственных податей, говоря, что будет теперь полная свобода, и что будут иметь свои собственные мирские судилища, которые заменят ныне существующие от Правительства».

Отмеченные убеждения помещичьих крестьян разделяли и государственные крестьяне, считавшие надельную землю «неотъемлемою своею собственностью», а свои мирские сходы и «расправы» (суды) — управомоченными «судить и рядить все роды дел»541. Муравьев предупреждал об опасности безвластия, отмечая, что местный уровень государственного управления вообще не развит, «сохранилась только одна власть помещиков, и если ее уничтожить, будет полное безначалие». На местах «сосредоточенное управление» помимо помещика представлено только удельным управлением, «которое... тщательно заботится о благосостоянии поселян». Что касается уездной полиции и многочисленных местных органов МГИ (окружных управлений, волостных и сельских правлений), то они, по мнению Муравьева, «представляют фиктивную власть, весьма действительную только для своих выгод...»342.

М.Н.Муравьев, в юности примыкавший к декабристскому движению, - не противник освобождения крестьян, ясно определивший уже в 1857 г. вопрос об отмене крепостного права как «жизненный для государства», разрешение которого «не может быть отложено», но его программа

541 РГИА. Ф. 1180. Т. 15. Д. 98. Л. 2-2 об.

54!Там же. Л. 3 - 3 об.

245

реформы, развивавшая идеи J1. А. Перовского, декабристов, ранних проектов М.М.Сперанского, Н.С.Мордвинова, В.П.Кочубея, Е. Ф. Кан- крина, более взвешена и реалистична. Он понимал, что освобождение крестьян без сохранения за ними права на пользование частью помещичьих земель , ибо «большая часть крепостного населения... считает

себя крепкими как помещику, так и земле, которую крестьяне полагают... общею своею собственностью совокупно с помещиком, и выражают даже эту мысль следующей поговоркой: «мы — ваши, а вы — наши», разумеется, с землей и прочими угодьями». Ненормированные, основанные на обычае и традиции поземельные отношения в помещичьей деревне, глубоко утвердившиеся, как считал лидер правого крыла либеральной бюрократии, «между крестьянами понятия о совместном с помещиками как бы на праве собственности его землями и вообще всеми угодьями», невозможно разорвать одним актом, не вызвав, «неблагоприятное в народе впечатление. Крупное нарушение сих вековых понятий и обычных прав пользования землями русского народа, конечно, может произвести ропот и неудовольствие освобождаемых крестьян, которым и крепостная зависимость во многих случаях менее тягостна, чем лишение их обычаем утвержденного пользования помещичьей землей»543.

Сегодня с уверенностью можно констатировать, что уже осенью 1857 г. М. Н. Муравьев явно не был сторонником безземельного освобождения крестьян и сохранения крепостного права. Он исходил из реальностей патриархального быта крепостной России, отмеченного, особенно в неболь- * ших имениях, доля которых в дворянской собственности была велика, органическим единством жизненных интересов помещика и его крепостных. О том же писали и многие его оппоненты (например, тот же П. П. Семенов- Тян-Шанский), а впоследствии отмечали и мировые посредники544.

Следует подчеркнуть, что указанная записка Муравьева появилась спустя лишь два месяца после принятого Секретным комитетом на заседаниях 14 и 17 августа 1857 г. в присутствии императора и его брата общего плана работ над реформой, который предусматривал три этапа: приготовительный (политика смягчения крепостного права и сбор сведений о помещичьих имениях), переходный (личная свобода крестьян), окончательный (полная свобода крестьян)545. В то время был поставлен вопрос

лишь о ликвидации личной зависимости крестьянина от помещика при упорядочении прежних поземельных отношений, а вопрос о применении порядка управления крестьянами коронного сектора к бывшим помещичьим крестьянам даже не поднимался.

Необходимость внесения «юридического» элемента в обычно-правовую патриархальную среду помещичьей деревни была осознана высшими государственными чиновниками еще при Николае I. М. Н. Муравьев, долгое время служивший в Западных губерниях империи, по-видимому, довольно рано понял, что рядом с традиционными приемами регулирования отношений помещика и сельской общины необходимо развивать новые массовые формы индивидуального землевладения, поскольку имущественное расслоение российской деревни требовало от государства учета уже не столько сословных интересов различных юридических групп российского крестьянства, но и индивидуальных потребностей крестьян с различной трудовой мотивацией и возможностями самостоятельного хозяйствования. Для Муравьева было очевидно, что интересы зажиточных крестьян-хозяев и крестьянской бедноты не могли быть идентичны, потому и государственное «попечительство» (социальная политика) в крестьянском вопросе уже требовало не уравнительного, а дифференцированного подхода к различным имущественным группам российского крестьянства. Действия Муравьева как руководителя коронных ведомств, объективно были направлены на расширение социальной базы государства в российской деревне за счет зажиточного крестьянства, или, выражаясь современным языком, на создание предпосылок формирования в российском обществе «среднего класса».

Муравьев понимал, что более благоприятные условия для начала работы в данном направлении складываются в коронном секторе российской агарной экономики, который может стать для помещичьей деревни примером формирования имущественных отношений нового типа, а для казны — источником финансовых средств для льготного кредитования бывших помещичьих крестьян. Здесь было возможно обеспечить централизованное государственное регулирование переходных процессов, осуществление крупных социальных проектов, направленных на создание новой сельской и земельно-имущественной инфраструктуры, совершенствование землеустройства, межевания, оценки земли, налогового администрирования, планомерную последовательную корректировку действующего общего правового статуса «свободных сельских обывателей», унификацию на новых общегражданских основах правового положения разнообразных мелких групп сельского населения. Опыт всех крупных европейских государств показывал, что реформирование поземельных отношений и отмена личной (крепостной) зависимости начинались не в частновладельческом аграрном секторе, а в коронном, где государство было более свободно в выборе стратегии социальной модернизации. Уже в записке 1857 г. Муравьев предлагал развивать приватизацию незаселенных казенных земель, а на оброчных землях казны создавать «частные хозяйства без участия казны, обрабатываемые правильным трудом», регулировать аренду крестьянами земли.

В то же время он оставался реалистом, считая, что от мелкого индивидуального крестьянского хозяйства не приходится вскоре «ожидать ни положения капиталов, ни правильной обработки земли, ни благоразумного и просвещенного труда»540. В 1858 г., когда в губернских комитетах уже началась разработка проектов губернских положений об изменении быта помещичьих крестьян, М. Н. Муравьев отмечал, что положение «свободных сельских обывателей» (государственных крестьян) было именно тем, к которому следует стремиться в реформировании положения частновладельческих крестьян. Этой мыслью он, по-видимому, руководствовался и при составлении вместе с С.С.Ланским и Я.И.Ростовцевым Апрельской Программы для занятий губернских комитетов. М. Н. Муравьев был далек от отождествления понятий «частное» и «государственное крепостное право», но, как мы увидим далее, ряд положений концепции Кавелина, касавшихся удельных и дворцовых крестьян, были учтены в его законопроектной и административной деятельности.

Новый министр госимуществ был уверен, что землепользование крестьян коронного сектора землевладения прочно защищено законом и обычаем, а сами «государственные крестьяне, ... основываясь, с одной стороны, на практическом факте постоянного владения казенными землями, а, с другой, на заботливости правительства наделять их оными в случае недостатка, получили полную уверенность, особенно в губерниях великороссийских, что земля отдана им в полное неотъемлемое владение на праве собственности и на сем основании они ограждают земли от посторонних захватов и ведут даже процессы в присутственных местах, защищая права казны». Муравьев, разумеется, не разделял подобного отношения крестьян к своим правам на землю, поскольку считал, что по закону государство (казна), а не сельские общества имело на эти земли право собственности. С другой стороны, он был противником принуждения крестьян к выкупу усадеб, полагая, что сами крестьяне должны сделать этот выбор295.

Руководство коронных ведомств, управлявших крестьянами, считало, что «свободные сельские обыватели» не нуждаются в реформировании по образну крепостных крестьян. Если их оппоненты предлагали законсервировать существующие формы организации крестьянской жизни, упразднив административную власть коронных ведомств, то «консерваторы» пытались опереться на эту власть для перехода к новым правоотношениям в российской деревне. Раскол в высшем эшелоне реформаторов произошел не по вопросу, отменять крепостное право или нет, освобождать крестьян с землей или без нее — в необходимости этих мер на высшем государственном уровне уже никто всерьез не сомневался. В центре разногласий был вопрос о дальнейшем направлении социально-правовой эволюции российского крестьянства: к свободе сословной (крестьянской) или к свободе общегражданской. Наилучший способ, позволявший радикально изменить земельно-правовое положение «свободных сельских обывателей» без существенного потрясения основ их общинной организации, Муравьев видел в параллельном развитии на землях российской короны общинного и индивидуального крестьянского землевладения и индивидуально-семейной долгосрочной аренды.

Отношение к М. Н. Муравьеву со стороны его идейных оппонентов на раннем этапе работ над реформой показывает запись в дневнике К. Д. Кавелина, который уже летом 1857 г. весьма скептически отзывался о перспективе его административных усилий. На вопрос фрейлины императрицы Александры Федоровны, А. Ф. Тютчевой, сделает ли что-нибудь Муравьев «для мужиков», он ответил так: «ничего не сделает..., нужна большая опытность,

(курсив наш — . .)». Под «системой», очевид

54S

но, Кавелин понимал построенную Киселевым организацию управления государственной деревней, базировавшуюся на сельской общине, обычном праве и особенностях крестьянского правосознания. Кавелин отмечал, что «Муравьев... хотел править государственными крестьянами как удельными, а это опасное предприятие», поскольку ему было «известно лично от многих государственных крестьян, что даже бедные из них не желают быть богатыми удельными, а не желают потому, что удельные — крепостные»296. Это мнение, идентичное позиции бывшего товарища министра госимуществ Д. П. Хрущова, Кавелин зафиксировал в своем дневнике, но вскоре после публикации Апрельской Программы в «Колоколе» от 1 апреля 1858 г. эта оценка Муравьева была воспроизведена почти дословно: «Муравьев предлагал государю управление государственными крестьянами устроить так, как управление удельными! Это значит дать чиновничеству помещичью власть кроме обычной чиновничьей»544. С весны 1858 г. М. Н. Муравьев стал одним из ключевых объектов критики бесцензурной заграничной печати.

Главное различие позиций Кавелина и Муравьева заключалось в том, что министр связывал хозяйственное благополучие крестьян и развитие их правового статуса в направлении сближения с другими сословиями с рациональной организацией управления общественными отношениями в деревне, постепенным формированием нового типа связей между государством и крестьянством, преодолевающим сословную идентичность. Однако оппоненты видели в его предложениях только намерение лишить крестьянство права на сословное самоуправление и общественную собственность на землю. Если М. Н. Муравьева волновала слабость организации управления на местах (как коронного, так и сословно-корпоративного), то Кавелин, наоборот, доказывал необходимость предоставить крестьянам полную (в их понимании) свободу, восстановить «во всей силе» общинное начало и сократить вмешательство «чиновников в крестьянские дела», без чего «нам предстоит большая опасность, ибо мы искусственно раздражаем народ, спокойный теперь и смирный»55".

Когда крестьянское понимание свободы как разделяли

творцы крестьянской реформы и их вдохновители, голос видного царского министра в защиту порядка и рациональной системы управления новациями в деревне с трудом противостоял такому напору. Спустя много лет, находясь в эмиграции, знаток «крестьянского права» К. И. Зайцев назовет «аграрную идеологию российской интеллигенции», т. е. народничество в широком смысле слова, «несколько отполированным вариантом крестьянского правового мировоззрения, в какой-то мере связанного с правительственными мероприятиями и основанного на тексте закона», а гибель Российской империи объяснит единством взглядов правительства, общества и народа на крестьянский вопрос297. На самом деле такого единства не было ни в правительстве, ни в обществе, ни в самом крестьянстве, но на рубеже 1850—1860 гг. силы «легистов» и «общественников» оказались неравны.

Подводя итог, следует отметить, что либерально-этатистская модель гражданской свободы была направлена на преодоление сословных различий в российском обществе в целом, а не только на изменение положения российского крестьянства. Данная модель соответствовала правосознанию части просвещенного дворянства и высшего российского истеблишмента, непосредственно связанного с управлением агарной экономикой России. Внутренне эта модель менее противоречива, ориентирована на оптимальное использование в России «средне-восточно- европейского» пути модернизации при рационализации и повышении культуры государственного управления. Для нее характерны опора на правовую и законодательную традиции, научно обоснованное государственное регулирование процессами модернизации традиционного аграрного общества, комплексная постановка задач переходного периода, отказ от форсированных темпов унификации правового статуса подавляющего большинства российских подданных (43 млн российских крестьян) при предоставлении всем крестьянам общегражданской праводееспособности и гарантий землепользования, цивилизованное отношение к институтам частной собственности на землю и бессословного местного самоуправления как социальным основам преобразований, ориентация на создание в России многоукладной агарной экономики, «среднего класса» как общественной базы либерализма.

Либерально-этатистская модель юридической свободы сельского населения России развивала подходы к реформированию правовой системы и социальных институтов традиционного общества, заложенные российским либерализмом первой трети XIX в., учитывала особенности организации национальной аграрной экономики, зарубежный опыт буржуазных земельных реформ и была рассчитана на несколько этапов. Принято считать основоположником данной модели перехода к гражданской свободе в России видного отечественного правоведа Б. Н. Чичерина, что бесспорно в философско-правовом аспекте, однако первые законопроекты в рамках данной модели, отклоненные в 1861 г. как «крепостнические», были выдвинуты рядом высших должностных лиц Российской империи (М. Н. Муравьевым, В. Ф. Адлербергом, В. А. Долгоруковым).