2.2. Многоукладная экономика и особенности регулирования: взгляды историков и современников

Октябрьская революция 1917 г. нарушила эволюционное развитие хозяйственных отношений в России и, как говорилось выше, сложившуюся рыночную систему хозяйствования, которая, впрочем, больше тяготела к смешанному типу.

1) патриархальное, т. е. в значительной степени натуральное крестьянское, хозяйство;

2) мелкое товарное производство (т. е. из тех, кто продает хлеб, большинство крестьян);

3) частнохозяйственный капитализм;

4) государственный капитализм;

5) социализм.[426]

Имущественный оборот в условиях многоукладной экономики оказался сложным в структурном отношении фактором. Как пишет И. А. Исаев, он состоял из четырех основных потоков: государственного планового оборота (где преобладали методы централизованного регулирования и администрирования), государственного товарного оборота (где взаимоотношения между предприятиями строились на коммерческой договорной основе), частного товарно-потребительского оборота и частнокапиталистического оборота. Общим для всех потоков являлось соотношение в каждом из них «плановости» и «автономности».[427]

Экономическая и правовая мысль 20-х годов выработала особую категорию - «переходная экономика» и регулирующее ее «право переходного периода», в которой динамические элементы сочетались с достаточно устойчивой структурой смешанной экономики. Сложный характер этой системы был также обусловлен тем, что она соединяла две противоположные по

характеру подсистемы. В теории и практике 20-х годов сложились две позиции: станут ли товарные отношения явлением целой хозяйственной эпохи, или мирное сосуществование секторов недолговечно? В последнем случае диспропорции смешанной экономики должны были рассматриваться как неизбежное, но временное явление, поскольку плановое начало строило свою собственную систему отношений без учета закона стоимости.

В связи с этим возник вопрос о централизации управления народным хозяйством. Теоретической базой всех экономистов левого фланга был марксизм, который и проповедовал полную централизацию управления народным хозяйством на основе директивного плана, с сочетанием и соразмерностью всех экономических ресурсов и потребностей. В данном случае задачи производства решались нерыночными механизмами, а прогресс его связывался с централизацией через планомерность последней.

Первое практическое воплощение идея централизма нашла в организации в 1917 г. ВСНХ. Этот орган вырабатывал общие нормы и планы регулирования экономической жизнью страны, согласовывал и объединял деятельность центральных и местных учреждений. ВСНХ сосредоточивал в своем управлении отраслевые и территориальные механизмы. Централизация хозяйственного управления закреплялась на нормативном уровне. На I Съезде СНХ было выработано «Положение об управлении национализированными предприятиями» от 3 июня 1918 г., которое узаконило строгую хозяйственно-производственную субординацию: правление ВСНХ - областное правление - предприятие. Хотя «Положение» предполагало выборность одной трети членов коллегиального руководства предприятия (фабрично-заводского управления) рабочими и назначение оставшейся части руководящего состава, тем не менее, было узаконено полное подчинение предприятия центру или областным правлениям (согласно иерархической лестнице) без функций распоряжения как имуществом, так и продукцией и с исключительно полным подчинением и обязанностью выполнять чужие поручения и задания.[429]

Такая централизация процесса не была воспринята всеми экономистами и государственными деятелями однозначно и положительно. Известные современные ученые, специалисты в области экономической истории Э. Б. Корицкий и Г. В. Нинциева, представители петербургской школы, обращают особое внимание на деятельность и высказывания первого председателя ВСНХ В.

полномочий местным органам, не говоря уже о частных, конкретных вопросах.439 Вместе со строгой централизацией, например в финансовых вопросах, Н. Осинский ратовал за децентрализацию в организации потребления, что само по себе свидетельствует о приятии,

пусть во фрагментарном виде, рыночной системы потребления. Подобной точки зрения, но еще на более «внятной» позиции, придерживался A. M. Кактынь, который также говорил о сочетании централизма и самостоятельности в управлении народным хозяйством, о невозможности управлять промышленностью из единого центра без помощи местных СНХ. В

противном случае центр «задохнется в куче мелочи».[431]

Тем не менее последовавшая главкистская система явилась квинтэссенцией централизации управления. Но, несмотря на такой поворот, исходя из объективных данных, произошел обратный процесс: разъединения и децентрализации хозяйственных связей. Известный приверженец идеи полного централизма Л. Крицман объяснял стремление к возрастанию централизации несколькими фактами. Во-первых, разложением народного хозяйства, падением производства; во-вторых, чрезмерным централизмом пролетарско-натурального хозяйства, включавшего, как видно из представленной выше системы многоукладной экономики того периода, массу мелких предприятий, хозяйственные связи которых не выходили за пределы небольших территорий; в-третьих, огромным бюрократизмом центральных хозяйственных органов (о чем предупреждали Н.

Кактынь). [432] Как говорилось в предыдущей главе, «военный коммунизм» и всеобщая управленческо-организационная хозяйственная монополия прекратили свободное экономическое развитие страны. Трудящиеся не были заинтересованы в результатах своего труда, целиком изымаемых центральным органом управления, резко увеличился бюрократический аппарат. Невозможность дальнейшего управления экономикой методами приказов и распоряжений обнаружилась сразу после окончания гражданской войны и интервенции, поскольку наступил полный паралич в экономической жизни. Э. Б. Корицкий и Г.

В. Нинциева отмечают, что «само пролетарское государство вскоре убедилось в неминуемости катастрофического отсутствия рынка, материальных стимулов, ценностного хозяйственного учета и нашло выход из создавшегося кризисного положения в знаменитом НЭПовском маневре».[433]

Переход к новой экономической политике, как известно, был, скорее, вынужденным шагом, продиктованным вескими причинами, главная из которых - полный развал экономики. Ленин пошел на либерализацию в экономической области и допустил столь ненавистные ему рыночные отношения (в весьма ограниченных пределах), не попирая принцип ведения народного хозяйства из единого центра, т. е. принцип тотального централизма.[434] Ярким примером становления централизованной системы управления народным хозяйством, а также его отдельными направлениями явилось формирование, согласно Постановлению от 8 марта 1923 г., единого органа управления концессионным делом - Главного концессионного комитета при СНК, - описанного в предыдущей главе. Как мы помним, этот процесс был многоэтапным, функции организации и управления концессионным делом неоднократно передавались то одной, то другой комиссии при разных ведомствах, что порождало его излишнюю

забюрократизированность.[435]

Вместе с тем нельзя не отметить, что формирование единого координирующего органа в организации концессионного дела имело положительное значение, так как все многообразие концессионных отношений сосредоточивалось в «одних руках».

сути, была создана система концессионных органов с иерархической подчиненностью составляющих ее элементов, [436] лишний раз подчеркивают исключительное внимание правительства к таким значимым для государства вопросам. С другой стороны, негативизм этого процесса заключался в чрезмерной бюрократизации, волоките при оформлении документации и т. п., характерной на данном этапе развития государства для всей экономической политики, особенно связанных с деятельностью частного, а тем более иностранного, капитала.

Итак, основные экономические «послабления» новой экономической политики заключались в введении продналога вместо продразверстки, разрешении денежного обращения торговли, государственном капитализме, денационализации мелкой и средней промышленности, разрешении частного предпринимательства в промышленности и

торговле.[437] А вот в вопросе о новаторстве НЭПа в области разрешения иностранных концессий можно поспорить с Е. А. Климчуком, поскольку, как мы установили в предыдущей главе, этот вопрос активно прорабатывался руководством гораздо раньше официального введения НЭПа.

Несмотря на то, что уже в 1922 г. инициатор и идеолог новой экономической политики В. И. Ленин говорил о необходимости «закончить отступление», количество сторонников хозяйственной свободы, а следовательно, противников жестко централизованного управления предприятиями, регионами, лишенными элементарной хозяйственной свободы, росло. Э. Б. Корицкий и Г. В. Нинциева называют в их числе П. Богданова, Н. Бухарина, X. Керве, А.

Гинзбурга, М. Гроссмана, Ф. Дзержинского, А. Кактыня, А. Рыкова, Г. Сокольникова и др.[438] При этом авторы отмечают, что заслуга этих государственных деятелей и ученых состоит в том, что, будучи приверженцами марксизма-ленинизма, они «сумели отрешиться от грубой однолинейности мышления, понять утопизм упований на великую, всепобеждающую силу абсолютного централизма, сумели, наконец, осознать значимость таких мощных факторов экономического роста, как материальная заинтересованность и хозяйственная свобода предприятий, их агломераций, по-настоящему проявляемая лишь на вольном рынке».

Взгляды приверженцев централизма и командно-административной системы за 80 лет досконально изучены в советской экономической, юридической и политической науке. Тем более значим вклад современных российских представителей отечественной экономической истории Э. Б. Корицкого и Г. В. Нинциевой, открывающих для нас точки зрения на развитие советской экономики непопулярных ранее ученых периода НЭПа или непопулярные ранее высказывания известных деятелей. Особая страница в исследованиях указанных авторов посвящена экономическим взглядам ученых - представителей русской эмиграции, на которые весь советский период было наложено табу.

Ученые и государственные деятели по-разному расставляли акценты в своих либеральных концепциях. Так, X. Керве был убежден, что необходима принципиально новая хозяйственная система, основанная на слиянии личных и общественных интересов, но без превалирования последних. Для этой новой системы основой должна быть рыночная свобода всех агентов хозяйствования, но при этом рыночные институты должны сочетаться с централизованным

государственным управлением. 449 А. И. Рыков, поменявший свои взгляды с приверженности

абсолютному централизму хозяйственного управления на идеи относительной экономической свободы и рыночных форм хозяйствования, также придерживался сочетания таких форм с централизованным воздействием государства. За свободу хозяйственных структур в определении маневра и приспособления к условиям рынка ратовал профессор М. А. Гинзбург. Его идеал - хозяйственный расчет, сочетающий централизм и свободу. В этих взглядах можно без труда узнать современную концепцию смешанной экономической системы. Н. Бухарин и Г. Сокольников выступали ярыми противниками монополии внешней торговли.

Реальное предоставление свободы предприятиям как непосредственным производителям хозяйственных благ и услуг нашло отражение в концепции М. Б. Гроссмана.[440] Он предлагал перенести центр тяжести управления и ответственности на предприятие, перевести его на самоокупаемость и хозрасчет и четко размежевать функции трестов и предприятий. В результате этого роль предприятия как самостоятельного субъекта хозяйственной деятельности резко возрастет, что позволит ему самостоятельно реагировать на требования рынка и запросы потребителей. Широкая экономическая свобода, по мнению М. Б. Гроссмана, должна быть закреплена правом, а отношения между трестами и предприятием должны строиться на договорных началах. Управление со стороны ВСНХ должно приобрести экономическую, а не административную направленность.

Концепция М. Б. Гроссмана, на взгляд авторов, наиболее состоятельна, в частности, относительно концессионных предприятий не только в период НЭПа, но и в современных условиях. Именно создание из каждого предприятия экономической единицы с предоставлением ему экономической свободы и самостоятельности в управлении позволит гибко реагировать на все колебания рынка. Создание между трестом и предприятием коммерческих отношений, как предлагает ученый, также во многом отражает отношения государства в лице его органов и концессионного предприятия, но только в случае рассмотрения обоих как равноправных субъектов гражданско-договорных отношений. Учитывая специфику концессионной организации, государство в лице своих органов также обязано исполнять административную функцию, поскольку в концессионных отношениях посредством деятельности концессионера реализуются государственные полномочия.

Кроме того, поскольку для этого периода было характерно сочетание в экономике «плановости» (публичного начала) и «автономности» (частного начала), такое положение не могло не сказаться на правовом регулировании экономических процессов, что выражалось в двойственности явлений правовой действительности. Предприятия подчинялись действиям сразу двух правовых режимов: частноправового, поскольку предприятие участвовало в торговом и хозяйственном обороте в качестве субъекта, и публично-правового, так как оно входило в систему планового хозяйства и подчинялось воздействию государства через систему его плановых органов. Иными словами, сочетание публично-правового и частноправового регулирования было характерно для деятельности любого предприятия того времени, а не только концессионного. Такая форма обеспечивала реализацию контрольных функций со стороны государства.

Модель Гроссмана по понятным, прежде всего политическим, причинам не могла быть реализована. На самом деле на практике идеи умеренных центристов были малоприменимы и, к сожалению, часто нестабильны в публичном проявлении. Жесткий централизм военного коммунизма был смягчен, но далеко не ликвидирован. Система хозяйственного управления в годы НЭПа оставалась многоступенчатой, громоздкой и неповоротливой. «Мелочная опека» была характерна для всех ступеней иерархического управления хозяйством. Такое положение явилось следствием понимания очевидного факта, что ориентация плана на рынок существенно снижала роль волевых и рациональных элементов экономической политики, а в правовой сфере обеспечивало превосходство недискреционных элементов контроля (непрямого, косвенного регулирования) над элементами дискреционного.[441]

Теоретические обоснования и концепции свободного рынка вкупе с демократическим централизмом были намного смелее реального воплощения их в практике. Как указывает И. А. Исаев, «теории и идеи только тогда получают действительную силу, когда они сочетаются с социально-политическим опытом масс, проникают в общественное и индивидуальное сознание,

перестраивают структуры социального, особенно хозяйственного, мышления».[442] И если на первом этапе НЭПа, в 1921-1922 гг., было достигнуто максимальное равновесие в экономике благодаря весьма ограничительным масштабам централизованного планирования, допуска саморегуляции рыночных механизмов, что позволило перевести финансовую, денежную и

налоговую системы на рыночные рельсы,[443] то после осеннего кризиса 1923 г. планирующая активность центра выходит на первое место. Это закономерно, поскольку, по мнению исследователей, именно планирующая активность рынка проявлялась главным образом в моменты хозяйственных заминок и кризисов, что характерно для начального этапа, но не

последующего развития. [444]

По мнению И. А. Исаева, поворот к централизации в развитии хозяйственных форм наметился еще в 1922 г., когда в зависимости от Наркомфина и Госбанка оказалась система кредитной кооперации и фондовых бирж, до того момента развивавшиеся по

децентрализованной, плюралистической схеме.[445] Как отмечает ученый, во второй половине 1922-1923 г. быстро развивались торговое, налоговое законодательство, но сравнительно немного принималось актов, относящихся непосредственно к управлению государственными предприятиями. Попытки регулирования имущественного оборота чаще всего решались мерами экономического и организационного характера. Фактически руководство приняло саморегулирующую функцию рынка на данном этапе, хотя активный поиск оптимального соотношения принципов централизации и децентрализации не прекращался. Восстановление контроля над деятельностью частных предприятий выражалось в создании новых органов, форм отчетности предприятий и т. п. Так, для осуществления налогового контроля и плановых функций соответствующих органов в октябре 1922 г. СТО РСФСР обязал частные предприятия публиковать данные о балансах и суммах основных капиталов в газете «Экономическая

жизнь». [446] Под действие этого нормативного акта подпадали частные банки, акционерные общества, ОВК, торгово-промышленные товарищества, крупные подрядные и арендованные предприятия. Как мы помним, правила публичной отчетности распространялись и на концессионные предприятия. Информация о финансовом состоянии разного рода частнокапиталистических предприятий должна была поступать как от самих таких предприятий, так и через специальные госорганы, например, «бюро справок о деловой, в

частности кредитной, способности» промышленных предприятий, ведающих ее сбором.[447] В августе 1923 г. СТО принял постановление «Об учреждении по собиранию и выдаче справок о

кредитоспособности»,458 которым стало Кредитбюро.

Итак, кризисную ситуацию, проявившуюся осенью 1923 г., многие советские экономисты рассматривали как следствие сложившейся диспропорции в развитии промышленности и сельского хозяйства. Товарно-денежные отношения в сфере производства сельскохозяйственной продукции были полностью разрушены и заменены централизованным государственным неэкономическим административно-командным регулированием еще в 1918 г.[448] Несмотря на известные либеральные меры по отношению к сельхозпроизводителям, принимаемые в период НЭПа, проявлялось несоответствие темпов развития промышленности и сельского хозяйства. По сути, «смычки авангарда пролетариата с широкими крестьянскими массами», в чем В. И. Ленин усматривал сущность НЭПа, не получилось. Кризисная ситуация заключалась еще и в торгово-промышленном подъеме, что повлекло повышение цен на промышленные товары и установку так называемых «ножниц цен». В этой ситуации А. И. Рыков легко отказался от идеи рыночного либерализма и приказал хозяйственным органам снизить цены на промышленные изделия на 30 %.[449]

Такая мера, с одной стороны, нормализовала экономическую ситуацию: удалось продать запасы сельскохозяйственных орудий и машин, повысилась производительность труда в

сельском хозяйстве, экономические законы рынка вновь заработали.[450] Но, с другой стороны, принудительные меры регулирования, чуждые свободной экономике, получали все большее распространение. Их наличие, так же как и сами кризисы, исследователи связывали с ошибками

руководителей плановых органов в экономической политике. [451] «Так, например, даже предложение регулировать цены было своеобразной реакцией на наше поражение на рынке, наше бессилие в борьбе с «ножницами». Все это ее теоретическое обоснование объяснялось отсутствием или слабостью развития предпосылок планирования».[452]

Левые истолковали опыт кризисов по-своему. Они считали, что такие факторы, как рынок, конкуренция и т. п., в условиях смешанной многоукладной экономики не оказывают положительного регулирующего воздействия, как это имеет место в капиталистическом хозяйствовании. Рынок стал им представляться серьезной опасностью для социализма. В связи с этим методы административного регулирования по мере развития социалистической экономики, построенной на плановом, централизованном управлении, меняли свое направление. В социалистическом секторе народного хозяйства они приобретали характер централизованного планирования, «корректирующего» товарно-денежные отношения внутри этого сектора.[453] «Чрезвычайно энергичный нажим» на частный капитал, предпринятый весной 1924 г., вызвал окончательную деформацию рыночного обращения.[454] Экономически механизм НЭПа неуклонно ослабевал, а административная система прогрессировала. Централизм теперь не допускал элементарного хозяйственного демократизма. И. А. Исаев отмечает, что с 1926 г. соотношение сил (между плановым началом и частнокапиталистическим. - Авт.) существенно меняется, хотя однозначно определить момент, с которого собственно начинается плановое хозяйство, в условиях переходного периода, представлялось весьма затруднительным. [455] Нельзя не согласиться с тезисом, согласно которому плановое начало как принцип постоянно присутствовало в смешанной экономике. По сути, так оно и было. Вспомним приведенные выше либеральные взгляды ученых периода новой экономической политики, которые в большинстве своем не допускали как полную децентрализацию производственного процесса, так и его полную рыночную свободу. Такие взгляды, тем не менее, считались поистине либеральными в сложившейся обстановке. Но, на взгляд авторов, резкий поворот к плановому хозяйству, обозначенный как единый принцип организации экономики, произошел в 1926 г., когда началась реорганизация ВСНХ в направлении возрождения «главкистской системы» и резкого усиления ее планово-регулирующей роли в отношении всей промышленности страны.

Таким образом, еще в середине 20-х годов сочетание плана и рынка представлялось вполне реальным. Но вследствие того, что не было найдено эффективных организационных форм взаимодействия этих двух полярных категорий, была создана жесткая централизованная планово-административная система управления народным хозяйством. Как форма деструктивности социально-экономического развития она появилась в конце 20-х годов, в 1960-х гг. усилилась в виде эколого-деструктивной деятельности и просуществовала до начала 90-х годов, что привело к реальной востребованности в государственно-правовом регулировании экономики естественных прав человека. [456] К слову, механизм централизованного планового регулирования сам может приводить к образованию «теневой» экономики. Последнее явление, к примеру, стало предметом исследования К. В. Привалова в его диссертационной работе. Централизованное регулирование цен на рынке приводит к возникновению нелегальных цен (цен на золото, валюту и т. п.), введению продовольственных и иных карточек (вспомним систему магазинов «Березка» в СССР), последние нередко добываются по протекции и за взятки, т. е. незаконным способом, что еще раз подтверждает тезис о взаимосвязанности не только форм государства, но и его экономического устройства с поведенческой линией людей, что также входит в круг проблем, изучаемых политической криминологией.

Хотелось бы обратить внимание, что К. В. Привалов говорит о становлении формы деструктивности в конце 20-х годов вследствие «неспособности рыночных механизмов осуществить финансирование, удовлетворяющее социальным потребностям».[457] Но, на наш взгляд, о неспособности рыночных механизмов в ситуации, когда усилилась планово-регулирующая роль государства, категорично заявлять нельзя. Проявилась именно та ситуация, когда действие экономических законов, которые регулируют экономические отношения в условиях рынка, заменялось государственным регулированием. В этом, как отмечено в предыдущем разделе, заключается сущность государственной экономической системы, где государство занимает главенствующее положение относительно экономики и права.

В условиях переходного периода вопрос о праве, как регуляторе общественных, а тем более экономических, отношений, о становлении и динамике системы советского права приобрел важнейшее значение. Становление правовой системы в тот период органически связывалось с развитием многоукладной экономики, обусловливалось необходимостью регулирования всех ее элементов. И метод правового регулирования деятельности предприятий, как изначально, с 1921 г. (с года введения НЭПа), было определено, должен был

следовать за развитием практики, не навязывая ей придуманных схем.[458] Однако, как мы

Сергей Геннадьевич Тищенко, Наталья Владимировна Курысь: «Концессионное право Союза ССР. История, теория, 96 факторы влияния»

отмечали в предыдущем разделе, Государственный план развития народного хозяйства к концу 20-х годов принял силу юридического закона, основанного отнюдь не на потребностях этого самого народного хозяйства.

Значительный вклад в разработку системы советского права внесли П. И. Стучка, М. А. Рейснер, Е. Б. Пашуканис, С. М. Либерман и др. Огромную роль права и правовых гарантий в реализации экономических рыночных реформ подчеркивал выдающийся экономист, статистик, историк С. Н. Прокопович. Он ратовал за неприкосновенность личности, свободу печати, демократию и парламентаризм, создание гражданского права, признающего свободу частнохозяйственной инициативы и право собственности.

П. И. Стучка в своих работах подчеркивал систематический, «организованный» характер правового воздействия, противопоставляя такой подход различным концепциям

«целесообразности» правового регулирования.[459] Динамизм, присущий советскому праву, он объяснял воздействием экономики, социальной структуры, идеологии, вынося, таким образом,

его источник за пределы правовой системы.[460] Различие во взглядах на систему права П. И. Стучки и Е. Б. Пашуканиса заключалось в том, что последний выводил общественные

отношения, являющиеся сущностью права, из производственных отношений. [461] Е. Б. Пашуканис определял экономические отношения как источник правовых, к тому же говорил о приоритете политики над правом. Таким образом, в его концепции право имело подчиненное по отношению к экономике и политике значение. С одной стороны, это свидетельствовало о приверженности автора к так называемому современному классическому научному пониманию соотношения норм права и экономических отношений, в котором юридические законы имеют вторичное по отношению к экономическим положение. Но указание на государственное, политическое, превалирование в регулировании экономических и юридических процессов не оставляло сомнений в главенствующей роли государства над правом и экономикой в концепции ученого.

С. М. Либерман отмечал, что смешанная экономическая система НЭПа определяет характер правовой системы. По мнению И. А. Исаева, механистическое перенесение многоукладной экономической модели в область права («двухсекторная», «мозаичная» концепции права) принижало активную, творческую роль правовой надстройки в условиях

переходного периода. [462] Противопоставление в рамках единой системы права ее различных элементов и отраслей, продолжает он, могло нанести вред всей хозяйственно-правовой политике, исказить действительные и реальные отношения между переходной экономикой и правовой надстройкой. Отсюда появлялся вывод о двойственной природе советского права, о наличии двух систем права, из которых одна гарантирует социалистические производственные

отношения, а другая защищает частную собственность и связанные с ней отношения. [463]

Ответ на развернувшуюся полемику о делении советского права на публичное и частное,[464] на наш взгляд, дала сама жизнь и сформировавшиеся в 20-е годы общественные отношения, в том числе концессионные. Во-первых, переходная экономика представляла собой «комбинацию», в которой государство энергично хозяйствовало, а в некоторых сферах

являлось, по сути, монополистом.[465] А во-вторых, именно концессионные отношения имели двойственный характер: публичный и частный, что отражалось на их правовом регулировании в сочетании публично-правовых и частноправовых методов. С усилением централистских тенденций в регулировании экономики и ее огосударствлении роль частноправовых институтов практически нивелировалась. В сфере правовой идеологии их вытеснение происходило под

лозунгом замены гражданского права[466] правом административно-хозяйственным, законности - целесообразностью, юридических норм - нормами организационными. Более того, «с отменой новой экономической политики в России в конце двадцатых годов. радикально поменялось определение преступности в сфере экономической деятельности. Гражданско-правовое регулирование такой деятельности было заменено уголовно-правовой репрессией».[467] Свертывание рыночных отношений должно было привести к исчезновению

права как специфического юридического феномена.[468]

Тем не менее острые дискуссии в отношении основных теоретических проблем становления и динамики советского права и его системы были лишь отражением теории и идеологии различных аспектов взаимоотношений хозяйственных укладов в рамках многоукладной экономики. Несмотря на то, что промышленная политика и промышленное

хозяйствование не могли совпадать, как говорили в те годы, [469] на самом деле такое совпадение было очевидным. Кроме того, декреты Совнаркома и акты, принимаемые другими органами, были направлены не столько на регулирование экономических отношений, сколько являлись предписанием подчиненным Совнаркому государственным органам действовать

соответствующим образом в области хозяйствования.[470]

В таких условиях не было оснований говорить о регулирующей роли права. В результате преобразований промышленности и сельского хозяйства, когда в экономике были ликвидированы товарно-денежные рыночные отношения, в очень сложном положении оказалась юридическая наука. Традиционное понимание права как фактора, вызванного реальными общественными, в первую очередь экономическими, отношениями, пришло в противоречие с действительностью, когда нормы права устанавливались субъективно, предписывая субъектам хозяйственных отношений такое поведение, которое не соответствовало экономической целесообразности. Имела место обычная государственная, властная деятельность в сфере экономики, осуществляемая с помощью письменных актов или без таковых. В основе всей хозяйственной деятельности предприятий лежали не экономические законы, а волевые, властные акты чиновников государственного аппарата различных уровней. По мнению А. В. Васильева, в этом состояло принципиальное извращение сущности правового регулирования, подмена его административным командованием со стороны государственных органов, действующих в сфере экономики методами насилия и принуждения.482

Сергей Геннадьевич Тищенко, Наталья Владимировна Курысь: «Концессионное право Союза ССР. История, теория, 98 факторы влияния»

Сформировавшаяся теория двухсекторного права - хозяйственно-административного, - по мнению И. А. Исаева, «принижала активную, творческую роль права»,[471] и регулировала в порядке плановых, административных заданий производство и распределение без заключения между государственными предприятиями договоров, а в части имущественных отношений граждан использовала нормы гражданского права. На практике опять же преимущественное

значение имело административное регулирование. [472] По словам профессора Ю. А. Тихомирова, «культ административной нормы подавлял самодеятельность и сдерживал хозяйственный маневр. В правовых актах воцарился запретительный принцип, когда разрешалось делать то, что было прямо предписано, когда перечень запрещаемых деяний стал неоправданно широким. Императивность норм утверждало такое правомерное поведение,

которое было, по сути дела, безальтернативным».[473]

Эти и другие аргументы убеждают нас в превалировании политического и государственного начал над экономикой и правом в структуре советского государства с конца 20-х годов, и, по большей части, в хозяйственно-правовой мысли того периода.

«Однако этот аномальный насильственный зигзаг в развитии России рано или поздно будет прерван, и страна вернется в русло демократии в соответствии с заключенным в ее истории генетическим кодом».[474] Похоже, прерван этот зигзаг именно в настоящее время. Но в данном случае, на наш взгляд, главное - не впасть в другую крайность и не допустить полного отпуска на свободу рыночных механизмов, поскольку такая система хозяйствования

исторически показала свою несостоятельность. [475] Альтернативой централизованному и рыночному управлению экономикой служит смешанная система хозяйствования, рассмотренная нами выше. Но концепция, к которой приходят современные экономисты, юристы и политологи, основана не только на взглядах западных ученых, но и давно находится в орбите изучения русскими и советскими исследователями.

Видный ученый С. Н. Прокопович, эмигрировавший из России после революции, в 1952 г. в Нью-Йорке издал свой последний, фундаментальный труд в двух томах «Народное хозяйство СССР».[476] В работе, явившейся венцом научных изысканий исследователя, он положительно оценивает процесс перехода от чисто либеральной экономики к «связанному» в значительной мере планируемому и регулируемому государством рыночному хозяйству, считая его естественной эволюцией хозяйственной жизни общества. Даже в 1923 г. он не отвергал

ограниченную регулирующую деятельность государства. [477] С. Н. Прокопович уделяет повышенное внимание вопросу о пределах государственного планирования и регулирования над частной инициативой и рыночными отношениями. В связи с этим для современного положения и динамики экономического развития нашей страны интересен следующий факт. С. Н. Прокопович говорит о том, что созревшими для монопольного режима следует считать только те промышленные предприятия, для которых постоянные издержки производства

превосходят переменные. К таковым относятся нефтепромыслы, каменноугольное дело, черная металлургия, электроэнергетика. Вся остальная масса русских промышленных предприятий, за некоторыми исключениями, не нуждается ни в синдицировании, ни в огосударствлении. Наоборот, для них нужна конкурентная борьба, в которой побеждали бы наиболее жизнеспособные предприятия.

Э. Б. Корицкий и Г. В. Нинциева с горечью отмечают, что современные радикальные реформаторы не вняли рекомендациям ученых, а вняли рекомендациям Международного валютного фонда и тем самым сделали крен в противоположном направлении, разгосударствив все вышеперечисленные отрасли, по отношению к которым такой подход был не только

нецелесообразен, но и вреден.[478] К сожалению, этот процесс не только не прекратился, основываясь на негативных выводах из произошедшего (кризисы в российской энергетике, сверхприбыли нефтяных и газовых магнатов в противовес нищенскому существованию бюджетников и т. п.), но и продолжается. Совершенно нецелесообразной, на взгляд авторов, выглядела попытка приватизации российских железных дорог и их имущества. Вся дореволюционная история железнодорожного дела в России основывалась на совместном, государственном и частном, инвестировании отрасли, на совместной ее эксплуатации. Конечно, огромный отпечаток наложила и 80-летняя государственная монополия в отрасли, сформировав устойчивые формы и принципы хозяйствования и регулирования. Но разгосударствлять, приватизировать (несмотря на программу, внешне не предусматривающую такой процесс, все к этому шло) стратегическую жизнеобеспечивающую отрасль государства недопустимо. Тем более, когда известны неудачные примеры приватизации британских железных дорог и энергетики в Калифорнии, описанные нами выше. А ведь еще великий русский философ П. Я. Чаадаев сказал: «Одна из самых печальных особенностей нашей своеобразной цивилизации состоит в том, что мы все еще открываем истины, ставшие избитыми в других странах». [479]

Таким образом, представляется очевидным, что как чисто рыночная, так и полностью огосударствленная экономика дискредитировали себя в историческом развитии, неоднократно показав свою несостоятельность в тех или иных условиях. Это обстоятельство вызвало в последнее время тенденцию к пересмотру регулирующей и контролирующей функции государства вкупе с рыночными отношениями, что и является основой смешанной экономики. При такой системе хозяйствования в идеале (!) оптимально сочетаются государственно-правовое регулирование и рынок. Без активной роли государства не может быть эффективной, базирующейся на современных научно-технических достижениях социально ориентированной рыночной экономики. В свою очередь государственное регулирование в правовых формах ни в коей мере не нарушает основных, принципиальных правил функционирования рынка.

Такой подход обеспечит классическое соотношение права и экономики: вторичность права по отношению к законам экономики в рыночных отношениях, когда существуют различные формы собственности на средства производства, его охранное действие по отношению к экономическим законам, не допускающее их безнаказанного нарушения. Но поскольку право санкционируется государством, издается и принимается им, то роль последнего института в этом процессе незаменима. Государственно-правовое регулирование экономики, а также должный, но не тотальный, контроль со стороны государства за деятельностью рынка в равновесии всех составляющих - модель соотношения государства, права и экономики.

Ученые-правоведы и экономисты 20-х годов ввели и рассматривали особую категорию «переходная экономика» и регулирующее ее «право переходного периода», где динамические элементы сочетались с достаточно устойчивой, статической структурой смешанной экономики. И если на первом этапе новой экономической политики ученые и государственные деятели умеренно-либеральной ориентации допускали сочетание централизованных методов управления и рыночных отношений, то с усилением административного давления на экономику и право такие взгляды могли проповедовать только эмигрировавшие исследователи. Под влиянием государственной политики менялись научные взгляды. С конца 20-х годов в структуре советского государства и, по большей части, в хозяйственно-правовой мысли над экономикой и правом превалировали политические и государственные начала. Нарушался основной, классический принцип соотношения экономики и права, например, как в случае с Государственным планом развития народного хозяйства, который принял силу юридического закона, не основываясь на потребностях экономики, а, скорее, противореча экономическим законам.

Подавление государством и политикой экономических законов и изменение сущности правового регулирования экономики тем более очевидны, что уже в то время советскими либеральными учеными (М. Б. Гроссман, С. Н. Прокопович и др.) вырабатывалась схема оптимального соотношения государства и экономики как переход от чисто либеральной экономики к «связанному» в значительной мере планируемому и регулируемому государством рыночному хозяйству, считавшийся естественной эволюцией хозяйственной жизни общества.

Наша сегодняшняя задача - учесть не только положительный мировой, в особенности отечественный, опыт хозяйствования, но и отрицательный опыт. Мир движется вперед. Экономический и социальный прогресс неумолим. Поэтому к истории нужно относиться, с

одной стороны, с уважением и пониманием, а с другой - практически-утилитарно.[480]