ПО ДЕЛУ O ПОДЛОГЕ ЗАВЕЩАНИЯ OT ИМЕНИ КУПЦА КОЗЬМЫ БЕЛЯЕВА

Двадцать четвертого сентября 1858 г. в С.-Пе­тербурге, на углу Знаменской и Спасской улиц, в доме № 34, умер фридрихсгамский первостатейный купец Козьма Васильевич Беляев.

Из многочисленных сведений о личности его оказалось, что Козьма Беляев, заведуя делами племянников своей жены, Александ­ра и Ивана Константиновичей Мясниковых, а также их сестер, участвовал в некото­рых из этих дел на правах компаньона и, кро­ме того, владея значительным капиталом, имел свои собст­венные разнообразные коммерческие предприятия, занимаясь откупами, рыбными ловлями, лесной торговлею и другою по­добною деятельностью.

Эти рыбные промыслы, перешедшие после смерти Беляева к братьям Александру и Ивану Мясниковым, были уступлены ими коллежскому секретарю Трощинскому за 899 000 рублей.

Спрошенные о состоянии Беляева лица, знавшие покойного и и имевшие с ним разные дела: биржевые маклера Максим Гротен и Аксель Гизико, потомственные почетные граждане Николай Пе- розио и Герман Молво — показали, что в 1858 году Беляев наме^ ревался купить в компании с купцами Жадимеровским и Клемен- цом у заводчика Берда принадлежавшие последнему известные в С.-Петербурге заводы и Гутуевский остров за 2 300 000 рублей, причем, как видно из подробного проекта условия, на долю Бе^ ляева приходилось уплатить из покупной суммы более I1A миллио­на. B том же 1858 году Беляев входил в переговоры о покупке литейного завода герцога Лейхтенбергского, обязываясь внести за одного себя 200 000 рублей, принимал участие в учреждении в С.-Петербурге нового газового общества, причем передал Молво на расходы по этому делу около 5000 рублей и обязался внести за се­бя залогу 400 000 рублей, но за смертию не успел этого сделать.

Ha другой день после смерти Козьмы Беляева, то есть 25 сен­тября 1858 г., старший помощник местного надзирателя Рошков- ский прибыл в квартиру покойного для приведения в известность охранения оставшегося после него имущества, и из составленного по этому случаю акта видно, что после Беляева нашлись наличны­ми деньгами 350 рублей, старой серебряной монеты 25 штук и раз­ного рода бумаги, которые, впредь до составления им описи, были опечатаны полицейской печатью. O том, что после Беляева оста­лось духовное завещание, в акте не упоминается, и опись имуще­ства, как видно из дела, составлена не была.

Составлявший и писавший этот акт бывший помощник надзи­рателя коллежский асессор Франц Рошковский при следствии пока­зал, что опечатания и описи имущества по смерти Беляева он не производил и полагает, что этот акт написан им по поручению над­зирателя в конторе квартала и не в присутствии подписавших акт свидетелей, так как если бы он действительно составлял этот акт в квартире Беляева, то уверен, что запомнил бы обстановку и распо­ложение комнат.

Бывший надзиратель 4-го квартала Литейной части, надворный советник Павел Соколов, показал, что он не помнит, чтобы пору­чал Рошковскому в конторе квартала составлять акт об опечата­нии имущества Беляева; сам он, Соколов, для опечатания имуще­ства в квартире Беляева не был и, сколько припоминает, в то вре­мя был болен, так что в январе 1859 года вышел в отставку.

6 ноября 1858 г; вдова Козьмы Беляева, умершего бездетным, Екатерина Васильевна Беляева, урожденная дворянка Попова, пред­ставила в 1-й департамент с.-петербургской гражданской палаты для засвидетельствования домашнее духовное завещание от 10 мая 1858 г., писанное коллежским асессором, Макаром Афиногеновичем Целебровским, подписанное завещателем только двумя словами — «Козьма Беляев» — и свидетелями: протоиереем Василием Яковле­вичем Сицилинским и медиком, коллежским асессором Федором Ивановичем Отто.

По этому завещанию, написанному на одной странице листа бумаги обыкновенного формата, покойный Беляев все движимое и недвижимое имение, в чем бы оно ни состояло и где бы OHO ни оказалось, денежный капитал, какой будет налицо, в делах и обо­ротах или в долгах на других, и все его коммерческие предприя­тия с казною и частными лицами предоставил в неприкосновен­ную собственность своей жены, Екатерины Васильевны Беляевой, обязав ее сделать выдачи: родной сестре покойного, вдове Анне

Васильевне Ремянниковой — 4000 рублей, вдове Анне Никифоровне Арефьевой — 2000 рублей и конторщику Беляева Николаю Дмит­риевичу Шмелеву — 3000 рублей.

По засвидетельствовании завещания 16 ноября 1858 г. граж­данскою палатою Екатерина Васильевна Беляева по условию, со­вершенному нотариальным порядком, 22 декабря того же года все доставшееся ей наследство вместе с двумя принадлежащими ей винокуренными заводами — комаровским, в Рязанской губернии, и чурановским, в Вятской губернии, и тихвинскою лесною дачею уступила поручику Александру и коллежскому регистратору Ивану Константиновичам Мясниковым за 392 653 рубля с тем, что в уп­лату этой суммы она примет сохранную расписку, выданную ей по­койным мужем 21 мая 1858 г. Александру и Ивану Мясниковым на 272 663 руб. 30 коп., и затем Мясниковы обязались выплатить ей 120 000 рублей, ежегодно по 12 000 рублей. B условии упомяну­ты те торговые предприятия, принадлежащие ее покойному мужу, право на которые она передала Мясниковым, причем она обяза­лась на уступленные им недвижимые имения выдать законом уста­новленные купчие крепости и предоставила им в собственность все иски по обязательствам с умершего несостоятельного должника Николая Мясникова как выданные на имя покойного ее мужа, так и скупленные разными лицами по его поручению.

12 сентября 1859 г. племянник Козьмы Беляева, сын его род­ной сестры Надежды Васильевны, казанский мещанин Иван Мар­тьянов, узнав о смерти дяди и прибыв в С.-Петербург, подал быв­шему с.-петербургскому военному генерал-губернатору прошение, в котором, излагая обстоятельства, сопровождавшие смерть Беляева и появление духовного завещания от 10 мая 1858 г., а также по­следовавшее расхищение имущества Беляева, заявил, что означен­ное завещание и сохранная расписка, выданная будто бы Беляе­вым на 272 653 рубля, составлены подложно.

Прошение Мартьянова было передано на рассмотрение 2-го де­партамента С.-Петербургской управы благочиния, определением ко­торого ходатайство его об исследовании дела было оставлено без последствий с предоставлением ему права обратиться с заявлением спора о подлоге завещания в гражданскую палату.

Вскоре по объявлении Мартьянову сего определения он 18 де­кабря 1859 г. поступил в Обуховскую больницу, где того же числа и умер от холеры.

После смерти Мартьянова мать его, сарапульская мещанка Надежда Васильевна Мартьянова, в 1861 году предъявила в с.-петербургскую гражданскую палату спор против завещания Бе­ляева, но также до окончания дела умерла в том же 1861 годуг оставив духовное завещание, по которому право иска о недействи­тельности духовного завещания Беляева предоставила мещанину Ивану Алексееву и жене его Анне Николаевне Ижболдиным и куп­чихе Зое Николаевне Пешехоновой.

По прошениям наследников Мартьянова в с.-петербургской- гражданской палате до 1868 года производилось дело по спору против духовного завещания Козьмы Беляева. До окончания дела в гражданском порядке Иван и Анна Ижболдины 2 июля 1868 г. подали прокурору с.-петербургского окружного суда жалобу, про­ся возбуждения уголовного преследования против братьев — капи­тана Александра и коллежского асессора Ивана — Мясниковых и мещанина Амфилогия Александровича Караганова по обвинению их в составлении подложного духовного завещания от имени Козьмы Беляева. Произведенным по этой жалобе предварительным следствием обнаружено, что царскосельский купец Иван Алексее­вич Ижболдин во время смерти Козьмы Беляева находился в го­роде Сарапуле; прибыв в Петербург в 1859 году, или даже позжег с доверенностью мещанки Мартьяновой для отыскания следовав­шего ей по смерти Беляева наследства и для оспаривания духовно- то завещания, он обратился к своему хорошему знакомому — бывшему управляющему делами Мясниковых Федору Карловичу Кемпе, который и объяснил ему, что духовное завещание Беляева фальшиво, что подписано за Беляева в конторе Мясниковых кон­торщиком мещанином Амфилогием Карагановым и что Александр Мясников просил Кемпе подписаться на завещании свидетелем, но он от подписи отказался под тем предлогом, что в день составле­ния завещания, 10 мая 1858 г., не был в С.-Петербурге.

По получении этих сведений, Ижболдин обращался к вдове Беляева, Екатерине Васильевне, с предложением мировой, но она отослала его к Александру Мясникову, сказав, что ее самое пле­мянники обобрали. Купец Иван Чонин рассказывал, что на похоро­нах Беляева Екатерина Васильевна Беляева и Целебровский, пе­реписчик духовного завещания, говорили, что покойный Беляев за­вещания не оставил.

Жена купца Анна Васильевна Ижболдина показала, что о 'подложном духовном завещании от имени Беляева она лично слы­шала от чиновника Матвеева, камердинера Беляева Василия Ки­таева и от столярного мастера Штеммера, которые передавали ей, что Екатерина Васильевна Беляева на похоронном обеде при всех говорила, что покойный муж ее завещания не оставил.

Отставной коллежский секретарь Николай Семенович Герман, бывший поверенный Ижболдиных, показал, что однажды зимою, в 1864 или 1865 году, он зашел в трактир вместе с Амфилогием Ка­рагановым. Караганов, сознаваясь, что подписался на завещании -за Беляева, объяснил, что Александр Мясников заставил его напи­сать на одной бумаге «Козьма Беляев», говоря, что это так нуж­но и что он, Караганов, исполнил это требование, не читав бумаги н не зная, что он подписывает духовное завещание.

Кронштадтский мещанин Василий Михайлович Китаев, бывший камердинер покойного Беляева, показал, что после смерти Беляева' духовное завещание не было найдено и все думлли, что его нет, о чем он слышал также от управляющего Мясниковых Федора Кем­пе. Доктор Отто тотчас после похорон Беляева на вопрос его, Ки­таева, о завещании ответил, что он подписывал много бумаг, но духовного завещания не подписывал. Сестра Беляева, Анна Ва­сильевна Ремянникова, также говорила ему, что Беляев завеща­ния не оставил, и он видел, как Ремянникова в день смерти Беляе­ва просила Александра Мясникова, кланяясь ему в ноги, не оста­вить ее без внимания, на что Мясников ответил, чтобы она не бес­покоилась, что он все устроит. Через несколько времени разнесся слух, что завещание открыто и что его привез к Беляевой Алек­сандр Мясников. B день смерти Беляева, последовавшей утром, около M часов, в квартиру его приходил квартальный надзиратель с помощником, но Александр Мясников, выйдя в переднюю, сказал надзирателю, что сегодня нельзя, потому что Екатерина Васильев­на очень расстроена, а что можно опечатать на другой день. Дей­ствительно, на другой день были запечатаны в кабинете: пустая конторка и шкафы, этажерка с бельем* шкаф с платьем, картиньг и жирандоли, но двери кабинета не были опечатаны. Тотчас после смерти Беляева Китаев по требованию Александра Мясникова вы­нул из-под подушки ключи покойного и передал их Мясникову, ко­торый отпер все шкафы в кабинете, и он, Китаев, видел, как Мяс­ников вынимал брильянты и золотые веіци и переносил их к бары­не в спальню; в это же время Александр и Иван Мясниковы дали' чиновнику Матвееву из кабинета Беляева портфель, но с чем — не знает. B 9 часов вечера Александр Мясников увез к себе в дом все деловые бумаги, находящиеся в кабинете покойного. Бумаги, B' числе которых находились книги, были частью связаны веревками в связки, частью были завязаны в простыни. Находился ли приг этом Иван Мясников, он не помнит. Беляев прекратил свои заня­тия только за день до смерти и умер скоропостижно. Протоиерей Сицилинский бывал только для службы, HO в гости не приходил. Целебровский ходил иногда к Беляеву с делами, но недели за две до смерти покойный перестал его принимать. B день смерти Беляе­ва вдова его сказала Целебровскому, что он ей не нужен, но потом, спустя около девяти дней, принимала его раза- три или четыре, и в то же время к ней каждый день приходил Амфилогий Караганов.

Показания Василия Китаева об увозе Александром и Иваном Мясниковым из кабинета Козьмы Беляева бумаг и книг были под­тверждены показаниями находившихся в то время в услужении у Беляева мещан: Александра Петрова, Михаила Афонасьева, Про­кофия Зиновьева и горничной Беляевой — Елены Афонасьевой.

Вдова поручика Антонина Павловна Махаева объяснила, что за неделю до смерти Козьмы Беляева она почти постоянно была в его доме и затем после его смерти оставалась еще дней десять. B день смерти Беляева, вечером, часу в десятом, она видела, как Александр Мясников выносил из кабинета узлы с вещами покой­ного, а Екатерина Беляева при этом переносила из кабинета в свою спальню разные безделушки. При этом она советовала Беляе­вой не доверяться Мясниковым и не подписывать бумаг, не читая- их, и говорила, что следовало бы опечатать имущество, как это обыкновенно делается, на что Беляева ей отвечала, что она вполне доверяет своим племянникам. Был ли в это время Иван Мясни­ков — она не помнит, но больше всего распоряжался Александр Мясников, который все узлы приказывал нести в свою карету, что повторялось раза три или четыре в течение часа времени. B числе увезенных Мясниковым бумаг было и залоговое свидетельство на имение ее, Махаевой, которое хранилось у Беляевой. Это свиде­тельство она получила обратно от Александра Мясникова. Недели через две после смерти Беляева Екатерина Васильевна сказала ей: «Напрасно я тогда вас не послушалась; я раскаиваюсь в том, что подписала бумагу», но про какую бумагу говорила Беляева, она не помнит. O духовном завещании она, Махаева, ничего не слыха­ла, и о появлении его она узнала спустя месяца два после смёрти Беляева. Как велико было состояние Козьмы Беляева, она не зна­ет, но что он был очень богат, то известно было всем, кто его знал.

Мещанка Анна Васильевна Ремянникова, родная сестра Козь­мы Беляева, жившая вместе с ним, показала, что о духовном завещании она узнала в первый раз по прошествии 40 дпей после смерти ее брата, именно в то время, когда вдова покойного выда­ла ей следуемые по завещанию 4000 рублей. До этого времени она о завещании ни от кого не слыхала. B день смерти Беляева, когда обмывали тело покойного, она видела, что выносили из кабинета бумаги, но кто выносил, не помнит. Целебровский был адвокатом, но у Беляева не бывал, и она в доме его никогда не видела. Бе­ляев писал много и всегда сам.

Вдова Екатерина Васильевна Беляева объяснила, что покойный муж ее за несколько дней до смерти передал ей наедине сложен­ную бумагу, сказав: «Возьми эту бумагу». Бумагу она отнесла x

себе в спальню, и там. развернув, увидела, что это духовное заве­щание, но не могла его дочитать, потому что была совершенно уби­та горем, и спрятала ее; только около 40 дня после смерти мужа прочла бумагу и выдала доверенность Александру Мясникову, что­бы засвидетельствовать это завещание. После смерти мужа, кажет­ся, еще до засвидетельствования духовного завещания и по исте­чении шести недель, племянники ее, Александр и Иван Мясниковы, предложили ей расписаться поручительницею на сохранной распи­ске ее мужа в 272 000 рублей. Вся ли расписка была писана ее мужем или только им подписана, не помнит. Впоследствии, кажет­ся, в декабре 1858 года, желая разделаться с Мясииковыми по рас­писке и не желая заниматься делами, она передала им по контрак­ту все имущество, доставшееся ей по завещанию мужа, количест­во которого по их общим расчетам простиралось до 392 000 руб­лей, и она продала все за эту сумму, так как это была ее воля. По какому случаю Мясниковы отдавали мужу на сохранение большую сумму денег, ей не известно, и об этой сохранной расписке муж ее при жизни ничего ей не говорил. После подписания ею договора с Мясниковым, 22 декабря 1858 г., сохранная расписка была уничто­жена, но кем именно — не помнит. B день смерти ее мужа Мяснико­вы взяли из ее кабинета только свои дела и бумаги, которые дежа- ли там отдельно. Ha допросе же в 1871 году Беляева, подтверж­дая изложенное показание, в разъяснение его присовокупила, что

на данную ей мужем бумагу она только взглянула, но вовсе не на­чинала читать ее и потому, что в ней было написано, она в то вре­мя не знала и только увидела, что это духовное завещание. Куда именно спрятала она эту бумагу — не помнит, но полагает, чтовсе- го вероятнее она положила ее туда же, где лежали ее счета и дру­гие бумаги, то есть в спальню, на окно. Также она не может ут­верждать, что дела и бумаги Мясниковых лежали отдельно в ка­бинете ее мужа, и не помнит, давала ли она позволение Мяснико- вым в день смерти мужа взять их бумаги из кабинета и обраща­лись ли они к ней за позволением, так как она в этот день была очень расстроена и с нею делались обмороки. По предъявлении Беляевой духовного завещания ее мужа она на допросе в 1871 го­ду объяснила, что то ли это завещание, которое ей было вручено ее мужем, она положительно утверждать не может, ибо как при получении от мужа, так и при передаче завещания Александру Мясникову для засвидетельствования она завещания не читала и в него не всматривалась. Что муж ее не имел больших дел и капи­талов, доказательством того служит, что за уплатою Мясннковым по расписке 272 000 рублей, она не только ничего не получила, но еще должна была из своего собственного имущества приплатить часть для погашения долгов покойного. Дел и капиталов мужа она при жизни его не знала; уступила же Мясниковым все его пред­приятия и свои два собственных завода: чураковский и комаров-

ский и лесную дачу в Тихвинском уезде за 392 000 рублей, полага­ясь на слова Мясниковых, что уступаемое им более не стоит, так как она им верила, как своим собственным детям.

При обыске, произведенном 20 февраля 1871 г. в доме Екате­рины Беляевой, между прочим, найдены следующие бумаги:

1. Черновое верющее письмо от имени Беляевой от сентября 1858 года на имя Александра Мясникова. B этом письме Беляева, не упоминая о духовном завещании, уполномочивает Мясникова заменять мужа и ее во всех делах и случаях, касающихся покой­ного мужа ее и наследства после него.

2. Черновое письмо на имя Ивана и Александра Мясниковых, в котором Беляева укоряет их в том, что они поступили с нею не­справедливо, и, упоминая, что ими взяты все без исключения доку­менты, оставшиеся после ее мужа, угрожает Мясниковым подать просьбу государю с намерением возобновить перед ним все про­изошедшее.

3. Черновое письмо в трех экземплярах одинакового содер­жания на имя Александра и Ивана Мясниковых, в котором Беляе­ва упрекает Мясниковых, что «они за поступки с нею отдадут от­чет богу», и далее пишет, что «теперь спала с ее глаз завеса, скры­вавшая нечистые дела воспользовавшихся тогдашним ее горем»; упоминает, что «она не может совершить купчей крепости, так как им, кажется, слишком хорошо известно, что они сами, собственны­ми своими руками, все находившиеся в конторке покойного ее му­жа бумаги забрали себе домой». Снова угрожая Мясниковым по­дать государю прошение с изложением подробностей от начала смерти ее мужа, она выражается: «Вы приобрели от меня реши­

тельно все, а заплатили неведомой для меня какой-то сохранной распиской».

4. Расчет, писанный рукою Екатерины Беляевой, в котором пе­речисляются с означением цены уступленные ею Мясниковым име­ния и коммерческие предприятия с присовокуплением счета тех сумм, которые ей следует получить. Из этого расчета оказывается, что Беляевой следовало получить всего более 700 000 рублей. Ha обороте этого же листа находится черновая расписка Александра и Ивана Мясниковых от января 1859 года в том, что они обязуются уплатить Беляевой 20 000 рублей по окончании винокурений на чураковском и‘ комаровском винокуренных заводах и за участие ее мужа в откупах в Ставропольской губернии 20 000 рублей, а все­го 40 000 рублей.

Екатерина Беляева по поводу найденцых у ней при обыске бумаг объяснила, что кем записаны черновые письма на имя братьев Мясниковых, ей не известно: таких писем она сама не пи­сала и писать никому не поручала, и каким образом, у ней оказа­лись эти письма, она объяснить не может. Относительно расчета, писанного ее рукою, Беляева объснила, что когда и с какой целью она писала этот расчет — не помнит и объяснить по сему предмету ничего не может. Черновая расписка в 40 000 рублей и доверен­ность ее на имя Александра Мясникова — кем писаны, не знает, а предполагает, что, может быть, Шмелевым, бывшим конторщиком ее мужа.

Потомственный почетный гражданин Александр Красильников,, бывший компаньон Беляева по откупам, показал, что в день похо­рон Козьмы Беляева приятель покойного, надворный советник Сте­пан Воронин, затем умерший, говорил с удивлением, что Беляев, .такой аккуратный человек, не оставил духовного завещания и что он спрашивал об этом вдову покойного и она также сказала, чта завещания нет. Конторщик Беляева Шмелев, женатый на его вос­питаннице, также говорил Красильникову, что Беляев завещания> не оставил. После похорон, дня через три или четыре, он, Красиль­ников, зашел к Екатерине Беляевой, чтобы поговорить с нею по- общим делам с ее мужем. При этом Беляева говорила, что хотя- Козьма Васильевич и предполагал составить духовное завещание, но духовного завещания, однако же, нет. Это самое она повторила и при вторичном свидании.

Чиновник Александр Матвеев рассказывал Красильникову, что в день смерти Беляева за ним прислал Александр Мясников и дал ему, Матвееву, из дома Беляева большой пакет с банковымц билетами, с тем, чтобы он, Матвеев, отнес пакет в дом Мясникова и положил в его спальне под подушку. По предъявлении Красиль­никову при следствии духовного завещания от 10 мая 1858 г. он отозвался, что .подпись на оном: «Козьма Беляев» — не похожа на настоящую подпись Беляева. Покойный всегда подписывался: «Фридрихсгамский первостатейный «супец Козьма Васильев Беля­ев», и писал так своеобразно, что трудно было подписаться под его руку. Ha завещании слово «Козьма» очень похоже на почерк Ка­раганова, слово же «Беляев» написано лучше и очень похоже на те подписи, которые ему показывал Караганов на листе. Беляев,, подписывая бумаги, имел обыкновение за подписью, на той же ли­нии, поодаль, ставить точку. Вообще Беляев имел обыкнобение все бумаги, даже отзывы в квартал, писать собственноручно от на-

чала до конца, и бумаги сочинял всегда сам, потому что был хоро­шим юристом. Вследствие этого, Красильников полагает, что Бе­ляев не поручил бы Целебровскому написать духовное завещание и притом написать бы его не так, как завещание от 10 мая 1858 г. Беляев был человек аккуратный и в завещании распорядился бы своими делами, как следует. Беляев, как ему известно, вел собст­венноручно тр.и книги: мемориал, кассовую книгу и главную книгу, а в конторах у него велись отдельные книги по двойной бухгалте­рии по каждому предприятию отдельно. Кроме того, у Беляева по­стоянно лежал лист бумаги, на котором он все записывал на па­мять.

Из дела видно, что надворный советник Матвеев, подтвердив­ший ссылку Красильникова, был допрошен судебным следовате­лем 8 июля 1868 г. При дальнейшем производстве следствия ввиду новых обстоятельств дела, требовавших разъяснений, Матвеев не мог быть допрошен за смертью его, последовавшей в Мариинской больнице, куда он был доставлен 25 августа 1868 г. и умер в тече­ние суток.

Столярный мастер Федор Иванович Штеммер, управляющий мебельным магазином Беляева, показал, что после похоронного обеда Екатерина Васильевна Беляева при нем, родственнике его Кемпе, купце Каменском, Целебровском и Воронине несколько раз говорила, что завещания нет, и уже впоследствии, недель через пять или шесть, он узнал от конторщика Беляева Николая Шмеле­ва, что завещание нашлось, и что до этого Шмелев все время го­ворил, ‘что завещания нет. Ha другой или на третий день после смерти Беляева он, Штеммер, приехав к его дому, встретил у подъезда Александра Мясникова, который перевозил к себе в двух или трех каретах какие-то бумаги. Шмелев сказал ему, что Мясни­ков перевозил к себе дела из кабинета. B течение последних трех лет он несколько раз слышал от Матвеева, что завещание Беляева фальшиво и что подписано оно Карагановым при соучастии Целе- бровского. Также Матвеев рассказывал, что в день смерти Беляева Александр Мясников вручил ему портфель с секретными докумен­тами и золотую монету в мешочках, которую он считал вместе с Мясниковым и которой оказалось более трехсот тысяч. По предъ­явлении Штеммеру духовного завещания он объявил, что подпись Беляева находит сделанною не его рукою.

Мещанин Петр Николаевич Клюев, бывший писец в конторе Беляева, показал, что о существовании духовного завещания он узнал через несколько недель после смерти Беляева, хотя все это время слышал от Шмелева, что завещание ищут. Ha четвертый день после смерти Беляева Шмелев передал ему, что Екатерина Васильевна Беляева высказывала жалобу, что Мясниковы ее огра­били и что из кабинета Беляева вывезли различные бумаги, причем высказалапредположение, что между этими бумагами было и ду­ховное завещание. При этом Шмелев, как бы про себя, сказал, что Мясниковы затевают какое-то ужасное дело, а дня через два ска­зал, что это именно подлог завещания. Когда же Шмелев узнал, что и ему отказано в завещании, то стал уклоняться от разгово­ров и перестал говорить о завещании.

Коллежский асессор Константин Игнатьевич Шимановский по­казал, что поверенный Беляевой Чевакинский говорил ему, что слы­шал от самой Беляевой, что Мясниковы после смерти ее мужа ночью обобрали его кабинет и вывезли из него книги, дела, день­ги, одним словом — все, что в нем находилось, а затем, когда в присутствии полиции были перебраны по листам оставшиеся бума­ги, то в них ничего похожего на завещание Беляева не нашлось. Потом, недели через две, Александр Мясников приехал в дом Бе­ляевой, прошел в кабинет и оттуда вынес духовное завещание Бе­ляева, найденное им будто бы в опечатанном ящике стола, и за­вещание это с восторгом передал'Беляевой. Чевакинский говорил, что это завещание фальшивое, в чем он убедился сличенцем почер­ка и тем, что оно подписано только словами «Козьма Беляев», тог­да как покойный всегда писал бумаги сам, по 40 писем в день; что во время написания завещания Беляев вовсе не был болен и ездил на какие-то торги в сенат; что Мясниковы предъявили Беляевой какую-то фальшивую сохранную расписку, писанную задним чи­слом, которую показали ей только издали, и припудили Беляеву подписать какой-то контракт о передаче Мясниковым всего иму­щества Беляева, и что если завещание будет представлено к делу, то Мясниковы пойдут в Сибирь. При этом Чевакинский говорил, что он может избавить Мясниковых от беды тем, что возьмет за­вещание от Беляевой к себе, и если Мясниковы согласятся, то он убедит Беляеву сжечь завещание, а сам объявит, что оно потеря­но, и что тогда невозможно будет узнать о его фальшивости, но что за все эти действия он дешево с Мясниковых не возьмет. B ян­варе 1868 года Чевакинский при встрече с ним объявил, что он^ Шимановский, выставлен свидетелем по делу о духовном завеща­нии Беляева, и просил его быть с ним заодно, говоря, что дело это грязное и что он уже изменил свое мнение.

Крестьянин Иван Дьяконов показал, что с 1846 года по 1852 год он служил у Беляева управляющим и ревизором по откупам, а в 1858 году поступил на службу в контору Мясниковых. Беляев деловые бумаги всегда писал сам, и хотя у него бывало по 30 уп­равляющих, но он с ними переписывался всегда лично. Иногда слу­чалось от Беляева получать бумаги, писанные не его собственною рукою, а только им подписанные. Беляев подписывал предписания большею частью полным титулом «первостатейный фридрихсгам- ский купец Козьма Беляев», простые же письма подписывал про­сто «К. Беляев». Письма поважнее всегда писал собственноручно. По предъявлении Дьяконову духовного завещания от 10 мая он отозвался, что подпись кажется похожею на почерк Беляева, хотя, по-видимому, сделана больною рукою и стальным пером, тогда как по почерку Беляева и ровному его письму он полагает, что Беляев всегда писал гусиным пером. B апреле или мае 1858 года Беляев был здоров и в июне, как он слышал, ездил на торги в сенат.

Крестьянин Андрей Кунаковский показал, что в ноябре 1870ro- да в Задонском уезде мещанин Амфилогий Караганов, проживав­ший в арендуемом Мясниковым винокуренном заводе в качестве ревизора, между прочим, говорил, что «я своему хозяину Мясни­кову пользу принес, миллион рублей у купца отбил, все деньги обобрал. Обделали так, что не оставили ему и на извозчика на тот

свет проехать. За это из всех денег Мясников дал мне только 2000 рублей». Это показание Кунаковского подтвердил бессрочно отпускной рядовой Илья Никитин Киселев, бывший в это время на постоялом дворе, с присовокуплением, что Караганов говорил, что он «от фридрихсгамского купца, беззубого старика, служившего лакеем у Мясникова и неправильно нажившего от него деньгн и ка­менный дом, отобрал все хозяину своему, Мясникову, и за то, что отбил миллион рублей для Мясникова, получил от него только 2000 рублей».

Купец Петр Герасимович Жуков, управляющий винокуренным заводом Мясникова в селе Подгорном, показал, что Амфилогий Караганов в продолжение двух лет до его арестования по делу чи­слился на заводе как бы ревизором и все это время вел себя более чем странно, позволяя себе такие поступки, которые давали полное право думать, что он находится в ненормальном состоянии. Кара­ганов бил стекла в конторе и прочих службах; нередко позволял себе по ночам и между жилыми строениями стрелять из ружья; во время праздников устраивал с мужиками борьбу и в случае неуда­чи бил в кабаке посуду и тому подобное. Вообще, все поступки Караганова 'были хорошо известны главному управляющему Мяс­никовых, Кошелькову, живущему также в селе Подгорном.

Из найденных при обыске у купца Кошелькова в значительном числе писем разных лиц, служащих на заводах и складах Мясни­ковых, видно, что эти лица неоднократно доносили Кошелькову о неблаговидных поступках Караганова и вообще о его дурном пове­дении.

Мещанин Алексей Беляев, состоящий для разных поручений на подгорном винокуренном заводе, и кассир завода, крестьянин Сте­пан Ашкирин, подтвердили, что Караганов года полтора числился на заводе в должности главного ревизора, почти ничем не зани­мался, и командировок ему никаких не давали; Мясников держал Караганова, выдавая по 1000 рублей в год с добавлением ежеме­сячного отпуска водки. Вследствие праздности Караганов преда­вался пьянству, часто производил буйство, и все это оставалось безнаказанным.

Жена царскосельского мещанина Наталья Караганова показ.а- ла, что Александра Мясникова она знала лет 15 и была с ним в связи года четыре. B день смерти купца Беляева Александр Мяс­ников был у ней утром в ее квартире по Баскову переулку, и лишь только его лакей доложил ему, что Беляев сильно заболел, Мяс­ников ушел от нее, сказав, что придет к ней вечером. Часов в семь или девять вечера Мясников принес к ней довольно большой пакет разных бумаг, между которыми было много бумаг, сколько припо­минает, зеленого цвета. Bce эти бумаги Мясников спрятал в ящике ее, туалета ц ключ взял с собой. Ha другой день после похорон Беляева Мясников взял к себе оставленные у нее в туалете бума­ги. Несколько дней спустя, как-то вечером, Мясников привез к ней узел в желтом фуляровом платке и просил его спрятать. Предпо­лагая, что это грязное белье из бани, она бросила его под кро­вать. Дня через два Мясников спросил ее, куда она положила его деньги? Ha вопрос же ее — какие деньги? — он ответил, что те, ко­торые были в данном ей узле, и, узнав от нее, что она бросила узел под кровать, сказал ей: как можно быть такою неосторожною, ведь в нем 150 000 рублей! После этого, достав из-под кровати узел, он развязал его и стал считать оказавшиеся в нем кредитные билеты, перевязанные веревочками в отдельные пакеты. Денег оказалось очень много, но было ли там 150 000 рублей, она не зна­ет. Пересчитав деньги и взяв их с собой, Мясников тотчас же уехал, выразив при этом удивление ее честности. B этот же про­межуток времени она как-то раз видела, что к подъезду квартиры Мясникова подъехали ломовые извозчики с сундуками большого размера и понесли их к Мясникову. Когда она спрашивала потом Мясникова об этих сундуках, он ей ответил, что в них привезли его дела, бывшие у покойного Беляева. После ее свадьбы с приказ­чиком Мясникова Карагановым она тотчас уехала по настоянию мужа в Козьмодемьянск, где жил его отец. Накануне свадьбы она получила от Александра Мясникова 10 000 рублей, которые тот­час после свадьбы отдала своему мужу. Мясников уговаривал ее выйти замуж за Караганова, как она полагает, потому, что хотел от нее избавиться, видимо, не желая, чтобы она жила в Петербур­ге. Избавиться от нее он желал потому, что в последнее время они постоянно ссорились, и во время ссор она часто упрекала Мяснико­ва, что он вместе с доктором Отто отравил Беляева и составил от имени Беляева духовное завещание. Ha все ее упреки с этой сто­роны Мясников обыкновенно смеялся, но смех его был ненатураль­ный. O том, что Мясников составил подложное завещание, она в первый раз слышала от доктора Отто, который ее лечил и однаж­ды рассказал, что в городе разнесся слух, что будто бы он, Отто, отравил Беляева, а Мясников составил подложное завещание. O составлении Мясниковым завещания она также слышала от чи­новника Матвеева. Первое время после свадьбы она жила с му­жем у его отца. Муж ее в продолжение года ничем не занимался, и какое было у него состояние, она не знает, хотя первые три года он жил прилично и постоянно имел, по-видимому, деньги. Сначала он завел свою хлебную торговлю в Казани, а потом винную тор­говлю, но в этих предприятиях он потерпел неудачи и, кажется, потерял как свой капитал, так и полученные ею от Мясникова 10 000 рублей. Сколько известно из слов мужа, Мясников дал ему до свадьбы только 2000 рублей, между тем как обещал давать ему ежегодно из кириловских паев по две с половиною тысячи в год, HO это не исполнил. Хотя ей муж и не говорил, за что Мясников обещал ему кириловские паи, но она часто попрекала его тем, что эти паи обещаны за услугу, оказанную им в темных делах Мяс­никова. Вообще, муж ее о своих делах ей ничего не говорил, а со­ветовался наедине со своим отцом; а ее он как будто боялся и, видимо, подозревал как ее, так и других в том, что его хотят от­равить или убить. Так, он ходил постоянно с револьвером в карма­не; велел однажды доктору анализировать пудру, найденную им* у ее горничной, предполагая, что это отрава, и вообще остерегался всех и каждого. Доктора Отто она знала с 1857 года. B то время он был человек очень бедный. После же смерти Беляева она слы­шала в Казани, что он вдруг сильно разбогател, в чем убедилась и лично, увидев его потом в Петербурге. Живя в Казани, она часто слышала разговор о завещании Беляева между мужем и его от­цом, причем ее муж при ней сознавал себя виновным и іоворил, бывало: «Ах, боже мой, что я сделал», но прямо он не высказывался.

Вдова штабс-ротмистра Ульяна Дементьева вполне подтвер­дила показание Карагановой о привозе к ней Мясниковым на дру­гой день похорон Беляева узла с 150 000 рублями и присовокупи­ла, что Караганова с тех пор, как приехала из Казани, и до по­следнего времени много раз получала деньги от Александра Мяс­никова, но сколько именно — не знает, но никогда не получала ме­нее 100 рублей. B разговоре с нею по поводу этих получений Кара­ганова говорила, что Мясников дает ей деньги за то, что она хра­нит его тайну о фальшивой духовной Беляева, но подробностей не говорила. Однажды Караганова при ней послала Мясникову пись­мо, писанное под диктовку ее знакомым Ивановым, в котором вы­разилась так: «Я к вам не милостыни хожу просить, а вы вспом­ните насчет духовной». Ответа на это письмо, сколько ей известно, получено не было, но через некоторое время Караганова дала ей 25 рублей, сказав, что это из денег Мясникова.

Мещанин Александр Караганов показал, что в 1862 году он слышал от Ивана Ижболдина и Александра Красильникова, что духовное завещание Беляева подложно и что участником в подло­ге подозревают его сына Амфилогия Караганова. Вследствие этих слухов и заметя некоторую перемену в своем сыне, видя его иног­да задумчивым, рассеянным и думая, что его что-то тревожит, он спрашивал сына несколько раз, не виновен ли он в составлении ду­ховного завещания Беляева, но Амфилогий никогда на это опреде­ленно> не отвечал, даже просил его не говорить с ним об этом, вы­сказывая, что, ответив на его вопрос правду, он боится его огор­чить, и только однажды очень неохотно и с волнением сказал, что он подписал бланк от имени Беляева, доторый его просили подпи­сать, но кто просил, для чего и, вообще, подробностей не выска­зал и просил его об этом не спрашивать.

С.-петербургский мещанин Амфилогий Караганов объяснил,

что в день смерти купца Беляева Александр Константинович Мяс­ников, придя к нему или позвав его к себе —1 с точностью не упом­нит,— заявил сперва о смерти Беляева и затем, выразив сожале­ние о том, что не успел покончить с Беляевым расчетов и взять свой капитал, упросил его, не объясняя для какой цели, подписать имя и фамилию Беляева на листе бумаги большого формата. He предполагая в требуемом от него действии ничего предосудитель­ного, он исполнил желание Мясникова, причем старался, по воз­можности, подделать свой почерк под почерк руки Беляева. Так как сначала подделаться под почерк Беляева не удалось, то он ис­портил несколько листов, и, наконец, найдя последнюю пробу, то есть подпись Беляева, довольно сходною с настоящею его под­писью, он отдал тот бланк Александру Мясникову. По предъявле­нии следователем Караганову духовного завещания от 10 мая 1858 г. Караганов объяснил, что текст на предъявленном ему заве­щании писан, по-видимому, рукою Целебровского; подпись же на этом завещании — «Козьма Беляев» — весьма возможно, что сде­лана им, но наверное этого сказать не может. Предполагает же, что эта подпись сделана им потому, что когда он отдал Мяснико­ву подложный бланк, то подпись Беляева на бланке пришлась как раз в том же месте, как на предъявленном ему вавещании и, сколь­ко упомнит, подложный бланк Беляева он сделал у себя в комна­те стальным пером. Как скоро после смерти Беляева появилось ду­ховное завещание, он не помнит, но приблизительно может сказать, что через несколько дней, о чем он узнал из разговоров служащих у Беляева или у Мясникова. За услугу, оказанную им Мясникову в подписании бланка от имени Беляева, он ничего не получил. По­сле смерти Беляева он оставался служить у Мясниковых в продол­жение 10 месяцев, а потом, летом 1859 года, отошел от них иуехал в Казанскую губернию, где открыл свою собственную торговлю хлебом отчасти на свои денежные средства, отчасти же на кредит от разных лиц и отчасти на деньги жены. Оставляя у Мясниковых службу, он получил в награду 10 паев в кириловском откупе, како* вые паи стоили 2000 рублей. Затем, поступив в 1865 году вторично на службу к Мясниковым, он продолжал ее до последнего време­ни, получая по должности главного ревизора 1000 рублей в год O сохранной расписке, выданной Беляевым Александру и Ивану Мясниковым на 272 000 рублей, он в первый раз слышит и никог­да ни от кого не слыхал, чтобы Беляев брал деньги у Мясникова на сохранение.

Отставной ротмистр Александр Мясников, занимавший до 1871 года должность адъютанта начальника III отделения собст­венной его императорского величества канцелярии, не признавая се­бя виновным в составлении подложного духовного завещания от име­ни купца Козьмы Беляева, на допросе в 1868 году объяснил, что Мяс- никовы еще не дошли до того, чтобы делать подлоги для получения 272 000 рублей. Беляев был не более как их управляющий и опе­кун над малолетним их племянником. Подписываться на завеща­нии и сохранной расписке ни Кемпе, ни Шевелева, ни Красильнико­ва он не просил. Беляев при жизни своей несколько раз говорил, что все оставит жене своей. После смерти Беляева он с дозволения Екатерины Васильевны Беляевой поспешил взять из кабинета по­койного свои бумаги и книги, которые ему были очень нужны, по­тому что у него дела были по всей России и он еще мало был зна­ком с ними. Кабинет покойного был опечатан на другой день смер­ти. O существовании завещания он узнал от Беляевой после смер­ти ее мужа и увидел его тогда, когда она отдала ему завещание для представления в гражданскую палату. Беляева подписалась поручительницею на сохранной расписке уже после смерти ее мужа, кажется, до подписания условия о передаче им дел покойного Бе­ляева; но один ли он или вместе с братом Иваном просили под­писаться Беляеву поручительницею на расписке — не помнит; сде­лано же это было для того, чтобы им быть более обеспеченными. Когда он получил от Беляева последний отчет — не помнит, пол­ный расчет с Беляевым был у него перед выдачею ему сохранной расписки. Была ли эта расписка вся писана Беляевым или только им подписана — не помнит; выдана же она была Беляевым по их расчетам, и сумма ее была переведена на золото и на серебро. Для окончания дела о завещании миром с Мартьяновым на место его родины он никого не посылал. При допросе в 1871 году Александр Мясников объяснил, что к служившему у него конторщиком Амфи- логию Караганову он в день смерти Беляева не обращался с прось­бою подделать на листе бумаги бланк Козьмы Беляева. Почему Ка­раганов на него ложно показывает, ему не известно; но просить его о бланке от имени Беляева для составления духовного завещания он не мог по двум причинам: во-первых, составлять завещания от имени Беляева в пользу его жены для него не было никакой цели, ибо все имущество Беляева, как видно из собственноручно писанного им баланса в сентябре 1857 года, простиралось за вычетом долга всего на 65 000 рублей и даже менее, а во-вторых, он никогда не решился бы просить своего конторщика подделать чужой бланк, потому что мог рисковать, что им же будет подделан бланк и от его имени и таким образом он лишится всего состояния. C Наталь­ей Карагановой он находился в связи года два или три. Перево­зил ли он к: ней после смерти Беляева большой пакет с бумагами и узел с 150 000 рублями — не помнит. Бумаги, взятые им из каби­нета Беляева после его смерти, были разобраны им, его братом Иваном и, кажется, Целебровским. C Обольяниновой, то есть с же­ною Караганова, он никаких разговоров о духовном завещании Беляева никогда не имел. Давал ли он Обольяниновой по случаю ее свадьбы деньги и сколько именно — хорошо не помнит. После выхода замуж Караганова неоднократно просила у него денежной помощи, и он ей помогал небольшими суммами, но опасаться Ка­рагановой ему не было ни малейшей причины, так как она ничего против него показать не может.

Отставной надворный советник Иван Константинович Мясни­ков, аанимавший до 1871 года должность почетного смотрителя с.-петербургского Вознесенского училища, не признавая себя винов­ным в составлении подложного завещания от имени Беляева, объя­снил, что в составлении завещания в пользу Беляевой ему не было никакого интереса; сохранная расписка Беляева в 272000 рублей, при совершении договора 22 декабря 1858 г. была передана Беляе­вой и ею уничтожена. B 1858 году он уезжал в Астрахань прини­мать рыбные промыслы; в это время здоровье Беляева было плохо, а между тем он был должен ему и его брату Александру по сче­там 272 000 рублей. Боясь, что Беляев скоро умрет, он, Иван Мяс­ников, просил его выдать сохранную расписку, о чем, уезжая пре­дупреждал и Беляеву, говоря, что у них есть от ее мужа сохран­ная расписка. После смерти Беляева Александр Мясников с дозво­ления жены покойного отобрал в кабинете Беляева бумаги по их делам и перевез к себе в контору. Беляев своих собственных дел имел мало, а больше имел паи в их делах. По возвращении из Астрахани он несколько раз просил Беляеву напомнить мужу о сохранной расписке, чем она была недовольна. O существовании духовного завещания он узнал после смерти Беляева, но как ско­ро и при каких обстоятельствах, не помнит, так как он и на это не обращал никакого внимания. При совершении с Беляевой маклер­ского условия сохранная расписка была отдана Беляевой и ею уничтожена. Относительно стоимости рыбных промыслов он, не ви­дясь с братом и не имея под рукою сведений, точно объяснить не может. Знает, что на третью часть Беляева было им внесено 8000 рублей залога. По переходе.этих промыслов от Беляевой по сделке 22 декабря 1858 г. в собственность его и брата промыслы были уступлены ими Трощинскому, но через сколько времени и за какую сумму — не помнит. Какие откупа, в каких городах и сколь­ко паев имел Беляев в 1857—1859 гг., он не помнит, и сведения об этом должны быть у его брата. Мебельный магазин, доставшийся им от Беляевой, был ими продан за 27 OOO рублей или около того. Сколько стоили прочие коммерческие предприятия Беляева, пере­шедшие в их собственность по договору 22 декабря 1858 г., он с точностью не знает.

При сличении 18 марта 1871 г. почерка подписи «Козьма Беля­ев» на духовном завещании 10 мая 1858 г. с несомненными подпи­сями Беляева эксперты, в числе пяти человек, объявили, что оспа­риваемая подпись на духовном завещании: «Козьма Беляев» — сходства с его несомненным почерком не имеет как по ^характеру> так и по стилю букв, равно как по связи их. Кроме тогго, росчерк в подписях Беляева совершенно свободный; на духовном же заве­щании этот росчерк не представляет и подобия несомненного рос­черка, а выражен дурно скопированною чертою. Вообще подпись на духовном завещании: «Козьма Беляев» — представляет весьма плохое подражание несомненным подписям Беляева. Почерк само­го текста духовного завещания один и тот же, но первая полови­на текста писана сжато, а вторая разгонисто, и последние две строчки снова сжаты так, что можно прийти к заключению, что текст завещания пригонялся к подписи. Цвет чернил, коими писан текст завещания, подпись от имени Беляева и подписи свидетелей Сицилинского и Отто, различен в каждом из четырех почерков. По сличении подписи: «Козьма Беляев» — на духовном завещаниис

почерком обвиняемого мещанина Амфилогия Караганова и с сде­ланными им пробными подписями слов: «Козьма Беляев» — экспер­ты -объявили, что подпись на духовном завещании с несомненным обыкновенным почерком Караганова на первый взгляд сходства не имеет; сходство это замечается только в пробных подписях. Сам по себе почерк Караганова в разное время представляется различ­ным и замечается, что Караганов может изменить его по своему желанию. B обыкновенном почерке Караганова, в манере письма некоторых отдельных букв, например «р», «л», «к», «я», замечается сходство с манерою изображения их Беляевым, так что по изу­чении почерка Караганова эксперты полагают, что он подделался под руку Беляева; но нельзя положительно утверждать или отри­цать, что подпись на завещании «Козьма Беляев» — сделана имен­но Карагановым, потому что подпись на завещании писана не смелою рукою, а нарисована.

Переписчики духовного завещания Козьмы Беляева коллеж­ский асессор.Макар Целебровский и подписавшие завещание в ка­честве свидетелей протоиерей Василий Сицилинский и медик Федор Отто умерли. Целебровский в лечебнице душевных болезней, куда он поступил 25 апреля 1860 г., умер 21 мая того же года; Сици­линский умер 23 апреля 1867 г., и Отто, заболев холерою 13 июля 1866 г., умер на другой день.

Bo время производства в с.-петербургском окружном суде в гражданском порядке дела по спору, предъявленному прртив дей­ствительности завещания Козьмы Беляева, капитан Александр Мяс­ников согласно требованию суда, основанному на ходатайстве ист-

дов, 5 февраля 1870 г. представил суду: 1)' подлинный дневник, ве­денный Беляевым, где на странице 70 от 21 мая значится: «Рас­

писка Александру и Ивану Константиновичам Мясниковым в 272 000 рублей», и 2) клочок бумаги, на котором карандашом ру­кою Беляева написано следующее: «2. Ей же, жене моей, передаю я, по кончине моей, все права мои и по обязательствам и контрак­там с казною и частными людьми, и без оных, а равно получение с должников моих по актам, распискам и по другим расчетам де­нег и уплату состоящих на мне одолжений, если таковые окажутся».

Bo время производства предварительного следствия, при обы­ске, произведенном 11 февраля 1871 г. в квартире Александра Мяс­никова, в числе разных бумаг и книг, поименованных в составлен­ном о сем протоколе, был найден клочок бумаги с следующими сло­вами, написанными карандашом, по объяснению Мясникова, рукою покойного Козьмы Беляева, «что сие завещание составлено действи­тельно фр. пер. куп. К. В. Бел.».

Вследствие всего изложенного Александр Мясников, 39 лет, Иван Мясников, 38 лет, и Амфилогий Караганов, 38 лет, преданы были суду по обвинению в том, что в конце сентября или в нача­ле октября 1858 года по предварительному между собою уговору подложно составили домашнее духовное завещание от 10 мая 1858 г. от имени Козьмы Беляева, то есть совершили преступление, предусмотренное 1691 статьей Уложения о наказаниях.

Дело слушалось в с.-петербургском окружном суде с участием присяжных заседателей 17—23 февраля 1872 г. Защищали: Алек­сандра Мясникова — присяжный поверенный Арсеньев, Ивана Мяс­никова — присяжный поверенный Языков, Караганова — присяжный поверенный Депп, поверенным гражданских истцов был доктор прав Лохвицкий.

Ha судебном следствии Мясниковы себя виновными не призна­ли, но Караганов, говоря тихим голосом и сильно жестикулируя, объяснил, что «вследствие неоднократных несчастных случаев, по­жаров и других, он потерял много здравого смысла, много здо­ровья, а главное — много здравого смысла... и что он виноват, под­писал». Затем, постоянно останавливаясь, разговаривая с самим собою, сбиваясь и задумываясь, он высказал, согласно со стеногра­фическим отчетом, следующее: «Я постараюсь рассказать, как

скончался Беляев, он, значит, как помер... Я слышал, что он был перед тем болен, и мне неизвестно, составил он духовное завеща­ние или нет. A вот та бумага, которую мне показал следователь,—. так я, значит, должен начать с того, о чем спрашивал следователь. Служил я-с конторщиком или просто ИСПОЛНЯЛ B ОДНО И TO же время и прочие дела и поручения: купить разную провизию или там прочее, что нужно было, или же исполнял всякие поручения, тоже по таким делам их не мало бывает... Так или, кажется, так было: ко мне пришли или меня потребовали туда. Я, кажется, по­шел было к Беляеву, но не дошел к нему. Меня кто-то встретил и говорил, чтобы я пошел домой. Я был молод; мне 26 лет было. Из­вините, я это сделал, меня просил о том сам Александр Мясняков, говорил, что все должно пойти в руки других, что все дела пойдут

плохо, они потеряют много... Он говорил, что Беляев не оставил никакого завещания, а я был так глуп и так слаб, и вместе с тем убит несчастиями и запуган, что сделал. Несчастий в моей жизни было много. Многие, собственно, по моей глупости, а потом пожа­ры — и брат пропал у меня, так что все это... Подписи Беляева я не учился делать, но, кажется пробовал, вероятно... не помню, ка­кой лист подписал, ей-богу забыл; припомнить трудно, не помню, как подписывал: только имя и отчество Беляева или и звание его, или только имя и фамилию, и куда я поставил подпись: в начале страницы или в конце ея? Это совершенно забыл. Ведь бывают же такие обстоятельства в жизни, что человек совершенно не знает ничего. Bce можно забыть... После смерти Беляева они мне дали паи. После смерти Беляева я скоро отошел от Мясниковых — это было в июне или в июле 1859 года, не помню в точности».

Ha свод председателем его слов в том смысле, что он, Кара­ганов, помнит лишь, что после смерти Беляева А. Мясников просил его подделать подпись Беляева и что ему это нужно было для то­го, чтобы состояние Беляева не перешло к прямым наследникам... Караганов отвечал: «Да, да, просил или приказывал — этого не помню, это уж давно было. Смерть Беляева на меня так подейст­вовала; Беляев всем правил, все на нем держалось».

По окончании допроса Караганова судом было постановлено о прочтении письма Караганова к его отцу от 14 декабря 1870 г. и приложенной к нему бумаги. B письме Караганов просит отца -сохранить эту бумагу, так как она впоследствии может быть по­лезна. Бумага же эта содержала духовное завещание Караганова. Он в нем завещает своей матери, на случай смерти, свое платье и .раздичные хозяйственные принадлежности и говорит, что он с са­мого детства был верен своим хозяевам, ревностно исполнял долг службы, взяток не брал, ничьего здоровья никакими ядами не портил, к разным низким средствам не прибегал, а старался дей­ствовать прямо и открыто, не торговал женщинами, ни родными, ни чужими, никого не обижал напрасно, в прочих же грехах и про­ступках своих, вынужденных обстоятельствами жизни и известных отцу, приносит истинное раскаяние.

Эксперт, вызванный судом, доктор Дюков объяснил, что к нему был представлен, для освидетельствования умственного состояния, подсудимый Амфилогий Караганов. Расспросив его о прошлой жиз­ни, о всех тех обстоятельствах, которые могли бы давать повод думать о расстройстве его умственных способностей, прочитав те части дела, которые относятся к Караганову, дл# того чтобы полу­чить об нем понятие, Дюков пришел к тому убеждению, что Кара­ганов находится в состоянии расстройства нервов. Он спросил об Караганове мнение врача, у которого тот находился несколько времени под наблюдением, и доктор Баталин сообщил, что он в Караганове не заметил особых явлений, которые могли бы указать на расстройство умственных способностей. Доктор Баталин заме­тил, однако, что Караганов на разного рода вопросы давал не всег­да определенные объяснения: некоторые вопросы перепутывал и от­носительно других ссылался как бы на запамятование. Ho это об­стоятельство нельзя причислять к таким важным явлениям, кото­рые могли бы давать повод к заключению о расстройстве его ум­ственных способностей. Слушая его показания и ответы, которые им даны были на вопросы председателя, нельзя не видеть, что спо­соб дачи показаний у него несколько странный и заключается в том, что он некоторые вопросы не дослушивает, что дает ответы медленно, не всегда определенно, что некоторые из его ответов не относятся прямо к вопросу, ему заданному, или что к прямому от­вету он примешивает вещи, не имеющие отношения к делу, что, за тем, он как бы старается дополнить свои ответы некоторыми дви­жениями рук. Bce эти странности можно объяснить так, что он или мало развит, или невнимателен, или плохо слышит, или что хорошо слышит и внимателен, но не хочет отвечать. Ho, во всяком случае, все эти странности не могут послужить основанием к предположе­нию о расстройстве умственных его способностей. Влияние спирта вообще на память может быть довольно значительное; но, приме­няясь к Караганову, оказывается, что он натура крепкая, что хотя у него, кажется, и были припадки белой горячки, но припадки эти были незначительные; он несколько раз, как видно из дела, поку­шался на самоубийство, бросился однажды в мельничное колесо; все это указывает на то, что у него была белая горячка, но что тем не менее натура его так крепка, что может вынести влияние спир­та без особенно дурных последствий. C другой стороны, в нем под­мечается распорядительность относительно вещей, которые он дол­жен помнить, и т. д. Что касается до запамятования им многих обстоятельств, то это скорее всего может быть объяснено тем об­стоятельством, что он в течение нескольких лет вел жизнь праздную, серьезным делом не занимался — и при этом выпивал; кроме того, он много путешествовал. Bce это в нем могло создать рассеянность, невнимательность и некоторую запутанность в воспоминаниях. Имея под своим наблюдением более 2000 сумасшедших, доктор Дюков ни в одном субъекте не заметил того, что заметил в нем. Сума­сшествие есть определенная картина, которая составляется из из­вестных групп припадков. Таким образом, известная определенная группа припадков составляет известного рода умопомешательство. To, что можно^ заметить у Караганова, не представляет ни одной группы явлений, которая могла бы указагь на то, что он страдает какою-либо формой помешательства. Заметно, что он как-то сте­сняется, женируется, боится. По замечанию доктора Баталина, Ка­раганов относительно него сначала держался так же, но потом, когда с ним сошелся и когда они оставались вдвоем, то Карага­нов совершенно изменялся, разговаривал, держался с ним запа­нибрата, играл на скрипке и пр. Ho только что к нему относятся критически, тслько что его хотят расспросить, он тотчас становит­ся скучным, отвечает рассеянно и пр.

Полицейский врач Баталин показал,^ что Караганов находился под его наблюдением и с самого начала' не было никаких поводов к заключению об умственном его расстройстве, потому что когда с ним вра'ч оставался наедине, то он постоянно отвечал на вопросы положительно и точно. Впоследствии Баталин и Караганов мало- помалу познакомились и были в хороших отношениях, так что он всегда, когда Баталин приходил к нему, с ним смеялся, весело раз­говаривал и играл на скрипке. Ho когда доктор приглашал с со­бою другое лицо, то Караганов- изменялся, поднимал глаза кверху.

повторял вопросы несколько раз, отвечал как-то неточно. Ha во­прос, почему он это делает, он отвечал, что он чувствует себя не так здоровым, и указывал на то, что в прежнее время довольно много и часто выпивал и что, кроме того, сильно грустит, потому что содержится в части. При дальнейших наблюдениях оказалось,- что все отправления Караганова правильны, спит он ночью хоро­шо, никогда не просыпается, ведет себя тихо, не буянит, только из­редка просит выпить. Хотя он делал иногда такие поступки, на ос­новании которых можно было подозревать, что он был пьян, но не представлялось никаких оснований заключать об умственном его расстройстве. Тем не менее Баталин для отстранения всяких сом­нений написал на свидетельстве, что считает нужным подвергнуть Караганова наблюдению врача-специалиста. Поэтому за ним на­блюдали доктора Дюков и Шульце — оба специалисты, и оба эти доктора пришли к заключению, что он умственно не расстроен.

При допросе многочисленных свидетелей, показывавших о бе­зобразных поступках и пьянстве Караганова на задонском заводе Мясниковых и о том, что ему давалось жалованье в 1200 рублей в год за полнейшее бездействие,— Караганов часто их прерывал, вскакивал, спорил с ними о совершенно побочных обстоятельст­вах, потом умолкал на целые дни или повторял по временам: «Ви­новат, подписал, мой грех». Ha второй день заседания экспертам по сличению почерков, в числе 15 человек, предложены, между прочим, были три вопроса: 1)) имеет ли подпись «Козьма Беляев» на завещании сходство с несомненными подписями Беляева на дру­гих бумагах; 2) замечается ли сходство между подписями Кара­ганова и подписью «Козьма Беляев» на завещании и 3)' писан ли текст духовного завещания во всех частях одинаковым по растя­жимости почерком и одинаковыми с подписями чернилами. После шестичасового совещания эксперты пришли к единогласному вы­воду, что по внимательном рассмотрении подписи на завещании, очень похожей на подпись Беляева, оказывается, что она внушает сильное сомнение, так как почерк Беляева на духовном завещаний при сравнении с несомненными его подписями оказывается круп­нее, грубее и самая подпись сделана нетвердою, несвободною ру­кою; буквы в отдельности писаны с перерывом, как бы срисован­ные, а буква «Ь» по своей форме отличается вполне от той же бук* вы во всех несомненных подписях Беляева. Что касается до сход­ства между почерком Караганова и подписью на завещании, то его нет, но по роду подписей, сделанных им при предварительном следствии, есть основание допустить, что он мог сделать эту под­пись под руку Беляева. Наконец, относительно способа- письма текста завещания эксперты нашли, что первые 17 строк писаны сжато, затем до слова «Целебровский» разгонисто, а остальное сно­ва сжато, но уже не так, как вначале. B общем эксперты нашли, что хотя в подписи каждая черточка написана отдельно и притом не смелою, а как бы дрожащею рукою, но в общем подделка все- таки должна быть признана очень искусною.

Допрошенные в судебном заседании свидетели подтвердили* по большей части, свои прежние показания. Допрос вдовы Беляе­вой продолжался более четырех часов, причем, поддерживая свое наиболее благоприятное для обвиняемых показание, она настойчи­во заявляла, что не считает себя обиженною Мясниковым и не име­ет никакого повода сомневаться, чтобы муж, нежно ее любивший, мог не оставить завещания в ее пользу. Сделку свою с Мяснико­вым она находила правильною с их стороны и для себя безобид­ною, так как она сама управлять заводами не могла и сделалась бы, вероятно, жертвою обманов со стороны арендаторов и приказ­чиков. После ее показания были прочитаны документы из обшир­ного дела по опеке над малолетним Шишкиным, из которых видно, что с 1864 года между Беляевой и Мясниковыми происходили раз­доры, доходившие до разбирательства с.-петербургского губернско­го предводителя дворянства. Были также прочитаны относящиеся к этому периоду письма Беляевой к Мясниковым с угрозами дове­сти до высочайшего сведения «все, начиная со дня смерти ее мужа».

Из вновь вызванных свидетелей особенно оригинальное и не­ожиданное показание дал провинциальный секретарь Шевелев, до­ставленный ввиду его заявления о желании дать чрезвычайно важ­ное показание по делу из Петропавловской крепости, где он содер­жался по обвинению в политическом преступлении. Объявив, что он судился в ковенской уголовной палате за преступление по должности и в версальском военном суде за участие в восстании Парижской коммуны, он показал, что в 1866 году Ижболдин путем обещания денежных средств для побега за границу во время про­изводства графом Муравьевым дела о преступном покушении Ка­ракозова вынудил его под диктовку Сысоева написать письмо, в котором он как очевидец рассказывал о подлоге завещания Беляе­ва Мясниковыми через посредство Караганова. Сознавая, что это письмо несправедливо по отношению к его бывшим хозяевам — он был их приказчиком по откупному делу, отошел вследствие взве­денного на него обвинения в присвоении и растрате,— Шевелев пи­сал его лишь потому, что «цель оправдывает средства». Затем, вы­данный французским правительством и не получив, кроме того, обе­щанных Ижболдиным в расписке на имя жены его, Шевелева, де­нег, он решился раскрыть всю правду. Показание свое Шевелев да­вал в шуточном тоне, вызывая не раз напоминание со стороны председателя, которого он называл «мой президент», и просил вы­звать себя еще раз, ибо он «герметически закупорен». Ha вопрос о судимости, он, между прочим, заявил, что приговорен в Версале «к расстрелу, но приговор, как, быть может, присутствующие из­волят усмотреть, не приведен в исполнение». При очных ставках с Ижболдиным и Сысоевым, которые, безусловно, отрицали справед­ливость его показания, он упорно стоял на своем, объясняя, что пи­сал письмо на квартире Ижболдина, куда мог прийти, ибо, содер­жась по подозрению в прикосновенности к политическому делу в Спасской части, был свободно отпускаем один гулять по городу.

Другой новый свидетель, отставной полковник Иванов, вызван­ный Мясниковыми в свою защиту, давая свое показание и энерги­чески обвиняя некоторых свидетелей, доказывающих подложность завещания, очень горячился и во время перекрестного допроса за­шатался, упал и тотчас же умер. Четвертый день заседания был все­цело посвящен подробным объяснениям сторон о состоянии Бе­ляева, причем ими делались обширные ссылки на многочисленные документы, приобщенные к делу, и приводились выводы из них. Наконец, был прочитан ряд телеграмм и писем, относящихся до пребывания Караганова в Задонском уезде, на заводе Мясниковых. Так, между прочим, были прочитаны телеграммы Мясникова и Ko- шелькова друг к другу и к Караганову, из которых видно, что в 1866 и 1868 гг. последнего всеми мерами удерживали на заводе, от­клоняя от свидания с родными, извещая в то же время о здоровье его отца. 28 октября 1868 г. Кошельков телеграфирует Мясниковѵ: «Высказано все. Нужно быть спокойным в преданности Карага­нова. Ростов». 29 октября 1868 г. Мясников телеграфирует Кошель- кову из Петербурга: «Просьбу Караганова исполню. Козьмодемь- янск. Ho теперь рано, пусть обождет немного». B письме Цыпина к управляющему складами в Новочеркасске Кошелькову в 18*69 го­ду, между прочим, говорится: «Караганов обращается постоянно с требованиями о выдаче ему денег, на что, не имея ни от кого раз­решения, я и заведующий складами Корягин, не могли вполне испол­нять настоятельных требований, чем и навлеклина себя неприят­ные отношения и угрозы: но видя веденные им с вами переговоры, хотя не зная оклада и текущего с ним расчета, все-таки были вы­нуждены выдать ему разновременно в декабре по настоящее число 45 рублей. A как ныне, полученной от вас' депешей, вы поручаете Караганову остаться в Ростове, наблюдать отправку спирта, то различные требования его могут значительно усилиться, и с ним ладить будет трудно. Г. Караганов в Ростове пользуется весьма незавидным положением и, при постоянном разгуле, в наблюдении за делом отправки едва ли принесет какую-либо пользу». 17 апре­ля 1869 г. Гудков телеграфирует из Воронежа Кошелькову, что Караганов прибыл в Воронеж 17 апреля, в первом часу. 27 мая тот же Гудков пишет: «Амфилогий Александрович уехал по желез­ной дороге куда — доложить не могу. Денег потребовал таким об­разом, что я не решился отказать, избегая неприятностей и шуму».

Было также прочитано письмо от 4 февраля 1860 г., написан­ное Карагановым своему брату Аполлону, который, как видно из дела, пропал без вести в Астрахани, в котором заключаются неко­торые указания для характеристики взглядов Караганова на жизнь и его тогдашние правила.

«В делах... веди себя умненько, осторожно и старайся не уда­рить лицом в грязь. 0 начальстве мнения никакого не высказывай. Мнения эти: камни, которыми будут в тебя бросать. Держи камень за пазухой, беседуя со врагом. B письмах будь осторожен и- скры­тен. Помни пословицу: «Бумажки лоскуток далеко поведет»... От угощений с товарищами отказывайся, говоря: «Охотно бы, с удо­вольствием, в другой раз, а теперь никак нельзя». Отговорки свои сочиняй с толком и осторожно, чтобы кого-нибудь не обидеть. Ви­на не пей: в нем корень всяких неудовольствий. Язык держи за зу­бами, со всеми будь вежлив и услужлив» и т. д.

Присяжным заседателям было поставлено на разрешение шесть вопросов, из коих первый — о подложности завещания Козьмы Бе­ляева от 10 мая 1858 г., второй, третий и пятый — о виновности подсудимых в этом подлоге, четвертый — о виновности Ивана Мяс­никова в попустительстве этого подлога и шестой — о состоянии умственных способностей Караганова при совершении подлога.

Решением присяжных заседателей завещание признано непод­ложным. По протесту прокурора окружного суда уголовный касса­ционный департамент отменил это решение и передал дело для но­вого разбирательства в московский окружной суд, где последовал снова такой же приговор.

* *

*

Господа судьи, господа присяжные заседатели! Вам предстоит произнести приговор по делу, которое по сво­ей трудности, сложности и важности превышает все де­ла, разбиравшиеся до сих пор в стенах этого суда. Труд­ности эти состоят, прежде всего, в том, что преступле­ние, о котором идет речь, совершено уже давно, очень давно—15 лет тому назад. Затем, пред вами, вопреки тому, что бывает в большей части преступлений, не яв­ляется потерпевшего лица, а между тем его помощь не­обходима правосудию в деле, в котором существуют расчеты коммерческие, так как оно одно может объяс­нить их обстоятельно и полно. Наконец, все дело, в са­мом ходе своем, представляется до того необычным, до того неправильным, что уже это одно способно затем­нить в нем многое и многое. Тут соединилось все: и дав­ность совершения преступления, и неумелость мелких ходатаев,которые,ведядело с начала,искажалиипутали его, и, наконец, самое главное и непреодолимое препятст­вие— смерть, которая в течение десяти лет, прошедших до начатия следствия, похитила последовательно целый ряд весьма важных свидетелей.

Вы уже знаете в общих чертах и ход дела, и те об­стоятельства, которыми сопровождалось его возникно­вение. B 1858 году в Петербурге умёр первостатейный фридрихсгамский купец Козьма Беляев, слывший за че­ловека очень богатого. Он оставил после себя духовное завещание. Этим духовным завещанием он отказывал все имущество свое в пользу вдовы; вдова представила завещание в гражданскую палату и была утверждена в правах наследства. Ho затем, через год, возникло сом­нение в подлинности завещания.

Один из наследников покойного Беляева, мещанин Мартьянов прибыл из Сарапуля в Петербург и начал вести дело, но вскоре умер. За дело взялась тогда ега мать, которая точно так же умерла в непродолжитель­ном времени, и движение дела таким образом останови­лось. Через год явился в Петербург мещанин Ижбол­дин, наследник Мартьяновой, и снова принялся за дело, которое затем и потянулось очень медленно. Проволочка старых судов сказалась на нем весьма ярко, и лишь по­сле долгих колебаний, только в 1868 году, почти через десять лет со смерти Беляева, возбуждено было впер­вые следствие. Ho в каком положении застало это след­ствие самое гражданское дело? Ни свидетелей, подпи­савшихся на завещании, ни переписчика Целебровского, ни ближайших к Беляеву людей — Кемпе и Каменско­го— не было уже в живых. B таком положении дело перешло к следователю и окончилось ничем, оставив после себя уже как уголовное следствие, однако, одну заслугу, состоящую в том, что им была прервана дав­ность, которою могло покрыться преступление. Только впоследствии случай дал возможность возбудить уго­ловное дело вновь — и вот, в настоящее время оно под­лежит вашему рассмотрению. Вам, господа присяжные, предстоит пристально вглядеться в отдаленное прошлое сквозь заслоняющую его массу томов и документов, на­ходящихся перед вами, сквозь целый ворох имен и чи­сел; вам придется всмотреться в ту даль, на которой написано «1858 год»; вам надлежит беспристрастным взглядом оценить обстановку, окружавшую возникнове­ние завещания Беляева, и затем произнести ваш при­говор. Неустанное внимание, с которым вы относились к делу в течение всех пяти дней производства судебно­го следствия, служит ручательством, что вы будете пом­нить и уже усвоили себе его сложные обстоятельства. Вероятно, у вас составилось уже известное убеждение, сложившееся под влиянием всех впечатлений, почерпну­тых здесь, на суде. Поэтому нам — сторонам в деле едва ли нужно усиленно убеждать вас в виновности или не­виновности подсудимых и настойчиво излагать перед вами наши противоположные* мнения. Я нахожу более уместным развить перед вами ход соображений, которы­ми руководствовалась обвинительная власть, приводя обвиняемых перед вас и ныне их обвиняя. Прежде чем приводить эти соображения, я не могу скрыть, что на деле этом, как на каком-нибудь нездоровом организме,

являются, так сказать, болезненные, ненормальные ново­образования, которые как обвинению, так и защите оди­наково мешают рассматривать дело в его надлежащей простоте. Обстоятельства, в коих выразились они, могут быть направлены преимущественно против обвинения, а потому прежде всего я считаю нужным разделаться с ни­ми, извлечь их из дела и затем, расчистив насколько возможно свой путь, двинуться вперед в изложении об­винительных доводов.

Первое из этих посторонних обстоятельств заклю­чается в том, что по этому делу, помимо судебной вла­сти и наряду с этой властью, которая сначала бездейст­вовала, является оживленная деятельность частных лиц; наряду с мерами, предпринятыми для исследования де­ла официальным путем, существует целый ряд действий Ижболдина и его поверенных, которые едва ли служат на пользу делу. Для характеристики этих действий до­статочно припомнить действительно характеристическое, оригинальное показание свидетеля Ижболдина, который является вместе с тем и гражданским истцом. Свидетель этот показал, что он — сарапульский мещанин, бывший прежде в Петербурге на весьма короткое время и при­бывший сюда снова уже после того, как прошел слух о завещании. B Петербург он прибыл человеком новым, робким провинциалом. Когда он прибыл сюда, на на­шем общественном горизонте еще не сияло солнце су­дебных уставов, а в тьме судебных канцелярий царствовали еще старинные порядки, и тайна де­лопроизводства давала нередко возможность разным мелким ходатаям, темным и неизвестным лично­стям, направлять дела в своих собственных, личных ин­тересах, иногда в явный ущерб правосудия. Иж- болдин рассчитывал получить большое наследство, но сам хорошо не понимал, в каком положении находится его дело, как не понимает этого даже и теперь, явившись на суд и не озаботясь выяснить многих, весьма важных и для него лично, и для дела обстоятельств. Ha этого человека набросилась целая ватага мелких ходатаев. Он долго перечислял имена неизвестных мелких ходатаев, во главе которых стоит отставной чиновник Герман, за­вершив перечисление это указанием на какого-то еврея, которого он даже и имени не знает. Эта поверенные, по­чуявшие богатого наследника, принялись его обделы­вать, взяли его в свои нечистоплотные руки и стали его стричь в надежде получить впоследствии за труды свои золотое руно, которого хватит на всех. Эти новые арго­навты испортили дело в самом начале; они стали дейст­вовать помимо судебной власти, и притом крайне нелов­ко, и вследствие их неумелых действий явились перед вами показания целой массы свидетелей, которые, ниче­го не объясняя, бросают вместе с тем на все некоторый довольно непривлекательный колорит.

Из этой массы ненужных свидетелей прежде всего особенно резко выдается свидетель Шевелев. Он расска­зывал перед нами, что изготовил письмо, в котором ложно обвинял Мясниковых в составлении фальшивого завещания от имени Беляева, ибо, находясь в Спасской части привлеченным по делу Каракозова и будучи в по­ложении безвыходном, он решился переписать письмо это за деньги, данные ему для бегства за границу. Он отрицал правильность объяснений, помещенных в его письме, и рассказал в подробности, как составилось его письменное лжесвидетельство. C первого взгляда пока­зание это имеет, по-видимому, довольно важное значе­ние, тем более, что дано в чрезвычайно последователь­ном и красивом, изящном даже, рассказе, выделявшем показание Шевелева из показаний всех остальных сви­детелей. Ho если вглядеться попристальнее в это пока­зание, если посмотреть на личность самого Шевелева, то станет ясным, что в показании его, так же как и в по­казаниях других свидетелей, относящихся к этой кате­гории, нет никаких указаний, чтобы Ижболдин подкупал ложных свидетелей, хотя нельзя отрицать, что в них встречаются указания на платеж Ижболдиным денег свидетелям за согласие показывать то, что они знают, и для того, чтобы они не боялись явиться для этого иногда очень издалека в суд. Шевелев рассказал нам свою историю, и по ней мы имеем возможность позна­комиться с его личностью. Это мелкий откупной приказ­чик, служащий потом в конторе Мясниковых,— жених кевесты, которой, с целью весьма понятной, он предъяв­ляет облигации, ему не принадлежащие, за что и пре­следуется Мясниковыми, как за присвоение их собствен­ности,— потом мелкий таможенный чиновник, оставлен­ный по приговору ковенской уголовной палаты в «силь­нейшем», по его словам, подозрении в пособничестве K водворению контрабанды,— затем привлеченный к делу Каракозова, но, очевидно, настолько мало виновный по нему, что, несмотря на вызванные им строгие меры, со­держится в части и гуляет целые дни на свободе,— бег­лец за границу, живущий в Пеште и издающий брошю­ры, будто бы известные всей Европе... Очевидно, тут являются такие переходы и крайности, которые трудно совместить: человек борется за самые крайние идеи, идущие вразрез с общественным строем.., и вместе с тем считает возможным под предлогом, что для него цель оправдывает средства, написать ложное письмо, чтобы получить за это «небольшие» деньги, причем выражение «цель оправдывает средства» он понимает самым свое­образным образом. Это не та общая, широкая цель, для которой, по известному безнравственному правилу, вся­кое средство будто бы может быть пригодным, а цель низкая, лично ему принадлежащая и не имеющая ниче­го общего с благом других. Цель, на которой написано «150 рублей» — такая цель оправдывала для него сред­ство, могущее погубить человека, доставив Шевелеву возможность получить, как он здесь выразился, «пре­зренный металл». Очевидно, что этот «провинциальный секретарь», служивший по откупам в России и по ком­муне во Франции, не очень разборчив на средства и не очень далеко ходит, выбирая свои цели.

Что же он показал? Он говорил, что был призван Ижболдиным и под диктовку Сысоева, или, лучше ска­зать, с письма, написанного Сысоевым, переписал свое письмо, потому что был тогда в безвыходном положе­нии. Ему оставалось или повеситься, или бежать, гово­рит он, и таким образом делает намек на то, что он был таким опасным политическим преступником, что ему не предстояло другого исхода, как смерть от своей руки или от руки правосудия. Ho вы видели, господа, чтоэтот опасный преступник во время ареста своего в части отпускался гулять на свободе, бывал в трактирах и в гостях. Это ли опасный политический преступник? Это ли человек, которому для спасения своей жизни не остается иных средств, как написать письмо с лживыми обвинениями? Притом происхождение его письма объ­ясняется им совершенно неправдоподобно. Он говорит, что никому не говорил ничего о завещании Беляева, а совершенно неожиданно был призван к Ижболдину и там, выбирая между смертью или побегом за границу, написал лживые измышления Сысоева о действиях Мяс­никовых. За это Ижболдины дали ему средства бежать за границу. Ho прежде всего спрашивается, если он мол­чал и не похвалялся изобличить Мясниковых, то откуда же мог Ижболдин, никогда его прежде не знавший, осведомиться, что в Спасской части сидит такой драго­ценный для него свидетель? Затем, мог ли запуганный и робкий сарапульский мещанин, которого мы видели и слышали здесь, решиться покупать под незначущим — настолько незначущим, что оно даже не внесено и в об­винительный акт,— письмом подпись Шевелева ценою способствования побегу важного государственного пре­ступника? Как ни доверчив, как ни простодушен Иж­болдин, но самый инстинкт самосохранения должен был подсказать ему в ту тревожную годину необходимость не только не искать знакомства с Шевелевым и не укры­вать его, но даже прервать знакомство с ним, если бы оно раньше существовало... Из показаний доктора Кра­сильникова, вызванного в заседание неожиданно, по по­становлению суда на основании моего предложения, вид­но, что Шевелев действительно рассказывал многое об этом деле, о чем и было сообщено Красильниковым своему знакомому Ижболдину. Ижболдин без всякой критики отнесся к рассказам Шевелева, особенно после того, как Шевелев подтвердил свое письмо во всех под­робностях присяжному стряпчему Сысоеву, человеку чуждому настоящему делу, и подтвердил притом с та­кими драматическими добавлениями и так картинно, что, по выражению Сысоева, казался более чем очевид­цем в происшествиях, о которых рассказывал. Для нас безразлично, было ли письмо Шевелева к Ижболдину правдиво: быть может, в нем и есть кое-какие указания, похожие на истину, но по существу своему оно представ­ляет ложь пополам с правдою и явилось как средство к тому, чтобы выманить 150 рублей. Такое письмо всег­да может быть отрицаемо самим автором, особенно если он станет иметь в виду ту же цель, как и при его написа­нии. Я не хочу этим сказать, что Шевелев ждет себе ка­кой-нибудь награды от противной стороны, но думаю, что в 1866 году, видя и зная, что возникает дело Ижбол- дина против Мясниковых, не находясь более у Мяснико- вых, преследуемый ими за присвоение себе облигаций, он находил для себя удобным и возможным наговорить разных вещей Ижболдину про Мясниковых, согласить­ся изложить их письменно по просьбе Ижболдина и по­лучить за то деньги. Он, конечно, смеялся над просто­тою Ижболдина так же, как будет смеяться над нами, если мы примем на веру его показание, данное здесь. Теперь Шевелев уже не имеет отношений к Мясниковым; их преследование против него прекратилось; жизнь его была так полна весьма пестрых событий, что прошедшее изгладилось из его сердца. И вот ему предстоит пока­зание на суде. Что же ему делать? Подтвердить, при­знать самое письмо? Ho, во-первых, письмо эго само по себе дело некрасивое, а, во-вторых, это значит сыграть роль простого свидетеля — и больше ничего: в этом не будет никакой оригинальности, ничего достойного гром­кого прошедшего Шевелева. Притом, если Мясниковых обвиняют, то, вероятно, в деле и кроме его письма есть данные; если же этих данных нет, то на основании одно­го этого письма их, несомненно, никогда не осудят, а оп­равдают. Поэтому лучше отрицать письмо, и тогда, в случае оправдания, впоследствии, когда, быть может, придется обратиться к ним среди тяжелых обстоятельств бурной жизни, можно будет сказать: «Я показывал за вас, я дал показание, которое вас оправдывало, не за­будьте же меня». Вот на что мог рассчитывать Шевелев, рисуя себя ныне лживым доносчиком в 1867 году. Глав­ный же источник его настоящего показания, по моему мнению; тот, что он прежде всего желает рисоваться: в егодвижениях,голосе,манерах, в походке — развеневи- дится и не звучит постоянно это желание? He ясно ли, что это издание брошюр, известных всей Европе, — не бо­лее как фраза, как желание драпироваться в мантию политического преступника, что все это в значительной степени хвастовство и принягая на себя личина? Хорош, в самом деле, заговорщик, политический деятель, которого даже суровый и непреклонный граф Муравьев считал возможным содержать в части и отпускать гулять одно­го по городу! Если мы отбросим эту мифическую сторо­ну его рассказов, если взглянем ближе на этого полити­ческого деятеля, то увидим, что, несмотря на острый ум и сценическое искусство, с которым он разыгрывает свою роль здесь, на суде, в его замысловатом и красивом рас­сказе, приправленном шуточками, изредка прорываются ноты, придающие ему характер необузданного вымысла вроде знаменитого рассказа «О похищении губернатор­ской дочки». И если мы, спокойно и не увлекаясь солид- но-величавым видом и тоном Шевелева, разберем его показание и откинем из него все прикрасы, то останется только то, что он за деньги написал Ижболдину о том, что ему, по его словам, было известно по делу Мясни­ковых, и написал при этом, по его дальнейшим словам, неправду. Что же это за явление? Да явление, в сущно­сти, очень обыкновенное. B тех странах, где существует лишь частный обвинитель в процессе, такое явление должно встречаться беспрерывно. Я думаю, что в Анг­лии и в Америке большая часть доказательств и свиде­телей в процессах, в которых'не заинтересовано прави­тельство, приобретается сторонами таким именно обра­зом. Это не значит, однако, чтобы свидетелей подкупа­ли на лживые показания: покупается собственно их труд, их время, то есть то время, которое проводится ими на суде; платится им за то, чтобы они не уклоня­лись идти в суд для дачи показаний о том, что они знают полезного для той или другой стороны. To же са­мое было и здесь.

Затем, есть другой свидетель — Исаев. Ero показа­ние было прочитано и, быть может, забыто уже вами. Ho в интересах истины считаю нужным напомнить его. K Исаеву обращался Герман, прося написать письмо, и он написал, по его показанию, совершенно неправильно: будто бы к нему приезжал какой-то офицер и подгова­ривал показывать против Мясниковых. Поповодуэтого показания я замечу только одно: Исаев говорил, что знал Германа давно, что это был пьяный человек, ходил постоянно по кабакам и припутывал к делу Мясниковых всех кабатчиков. Из дела видно, что Исаев был следст­венным приставом и только после введения судебной ре­формы был оставлен за штатом. Такого рода следствен­ный пристав есть судебный следователь по прежним по­рядкам; он должен знать законы. Что же это за следо­ватель, который пишет Герману такого рода письмо? Разве он не знает, какой ответственности подвергается он за это? И что это, наконец, за отношения между Гер­маном и Исаевым, позволяющие прийти к нему пьяному человеку, врущему всякий вздор кабатчикам, и предла­гать написать ложный донос для представления по на­чальству? Я не думаю, чтобы Исаев мог это сделать так, как он это рассказывает. Остается предположить, что и он поступил и поступает ныне так же, как Шевелев.

Наконец, есть еще свидетель, в показаниях которого звучит как будто какая-то неправда,— это Китаев, ста­рый слуга Беляева, подробно и обстоятельно говорив­ший здесь о своем господине. Свидетель Петров пока­зал «здесь впервые, несмотря на неоднократные допро­сы у свидетеля, совершенно неожиданно и крайне отры­вочно, что он был как-то у Китаева, был там и Ижбол­дин и хотя Петрова неуговаривали показыватьнаМяс- никовых, но Китаев ему сказал: «Вот одно слово — и тысяча рублей». Когда же он не согласился «ломать дѵши», Ижболдин полез было в драку, но Петров ему отреззл: «Смотри, у меня самого кулаки здоровые!» Когда именно это было и о каком «слове» говорил Ки­таев, Петров не помнит и не знает. Очевидно, его пока­зание содержит в себе воспоминание- о рассказах пья­ных людей, в которых, конечно, среди всякой бессвяз­ной болтовни упоминалось и о деле Беляева, о котором тогда говорилось повсюдѵ...

He скрою, однако, что эти три свидетеля могли бро­сить некоторую тень на правдивость некоторых свиде­тельских показаний. Поэтому и для того, чтобы нам нс смущаться этим соображением, я выкину из дела показа­ния почти всех свидетелей, взяв только необходимых, от­носительно которых нет И не может быть никаких Ґ10Д0- зрений. Шевелева, Китаева, Петрова, наконец, Исаева и Красильникова можно оставить за штатом, подобно то­му, как был оставлен за штатом сам Исаев. Можно, кста­ти, оставить и целую массу других лиц, в том числе сви­детелей, которые показывали о том, что Отто прекрасный человек, а Сицилинский почти святой. Я ничего не имею возразить против этого и нахожу, что они оба были до­стойнейшие и честнейшие, главное — добрейшие люди. Co стороны Отто свидетели, так много хвалившие его, могут находить только один дурной поступок: подписав­шись свидетелем на завещании Беляева, он тем самым вынудил их оторваться от дела и просидеть в суде четы­ре дня, для того, чтобы сказать, что он хороший человек. Да кто же утверждал противное! Точно так же о Сици- линском, — верю, что он человек святой, доживший до глу­бокой старости, не совершив дурного поступка, чрезвы­чайно добрый и благодетельный, к подчиненным не стро­гий, радевший о благолепии храма. Итак, самая большая масса свидетелей устраняется. Да и вообще в них нет особой нужды. Обыкновенно в преступлениях самым луч­шим средством исследования служат живые свидетели, но настоящее дело необычно во всем, необычно И B этом отношении; в нем лучшим средством исследования слу­жат свидетели мертвые, бумажные: самое завещание, не­которые документы, разнообразная экспертиза. Если из документов мы будем иметь возможность вывести дан­ные, что преступление совершилось, и если некоторые из свидетелей это скрепят своими словами, то, пожалуй, можно признать, что они говорят правду; не скрепят — можно их отбросить.

Предмет дела, о котором идет речь,— подлог завеща­ния. Первый вопрос, возникающий при исследовании та­кого дела,— подложно ли самое завещание? Второй воп­рос— каким образом создалось подложное завещание? И третий — кто виновен в этом преступлении? Сообразно с этими вопросами я раздроблю свое обвинение на три части.

Приступаю к первой. Подложно ли завещание? Когда приходится разрешать вопрос о том, подложно ли чье- либо завещание, то, естественно, должно обратиться к личности завещателя. 0 Беляеве мы имеем много разно­образных сведений. Он с малолетства служил у старика Мясникова, богатого откупщика, был у него сначала

мальчиком, потом приказчиком, потом вел его дела и, на­конец, сделался сам капиталистом. Из массы свидетель­ских показаний и документов, находящихся в деле, кото­рые, конечно, не будут оспорены, видно, что в 1839 году его выписал Мясников из Яранска, и затем он сделался ближайшим поверенным своего бывшего хозяина и уча­ствовал с ним в 1840 году в откупах.Онбылблизкий к нему человек не только фактически, но и по родству, так как женился на его родственнице. Правда, из показания Бенардаки можно усмотреть, что Мясников обращался с покойным Беляевым несколько как будто пренебрежи­тельно. «Кузьма, сделай то-то. Кузьма, сходи туда!» — говаривал он ему. Крестьянин Кунаковский, живший с Карагановым на заводе, сказал, что Караганов хвалил­ся, что «лысого, беззубого лакея Мясникова отделал, от­бил у него все состояние своим господам, так что не оста­вил ему на извозчика на тот свет проехать». Вероятно, скажут нам, было же основание, по которому Караганов считал возможным называть его слугою. Да! Беляев дей­ствительно был слуга Мясникова, но какого рода слуга? Это ‘был слуга того драгоценного типа, который сущест­вует или существовал, по крайней мере, долго на Руси, но который начинает исчезать. Сначала мальчик, потом приказчик, постоянно участвовавший в делах хозяина, сроднившийся с ним, потом входящий так в его интересы, что трудно определить, где начинается один и где кон­чается другой; близкий, доверенный человек, опекун, пе­стун его детей, оберегающий их интересы, заботящийся о всякой мелочи для этих детей, заведывающий их дела­ми, называющий одного из них Сашею, другого Ванеч­кой, первый, известивший Ванюосмерти его деда,ипер- вый, закрывший этому дедуглаза,—воткакогородаэтот слуга! Да! слуга — слуга в том смысле, что верою и прав­дою служил своему хозяину, слуга — старый друг и ре­зонер, неподкупный и настойчивый, верный вассал свое­го господина и с верноподданническою преданностью охраняющий интересы его потомков. Мы знаем, что по­добные личности, как Беляев, появлялись часто в купече­ском быту, к чести этого быта. B то время, когда дети разбогатевших трудом купцов лезли в «господа», посту­пали в военную или гражданскую службу, старались- сделаться дворянами, рядом с их отцами являлись люди, которые продолжали их дело. B это время, когда дети, постепенно разоряясь, из богатых купцов становились обедневшими, возникали состояния лиц, прежде слу­живших приказчиками их отцам, лиц, которые остались верными своему званию и тем интересам, которым слу­жили с малолетства и они, и их хозяева. Таким именно лицом должен был, как видно из всего дела, быть Беляев. B 1855 году умер И. Ф. Мясников, оставив очень большое состояние, Беляев остался полным распорядителем его имения, явился опекуном его детей. Сколько у него само­го в то время было состояния, мы не знаем; знаем, одна­ко, что ещев 1850 году он участвовалвтрех откупах: пен­зенском, бугурусланском, верхнеуральском и в каждом имел по десять паев. Что эти откупа были большие — вид- ноизтого,чтовних участвовали такие громкие откупные имена, как Воронин, Бенардаки, Кокорев и Каншин. Затем, в 1851—1855годах,Беляев был участником в откупахпо Харьковской губернии итолько в 1855году передалсвои 14 паев другому лицу, вследствие того, что между ним и другим из сооткупщиков, Семыкиным, возникли недора­зумения. Таким образом, смерть И. Ф. Мясникова заста­ла его человеком, имевшим хорошие средства. Свидетель Теплов здесь признавал, что Беляев имел400 000рублей, хотя, по словам того же свидетеля, он и не был большим -капиталистом, сравнительно с И. Ф. Мясниковым. За­тем Беляев постоянно расширял свои предприятия и продолжал свои дела. Мы не имеем возможности сле­дить за тем, какие были негласные операции Беляева по откупам. Полагаю, что, пытаясь сделать это, мы станем на почву тем более опасную, что мы не найдем на ней никакого прочного устоя. Защита, однако, становилась во время судебного следствия на эту почву и говорила, что Беляев имел самую ничтожную часть в откупах, так как негласно они почти целиком принадлежали Мясни­ковым. Нельзя, однако, принять этот вывод как оконча­тельный. Здесь было заявлено, например, что участие Беляева в откупах, херсонском и николаевском, состав­ляло только lIs двадцати пяти паев, которые хотя офи­циально принадлежали Беляеву, но в сущности состав- ляли собственность Мясниковых. Это заявление основа­но на том, что в записной книжке Беляева находятся ука­зания на выдачи из этих откупов доходов Мясниковым, а также в расчетах есть указания, что он считал себя обязанным отчитываться по этим откупам перед Мясни- ковыми. He спорю, может быть так, но вместе с тем ука­жу на то, что, по тем же отчетам, он получал доходы с зо­лотых приисков, в которых официально не участвовал, получал с земли войска донского, где откуп держал Мяс­ников. Если допустить, что Мясниковы участвовали не­официально в его откупах, то он точно так же участвовал неофициально в их откупных делах. B какой мере уча­стие это существовало с обеих сторон, трудно опреде­лить, и потому нам остается обратиться к официальным данным о состоянии Беляева, так как эти данные не мо­гут быть уже опровергаемы никакими.ссылками на част­ные цифры, почерпнутые из дневников и каких-нибудь отрывочных клочков бумаги. Из сообщения обер-проку­рора 1-го департамента сената видно, что Беляев при на- ступленииЧ858 года является откупщиком по Олонецкой губернии, причем в самой малой части участвует Кра­сильников. Затем он держит откуп в Сольвычегодске и Устюге, и, наконец, в 1858 году им взята Ставрополь­ская губерния. C первых четырех откупов он должен был получать, как мною на судебном следствии вычислено, до 100 000 рублей годового дохода. Я вывел эту цифру иа того, что откуп в Устюге, один из маленьких, передан им купцу Топчиеву в 1858 году за четыре месяца до конца откупа в 1859 году, то есть с 1 сентября 1858 г. по январь 1859 года, причем Топчиев, приняв все расходы по плате­жу акциза на себя, заплатил Беляеву 20 000 рублей; сле­довательно, эти 20 000 составляли доход за четыре меся­ца и самый откуп приносил по меньшей мере 50 000 рублей. He думаю, чтобы соображение о том, что в по­следние месяцы года каждый откупщик увеличивал пла­ту за вино, имело влияние на изменение этой цифры. За­тем он участвовал официально в 25 паях в херсонско-ни­колаевском откупе. Залогу им было внесено 112 500 руб­лей, и нам известно из отчетов по этому откупу, что за первую половину 1857 года он получил прибыли 19 550 рублей, следовательно, в год он должен был получить около 40000 рублей дохода. Нам говорят, что Беляев был

только номинальный откупщик и участвовал только в пяти паях, остальные же 20 паев негласно принадлежали Мясниковым. Пусть так, но в отчете Беляева Мяснико­вым с 1 сентября 1857 г. по 14 мая 1858 г. показаны по­ступившими в пользу Беляева с Мясниковых по откупам в войске донском 37 000 рублей серебром. Этим неглас­ным участием в Мясниковских откупах он, конечно, от­части, уравновешивал их участие в своих откупах. Поэто­му допустим по Херсону цифру дохода для Беляева в 40 000 — она будет, во всяком случае, меньше дохода в 8 000 с прибавлением к нему донской прибыли. Затем следует олонецкий откуп с залогом в 54 000 и оборотным капиталом в 70 000. Этот откуп почти целиком принадле­жал Беляеву, так как негласное участие Красильникова было самое незначительное. Что же мог приносить такой откуп целой губернии? Конечно, как видно из .предвари­тельных расчетов Беляева, пр.и самом неблагоприятном результате — не менее 50 000 рублей серебром. Наконец, был полный откуп в Сольвычегодске с залогом в 2400 и с платежом 31 000 рублей акцизного вноса. Кроме того, 1858 год застает Беляева в разгаре деятельности по раз* ным другим предприятиям. Так, он хотел приобрести за­вод Берда с Гутуевским островом на 2 300 000 рублей в компании с Жадимировским и Клеменцом. Мы читали здесь об этом собственноручный проект Беляева. Там есть 14-й пункт, по которому он намеревается участво­вать в этой покупке в 2/3, а все остальные участники в V3 доле; кроме того, он обязывается немедленно внести задатка 500 000 рублей серебром и остальные 1 800 000 — в течение года. Признаюсь, что действительно эта сумма, даже при больших оборотах Беляева, несколько велика и действительно трудно предположить, чтобы он сразу, по одному предприятию, мог внести 500 000 задатка; я готов допустить, что в этом предприятии участвовали не­гласно, конфиденциально, отчасти и Мясниковы, стояв­шие за именем Беляева. Bo всяком случае, живое и не­посредственное участие Беляева в этом предприятии не подлежит сомнению. Он же, Беляев, является и одним из учредителей общества столичного освещения; он же­лал, как видно из показания Молво, взять много акций на себя, хотел внести задатка около 400 000 рублей се­ребром сразу и по этому предприятию выдал Молво впе­ред 5000. Наконец, в 1858 году он вступил еще в два предприятия: одно — ставропольский откуп, по которому внесено 106000 рублей залога, в числе которых 51000 именными билетами коммерческого банка. Это был гро­мадный откуп на 2 205 000 рублей акцизной платы. Про­читанным вчера прошением Беляева в сенат он отказал­ся от откупа по Ставропольской губернии, передавая его Мясникову и Бенардаки, и вместе с тем просил вы­дать другие залоги, им представленные, по принадлеж­ности, а свой собственный залог, 71 000 рублей, оставлял без истребования. Он не просил перечислить его на себя и, следовательно, предоставил им пользоваться по став­ропольскому откупу Мясниковым. Затем, в апреле 1858 года, он заключил с казною договор о взятии в арендное содержание Самосдельско-Образцовых рыб­ных промыслов в Каспийском море, в Астраханской гу­бернии. Этот договор содержит в себе следующие указа­ния на состояние Беляева: Образцово-Самосдельские рыбные ловли были отдаваемы казною с торгов, причем сумма, предложенная одним из последних торговавших­ся, Коняевым, составляла 71 500 рублей в год арендной платы. Ha торгах участвовали лица с громкими коммер­ческими именами: Ненюков, Воронин, Бенардаки й неко­торые другие... Ha этих торгах верх одержал Беляев; он предложил 74 000 рублей годовой арендной платы, и рыб­ные ловли остались за ним. Говорить, согласно с защи­тою, что они потом приносили убыток, я не могу, не имея в деле на это прямых указаний, но готов согласиться, что убытки могли быть, так как в некоторых отчетах за пер­вое время значится, что площадь вод, отведенных под ловли, оказалась менее, чем предполагалось при торгах. Из этого возникла целая переписка комиссии рыбных ловель. Комиссия и впоследствии сенат признали, что ко­личество воды, отведенной под рыбную ловлю, не было менее того, которое следовало отвести. Положим, что ловли йогли приносить первое время убыток; BO всяком случае, достаточно, что Беляев должен был внести залог и внес принадлежавший ему капитал в 74 000 рублей; кроме залога, он должен был раздать отступного 124 000 рублей, между прочим, одному Бенардаки, как видно из записной книги, 80 000 рублей. Затем, вступив во владение ловлями, он, очевидно, хотел, чтобы они бы­ли в общем его владении с Мясниковыми, ибо им было подано объявление в комиссию рыбных ловель, ЧТО OH принимает обоих Мясниковых на равных правах для уча­стия в содержании ловель. B дневйике есть указание, что он внес в складочный капитал в 50 000—16 666 рублей на свою долю. Это указывает, что он действительно хотел участвовать только в ]/3 части, но только хотел, офици­ально же ничего по этому сделано не было, так как в до­несении в комиссию рыбных ловель Беляев объясняет, что договор о принятии им для участия в этом деле Мяс­никовых будет им представлен вслед за сим. Договор был необходим, без него никакая сделка не могла счи­таться существующею. Ha это указывает § 27 кондиций на аренду ловель, кондиций, вошедших в договор, заклю­ченный между казною и Беляевым. B этом параграфе значится, что Беляеву дозволяется принимать участников в содержании ловель, но с тем, чтобы договор об участии был представлен^комиссии. Такого договора между Бе­ляевым иМясниковымине было,однако, заключено,ина него нет никаких указаний. Беляев умер, не успев соста­вить договора. Эти ловли, по словам защиты, могли быть убыточны, но мы знаем, что Мясниковы в 1861 году при­обрели от Трощинского имение Кагарлык, Киевской гу­бернии, за 1 300 000 рублей, заплатив в число этой суммы ловлями, которые они ценили в 889000. Ha это есть ука­зание в деле о ловлях. Ho еще до продажи права на лов­ли Трощинскому возник вопрос о их стоимости по поводу спора комиссии ловель с Мясниковыми, так как они не заплатили, не имея, может быть, в это время достаточно наличных средств, арендной платы за две последние тре­ти 1860 года. Эти две трети составляли 48 000 рублей. Этот невзнос арендной платы послужил поводом к тому, что комиссия рыбных ловель сочла условие, заключенное казною с Беляевым, перешедшее затем к Мясниковым, нарушенным, так как в нем значится, что арендная пла­та должна быть вносима за ]/3 года вперед. Комиссия вошла с представлением о наложении запрещения на имение Мясниковых в обеспечение правильности поступ­ления доходов казны в течение следующего десятилетия.

Это представление было уважено, и на все имение Мя­сниковых было наложено запрещение в размере 604 000. Так ценила казна в то время рыбные ловли или те дохо­ды, которые следовало получать от них Мясниковым. Вот те предприятия, которыми Беляев намерен был заняться в течение 1858 и 1859 годов. Ho 1858 год застал его, кро­ме того, в следующих коммерческих оборотах и делах: у него была лесная торговля, сколько приносила она, мы не знаем, но известно, однако, что ко дню смерти Беляе­ва по этой лесной торговле заготовлено было 290 000де- рев, а по расчету, сделанному Карагановым для Мясни­кова, эта торговля дала Беляеву в 1859 году5000 дохода. Затем был магазин. Неизвестно, сколько он приносил до­хода, но ценность его может быть определена. B день смерти Беляева он стоил 32 000 рублей; в марте месяце 1858 года, когда он перешел во владение Мясниковых, ценность его простиралась до 30 000 рублей. Потом Бе­ляев имел золотопромывательную машину. Какого рода участие Беляева было в этом предприятии, я затрудняюсь определить; я могу только сказать, что он заплатил при устройстве ее, за право участия в пользовании ею 8 000 рублей. Наконец, Беляев управлял заводами своей Ж'ены, и все доходы поступали к нему. Заводов было два: чураковский и комаровский, и мелыница, при которой на­ходился принадлежавший Беляеву кожевенный завод. Относительно чураковского завода мы знаем, что доход с него в течение года, в 1857/58 году, был21 900 рублей, затем самый капитал завода с залогом составлял 102 500 рублей. Что касаетсЯ'до комаровского завода, то он давал в течение года 42 500 рублей, а имущество это­го завода ценилось в 61 900 рублей и залога 41 000 руб­лей, тоесть с лишком 102 000. Если даже предположить, что оба завода стоили 200 000, то вот еще имущество, на­ходившееся в руках Беляева, которым он заведовал без­отчетно и из которого извлекал 60 000 дохода.

Сводявсесказанное вместе,делая самые невыгодные для доходов и имущества Беляева предположения и расче­ты, мы приходим к выводу, что Беляев имел все-таки, по крайней мере, от 150 000 до 200 000 рублей годового до­хода. Если даже допустить ограничение в доходах по от­купам, на которые защита указывала, если допустить, что участие Беляева было в некоторых откупах ничтож­но и очень незначительно в золотых приисках, то и тогда окажется, что доходы его ни в каком случае не могли быть менее 150 000 в год. При таком доходе можно опре­делить приблизительно действительный капитал Беляе­ва. Я не стану указывать точной цифры капитала, да и не могу в настоящее время с точностью определить его; я не стану доказывать, подобно гражданским истцам, что тут были несметные миллионы, равным образом не стану и утверждать, что состояния никакого не было, иба 20 000, приводимые защитою, не составляют состояния. Состояние Беляева было, конечно, весьма круглое, скоп­ленное большим трудом, возраставшее медленно при по­средстве удачного помещения его в разные предприятия. Оно простиралось до 600000 или 700 000 рублей и при осторожном и выгодном размещении и эксплуатации приносило доходу до 150 000. Заключение это я вывожу из следующих фактов; сама Беляева говорит в найден­ной у нее записке, что у мужа ее было 700 000 рублей ка­питала; затем, из расчета, сделанного имуществу Беляе­ва им самим на клочкебумаги,к 16 сентября 1857 г.вы- ходит, что оно простиралось до 400 000, в том числе на­личных денег 120 000, но при этом не упомянут капитал, который находился в залогах по откупам и составлял: по ставропольскому откупу 50 000 и до 40 000 по отку­пам олонецкому и вологодскому. Затем, при перечисле­нии капитала к нему не причисляется тот, который вло­жен был на некоторые негласные предприятия, напри­мер, паив херсонском откупеи взолотыхприисках,меж- ду тем как с того и другого предприятия получались, как мы знаем, значительные доходы. Это видно из отчета 14 мая 1858 г., где значатся 36 000 за войско донское и около 30 000 за золотые прииски, следующие на долю Бе­ляева за время с 1 сентября. Итак, я полагаю, что можно взять среднюю цифру между 600 000 и 700 000 и опреде­лить капитал Беляева в сумме не менее 650 000 рублей. Да, впрочем, точный размер суммы капитала для нас и не важен. Вопрос об этом будет подлежать суду, который в порядке гражданском определит, сколько именно при­ходилось на долю Беляевой,ичтодолжныбылиполучить его наследники. Нам важно знать только то, что у Бе­ляева был довольно большой капитал по настоящему времени, когда уже более нет тех громадных, баснослов­ных капиталов, которые скоплялись прежде в одних ру­ках благодаря откупам. Такого рода капитал, как 650 000 рублей, приносящий при выгодном помещении его 150 000 рублей, возьмем даже доход в 120000 и даже 100 000 рублей, не мог считаться маленьким, а таким ка­питалом Беляев положительно владел.

Чтобы уже не возвращаться более к вопросу о сред­ствах Беляева, я коснусь теперь же и другой стороны вопроса. B подтверждение состояния Беляева мы имеем два рода документов: одни официальные, сообщенные обер-прокурором сената, другие, не имеющие характера документов в строгом смысле этого слова. Документы второго рода состоят в дневнике Беляева, исходящей книге, где разными чернилами, а иногда карандашом за­писаны разные расходы: выдача отступных денег, покуп­ка формы и обмундировки А. Мясникову, выдача жало­ванья и т. д., некоторые расходы по воспоминаниям Бе­ляева, как например «выдано тому-то в Москве 3 рубля, давно уже». Очевидно, эта записная книжка не имеет ни­какого документального характера, поэтому и смотреть на нее можно весьма разнообразно и, главное, весьма произвольно. Наиболее ясным характером между этими документами отличается свод капиталов и доходов, на­писанный рукою Беляева. По этому расчету Беляев по делам Мясниковых получил к 1 сентября 1857 г. дохода 2 273 775 рублей. Из этой суммы было израсходовано 622 098 рублей, отдано Мясниковым 601 931 рубль, в де­лах осталось 786 122 рубля, а за Беляевым осталось 263 631 рубль. Далее, его же рукою писан краткий отчет с 1 сентября по 14 мая 1858 г., принятый Мясниковым, в котором значится, что ему следовало уплатить к 1 сен­тября 150000 рублей, к этому поступило 105 000 рублей, итого к 14 мая — 255 000 рублей. Затем идет расход сумм «со счета моего», причем выведено рукою Беляева сле­дующее: следует писать 278 000 рублей, так что за Мяс­никовыми осталось 22 000 рублей. Если сравнить первый и второй отчеты, то между ними окажется непримиримая разница и пробел, заключающийся в том, что в конце первого отчета сказано, что к 1 сентября Беляев должен заплатить 263 000 рублей, а в начале второго значится, что за ним 10 000 рублей. Очевидно, что тут вычтены из 263 000 рублей расходы, которые нам не известны. Ho я допускаю, что здесь произошла ошибка, и буду брать первый, невыгодный для покойного большой ѳтчет Беляе­ва, где значится за ним 263 631 рубль, затем поступило к нему в период времени от 1 сентября по 14 мая 105 808 рублей, итого 369 439 рублей, которые он должен был заплатить. Истрачено из них 278 061 рубль, итого,следо- вательно, за Беляевым к 14 мая остается 91 377 рублей. Вот вывод из первого расчета, и на нем мы остановимся. Он указывает, в каком положении были долговые дела Беляева к 14 мая. Затем, в конце расчетной книги напи­сано, что расходы и капиталы по рыбным ловлям урав­нены общим вкладом поровну. Перед этим указано на то, что 7-го и 8-го чисел выдано 124 000 отступных. Отчет до­веден до 14 мая, следовательно, в нем должно было быть упомянуто, что деньги, причитающиеся на долю Мясни­ковых, возвращены ими Беляеву; но таковой суммы в от­чете нет. Если они участвовали в деле .на равных правах, то расход по отступному в 82 660 рублей, причитавшийся на долю Мясниковых и не внесенный в отчет, должен быть снесен со счета Беляева к 14мая. Итак, к14мая Беляев должен был Мясниковым 91 377 рублей, за исключением 82 660 рублей, то есть 8 717 рублей се­ребром. Ho, кроме того, он передал им ставропольский откуп, оставив там свой залог в 50 000 рублей, да залогу им одним внесено по рыбным ловлям 24 000 рублей, из которых 16000 следовало ему возвратить. Из всех этих расчетов выходит, что Мясниковы оставались должны Беляеву 66000, будучи его кредиторами лишь на 8 717 рублей, и поэтому, если даже не принимать в расчет за­логов, ош ни в каком случае 272 000 долгу на нем иметь не могли.

Вот те выводы, которые было возможно сделать из тех многочисленных и сложных документов, которые мы предъявляли вам вчера. Обращаюсь снова к личности Беляева. Свидетели объяснили нам, да и в деле есть указания на то, что Беляев был человек в высшей сте­пени аккуратный, который сам, будучи человеком бога­тым и имея конторщиков, вел исходящие книги и писал почти все бумаги собственноручно, даже до объявлений в квартал. B числе вещественных доказательств есть пач­ки писем, объявлений, доношений, писанных собственною его рукою. Занимался он, как вы слышали от Китаева, целые дни, оставляя работу только для обеда, затем от­дыхал час и снова принимался за дело. Трудом соста­вивши себе состояние, в этом труде видел он и задачу своей жизни. Затем, мы знаем, что это был человек доб­рый, богомольный, делавший богатые вклады в монасты­ри и на церкви, на что указывает, между прочим, запи­санный в дневник незадолго до смерти расход на еван­гелие в 1000 рублей, купленное пополам с Мясниковыми для пожертвования в церковь. Привычку писать самому все бумаги свои он распространял дотого, что,подписы- вая бумаги, писанные не им самим, всегда подписывался своим полным титулом, и хотя есть в деле несколько до­кументов, на которые будет ссылаться защита, где он подписывался просто «К. Беляев», но это такие докумен­ты, где в начале звание его уже обозначено. Редакция их такого ѵрода: «в такую-то опеку, фридрихсгамского пер­востатейного купца Козьмы Васильева сына, Беляева» и т. п. Каждый документ написан собственноручно: понят­но, что два раза обозначать свое звание ему было не для чего. Ho в документах, написанных не по такой форме или не его рукою, везде находится его полная подпись. Наконец, по отношению к семейным делам из дела из­вестно, что Беляев очень любил свою жену; между ними существовала нежная привязанность, как видно из пись­ма его на дачу, перед смертью, исполненного самых неж­ных выражений; он постоянно говорил, что желал обе­спечить жену, и неоднократно говорил, что он это сде­лает. Сделал ли он это в действительности — мы увидим далее. Что это не было до весны 1858 года — это нам не­сомненно и ясно доказала выставленная самими обвиняе­мыми свидетельница Иванова: она рассказала, что Бе­ляев при ней говорил, что вот, мол, умерла жена Громо­ва и не оставила духовного завещания, что он, Беляев, так не поступит, что у него и жены его сделано так, что он оставит завещание на ее имя, а она, жена его, оставит завещание на его имя. Когда это говорилось? После смерти Громовой. Когда умерла Громова? Громова умер­ла, говорит свидетельница, когда я была в девушках, а это было в 1857 году. Между тем завещание, о котором идет речь,написано лишь Юмая 1858 г. Воттакой-то человек, аккуратный, имеющий весьма большие дела и обороты, участвующий во многих предприятиях, тесно связанный узами родства и воспоминанием о службе у своего преж­него благодетеля с Мясниковыми, наконец, привыкший к ним, как к своим детям,— этот человек стал чувство­вать себя дурно весною 1858 года. Он не оставил заботы о Мясниковых до самой смерти, донес до конца свою при­вязанность, созданную годами, хотя последнее время она и омрачилась некоторого рода неудовольствиями, впро­чем, несущественными, с одним из братьев Мясниковых. Это стародавняя привязанность была причиною того, что дела Мясниковых и Беляева были так неразрывно, так тесно связаны, что распутать их без знания их подробно­стей и без взаимного доверия было бы весьма трудно. Поэтому весьма естественно было со стороны Беляева желать не оставить жену свою без завещания. Ero не смели обидеть, им дорожили, его уважали, но со вдовой Мясниковым придется рассчитываться при иных усло­виях и, казалось бы, уже поэтому завещание составить необходимо. Действительно, оно и составлено, вы его ви­дели, вы читали его здесь. Оно подписано просто «К. Бе­ляев». Весьма почтенные, по-видимому, люди засвиде­тельствовали его и, следовательно, весь вопрос исчерпы­вается, и мы собрались сюда и трудимся напрасно. Ho, однако, несмотря на то, что завещанию следовало бы быть и что оно есть, являются сомнения, то ли это заве­щание, которому надлежало быть? Завещание составле­но правильно в смысле требований закона гражданско­го, но сомнение, вытекающее из задач уголовного зако­на, идет гораздо далее, оно рассматривает документ не только с его формальной стороны, не только по сущест­ву содержащихся в нем завещательных распоряжений, но оно изучает всю обстановку, при которой документ произошел на свет, и исследует те обстоятельства, кото­рые способствовали его происхождению, и, вглядываясь, так сказать, в рождение завещания,иногдаможетприй- ти к заключению, что документ совершенно правильный в смысле наличности гражданских формальностей, есть документ незаконнорожденный.

Таким отсутствием законности своего рождения отли­чается и завещание Беляева, которое я признаю подлож­ным. K доказательству этой подложности я приступаю. Здесь возникают прежде всего следующие главные воп­росы: как и когда завещание открыто; каково его содер­жание; кем оно подписано и при какой обстановке и ка­ковы обстоятельства, которыми сопровождалось откры­тие завещания? Итак первый вопрос: когда и как най­дено завещание Козьмы Беляева. Мы знаем отчасти об­стоятельства его нахождения; нам их рассказывала г-жа Беляева. Я не стану повторять подробностей ее до­проса, тем более что он тянулся очень долго и вы, вероят­но, вполне удержали его в памяти, равно как и то, что на вопросы мои г-жа Беляева отвечала с нескрываемым не­удовольствием, а на вопросы тех лиц, которых она счита­ла особенно вредными для себя, то есть на вопросы пове­ренных гражданских истцов, она отвечала крайне лако­нически: «да» и «нет», притом чаще «нет», чем «да», и с очевидным раздражением. Ввиду этого отсутствия хлад­нокровия, ввиду того что она отзывалась запамятова- нием очень многих существенных обстоятельств — не помнила, например, когда ей была вручена сохранная расписка, забыла, что И. Мясников уехал в мае 1858 го­да на Кавказ, и говорила, что он бывал у ее мужа в это время каждодневно,— и в то же время помнила такие мелочи, как то, что запонки ее мужа остались в цело­сти,— ввиду этого странного свойства ее памяти, удер­живающей мелочи и бессильной удержать крупные факты, я считаю необходимым обратиться к тем ее показаниям, которые были здесь прочтены. Этих показаний ею было дано четыре: два при предварительном следствии в 1868 году и два в 1870 году, B 1868 году она была сви­детельницею, в 1870 — обвиняемою. Она заявила здесь, как она была напугана привлечением ее к делу в каче­стве обвиняемой. Я совершенно верю ей и потому не хочу ссылаться на эти ее показания; но когда она была свиде­тельницею в деле, она не могла быть испуганною, и на эти-то показания я считаю, себя вправе ссылаться, Меж­ду прочим, я считаю нужным сказать, что причину, побу­дившую ее к разным, по ее словам, неправильным пока­заниям у следователя, я не могу себе уяснить хорошень- ко.Онапоказалаздесь,что ее ужаоноволновало и беспо­коило то, что целый день с парадного крыльца звонили, тревожа ее, а когда она спрашивала, кто приходил, то получала от прислуги ответ, что полицейские или сыск­ные чиновники приходили узнавать, что делается в доме. Мне кажется, что это одно из многочисленных, к сожа­лению, обстоятельств, о которых г-жа Беляева помнит как-то странно, как-то до очевидности несогласно с дей­ствительностью. Сыскная полиция действовала в этом деле,— по свойствам его это было необходимо,— но дей­ствовала очень искусно, и нет возможности допустить, чтобы агенты петербургской сыскной полиции, первой B своем роде в России, настолько уже не понимали своих обязанностей, чтобы приходить звонить с парадного крыльца и опрашивать, что делается в доме, хозяйка ко­торого прикосновенна к уголовному делу. Ho каковы бы ни были причины ее волнения, я буду основываться на пока­зании ее, данном в качестве свидетельницы, так как тог­да еще никакой тревоги не существовало, да память, надо думать, была свежее. Из этого показания можно вывести следующее: незадолго до смерти муж ее призы­вает к себе в кабинет и вручает ей сложенную бумагу, сказав: «Возьми, спрячь!». Удрученная горем, она ушла к себе в комнату; там, развернув бумагу, увидела, что это было завещание, и положила в стол. Сначала она не помнила, куда положила, но потом, на сороковой день, вспомнила, что бумага у -нее в столе, и ее оттуда вынула. «Какая же это была бумага?» — спрашиваем мы. «Ду­ховное завещание».— «Почему?» — «Да потому, что я его читала».— «В чем оно состояло?» — «Когда я раскрыла, я пробежала начало и конец».— «Что же там было на­писано?»— «Отказано все в мою пользу». B завещании же, которое вам предъявлялось, господа присяжные, вы, вероятно заметили, что отказ находится посредине, а не в начале и не в конце.«Чтожевысмотрели?» — спраши­ваем далее. — «Да подписи смотрела». — «Вследствие че~ гоподписи?» — «Любопытно было посмотреть». — «Ну,а в завещании не было ли еще каких-нибудь выдач?» — «Я не помню, я только взглянула на него и из общего смы­сла поняла, что все оставлено мне».— «Что же затем: го­ворил ли вам покойный о завещании, не говорили ли вы сами кому-нибудь?» — «Нет».— «Когда вы вспомнили о завещании?» — «На 40-й день». Вот это-то обстоятель­ство, то есть, передачу завещания, мы и разберем снача­ла. Летом 1858 года Беляев жил в Петербурге, у него были торги в сенате, где он бывал еще в начале августа, но он уже страдал, ему было тяжело ездить в Ораниен­баум, где жила на даче его жена. Спрашивается, для чего это он вручает жене сложенный лист с завещанием и говорит лаконически: «возьми и спрячь»? Разве он на­ходил, что, хранясь у него в несгораемом шкапу, в соб­ственном доме, духовная не будет в такой сохранности? Ho предположим, что он это находил; в таком случае, за­чем же он не сказал прямо, что духовное завещание, и тем не указал на важность бумаги? Если Беляева, по ее словам, была удручена горем до того, что вовсе забыла про существование завещания, то Беляев, видя, как на нее действует его недуг, не мог же, конечно, предпола­гать/что она сейчас начнет любопытствовать, кто подпи­сался на завещании. A между тем ей, убитой горем жен­щине, он дает бумагу, не объяснив, что это такое. Если он считал нужным передать эту бумагу для хранения, то как было не запечатать ее в конверт за своею печатью? Наконец, собственно для чего он дает завещание в руки своей жене? Для того, чтобы выразить ей свою послед­нюю волю? Ho, господа присяжные, вы слышали из пи­сем, что^он был человек нежный, ласковый, он даже Мяс­никовых называл уменьшительными именами. Неужели же этот человек, видя свою жену убитую горем, станет еще более растравлять ее сердце тем, что будет вручать ей завещание? Вы знаете, какая щекотливая вещь заве­щание, какое значение придается составлению завеща­ния, особенно в купеческом быту. Ho если он вручал его не для объявления своей воли, а лишь для сохранения, то разве нё мог он сохранить его иначе. Есть известные при­сутственные места, где завещание могло хранитьсявне всякой опасности подмена, утраты или похищения. Отчего, наконец, не составить завещания крепостным порядком, раз еще имеешь силы заниматься откупными операция­ми? Нам скажут, может быть, что Беляев не хотел объ­являть своего капитала, не хотел, составляя завещание крепостным порядком, объявить, в каком положении его дела. Ho, господа присяжные, вы помните, что по содер­жанию завещания не видно вовсе, в чем состояли его предприятия и капиталы. Положим, однако, что он дей­ствительно не хотел прибегать к какой-либо официаль­ности, не хотел сохранять завещания у себя и находил нужным передать его на сохранение жене; в таком слу­чае, почему же он хранил его у себя целое лето, когда жена жила на даче, когда он чувствовал себя очень боль­ным и мог думать о внезапной смерти? Почему он не бо­ялся держать завещание в то время у себя и стал боять­ся тогда, когда жена его переехала с дачи, когда он знал, что около него близкое, любимое существо, которое охра­нит его обиталище от того поругания над недавнею кон­чиною, которому подвергает одинокого богатого челове­ка толпа более или менее чуждых и корыстных лиц, сбе­жавшихся разыскивать его наследство? Затем дальней­ший рассказ Беляевой... Она приносит завещание к себе в комнату, развертывает его и смотрит с любопытством на подписи свидетелей. Странное любопытство! Почему она не поинтересовалась узнать, как муж ее разделался с окружающими лицами? Это гораздо важнее; ведь у него были родственники, ждавшие, что им будет что-либо отказано; но ей любопытно было смотреть только на под­писи, значит, ей ничего не говорили свидетели, значит, Беляев просил их сохранить втайне то, что они подписа­лись на завещании. Для чего он мог это сделать? Для того чтобы не огорчать бедную любящую жену призраком близкой своей смерти? Ho втакомслучаедля чего жеон сам ей вручал это завещание? Для того, чтобы сохранить его? Ho разве так сохраняют завещание? Затем мы видим, что перед фамилией каждого свидетеля идет длинный, установленный законом период, удостоверяющий, что «завещание подписано свидетелем по личной просьбе за­вещателя, который при этом находился в здравом уме и твердой памяти», вследствие чего подписи свидетелей составляют ровно половину текста всего завещания. Бе­ляева, по ее словам, видела, что на завещании вслед за именем Беляева было написано: «Сицилинский и Отто», но, во-первых, это не так, и фамилии разделены семыо строками, и, во-вторых, каким же образом среди указан­ных обязательных выражений она усмотрела только две фамилии и не запомнила, что предшествует целая офи­циальная фраза каждой из них? Наконец, посмотрим на ее отношение к завещанию. Она не имеет никаких опре­деленных средств, так как все имущество ее находилось в руках мужа, безотчетно им управлялось. Она видит, что муж умер и ее положение может стать еще более не­определенным и очень тяжелым. Как не поинтересовать­ся узнать, что онименно ейоставляет, как незадуматься над своею будущею материальною обстановкой, если не сейчас по смерти мужа, то через неделю, через две? Од­нако она ничего этого не делает. Предположим, что тя­гость утраты мужа была для нее так сильна, что она не могла заниматься делами, что ей было не до того, что она забыла даже о таком важном документе, как заве­щание. Ho вспомните ее домашнюю обстановку после смерти мужа: детей нет, но существует целая дворня, есть разные приказчики и управляющие, которые долго жили у Беляева и из которых каждый считаетсебя впра­ве надеяться на получение после него известной суммы, есть, наконец, сестра покойного, Ремянникова, вся судь­ба которой зависит от того, что забыта или не забыта она в духовной, Ремянникова, которая умоляет Мясни­кова на коленях не оставить ее и до того взволнована не­известностью, что даже заболевает. Разве Беляева, так любившая мужа, так охранявшая сго память, не пони­мала, что надо успокоить окружающих, смягчить их ро­пот, прекратить их недоумение? Разве, ухаживая за больною золовкою, она не понимала, что своим молча­нием она только длит ее болезнь, только подтверждает ее страх остаться нищею, только вызывает упреки памя­ти покойного. Вся дворня, все домашние смотрят ей пыт­ливо и тревожно в глаза, бедная Ремянникова лежит больная, а она молчит? Как не восстановить доброй па­мяти о муже, как не сказать: «He плачьте, не скорбите, вы не забыты, вам оставлено, я помню, завещание есть!». Ведь это было бы лучшим лекарством для Ремяннико- вой! Ho ничего этого не делается. Когда же найдено за­вещание? Ha 40-й день, как говорит Беляева; до тех пор Беляева о нем не помнит, потому что не занимается ни­какими делами,— согласен,— но что значит, однако, най­денная у нее при обыске доверенность на имя Мяснико­ва на полное управление ее имением, помеченная сентяб­рем? Сороковой день был в половине ноября, а доверен­ность помечена сентябрем, следовательно, выдана вско­ре после смерти ее мужа, в то время, когда ей было так тяжело, когда спутника ее жизни только что унесли из осиротелого дома навсегда. Из доверенности видно, что она считала, однако, возможным, немедленно после это­го говорить о делах с Мясниковыми и даже составлять доверенность на управление всем имением ее мужа. Да и почему она знает, что все состояние ее, что она может им распоряжаться? Значит, выдавая доверенность, она вспомнила о завещании, вспомнила еще в сентябре. Ho если вспомнила, то отчего не посмотрела? Отчего не огласила? Эта доверенность доказывает, что рассказ Бе­ляевой о том, что она забыла про существование заве­щания,— вымышлен; эта доверенность доказывает, что, составляя ее, Беляева знала, что право на имущество му­жа— и притом во всей его полноте — ^олжно принадле­жать ей. Она говорит, что не знала, даже при выдачедо- веренности, что завещание есть; я готов согласиться с нею, но прибавлю, что она в таком случае знала, что за­вещание будет.

Перехожу далее к роли, которую должно было играть завещание в глазах самого Беляева, если предположить на время, что он был его составителем. Вы знаете харак­тер дел Беляева и Мясниковых, вы слышали из показа­ний обвиняемых, что ими в день смерти Беляева были взяты из кабинета его счеты, книги и бумаги, потому что тут были и их счеты, и им хотелось знать, в каком поло­жении их дела, тесно и неразрывно связанные с его де­лами. Беляеву они, конечно, были лучше чем кому-либо известны, и он один умел и мог бы их распутать надле­жащим образом. Ho он оставляет завещание, в котором даже не упоминает о том, какие именно предприятия и дела составляют его личное имущество. Он как будто не понимает, что после смерти его Мясниковы явятся преж­де всего за отчетами по их имуществу и бедная вдова не будет знать, что объяснить, на какие документы со­слаться, так как она ничего не ведает о делах мужа и не имеет к ним никакого руководящего ключа? Быть может он надеялся, что Мясниковы поступят с нею добросовест­но и не обидят ее, но при таком спутанном состоянии рас­четов можно было с вероятностью рассчитывать и на фактическую, вполне добросовестную ошибку. Мяснико­вы могли по заблуждению, по неясности в счетах и запи­сях присвоить себе такого рода капиталы, которые им не принадлежали. Да и едва ли Беляев мог рассчитывать, что в отношении разверстки имущества жена его не бу­дет нисколько обижена. Уж если Мясниковы его, своего воспитателя, старого слугу своего деда, в известном письме, поздравляя с днем ангела, все-таки упрекают в том, что будто он частью растратил их деньги, частью присвоил их себе, то они, конечно, не особенно поцеремо­нятся со вдовою его, требуя от нее полного расчета. Ho Беляева говорит, что дела мужа были небольшие, что капитал был маленький и что ей в собственность по за­вещанию осталось очень и очень немного. Допустим, что это было так и в действительности, и станемнавремяна почву ее показаний. Мясниковыми была ей предъявлена расписка Беляева в 272 000 рублей, которую она и при­знала за выданную мужем. Ho Беляев, зная небольшие размеры завещаемого состояния, должен был понимать, что если жена его будет утверждена в правах наследст­ва, то расписка эта послужит основанием к такому иску со стороны Мясниковых, который поглотит не только за­вещанное имущество, но и часть состояния самой Беляе­вой! Как же он, зная, что личные капиталы его скудны и что все остальное принадлежит жене, как же он, любя свою жену, называя ее своим «сердечным другом», остав­ляет в ее пользу такое наследство, по которому, если она его примет, она не только ничего не получит, HO с нее бу­дет еще взыскана значительная сумма? И сумма эта взыскана, так как известно, что Беляева передала Мяс­никовым все — и свое имущество, и оставшееся после мужа, за 392 000 рублей, взяв с них условие в платеже 120000 рублей и расписку в 272 000 рублей. Между тем лично принадлежавшие ей заводы стоили гораздо более 120000. He мог же не понимать Беляев, что такого рода завещанием он грабит свою жену, лишает ее собственно­го ее имущества. Правда, она могла не принять имуще­ства по завещанию, отказаться от него, на то ее добрая воля, закона нет, который бы обязывал ее наследовать непременно, но тогда муж должен был предупредитьее, сказать, что такие-то и такие-то долги лежат на его иму­ществе, что они превышают его состояние. Ho он этого не делает, он говорит убитой горем женщине: «спрячь эту бумагу», не объясняя, что это за бумага и как велик его капитал, и за это, когда обнаруживаются размеры этого капитала,унее отнимают еесобственное, кровное достояние. Мы смело можем утверждать, что такой по­ступок вовсе не соответствует характеру Беляева, он не только не объясняется любовью к жене, но, противореча этой любви, является скорее обдуманною и хитрою ин­тригою против ее состояния.

Обращаюсь к содержанию завещания. Оно было про­читано здесь, и в нем прежде всего обращает на себя вни­мание то, что многие его несущественные части изложе­ны чрезвычайно подробно и даже красивым слогом, но затем все остальное, вся душа завещания,— написано крайне сжато, туманно. Так начало завещания следую­щее: «Во имя Отца и Сына и Святого Духа, Единосущ­ной и Живоначальной Троицы. Аминь». Беляев писал много деловых бумаг, конечно, видывал и завещания и знал, что достаточно написать что-нибудь одно: или «во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь», или «во имя Св. Троицы»; вместе же эти слова никогда не употреб­ляются, особенно в завещании, которое составляется больным человеком, на скорую руку. Очевидно, чтозаве- щание в начале писано широкою кистью, что выражений не жалели, так как затем идет целый период о тех при­чинах, по которым составляется завещание. Тут и под­робно описанное чувство особенной слабости здоровья и рассуждение о том, как и когда богу угодно будет ото­звать его, Беляева, от жизни. B сущности все это совер­шенно излишне. Потом в кратком завещании дважды повторено, что — такова покойного Беляева последняя воля. Самое же существо завещания очень кратко и очень неопределенно. Таким образом, человек, который вел множество дел, писал массу деловых бумаг, в такой важной бумаге, как завещание, распространяется о пред­метах несущественных и в то же время об имуществе го­ворит с краткостью непонятною. Посмотрим на самый язык; Беляев владеет языком хорошо: мыслышали здесь характеристическое письмо его к какому-то Алоизию Матвеевичу, очевидно, лицу весьма высокопоставленно­му, которого он весьма благодарит за то содействие, ко­торое тот оказал опеке Мясниковых, и объясняет, что би­леты, представленные Мяониковым на сумму 10000 руб­лей, они оставляют в пользу Евангелической школы. Письмо это написано очень умно, с большим достоинст­вом и тактом; письмо это, указывающее на подарок, сде­ланный в пользу известного учреждения за содействие тех лиц, интересы которых связаны с этим учреждением, написано так ловко, осторожно, деликатно, что, очевид­но, человек, писавший его, привычный и умный, знающий цену и значение каждого слова. И, однако, этот человек, писавший собственноручно сложные бумаги в сенат, употребляет такое выражение: «Всю-мою недвижимую и движимую собственность, все имущество мое оставляю жене моей в полную собственность», и тотчас же далее называет это «даром». Далее оказывается выражение: «друга моего прошу», но разве такой деловой человек, как Беляев, может допустить подобную неопределенность в выражениях? Можно догадаться, что он просит жену, но удостоверить этого положительно по точным словам завещания нельзя. И это-то пишет Беляев, который, по словам Ивановой, даже за частным обедом выражался так официально, что «она, жена моя, оставила все со­стояние свое мне, а я ей, жене моей». Завещание пере­писано Целебровским. Почему им? Почему оно не піиса- но Беляевым? Тут можно допустить только одно предпо­ложение— что Беляев был так слаб, чувствовал себя так дурно, что не мог писать бумаг и послал за Целебров- ским с тем, чтобы тот немедленно переписал завещание. Ho где же указание на такое состояние Беляева? Выпи­сывал ли он жену из Ораниенбаума, являлась ли она к нему, ч7обы в минуты крайней телесной слабости окру- житьегосвоимипопечениями? Нет, ниразувмае1858го- да он так дурно себя не чувствовал. Он страдал, бывал слаб, но скоро поправлялся. Быть может ему вообще было тяжело писать самому. Мы имеем, однако, от 20 июня 1858 Tt собственноручное длинное прошение его

в сенат. Подобную бумагу легче всего было отдать пере­писать, между тем она написана и перебелена им самим. Наконец, мы имеем дневник и исходящую тетрадь, дове­денные до 14 сентября, где очень уже не за долгое время до смерти, всего за десять дней, он отмечал малейшие расходы свои и по делам Мясниковых. Ho если человек записывает собственноручно расходы, если он пишет прошение в сенат с перечислением залогов, почти на ли­сте кругом, неужели он не чувствовал в себе достаточно силы, чтобы самому написать завещание, которое долж­но навсегда обеспечить и оградить его любимую жену?! Нам скажут, что он мог это сделать, но не находил это­го нужным; в таком случае, это был бы человек крайне неделовой, а известно, что Беляев был не таков. Он не мог ие знать, что по завещанию, написанному от начала до конца рукою завещателя, спор о подлоге очень труден, почти невозможен, тогда как, если оно только подписано, то опровержение его, сомнение B подлинности подписи всегда возможно, что и доказывается историей дел о подлоге завещаний. Он должен знать, что есть наслед­ники— Мартьянова и сын ее, человек беспутный, растра­тивший 30 000 на заводе Беляева. Эти люди, эти закон­ные наследники, услыхав о смерти его, тотчас же слетят­ся в Петербург, а так как это было время старых поряд­ков судопроизводства, когда раз начатое дело тянулось целые годы, то, без сомнения, мелкие ходатаи, те новей­шие аргонавты, о которых я говорил, научат их завести спор о подлоге завещания, и бедную Беляеву будут та­скать по судам. He лучше ли, не безопаснее ли, не благо­разумнее ли было переписать самому?Допустим на мину­ту предположение, что Беляев завещания этого не писал сам вследствие того, что чувствовал себя крайне нездо­ровым и не мог писать вообще. Ho тогда является сле­дующий вопрос: завещание подписано тремя лицами и переписано четвертым; все они писали различными чер­нилами, что показывает, что писали они не одновремен­но; надо, следовательно, допустить, что Беляев дал Це- лебровскому переписать завещание в тяжелую минуту, когда чувствовал сильные страдания. Он призвал Целе- бровского и продиктовал ему свою последнюю волю (хо­тя надобно заметить, что у него были другие, более близ-

кие лица, например Шмелев, которые были всегда под рукою). Продиктовав завещание, он оставил его у себя, не подписывая немедленно и не призывая немедленно свидетелей, а подписал впоследствии, так же, как и предъявил завещание свидетелям. Ho если он подписы­вал после, то нужно доказать, что все время после того, как завещание было составлено, он находился в таком состоянии, что не мог писать сам ничего, а мог только подписывать свою фамилию. A между тем известно, что он не только писал сам, но даже ездил на торги. Притом, если ему не трудно было диктовать, то, понятно, не труд­но было подписывать и свой полный титул, по обыкнове­нию, которого он так строго держался. Может быть, од­нако, и другое предположение. Чувствуя себя очень дур­но, Беляев призвал Целебровского и свидетелей одновре­менно, хотя это и опровергается различием в цвете чер­нил. B числе свидетелей был и доктор Отто. Если Біеляев не мог подписать полного звания, значит он был страш­но слаб, его одолел жестокий припадок, руки его тря­слись. Разве доктор Отто не мог отклонить его от всяких занятий в эти тяжелые минуты, разве не мог успокоить его, уверив, что он останется живым, что это только при­падок, что он может подписать завещание после, когда почувствует себя лучше? A это совершилось скоро, так как затем Беляев пишет длинные письма, ездит на торги и в конце августа 1858 года еще настолько здоров, что ходит по комнатам. Разве он не мог много раз уничто­жить это завещание и написать вновь все собственноруч­но? He мог разве сделать это в здоровые минуты?

Посмотрим, наконец, на самих свидетелей. Беляев оставляет все имущество своей жене, не назначая душе­приказчика и не обозначая имущества. Кто же подписы­вается на завещании? Люди, знакомые с его торговыми делами? Нет! Сицилинский, старик, выживающий из ума, и доктор Отто, некоммерческий человек, тогда как у Бе­ляева были такие старые знакомые, как, например, Бе­нардаки, Каншин. Почему он не поставил состояние же­ны своей под защиту этих громких откупных имен? По­чему он не пригласил подписаться на завещании этих лиц, знающих дела, имеющих вес на бирже и значение в обществе, людей, которые могли бы оградить его жену от всяких дальнейших имущественных нападений? Ниче­го подобного не сделано! Эти друзья остаются в стороне, а призываются люди, которые случились под рукой. Ска­жут, завещание составлялось на скорую руку. Предполо­жим, что так; но завещание составилось 10 мая, 21 на­писана сохранная на 272 000 рублей серебром, расписка, которая, очевидно, изменяла положение дела, изменяла вопрос о состоянии Беляева. По выдаче этой расписки, развеему не должнобылоприйти в голову,что нужнопе- ременить завещание, что нужно написать новое? По­смотрим поближе на этот документ. Во-первых, имеет ли он общий характер всех завещаний зажиточных лиц ку­печеского сословия? Был ли в нем отказ на церковь? Бе­ляев был человек добрый; вспомнил ли он, умирая, своих родных, оделил ли он их? Нет. Одной Ремянниковой только оставлена маленькая сумма. A этот двоюродный брат, ходивший без сапог, а Мартьянова, которая не име­ла денег на покупку лекарства и не могла выходить на воздух, потому что у нее не было теплой одежды, а на дворе было «студено». Bce это Беляев, конечно, знал. Как же у него — у, несомненно, доброго человека — не возникло в последние минуты желания хотя чем-нибудь наделить их, избавить их от нищеты, у него, раздававше­го широкою рукою деньги своим конторщикам и прислу­ге? Между тем, этого нет. Нет отказа на поминовение, нет никаких жертв в монастыри и церкви, нет благотво­рительных дел, которые характеризуют почти всякое за­вещание в том слое купеческого быта, к которому при­надлежал покойный. Затем я не могу не указать еще на одну особенность этого завещания, именно на то, что на­ряду с ним идут найденные у Беляева обрывки почтовой бумаги, на которых рукой Беляева написано — на одном: «сие духовное завещание составлено Фр. К. В. Бел.», на другом — «ей же, жене моей» и т. д. Очевидно, что эти клочки относятся к завещанию. Один есть проект свиде­тельской подписи, другой же — одного из пунктов пред­положенного завещания. Неужели тот, который собствен­норучно составлял черновой проект завешания, не мог переписать подлинного документа? Эти клочки указы­вают, что Беляев действительно хотел оставить имущест­во своей жене, но не оставил, Почему же? Для разреше­ния этого вопроса я обращаюсь к вашей житейской опыт­ности, к вашему знанию практической жизни. Вы знае­те, какого рода суеверные предрассуДки существуют вообще у многих богатых людей, которые умирают без завещания потому, что выражение последней воли при­знается как бы предвестием смерти, потому что человек, составивший завещание, считает уже материальные рас­четы с жизнью оконченными и думает, что на нем лежит уже печать скорого истления. Вы знаете, конечно, что этот предрассудок сильно распространен особенно в ку­печеском быту... Вот почему мы видим Беляева, делаю­щего проекты завещания, приготовления к нему на клоч­ках бумаги и не решающегося написать полное завеща­ние. Он часто страдал, но ему затем становилось легче, апоследнеевремя приглашенбыл доктор Тильман,опыт- ный врач, который ему заметно для всех окружающих помог. Он мог думать, что здоровье его поправится, что он успеет написать завтра, послезавтра, но завтра нагря­нула смерть — и завещания нет. Мне скажут, что заве­щание подписано свидетелями, что они его видели. По­видимому, здесь установилось у некоторых участвовав­ших лиц и, быть может, у вас, господа присяжные засе­датели, неправильное понимание того, что хочет сказать обвинительный акт указанием на то, что свидетели под­писали завещание после смерти. По-видимому, предпо­лагают, что обвинение считает этих свидетелей глубоко бесчестными людьми, которые согласились с Мясниковы­ми помочь им ограбить путем фальшивого завещания не­счастную и доверчивую вдову. Напротив, я признаю, что Сицилинский и Отто были прекрасные.люди. Ho что же из этого? Сицилинский был на краю могилы, забывчив и дряхл, а Отто — домашний врач, старый друг дома. Они слышали, что о завещании Беляев говорил не раз, гово­рил, что все имущество оставит своей жене. У них соста­вилось нравственное убеждение в том, что имущество должно> было перейти Беляевой; затем к одному являют­ся и говорят: «Посмотрите, завещание нашлось, но по­койный не успел пригласить свидетелей, вы видите его подпись, вы знаете, что все имущество должно следовать вдове, что такова всегда была воля умершего, вы помни­те, как любил ее покойный. Неужели вы не захотите охранить тишину и благолепие этого дома? Неужели вы допустите, что придут какие-то неведомые наследники, будут тягаться, говорить, что завещание даже никогда не было написано — а вот оно тут перед вами — и будут бедную женщину таскать по судам? Неужели вы отка^ жетесь оказать такую услугу памяти покойного?» И вот человек, не понимающий хорошенько, что он делает впол­не неправильную, незаконную вещь, уверенный, что за­вещание должно было остаться, добрый и привязанный к памяти покойного, дает свою подпись. Раз явилась подпись священника, надо еще подписать одного свиде­теля. K кому же лучше обратиться, как не к старому дру­гу дома, постоянному доктору Беляевых, у которого да­же личный интерес связан с сохранением имущества за Беляевой? Тот, быть может, спросит священника, не­сколько колеблясь исполнить просимое: «Батюшка, вы это завещание подписали?» «Да, подписал»,— ответит тот и тем рассеет сомнение доктора, потому что он, Си- цилинский, человек добрый, по словам его вдовы, даже «святой». Притом, просит удостоверить завещание разве Беляева, которая заинтересована в нем? Нет, нисколько! Просят Мясниковы. Они хотят оградить интересы бед­ной женщины, которая убита горем и в отношении иму­щества находится в затруднительном положении. Потом, быть может, эти свидетели и узнают, что завещание фальшиво, но, подписав его, они сделались участниками в его составлении, и сознаться в том, что завещание под­писано после смерти, когда оно считается подложным, уже невозможно, потому что это значит сознаться в со­действии преступлению, хотя бы и не вполне сознатель­ном, и на уста их невольным образом налагается печать молчания. Таково единственно возможное толкование, не опорочивающее без нужды памяти свидетелей и с жи­тейской стороны совершенно естественное. Нет основа­ния предполагать, чтобы Сицилинский был подкуплен для дачи своей подписи, нет такого основания и по от­ношению к Отто; но затем, когда эти люди подписались, им могли оказываться разныеодолжения,чтобыэтимеще более закреплять их молчаниеи загладить ихвовлече- ние в темное дело. Иногда эти одолжения делались ши- рокою.оукою. Сын Сицилинского,женатыйна сестреод- ного из показывавших здесь свидетелей, ходил к Мясни­ковым в карман, как в свой собственный. Были ли им выдаваемы документы Мясникову, мы не знаем, но знаем, что он имел привычку никогда не платить долги, что должно было быть известно Мясникову; мало того, что он ходил «взять у Мясникова», его сестра и муж его сестры точно так же обращались к Мясниковым и полу­чали вспомоществования. Мне скажут, чтѳ все это пред­положения, что я не привожу прямых доказательств, чго мои соображения почерпаются из обстановки окружаю­щей жизни, а не из фактов дела. Это, быть может, и бу­дет справедливо, но не надо забывать, что в целой массе дел — во всех наиболее серьезных и обдуманных пре­ступлениях— прямые доказательства отсутствуют, а есть лишь косвенные данные, которые могут быть скреплены между собою лишь известными соображениями. Эти со­ображения именно оттуда и должны быть взяты, откуда я их беру; только жизнь с ее разнообразными явлениями, только бытовая обстановка может и должна служить тою палцтрою, с которой следует черпать краски для обрисо- вания условий возникновения известного преступления. Никакие теоретические, отвлеченные соображения для этого не пригодны.

Ho если это все одни предположения, TO мы можем указать и на некоторые другие, более твердые данные, именно на экспертизу. Это уже нечто более прочное. Мы видели специалистов своего дела в огромном числе. Чуть ли не весь Петербург был лишен на несколько дней кал­лиграфии, и, конечно, эти 16 учителей чистописания и граверов должны дать более или менее точные данные для суждения о подлинности завещания. Нам говорили, что в экспертизе по настоящему делу — противоречия. Эксперты по этому делу распались на четыре группы: первая из них в 1868 году признала, что подпись на за­вещании, по-видимому, Беляева[62] и нет основания в ней сомневаться вообще, кроме, однако, буквы «Ь»; вторая группа нашла подпись целиком сомнительною; третья группа в гражданском суде признала, что нет основания утверждать, что бы это не была подпись Беляева; четвер­тая группа на следствии 1870 года положительно утверждала, что это не подпись Беляева, что она дурно скопирована, что это плохое подражание его действи­тельной подписи. Здесь все эксперты сведены вместе, и я думаю, что шансы обвинения и защиты были равны, так как мною было вызвано девять экспертов, защитою во­семь, но на суд один из моих не явился, и остались восемь и восемь, то есть равное число голосов. K какому же вы­воду пришли они при взаимной окончательной проверке своих мнений. Они признали, что подпись Беляева яв­ляется при первом взгляде похожею на настоящую, то есть имеет свойства, которые необходимыдля того, чтобы человек, рассматривающий ее простыми глазами, мель­ком, признал ее действительною, но при внимательном рассмотрении буквы оказываются поставленными реже и написанными не так, как писал обыкновенно Беляев, и, наконец, при дальнейшем исследовании самая подпись является лишь искусным подражанием. При оценке этой подписи, эксперты находят те же признаки, на которые указывали прежние эксперты, дававшие заключение про­тив подложности завещания, а именно, что буква «Ь» на­писана не снизу вверх, как писал ее Беляев, а сверху вниз, и что подпись сделана дрожащею рукою. To же са­мое говорили и первые эксперты, но прибавляли, что так как Караганов имеет почерк твердый, то нельзя думать, чтобы он мог написать дрожащею рукою. Думаю, что это заявление не заслуживает никакого уважения. Если бы они сказали гіротивное,' то есть, что Караганов писал дрожащею рукою, а подпись сделана твердою, тогда я понял бы это; но что человек, у которого почерк твердый, может написать дрожащей рукой — это не подлежит со­мнению, а все зависит в этом отношении от того, что вы признаете в данном случае: если вы найдете, что эта подпись Беляева, то этим самым признаете, что здесь дрожала больная рука; если же вы согласитесь со мною, что это не его подпись, то, очевидно, дрожала рука — преступная. Таким образом, эксперты прямо признали, что почерк в подписи на завещании не есть почерк Беляе­ва, что это только искусное подражание, что он сам та­кой подписи не мог сделать. Кто же сделал ее? Экспер­там предъявлялись записки одного из лиц, находящихся здесь перед вами, и они сказали: «Да, это лицо способно писать таким образом; да, это лицо имеет такой почерк, который можно сделать весьма похожим на почерк Бе­ляева, это лицо могло подписаться под его руку». Это лицо Караганов. K нему-то мы теперь и обратимся.

Второй вопрос по делу: если завещание подложно, то каким путем оно составилось? Путь этот начинается Ка­рагановым и кончается Мясниковыми.

Поэтому, прежде всего, следует обратиться к самой личности Караганова. Караганов, по моему мнению, в меньшем виде — тот же Беляев. Ta же преданность сво­им хозяевам, верность их интересам, то же стремление управлять их делами, сохраняя выгоду всеми мерами, стремление всегда и во всем видеть их честными и пра­выми... Повторяю — это тот же Беляев, но в малом раз­мере и без его ума, без его ловкости, житейские обстоя­тельства которого притом сложились иначе. Еще маль­чиком он поступил к Мясниковым, служил довольно долго конторщиком и получал, наконец, жалованья до 600 рублей в год при квартире в доме хозяев. При такой обстановке застает его день смерти Беляева. Она пора­зила его паническим страхом: «Такой богатый человек,— говорил он всем и каждому, совершенно потерявшись и не зная, за что взяться — и так внезапно скончался! Ведь он всему делу был воротило, всем заправлял,— как быть без него!?». Долго ли продолжался этот испуг перед не­ведомым будущим, нам не известно, но вскоре, однако, Караганов предлагает свидетелям паи по откупам, гово­рит, что у него есть небольшой капитал, дает взаймы тысячу и полторы. Вместе с тем положение его, по-види- мому, улучшается. Он является к знакомым очень хоро­шо одетым, живет лучше, и, наконец, в нем, в этом не­обеспеченном приказчике, жившем изо дня в день, яв­ляется желание устроиться семейным образом. Он и устроился; свадьба его несколько оригинальна: он же­нился на певице, бывшей в тесных отношениях с А. Мяс­никовым. Он, мелкий приказчик Мясникова, сделался мужем женщины, которая была в близких отношениях к его хозяину, которая стояла гораздо выше его в отноше­нии образования и развития — женщины, к которой он являлся в переднюю с мелкими поручениями и за прика­заниями от того, кто ею обладал, кто сиживал в первых рядах кресел, когда она пела. Он, вчерашний приказчик, сделался мужем изящной хористки, которая еще не так давно была близка к властелину его материального по­ложения! Свадьба происходит тихо, без всякой торжест­венности. Затем, немедленно после свадьбы, Караганов с женою уезжают из Петербурга. Что вызвало эту поезд­ку— нам не известно. Он был привычный человек, слу­живший у Мясниковых при петербургской конторе, HO они почему-то решились отпустить его в Казань, куда он увез довольно большие средства. Я могу сослаться на то, что в показании Караганова говорится о 10000 рублях, которые он получил от Мясникова, причем он не выяс­няет, лично ли он получил их или в приданое за женою. Из тех записок, которые были отобраны от старика Ка­раганова, мы имеем возможность заключить о его сред­ствах. Через несколько лет после свадьбы, после того как Караганов-сын потерпел убытки и разорение от пожаров и других несчастных случаев, после того как хлебная и винная торговля ему не удались, он оставил записку, в которой просил продать принадлежащие ему меха, шу­бы, серебро, брильянты, всего на 30 000 рублей. Очевид­но, что это были остатки прежнего его семейного величия. Что затем делает Караганов — нам мало известно, но в 1865 году он обращается с письмом к Мяоникову, в ко­тором просит принять его вновь на службу. Мясников не дает сначала решительного ответа, однако в 1866 году Караганов уже был у него на службе. Защитник пред­ставил целый ряд писем Караганова, чрезвычайно ха­рактеристичных. Эти письма чрезвычайно почтительны, преисполнены выражений преданности и все писаны Александру Мясникову. B них Караганов очень подроб­но рассказывает о ходе торговых операций и не только описывает настоящее положение дела, но собирает ста­тистические сведения о видах на будущее и старается определить то направление дел, которое они должны ввиду разных данных принять. Свидетель Беляев гово­рит, чтоКараганов велсебяв Ставрополе сначалаочень хорошо, служил честно, но вдруг с ним сделалась какая- то перемена. Первый признак этой перемены замечается в нем в октябре 1868 года. Он был приказчиком Мясни­ковых, так сказать небольшим агентом в их обширной администрации, агентом зависимым, имевшим опреде­ленные обязанности. И вдруг этот подчиненный агент на­чинает вести себя несоответственно своему положению. 10 августа он выезжает из Ставрополя и едетнеизвест- но куда. Кошельков — его ближайший начальник — те­леграфирует главному управляющему в Ростов, в Ново­черкасск, чтобы дали знать, там ли Караганов, наконец, сносится с Воронежем, мало того, телеграфирует в Пе­тербург А. Мясникову о том, что Караганов выехал не­известно куда. Скажут, быть может, что это была поезд­ка в Козьмодемьянск для свидания с отцом, о которой он просил прежде, но мы знаем его покорность хозяину, знаем, что в течение двух лет Мясников постоянно отка­зывал ему в этой просьбе. Встревоженные его поведе­нием начинают следить за каждым его шагом. Мы имели перед собою целый ряд телеграмм, в которых выражено ясно желание иметь постоянно сведения о месте нахож­дения Караганова. Телеграммы адресуются от Кошель- кова ко всем управляющим отдельными складами. На­конец, для успокоения Караганова делаются по телегра­фу справки, конечно, на счет конторы о таких делах, ко­торые вовсе дел Мясниковых не касаются, как, напри­мер, о здоровье отца Караганова, о времени его предпо­лагаемого выезда из Козьмодемьянска. Как же ведет се­бя Караганов, столь тщательно оберегаемый и получаю­щий 1200 рублей жалованья? Мы имеем весьма харак­теристичные письма Цыпина и Гудкова. Из них видно, что в конце 1868 года и в начале 1869 года он ничегоне делает, хотя и считается ревизором; вся его обязанность заключается только в том, чтобы прийти за жалованьем и взять спирт, как будто для пробы, который он и не воз­вращает более. Он пьет горькую чашу. Есть указание, что он напивался до того, что лез искать брата в мель­ничном колесе, что внаряде,более чем легком,ходилпо улицам, так что семейные люди вынуждены были затво­рять ставни, что он буйствовал, стрелял в соломенные крыши, ходил пьяный в театр, где отдавал за билет чал­ку, а не деньги, и в трактир, где бил посуду и окна, гово­ря, что ему душно. Знает ли, однако, Мясников о таком безобразном поведении своего приказчика? Да, знает, потому что знает о нем Кошельков, который не мог не донести об этом и еще до августа 1869 года писал Мяс- никову, что Караганов ведет себя так неудовлетвори­тельно, что он «за дела его, хозяина, с ним поговорил»'. Для чего же он держит при заводе человека, ничего не делающего или, лучше сказать, бог зиает что делающего и получающего свыше тысячи рублей жалованья? Для чего узнает о здоровье его отца, следят за ним из Став­рополя и Петербурга, желают непременно знать, куда он именно поехал, и не разрешают ехать к отцу? Для чегоЪго удерживают при заводе, когда он даже для Ko- шелькова становится невыносимым? Быть может, его держат из милости? Он давно служил, старый слуга, по- чемуженедатьему пристанища — это неразорит.Ноон, прежде всего, не старый, выбившийся из сил слуга, и ему, притом, дается не одно пристанище, а гораздо бо­лее, и так ли ведет себя Караганов как человек, который обязан своему хозяину приютом? Разве так человек мо­жет настойчиво требовать вперед жалованья, требовать таким образом, что, по словам Гудкова, во избежание худшего он должен был удовлетворить его? Может ли че­ловек благодетельствуемый позволять себе такие поступ­ки, какие позволял себе Караганов? Он знал же, что вся­кому благодеянию есть мера, что его могут прогнать. На­конец, можно ли предполагать, чтобы благодеяния Мяс­никовых, у которых были обширные занятия и дела, ко­торые сами были большими господами, простирались да­же до таких мелочей, как выкуп Мясниковым из ломбар­да вещей для Караганова? Караганов постоянно писал Мясникову, извещая его о том, куда он едет, но не прося разрешения и совершенно не желая знать местное на­чальство, и обращался за выдачей денег непосредствен­но к нему. Человек благодетельствуемый не решится пи­сать таким образом. Остается, следовательно, неизбеж­ный вывод: Караганов — бесполезный, но опасный чело­век. Почему же он опасен? Мы знаем, каким образом поступал Караганов в 1866—1868 гг., мы имеем возмож­ность проследить его душевное состояние. B письмах 1868 года он выражает просто желание повидаться по­скорее с отцом, но затем эти письма начинают принимать более мрачный характер, и, наконец, от 14 декабря 1870г.мы находимписьмо,в котором он изъявляет свою последнюю волю отцу, говоря, чтобы он сохранил эту ду­ховную, так как впоследствии она оправдает их обоих. Ho что значит эта последняя воля? Это не есть завеща­ние, это не есть отказ имущества, так как у него уже ни­чего не было. Это — крик бедной души, желание покаять­ся, рассказать кому-нибудь близкому, дорогому то, что тяготит душу, но высказать не прямо, а намекаминато, что в нем происходит. Караганов пишет, что он не пор­тил ничьего здоровья, что он никому не продавал жен­щин, что он соблюдал хозяйский интерес правильно, свя­то, а если совершил какие-нибудь преступления, то по молодости, неопытности и своим служебным обязанно­стям. Что за намеки именно на то, что он никогда не тор­говал женщинами, не продазал их? Почему он не гово­рит, что никогда не воровал, не поджигал, не делал фаль­шивой монеты? Почему он говорит, что хозяйские инте­ресы соблюдал, и вскользь прибавляет, что если совер­шил преступление, то по службе, следовательно, соблю­дая хозяйские интересы? Затем мы имеем еще одно све­дение о Караганове, которое вы слышали из обвинитель­ного акта, а именно, что Караганов был крайне подозри­телен, что он постоянно боялся чего-то, спал с револьве­ром и однажды заставил горничную съесть коробку пуд­ры, подозревая, что это отрава. Если мы сведем все это вместе, если представим себе Караганова сначала бод­рым, свежим, имеющим целую жизнь впереди, женив­шимся и взявшим за женою довольно большое прида­ное, имевшим свои собственные торговые дела и, нако­нец, управляющим Мясниковых в Ставрополе — и за тем представим себе того же Караганова мрачного, рас­сеянного, делающего скандалы, дерущегося на кулачках с мужиками, не платящего долгов, требующего жалова­нья и не оказывающего никакого почтения представите­лям хозяев, находящегося постоянно под гнетом какой-то одной мысли, пьющего мертвую чашу и пользующегося при этом особенным привилегированным положением; представим, наконец, Караганова, которого преследует постоянная боязнь, Караганова, пишущего свою послед­нюю волю, в которой слышится вопль наболевшей души и разбитого сердца; если мы представим себе все это, то мы увидим, что есть страшная разница между Карагано­вым первым и Карагановым вторым. Когда же произо­шла эта перемена, этот перелом? Мы знаем, что это слу­чилось после допроса в Ставрополе 20 августа 1868 г. Он был допрошен о духовном завещании Беляева. Ero спрашивали, «не он ли подписал духовное завещание». Он отвечал, что нет. Ho почему же допрос этот так на него подействовал, почему он так упал духом? Потому что он увидел, что то, что смутно, в отдалении, по време­нам его смущало, вдруг ожило, возникло с новой силой, стало пред очами и вещает недоброе. Он упал духом, за­тосковал, стал мрачным, потерял почву под ногами и махнул на все рукою. Вот это-то поведение Караганова и вызвало два ряда действий относительно его. C одной стороны, такой человек не мог оставаться на виду много­людного общества и не мог быть около близких людей, которые могли узнать от него истину, которым OH мог бы проболтаться.Поэтому его приурочиваюткодномуместу, запирают в ограниченные пределы и, отдавая его на жертву бездействию, дают ему возможность топить свою тоску, свою думу, свой ум в водке и спирте. C другой стороны, надо было знать, что такое делает Караганов, как он себя держит. И вот о нем ведется постоянная пе­реписка. Требования Караганова исполняются в точно­сти и с быстротою; для него делается все: ему дают жа­лованье и полную свободу, ничего от него не требуя, лишь бы он жил на заводе и пил, сколько душе угодно — и он пьет. Ho вот однажды в пьяном виде он проговари­вается проезжему купцу, рассказывает, что он лысого, беззубого старика, лакея Мясниковых, так обчистил, что миллион от него отбил своим хозяевам и старику ни гро­ша не оставил — не с чем было на тот свет проехать. Из некоторых заявлений защиты надо думать, что она будет стараться доказать вам, что проезжий купец и его при­казчик были агенты сыскной полиции, приехавшие с це­лью разузнать от Караганова о настоящем деле. Я не знаю, так ли это было на самом деле, не стану отрицать возможности этого, но скажу, что если это были агенты полиции, то их ловкости должно приписать удачу откры- тияшервого повода к возбуждению дела. Так или иначе, но до сведения судебной власти дошло, что Караганов проговорился. Нам, быть может, скажут, что его подпои­ли, но мы имеем сведения, что он пил мертвую чашу за­долго до этого, что еще в 1869 году он уже делал вещи, совершенно ни с чем не сообразные. Затем Караганов, конечно, уже совершенно трезвый, допрошенный судеб­ным следователем, повторил то, что было сказано в быт­ность его на заводе. Сущность этого показания он пов­торил здесь. Он говорил, что ему стыдно, что он сделал нехорошее, постыдное дело, как он выразился, и если бы он не сделал, то не имел бы чести находиться здесь; в присутствии Мясниковых ему неловко, больно. Он урыв­ками, постепенно, после долгих допросов начинает рас­сказывать, что он сделал. A сделал он вот что: он подпи­сал принесенный ему лист бумаги подписью «Козьма Беляев». Сначала он говорил, что подписал один раз, но когда его стали расспрашивать, не писал ли он прежде, не пробовал ли до этого, он сознался, что пробовал, пи­сал несколько раз и, наконец, подписал. Что же это за бумага, для чего послужила она? «He знаю,— говорит он,— мне не известно; а казенный интерес я соблюдал всегда и хозяевам был верен». Вот сущность его показа­ния. B нем, в кратких чертах, ясно выразилось, что он по предложению Мясникова подписал лист бумаги и что учился делать подпись; а затем, в целом ряде вариаций на эту тему, постоянно звучит одно и то же, именно, что он сохранял хозяйский интерес, ЧТО OH им большие выго­ды предоставил, что он несчастный человек, был молод, неопытен и пр. Ho, господа присяжные, посмотрите на Караганова первого, такого, каким вы знаете его из де­ла, сравните его с тем, который дает перед вами показа­ния. Из всех его объяснений ясно, что этот человек пре­дан хозяевам, любит их; недаром он сказал, что хозяева были Мясниковы, а Беляев только воротило. Он до сих пор считает его за лысого лакея Мясниковых и до сих пор считает Мясниковых вправе поступить так, как они поступили. Он видит в них идеал хозяев и здесь, отдавая себя на жертву, говоря совершенно ясно, что он подпи­сал завещание, целым рядом отступлений старается до­казать, что он был вообще человек честный, старается не говорить ничего о Мясниковых, не решается упомянуть об их дальнейшем участии в преступлении. Это показание Караганова достаточно объясняет, почему, несмотря на то, что он был бесполезен, несмотря на то, что он пил по­стоянно, его призревают на задонском заводе. Он был бесполезен, но опасен, он мог проболтаться. Мне скажут, что он мог проболтаться и прежде, а между тем его от­пустили. Прежде Караганов был молодой человек, толь­ко что связавший свою судьбу с женщиною, которую он любил; у него было состояние, целая будущность впере­ди, понятно, что тогда ему говорить что-нибудь о своем поступке было опасно для него же самого; даже дело еще тогда не возникало, то есть дело было гражданское. Ho когда в 1868 году возникло дело уголовное и он был до­прошен, он уже был не тот. Будущего у него не было, и тогда оказывалось нужным держать его в одном месте, запереть его в заколдованный круг, никуда не выпускать и поскорее поставить в такое положение, чтобы показа­ние его не имело никакого значения. Пусть он пьет, пусть развивается его пагубная страсть, он крепок телом, мно­го вынесет физически, следовательно, ни на чьей душе не будет лежать его физическая смерть, а между тем, его разум померкнет, его ум ослабнет, и когда его сознание потонет в водке, когда он потеряет образ божий, можно будет возбудить сомнение в нормальности его умствен­ного состояния. Он падает нравственно, он гибнет, его надо удержать строгостью, отдать его отцу, и он может быть спасен. Нет! He пускать его к отцу! Пусть гибнет, пусть падает! Чем ниже он упадет, чем менее будет раз­ницы между ним и скотом, тем менее будет он заслужи­вать доверия, тем более будет он безопасен. Вот почему Караганов должен был оставаться на заводе во что бы то ни стало. Мне скажут: а письма, написанные к Мяс- никову? Ведь если он знал, что совершил преступление по желанию Мясникова, так он мог обращаться с ним небрежно, без уважения, а между тем как почтительно он пишет. Да что же из этого, что он знал, что по жела­нию Мясникова совершил преступление? Ведь с минуты совершения преступления он связал себя тесною, пре­ступною связью с Мясниковыми; выдавая их, он выда­вал себя; он поставлен в магический круг, очерченнйй их общим преступлением, но внутри круга все осталось по- старому и отношения не изменились; он был по-прежне­му подчиненный, приказчик, обязанный писать почти­тельные письма, с тою только разницею, что прежде он был честный приказчик честного хозяина, а теперь стал преступным приказчиком преступного хозяина. Наконец, мы знаем, каким обыкновенно тоном пишутся письма в коммерческих сношениях; мы знаем, что вежливость в них часто внешняя, формальная; мы знаем, что человек, выше поставленный — И. Мясников — письмо к Беляеву, гдеон упрекает его врастрате денег,начинает словами: «Милый дяденька!» и кончает уверениями в преданности и просьбою не сердиться. Очевидно, что такой стиль письма ничего не доказывает в пользу добрых, ненатяну­тых отношений. Поведение Караганова в связи с его прежним пьянством побудило обвинительную власть произвести исследование об его умственном состоянии B то время, когда он давал овои объяснения. Мы не хотели предстать перед вами с сознанием, данным человеком умалишенным; мы хотели знать, что «трезвость» этого сознания подкрепляется целым рядом исследований и экспертизой; мы хотели предстать перед вами в этом от­ношении с полной уверенностью в том, что сознание дано правильно. Вы слышали обстоятельную, твердую, строго научную экспертизу доктора Дюкова. Что же он сказал? «Этот человек притворяется,— объяснил он,— потому что я и доктор Баталин наблюдали его и нашли, что в его действиях нет ничего похожего на сумасшествие: сумасшедший всегда верен самому себе, между тем как Караганов вполне свободно управляет собою и бывает весел, разговорчив, внимателен и даже играет на скрип­ке, лишь только остается наедине с доктором Батали­ным». "Защита спрашивала: «Если будет доказано, что Караганов не притворяется, что он действительно так рассеян, что не понимает того, что говорят,— что это бу­дет тогда?» — «Тогда это состояние ненормальное»,— ответил г-н Дюков. Ho на мой вопрос: «He находит ли он третьего исхода, не видит ли он в этом постоянном по­вторении одного и того же о законном интересе, о пожа­рах и несчастиях — отчасти забывчивости, а отчасти и желания оправдать себя в глазах суда?» — доктор Дю­ков ответил: «Этот третийвывод тожевполневозможен».

Ha нем я и останавливаюсь. Говоря пред вами о своем житье-бытье под влиянием тяжелых воспоминаний, Ка­раганов кратко говорит о преступлении, но затем, весь отдаваясь желанию предстать пред вами не окончатель­но дурным человеком и объяснить свой поступок, О'Н, по­стоянно приходит к тому, что сделал это дело по неопыт­ности, по молодости, а человек вообще был честный, обе­регал хозяев. Пускай утверждают, что теперь Карага­нов сумасшедший, это не может поколебать действитель­ности его показания. Важно не то даже, лишен ли ои ума в настоящеевремя,аважното,что, давая своипока- зания на предварительном следствии, он был в здравом уме, о чем мы слышали письменное и устное заявление экспертов; важно то, что когда на предварительном следствии ему было предъявлено завещание, он показал, где была подпись, объяснив, что сделал только подпись и больше ничего. И действительно, когда мы начинаем рассматривать завещание, то видим, что сначала оно на­писано разгонисто, потом сжато и опять разгонисто. Это доказывает, что текст подгонялся к подписи. Наконец, если нам станут говорить, что Караганов безумен в на­стоящее время, то что же из этого? Кто допустил его сде­латься таким, кто заключил этого человека на бездейст­вующий завод в задонских степях, кто не давал ему ра­боты, а давал водку в изобилии, кто лишил его свобод- ныхсвиданийсродными, кто оставилего одногонажерт- ву угрызениям совести, на жертву воспоминаниям о про­данном семейном счастии, кто лишил его возможности говорить с отцом, который один был ему близок, кто за­ставил этого человека и здесь собирать последние силы своего разбитого сердца, чтобы, погибая самому, защи­щать своих хозяев, кто виноват в таком его душевном расстройстве, если оно действительно существует, KTO не оградил, не спас его от губительной страсти, когда к тому имелись все способы и средства! Если он и нахо­дится здесь перед вами безумный, то это только живое и наглядное свидетельство того, в чем он сознался. Он сам, своею личностью,— очевидное и вопиющее доказа­тельство подложности завещания и не столько потому, что он говорит, сколько потому, в каком положении OH находится. И чем ближе это живое доказательство к ду- ховіной смерти, тем громче и красноречивее говорит OHO о сделанном преступлении! И чем больше силится он со­брать свои скудные душевйые силы, чтобы свидетельст­вовать о преданности хозяевам, тем видінее, как злоупот­ребили этою предаінноетью,тем понятнее, отчего у Козь­мы Беляева дрожала рука, когда он будто бы подписы­вал свое завещание!

Перехожу к третьему вопросу.

Определив путь, каким составилось завещание, нуж­но будет еще определить, кто виноват в составлении за­вещания духом, как виновен в этом Караганов телом,

Из всего высказанного мною можно вывести заклю­чение, что завещание подложно. Кто совершил, то есть задумал и осуществил это преступление? Есть старин­ное правило, что преступление совершается обыкновен­но теми, для кого оно представляется наиболее выгод­ным. Каму же могла быть выгода в составлении этого духовного заівещания?

Прежде всего, конечно, Беляевой. Нет сомнения в том, что ей было выгодно иметь завещание в овою поль­зу: я уже говорил о том, что по самому умеренному рас­чету у Беляева после его смерти осталось на 400000^py6- лей личного имущества: кроме того, Беляева до того вре­мени играла роль богатой жешцины, владетельницы за- водоів, обладающей известным капиталом, гордой капи­талистки, с которой какой-нибудь Красильников не смел даже и говорить. Ей, понятно, хотелось иметь завещание в овою пользу, чтобы избавить себя от необходимости сойти с первенствующего места и уступить его родствен­никам своего мужа. Мы знаем несколько агорой харак­тера этой женщины, довольно ярко рисующих ее: мы знаем, что она не удостаивала родственницы своего му­жа откровенностью по тому вопросу, разъяснение кото­рого избавило бы ее от удручения и болезни, и не удо­стаивала Красильникова разговором, несмотря на то, что оін обращался к ней по делу. Мы знаем такжеиз показа­ний Махаевой, что Беляева держала себя неприступно и надменно. И вдруг она, взирающая на окружающих с высоты своей денежной гордыни, она — глава, хозяйка в доме должна сойти на второй план, уступить свое место, стушеваться, потерять окружающий ее штат и вообще

умалиться в своем величии! Разве это легко; разве это не есть такая рана тщеславию, которую трудно пере­нести? Вот почему Беляева должна была желать, чтобы завещание это было составлено в ее пользу.

Ho могла ли сама она это сделать? Конечно, нет. Ка­кою вы видели женщину эту здесь, такою же, вероятно, была она и 14 лет тому назад. Вы видели, что она — ли­цо, способное являться оружием в чужих руках, но без всякой инициативы, без ясного сознания своих целей и средств. Она не умела даже говорить здесь так, чтобы не путаться и не сбиваться; она не умела приготовиться к объяснениям; она не умела избежать тех явных проти­воречий и недомолвок, которыми так богато ее показа­ние. A приготовиться было время — было много времени!

Очевидно, не она измыслила фальшивое завещание, да и это вовсе, по народному выражению, «не женского ума дело». Итак, кто же другой мог совершить это пре­ступление? Беляев умирает в сентябре, 25. B день его смерти приезжает А. Мясников и вывозит в узлах книги и дела своего дяди. Между этими книгами и делами были и деньги. Достаточно припомнить узел с 223 сериями на 150 000 рублей, привезенный Александром Мясниковым к будущей жене Караганова и брошенный ею по незна­нию — и к великому изумлению Мясникова .перед ее честностью — под кровать. Было забрано все, без разбору, под предлогом отобрать свои дела и бумаги, как будто ввиду того, что мы знаем о делах Беляева и Мяснико­вых, это так легко было сделать при отсутствии личных указаний покойного. При вывозе бумаг захватываются и. деньги, которые, несомненно, составляли собственность Беляева, и даже бумаги третьих, совсем чужих лиц, как например, закладная Махаевой. Выгрузка имущества производилась целый вечер, и его переправляют в дом Мясниковых—через улицу против дома Беляева,

B день смерти Беляева полиция, которая должна бы­ла охранять его имущество, несомненно, отсутствует, но существует акт, указывающий, что она как бы припом­нила о своих обязанностях на следующий день. Именно от 26 сентября был составлен старшим помощником квартального надзирателя Рошковским акт описи иму­щества умершего.

B акте этом значилось, что имуществу Беляева про­изведен осмотр и оно опечатано, причём найдено на 350 рублей золота и несколько старых серебряных мо­нет. Затем, однако, подписавший этот акт чиновник по­лиции показал, что акт писался им в конторе под дик­товку квартального надзирателя и что на месте осмотра он не был, не было при этомтакжеипонятых,подписав- ших акт. Квартальный же надзиратель объяснил, что ни­какого акта он не диктовал и сам вовсе не был в доме Беляева. Итак, акт этот составлен неизвестно кем и по чьему поручению в конторе квартала и содержит в себе вымышленные данные. Ясно, что настоящей описи про­изведено не было и полиция не явилась своевременно в дом покойного, хотя, как видно из показаний прислуги, впоследствии были какие-то печати кем-то наложены на пустые шкапы и жирандоли. Затем, 6 ноября предъяв­ляется в гражданскую палату для засвидетельствования завещание. Засвидетельствовано оно 16 ноября, а 22 де­кабря между Мясниковыми и Беляевой заключается до­говор или условие, по которому Беляева отдает Мяони- ковыМ все принадлежащее ей имущество, как доставшее­ся по завещанию, так и свое собственное, взамен сохран­ной расписки в 272 000 рублей, выданной мужемееМяс- никовым, и 120 000 рублей, которые они обещаливыпла- чивать по 12 000 рублей в год в течение десяти лет.

Сделка эта, несомненно, выгодна для Мясниковых. Это, мне кажется, не требует дальнейших доказательств. He говоря уже о том, что Беляева уступила им все со­стояние мужа, которое впоследствии сама определяла в расчетах, найденных у нее при обыске, в 700 000 рублей, она отдала им и свои заводы, да они сами взяли среди бумаг умершего, сколько успели и могли и, во всяком случае, не менее тех 150000 рублей, которые хранились под кроватью у Обольяниновой и служили ей потом по­водом к вымогательству денег от Мясниковых. При со­стоянии их уплата 12 000 рублей в год в течение десяти лет не представляла бы никаких затруднений, даже если бы и производилась аккуратно, а известно, что Беляева должна была, изверившись в «божбу своих крестников», жаловаться неоднократно на неплатеж ими условленной суммы. Таким образом, вся выгода от существования за- веіцания Беляева оказалась исключительно на стороне Мясниковых. Благодаря ему они получили возможность отобрать от «милой крестной мамаши» и«дорогойтетуш- ки» почти все ее достояние. Поэтому, даже с точки зре­ния простой наглядной выгоды, им было полезно и жела­тельно появление завещания. Ho есть и другая точка зре­ния, с которой завещание было необходимо для целей гораздо более широких. Взглянем на дело с этой сторо­ны. Беляев умер в 1858 году; перед вами были его днев­ник и счеты, из которых вы могли усмотреть, что дела Беляева и Мясниковых были тесно переплетены между собою. Как Мясниковы имели участие в делах Беляева, так точно и Беляев, с своей стороны, негласно участво­вал в предприятиях и делах покойного Ивана Федорови­ча Мясникова. Один из них участвовал в предприятиях своим основным капиталом, другой отчасти капиталом, отчасти своим умением делать обороты и выгодно поме­щать средства. Капиталы эти, соединенные вместе, скоп­ленные общим трудом, составляли такую силу, которая заставляла говорить о чрезвычайном богатстве Мясни­ковых. Ho между Мясниковыми и Беляевым не были за­ключены какие-либо условия, по которым в данную ми­нуту можно было немедленно отделить капитал одного от капитала другого. Доказательство этому, между про­чим, в том, что когда Мясниковы были приглашеныБе- ляевым участвовать в паях на рыбные ловли, он обратил­ся в комиссию рыбных промыслов с заявлением, что при­нимает Александра и Ивана Мясниковых к участию в Ca- мосдельско-Образцовской рыбной ловле на равных пра­вах и что контракт между ними будет доставлен, «— и никакого контракта не доставил. Между тем Мяони- ковы, несомненно, были его пайщиками в этом деле. Даже «отступное» на торгах было между ними разде­лено поровну. Однако несмотря на это, права Мяснико­вых ничем не были ограждены. Что могли они сказагь в случае предъявления наследниками Беляева претен­зий к Самосдельско-Образцовскому рыбному делу? Мы участвуем в предприятии в 2/3. Из чего это видно? — спросили бы их наследники. Беляев заявил об этом в комиссию. Ho им ответили бы, что на оснований § 27 кондиций, необходимо, чтобы между пайщиками был

заключен договор, а его нет в наличности. Мясниковы сказали бы тогда, что все основывалось на взаимном доверии. «Да, вы могли доверять друг другу, а мы вам не доверяем,— ответили бы наследники,— докажите ва­ши права формально, а пока признайте, что мы его на­следники во всем предприятии». To же самое могло по­вториться и относительно других дел Беляева. Беляев имел откуп в Херсоне и Николаеве. Я готов согласиться, что из 25 паев он владел V5 частью, остальные 20 паев принадлежали Мясниковым, но в объявлении, поданном в сенат, все двадцать пять паев объявлены принадле­жащими Беляеву. И когда явились бы наследники и стали требовать себе эти паи, что могли бы представить Мясниковы в доказательство своих прав? Расчетные книги Беляева, где записывались разные суммы, или его истрепанный дневник? Ho коммерция требует книг шну­ровых, книг бухгалтерских, веденных в строго опреде­ленном порядке, а их не было. Какое доказательство при торговых расчетах мог представлять, например, дневник Беляева, в котором находятся такие записи,как, напримёр, «4000 взято у Ванюши 4 августа; 2 сентября выдано задаточных денег за Устюг 4000, а 14 сентября опять выдано Ване на расход 4000». Дневником ничего нельзя было бы доказать, кроме только того, что наслед­никам прилично было бы прислушиваться к требова­ниям Мясниковых, сознавая нравственно, что и их день­ги были у Беляева, но в делах коммерческих такие нравственные соображения стоят на последнем плане; на первый же план выступают документы. A докумен­тов нет, и дела Мясниковых и Беляева так спутаны вме­сте и перемешаны, что трудно различить, где кончаются одни и начинаются другие. Между тем Беляев умер в то время, когда они намеревались пуститься еще в боль­шие предприятия и, между прочим, купить громадный, знаменитый завод Берда. B § 14 проекта договора ска­зано, что Беляев намерен участвовать в 2/3 предприятия ,(а эти 2/3 составляли 1 800000); едва ли у Беляева была свободною при других его делах такая громадная сум­ма; следовательно, он участвовал в предприятии вместе с Мясниковыми, но их участие, по-видимому, опять предполагалось негчасное* Итак, смерть взяла Беляева,

когда обширные предприятия еще задумывались, когда откупа были разбросаны по всей России, причем в од­них Мясниковы участвовали негласно, в других гласно. Мы слышали здесь характеристическое показание сви­детеля Ненюкова, который, когда его спросили, почему он думает, что Беляев не имел больших средст.в, отве­чал, что Беляев слишком раскидывался в делах. Что это значит? To, что в коммерции требуется известная спе­циализация и сосредоточение занятий и что в торговом мире не особенно благоприятно смотрят на человека, который сразу пускается в различные отрасли промыш­ленности и разнородные предприятия, требующие гро­мадных сумм. Ho в руках Беляева были не одни его собственные средства, превышавшие полмиллиона, у него были и средства внуков его наставника и хозяи­на— старика Мясникова. Беляев и его компанионы дей­ствовали, по-видимому, незавиоимо друг от друга, но в сущности каждый из них участвовал в части дел и обо­ротов другого. Смерть Беляева последовала в 1858 го­ду, когда были уже введены и вводились многие рефор­мы; так, тогда начиналась крестьянская реформа и впервые были приняты меры к уничтожению откупа, ко­торый до.живал свои последние дни. Министерством фи­нансов, ^особой комиссии, были выработаны новые вре­менные правила, при посредстве которых откупная опе­рация должна была завершиться. Это были последние годы существования учреждения, благодаря которому создавались громадные кап-италы, которое одно служило главным источником громадных состояний Бенардаки, Кокорева и других откупщиков. Понятно, что все откуп­щики старались удержать за собою участие в откупах, чтобы в последнее золотое для них время добыть как можно больше, выжать из откупов все, что только мож­но. Это-то легкое, ускользавшее и уничтожавшееся, ве­роятно навсегда, добывание средств заставляло Мяснк- ковых и Беляева стараться удержать за собою откупа на последнее время, и они действительно остались за ними на 1857/58 год. Вместе с тем наступила пора ак­ционерных предприятий; акционерные общества созда­вались одно за другим; наплыв публики и ее рвениедля приобретения акций новых предприятий вынуждали не­редко вмешательство полиции, и даже люди почтенные, солидные в торговом отношении, совершенно теряли го­лову с этими акциями и пускались в еще более азарт­ную игру, чем впоследствии были биржевая, железнодо­рожная игра. Словом, наступало то время заманчивых надежд, когда перед всякими коммерческими предприя­тиями раскрывались широкие горизонты. Надо было, для то.го чтобы вовремя воспользоваться этим положе­нием дел, сосредоточить в своих руках как можно боль­ше капиталов, удержаться в обширных предприятиях и затем играть крупную роль. A тут, как нарочно, оказы­вается, что завещания нет; ничто в их общем имущест­ве с Беляевым не разграничено, не распределено, непре­менно возникнут споры, процессы, когда же? Когда вся­кий час дорог, всякий рубль ценен* Тут появятся неиз­вестные лица, какие-то мещане из Сарапуля, которые, во-первых, отберут три четверти состояния у Беляевой и, во-вторых, заставят Мясниковых отказаться от уча­стия во многих откупах, лишат их возможности иметь на будущее время лишние капиталы, а главное вынудят их войти в бесконечное число процессов, которые будут тя­нуться годы, так как о гласных судах еще и помину не было. Побуждение устранить все споры, забрав все в руки, явдялось само собою. И вот созрела мысль, что завещание было бы для этого самым удобным средст­вом. Ho сделать его в свою пользу неудобно, так как, уже помимо возможности подозрений, тогда придется для соблюдения правдоподобности назначить большие выдачи вдове и другим лицам, а между тем каждая ко­пейка дорога, ибо известно из дела, что в конце августа Мясниковы не могли выплатить 36000 рублей и Беляев писал им, что если они не вышлют этих денег, то на честное имя Мясниковых в коммерческом отношении ля­жет черное пятно. Поэтому остается сделать его на имя вдовы Беляева. Ho сделать без ведома ее неудобно и даже опасно, ибо придется сочинять, к ее удивлению, целую сказку о том, как завещание попало им в руки, да и от завещания, ими найденного, в глазах подозри­тельных людей недалеко и до завещания, ими подделан­ного. Поѳтому надо явиться к ней и сказать, что вот все имущество остается в пользу родственников ее мужа, а юни, ее племянники, не хотят, чтобы ее обижали, и что поэтому, так как покойный всегда желал оставить все ёй, самое лучшее, что она может сделать,— это поло­житься на них и... завещание будет готово. ^Правда, Бе­ляевой могло показаться подозрительным, Vro они так о ней хлопочут, но Мясниковы взяли все бумаги из ка­бинета Беляева, следовательно, могли сказать, что в де­лах и бумагах, взятых ими, нашелся документ, по кото­рому надо получить и им, а именно сохранная расписка в 272000 рублей серебром. Я уже подробно доказывал, что сохранная расписка в 272 000 рублей была давно по­гашена, будучи выдана по расчетам Беляева с Мяснико­выми в течение 1857 и 1858 годов затем, чтобы регули­ровать счеты перед отъездом И. К. Мясникова в Астра­хань, причем рядом.с нею росли другие расчеты, по ко­торым, как я удостоверял вчера документами, уже Мяс­никовы становились мало-помалу должниками Беляева, так^что расписка погасилась и была, по всем вероятиям, возвращена Беляеву, который ее сберег по своей акку­ратности как один из оправдательных документов для будущего отчета. Эта расписка являлась отличным сред­ством для того, чтобы заставить Беляеву принять заве­щание. Ей могли сказать: «У нас есть расписка, да, бог знает, может быть, еще с наследниками придется вести процесс, а вы слышали разговоры о ней, знаете, что она ' была выдана; поручитесь по ней, а когда будет завеща­ние, заплатите нам, и дело будет окончено к общему удовольствию; вы получите капитал, мы — принадле­жащий нам долг, а вся неведомая ни вам, ни нам ком­пания сарапульских родственников, которых покойный и ,знать не хотел, останется ни с чем». И вот, еще до пред­ставления Александром Мясниковым духовного завеща­ния. в палату, Беляева делает надпись на расписке. Знала ли она в точности, как велико состояние ее мужа? Нет, потому что, давая доверенность Мясниковым, вско­ре после смерти мужа, на управление воем имением, она отдала в управление имущество, размеры которого ей были не известны и по которому все книги и документы уже не находились в ее руках. Когда же завещание утверждено, тогда отступать поздно, тогда ей сказано, ;-нто имущества всего на 392 000 рублей, что цифра эта точная, что больше этого нет ничего. Что могла ответить на это Беляева? Разве то, что она не заплатит, потому что завещание подложное, но она сама согласилась на это и сделала все зависящее, чтобы ввести правосудие в обман; признание завещания подложным равносильно сознанию своей вины в уголовном преступлении. Таким образом, сама собою, в силу неизбежности, совершается •сделка о передаче всего имения как самой Беляевой, так и ее мужа, за сохранную расписку и за 120 000 руб­лей, ибо Беляева, согласившись на завещание и сыграв комедию его нахождения на 40-й день, отрезала себе путь к отступлению и не могла, не губя и не роняя себя, обличить действия Мясниковых. Я забыл еще сказать, как я смотрю на участие Целебровского в переписке за­вещания. Он, несомненно, переписал завещание после смерти Беляева, но он ни в каком случае не мог подверг­нуться ответственности и был более всех гарантирован. При разности чернил в подписях и в тексте он мог всег­да сказать: «Беляев просил меня переписать завещание, и я исполнил его просьбу, но завещания он в то время не подписал, оставил его у себя, и что сталось с ним по­том— ке знаю. Может быть, оно и было подписано кем- нибудь после его смерти». И против такого объяснения трудно было бы что-нибудь возразить, ибо свидетелями того, как подгонялся текст к подписи, были, конечно, одни лишь обвиняемые. He делалось же это всенародно. Притом, молчание Целебровского можно было приобре­сти. Он служил у Беляева за весьма небольшое жало­ванье, употребляясь для выполнения разных щекотли­вых поручений по откупным делам, а-через полтора го­да после смерти Беляева, в то время, когда он сам уми­рал в сумасшедшем доме, у него оказалась 20 000 капи­тала.

Таким образом, вот тот путь, которым, по моему мнению, составилось завещание. Могут сказать, что это одни только предположения. Да, но, однако, основан­ные в экспертизе, на показаниях Караганова и на тех данных, которые почерпнуты из житейской обстановки и отношений подсудимых. Могут сказать: если Мясни­ковы преступники, то где же свойственное преступнику стремление скрывать следы совершенного им, стараться устроить так, чтобы не возникло вопроса о преследова­нии?

Действия, клонящиеся к сокрытию следов преступле­ния, существовали и со стороны Мясниковых. Мы знаем, что они предпринимали неоднократные попытки к пре­кращению дела миром, переходя от пустых сумм к весь­ма большим и увеличиваясвоютароватость помере уси­ления опасности уголовного преследования, и что эти попытки усилились при возникновении дела в 1868 и 1870 годах. Так, еще в 1860 году Гонин посылался в Ca- рапуль к Мартьяновой с предложением примирения за 20 или 25 тысяч, что подтверждено Дедюхиным и свя­щенником Домрачовым. Затем, в 1864 году А.Мясникон предлагал Ижболдину 4 или 5 тысяч, увеличивая эту сумму постепенно до 40 тысяч, а когда возникло следст­вие, то призывал в место своего служения, в III отде­ление, свидетеля Борзаковского и опять настойчиво предлагал покончить дело с Ижболдиным, причем пове­ренный его, некто Коптев, называл и сумму, предлагае­мую за примирение,— 100, даже 150 тысяч.

B деле есть, наконец, еще один свидетель против них — свидетель, который старается теперь всеми сред­ствами скрыть следы совершенного ими преступления. Это — Беляева. Против воли, косвенно, уклончиво, но она свидетельствовала против Мясниковых. B 1864 году воз­никло дело об опеке Шишкина. Шишкин, четырнадцати­летний мальчик, нежно любимый внук Беляевой, состоял под опекою у нее, Ивана Мясникова и Отто и в доме Беляевой жил. Мясников и Отто потребовали от дворян­ской опеки устранения Беляевой. Чем это было вызва­но— судить трудно; из производства видно, что Беляе­ва объясняла предводителю дворянства, что не хочет лично возить Шишкина к Мясниковым, ибо дала честное слово, что до исполнения ими их клятвы о выдаче ей 120000 рублей сразу нога ее у них в доме не будет. Оче­видно, однако, что это было сделано по желанию Мяс­никова, так как Отто считал нужным извиняться в том перед Беляевой, написав ей письмо, где говорит, что сделал это, чтобы избежать каких-то известных ей, очень неприятных для него слухов. Это вместе с неплатежом Беляевой денег чрезвычайно раздражило ее. A тут подо-

спел еще уход Шишкина тайно из ее дома к дядям, Я излагал перед вами, господа присяжные, подробно ту переписку, которая предшествовала этому уходу и ко­торою он сопровождался. Сначала письмо Шишкина в отеку о том, что он желает исполнить священную волю отца и остаться у бабушки, так как дяди его не знают и не любят; потом письмо его к Беляевой из дома дядей с указанием на то, что так как она его восстановляла про­тив них, а они его любят и дают ему «настоящее» на­правление, то он не может вернуться к ней; а в проме­жутке между этими письмами письмо Беляевой к пред­водителю дворянства с присовокуплением найденных ею в комнате^-ушедшего от нее внука записок, в которых не­известный руководитель советует мальчику сказать сво­ей бабушке, что он бросает ее «сѳбачий дом», что она «каналья, которая хочет его обокрасть», что она мужич­ка и т. д., и, наконец, письмо некоего Риццони, почтен­ного наставника юношества, который, сознаваясь, чтопо просьбе Мясникова подговаривал Шишкина уйти от Бе­ляевой и для этого писал ему эти записки про бабуш­ку, жалуется, что Мясников по уходе Шишкина от Бе­ляевой не исполнил своего обещания «особенно побла­годарить» его. Эти письма характеризуют ту недостой­ную игру, жертвой которой был мальчик, едва вступив­ший в отроческие годы. Для нас все эти письма с на­глядностью объясняют, почему в 1865 и даже в 1866 го­дах Беляева очень дурно отзывалась о Мясниковых, по­чему она считала возможным говорить, что они ее обма­нули, ограбили, что они воспользовались ее доверием и ее «оплели». Эти слова ее повторял повсюду ее поверен­ный Чевакинский, который в 1865 году писал Ижболди- ну жалобу на Мясниковых в комиссию прошений и, предлагая свои услуги для их преследования, просил только у Ижболдина записи о том, что тот не станет преследовать Беляеву, а в 1868 году, после того как Бе­ляева примирилась с Мясниковыми, сделался их хода­таем и просил Герасимова не показывать у следователя то, что он от него, Чевакинского, слышал про завеща­ние. Участие Чевакинского в попытках сделок с Ижбол- диным для возбуждения дела о подлоге завещания — не подлежит сомнению. Он научал, собирал материалы,

ободрял, подстрѳкал робкого сарапульского мещанина, он предлагал свое бескорыстное руководство, но желал* однако, всегда оставаться в тени, в стороне, держа у се­бя в руках лишь пружинки действий Ижболдина. Ha это ясно указывают показания Герасимова и Шиманов­ского. Ho он был поверенным Беляевой и без ее согла­сия в таком рискованном — и для него далеко не без­различном деле — действовать не мог. Поэтому в его умелых руках Беляева косвенным образом являлась об­винительницею Мясниковых, но обвинительницею осто­рожною, у которой всегда было приготовлено, на всякий случай, отступление. Ko времени ссоры Беляевой с Мяс­никовыми относится желание ее, даже не жалея себя, под влиянием гнева и оскорблений раскрыть все по это­му делу, на что указывают письма ее к Мясниковым, найденные в ее бумагах, где она грозит открыть все «со- дня смерти ее мужа» и представить это на суд государя, Натянутые и даже враждебные отношения продолжа­лись между ними до 1868 года. Ho в этом году состоя­лось при посредстве денежных обязательств примире­ние Беляевой с Мясниковыми, а вслед затем возникло следствие. Общая опасность тесно соединила Беляеву с Мясниковыми, и вчерашние враги стали сегодняшними друзьями.

Таким образом, господа присяжные, обвинение мое окончено. Я старался, не увлекаясь, спокойно и сжата изложить перед вами существенные обстоятельства это­го сложного дела и те данные, которые почерпнуты мною из- письменных документов. Если я упустил что- либо, то дополнит это ваша память, в которой отпечат­лелись, без сомнения, все черты, все оттенки этого дела. Мне остается распределить ответственность между под­судимыми.

Я обвиняю Александра Мясникова в том, что он за­думал составить подложное завещание от имени Беляе- ваипривелэтонамерениев исполнение. Ни в обществен­ном его положении, ни в его богатстве, ни в его обра­зовании не нахожу я никаких обстоятельств, по которым можно бы говорить о снисходительном отношении к ега поступку; он виновен — и только виновен. Обращаясь к Ивану Мясникову, я, по совести, должен заявить, что ѣ деле нет указаний на его непосредственное участие в преступлении. Это не значит, однако, чтобы он не участ­вовал в нем косвенно. Нет сомнения, что Александр Мясников не мог бы решиться составить подложное за­вещание, не имея на то предварительного, быть может, молчаливого согласия со стороны брата, он не мог бы действовать с сохранной распиской, не зная, что скажет на это брат, он не мог составить завещания, не быв на­перед уверен в том, что брат его беспрекословно примет завещанное имущество, что при этом между ними ие выйдет недоразумений. Ему надлежало быть уверен­ным, что Иван Мясников будет смотреть сквозь пальцы в то время, когда он станет действовать. Иван Мясни­ков знал хорошо, какое преступление подготовляется, и не остановил брата, не предупредил своим влиянием co- деяние преступления, не напугал своими угрозами. Лица, которые так действуют, по закону считаются ме­нее виновными, чем те, которые совершили преступле­ния непосредственно, они считаются попустителями пре- ступЛения, но виновность их имеет значение уже потому, что очень часто преступления не совершились бы, если бы люди честные и могущие иметь влияние приходили на помощь колеблющимся и удерживали их на опасном пути, а не смотрели, сложа руки, на то, как подготов­ляется нечистое и злое дело. Поэтому я обвиняю Ивана Мясникова в попустительстве. Караганова я обвиняю в том, что он после подготовительных занятий подписал бумагу чужим именем, зная, что это делается для ду­ховного завещания. Вместе с тем не могу не заметить, что Караганов был орудием в руках других, умственно и материально более, чем он, сильных лиц, что он нахо­дился под давлением своей привязанности к хозяевам и что жизнь его разбита навсегда и непоправимо. Я про­шу вас поэтому признать его заслуживающим полного снисхождения; равным образом, думаю я, что не будет несправедливым признать заслуживающим снисхожде­ния и Ивана Мясникова. Взглянув на него, близкого к гробу и разбитого параличом, вы, господа присяжные, поймете, под влиянием какого чувства я указываю вам на возможность этого признания. Излишне говорить вам, что приговор ваш будет иметь большое значение.

Дело это тянется четырнадцать лет и возбудило целую массу толков. Общественное мнение клонилось по отно­шению к нему TO в одну, то в другую сторону, и судом общественного мнения дело это было несколько раз, и самым противоположным образом, разрешаемо. Мясни­ковых признавали то закоренелыми преступниками, то жертвами судебного ослепления. Ho суд общественного мнения не есть суд правильный, не есть суд свободный от увлечений; общественное мнение бывает часто слепо, оно увлекается, бывает пристрастно и или жестоко не по вине, или милостиво не по заслугам. Поэтому при­говоры общественного мнения по этому делу не могут и не должны иметь значения для вас. Есть другой, выс­ший суд — суд общественной совести. Это — ваш суд, господа присяжные.

Мы переносим теперь дело Мясниковых из суда об­щественного мнения на суд общественной совести, кото­рая не позволит вам не признать виновности подсуди­мых, если они действительно виноваты, и не допустит вас уклониться от оправдания их, если вы найдете их не­виновными. Произнося ваш приговор, вы или снимете с них то ярмо подозрений и слухов, которое над ними тя­готеет издавна, или скрепите его вашим спокойным и решительным словом. Если вы произнесете приговор обвинительный, если согласитесь с доводами обвини­тельной власти и проникнетесь ее убеждением, TO из него будет видно, что перед судом по судебным уставам нет богатых и бедных, нет сильных и слабых, а все рав­ны, все одинаково ответственны. Вы докажете тогда, на­сколько справедливо можно применить к людям, кото­рым приходится стоять перед вами, слова, что «несть эллин и иудей»...