Отношение «политического мифа» к «политической идеологии»
Иррациональная версия социально-политического мифа не требует четкого определения его границ и отношений с прочими факторами. Миф мистичен, и эта мистификация переносится на весь механизм политического процесса. Не случайно в современных аналитических расчетах и прогнозах политической ситуации в России не учитывается действие даже наиболее важных мифологем, они остаются предметом интереса публицистов. Например, при опросах общественного мнения, касающихся отношения к крупным политическим событиям, итоговые оценки чаще коррелируют с деятельностью политических организаций и лидеров, нежели с господствующими мифологемами. Ту же ситуацию можно наблюдать в планировании социально-экономических преобразований: возможному поведению западных инвесторов в них уделяется больше внимания, чем тем мифологемам, которые приобретают активность вследствие этих реформ. На протяжении последних ста лет исследователи, изучавшие «политический миф», сближали его с политической идеологией вообще или, в зависимости от либеральной либо коммунистической ориентации, с одним из ее вариантов. Сущностная и функциональная связь идеологии и мифологии, как двух одновременно сходных и различных форм воплощения активности субъектов политического процесса, оставалась в тени. Такую связь можно выявить, если представить себе политическую идею (как элемент идеологии) и политический миф как разработанные в политическом процессе тексты, хранящие определенную социально значимую информацию, специфически ее излагающие, придающие ей особый статус и семантический оттенок. Далее, в противовес отмеченным в первой главе тенденциям к противопоставлению или отождествлению мифа и идеологии, будут приведены развернутые аргументы историографического и фактического плана, позволяющие утверждать, что политический миф и политическая идеология — явления близкие, но не идентичные. Их связь есть одновременно и обозначение одной из границ того пространства, на котором разворачивается мифотворческий процесс. В одном из базовых справочных изданий1 читаем: «Идеология — совокупность общественных идей, теорий, взглядов, которые отражают и оценивают социальную действительность с точки зрения интересов определенных классов, разрабатываются, как правило, идейными представителями этих классов и направлены на утверждение либо изменение, преобразование существующих социальных отношений». По существу, то же самое определение содержит и энциклопедический словарь «Политология»38. Здесь же можно обнаружить и определение политической мифологии39. Оно довольно пространно, поэтому приведем его с небольшими купюрами, не искажающими содержания: «Мифология политическая — мифологическое сознание, эмоционально окрашенное, чувственное представление о политической действительности, замещающее и вытесняющее реальное представление о ней и ее подлинное знание. ...Миф широко культивируется в политике, иногда настойчиво прививается и эксплуатируется как сильный аргумент легитимации власти и политики. Так как миф становится достоянием коллективного сознания, он формирует определенное мироощущение, психологические и идеологические установки, обладающие стойкостью предрассудка. Миф устанавливает вымышленные причинные связи между реальными объектами, порождает ложные объекты. вносит вымышленные отношения в подлинную ткань политических отношений. Миф заменяет реальное знание, и потому политический миф культивируется не любой политикой. К политическому мифу обращается внутренне слабая или порочная политика, она изживается в демократическом и открытом обществе, имеющем доступ к политической информации, достаточно зрелом, чтобы судить о подлинных политических событиях, отношениях. » Сопоставление этих определений «идеологии» и «политического мифа» позволяет сделать некоторые наблюдения. Прежде всего, они продолжают ту историографическую традицию, о которой речь шла в первом разделе, в наиболее прагматическом ее варианте. Отторжение политического мифа от «истинного» политического процесса происходит на основании представления, свой ственного отечественной и зарубежной научной литературе 60— 80-хгг., что существует правильная политика и истинное представление о ней (истинная идеология) и, соответственно — неправильная политика («буржуазная» либо «коммунистическая») с сопутствующей ей ложной идеологией. Если учесть, что авторы вышеприведенных определений настаивают на обусловленности идеологии социально-политической стратификацией общества (а стратификация есть продукт любого нормально текущего политического процесса), то, очевидно, чистое от классовых, профессиональных, конфессиональных и иных предрассудков представление о политике в виде «истинной идеологии» может существовать лишь как некая абстракция или логическое допущение. Или же следует предположить, что оно способно возникнуть в голове асоциального человека, и такой человек будет носителем идеологической истины. Но, как справедливо заметил еще Э. Кассирер, когда усиливаются асоциальные качества личности в периоды социальных кризисов, возрастает и ее тяга к мифологическим (неистинным, по понятиям авторов определений) способам постижения реальности. Обратить внимание на этот парадокс необходимо не ради того, чтобы усомниться в правильности взятых для анализа определений: каждое из них в отдельности способно удовлетворить некоторые теоретические и практические потребности политического исследования. Это необходимо для того, чтобы подчеркнуть неисчерпанность проблемы отношения политической идеологии и политического мифа, если ввести ее в контекст изучения политического процесса. Попытки чисто философского разграничения идеологии и мифологии как понятий, различным образом соотносящихся, например, по объему, не дают удовлетворительного результата. В энциклопедическом словаре «Политология» идеология предстает понятием максимально широким, поглощающим и политическую мифологию40. Но стоит задуматься над одним обстоятельством: ведь суждения типа «всякая идеология мифологична, всякая мифология идеологична», о которых шла речь в первой главе, возникают не только как результат жонглирования философскими дефинициями. В трудах Э. Кассирера, например, миф предстает в кризисные моменты общества как нечто всеобъемлющее, замещающее собой идеологическую структуру «нормального» общества. Аналогичной позиции придерживаются и некоторые современные исследователи: например, А. Панарин так описывает факт подобного замещения в современных российских условиях: «. не стоит удивляться усилению в классовом сознании начал этноцентризма, национализма, мифологии коллективного спасения и избранничества. Эта картина мира, основанная на фаталистических презумпциях коллективной судьбы, связана со своекорыстной политикой номенклатурной приватизации. Советская идеология индивидуального успеха подменяется мистериями коллективного «прорыва» в обетованную землю будущего, ибо настоящее похищено силами зла»1. Конечно, можно возразить, что замена идеологии мифом происходит, по представлению названных авторов, лишь в кризисные периоды. Но тогда возникает вопрос о достоверности распространенных в публицистике и научных работах оценок официальной советской идеологии как глубоко мифологичной, поскольку советское общество ею руководствовалось и в периоды относительной стабильности, даже в период «застоя». Причем под такую оценку подводятся соответствующие логические обоснования неизбежности превращения советской идеологии в миф. Например, указывают, что раз миф есть высшая форма систематизации, доступная обыденному сознанию, то и марксистская философия могла овладеть массами лишь в мифологизированной форме41. В докторской диссертации И. Г. Палий прослеживается тенденция к объединению «политического мифа» и «политической утопии» в рамках коммунистической идеологии, как ее теории и практики42. Присущая мифу логика абсурда определила абсурдный характер практических политических установок на социалистическое строительство. Из этой посылки автор выводит философскую оценку марксистской идеологии. Идеология, как утверждает И. А. Прохоров, поставляет мифу строительные элементы и «схемы» мифологических конструк- ций43. А. И. Ракитов, безусловно, характеризует идеологию как одну из форм «политического мифа»44. В каждом из приведенных случаев отношение понятий зависит от априорной исследовательской установки, а не от оценки определенной общественно-политической ситуации. Никто из перечисленных исследователей не проявил стремления логически либо фактически доказать, что в конкретный исторический момент марксистская, например, идеология изменила ряд своих качественных параметров и превратилась в миф, и наоборот. Факт такой трансформации преподносится как само собой разумеющееся. Возникает вопрос: что делает возможным такую быструю и трудноуловимую трансформацию в определенный момент общественного развития? Попытки дать ответ на него в советское время обычно сводились к указанию на некоторые исключительные и непостижимые свойства политического мифа и политической идеологии и на злостные намерения исторически обреченных социальных групп капиталистических обществ. Перед народившейся в 1990-е гг. российской политической наукой проблема отношения сущностей «политической идеологии» и «политического мифа» встала в практической плоскости. Шли реформы, ломавшие заведенный порядок общественной жизни, и ученые должны были объяснить обществу, что оно имеет в активе: целостную реформационную идеологию или неустойчивый комплекс мифологем «тотальной демократизации». Если в «перестроечный» и «постперестроечный» периоды своего существования общество вместо социалистической идеологии получило для ориентации в политическом процессе мифологию или, наоборот, вместо социалистической мифологии получило демократическую идеологию (порядок оценки целиком зависит от политических симпатий), то в любом случае политологу требовалось конкретизировать свое представление о механизме та кого сдвига, а не ограничиваться, как прежде, лишь констатацией его факта. Самая большая трудность здесь заключена в научном объяснении, каким образом, допустим, рациональная во всех отношениях (особенно в управлении политическим процессом) идеология вдруг преобразуется в иррациональную мифологию или иррациональной советской мифологии вдруг на смену приходит рациональная идеология рыночных реформ. Объяснить это значило бы для политологии дать ответ на вопрос, кто или что и каким образом управляет отечественным политическим процессом на современном этапе его развития. Простое объяснение заключается в формально-логическом рассуждении, наподобие того, которое предлагает А. Боханов для оценки трансформации идеологии в миф в российских условиях: «.есть логика имперского бытия. Логика особая, в которой много иррационального, внепрагматичного. Сама идеология имперства очень мифологична. Русское же сознание вообще крайне восприимчиво к мифу. Поэтому-то и империя со всеми ее атрибутами .нашла глубокую опору. в умах и душах русских людей и поселилась в них всерьез и надолго»45. Устойчивая связь и взаимные преобразования имперской идеологии и политической мифологии объяснены особым свойством национального политического сознания — мифологичностью. Она констатируется как непреложный факт. Однако если учесть, что сравнений национальных массовых сознаний на предмет выявления меры их мифологизированности никто не проводил, что переходы идеологии в миф и обратно свойственны всем народам, живущим государственной жизнью, то ссылка на особые качества русского национального сознания, позволяющие преодолеть барьер между рациональностью идеологии и иррациональностью мифа, теряет значение научного аргумента. Она приемлема лишь для публицистики, которая, порой, саму идеологию в российских условиях наделяет иррациональными качествами. Иррациональной представляется не идеология вообще, а именно российская идеология в различных ее исторических проявлениях, и на этом основании устанавливается ее связь с «бессознательным» началом массового политического сознания, то есть с его политико-мифологическим пластом46. Рассуждения об особых свойствах российского политического сознания в современной отечественной публицистике есть лишь продолжение давнего спора о «советском человеке», а в еще более раннем варианте — о «русском человеке». Тезис о существовании на Руси особого типа человека выдвигался и «западниками», и «почвенниками», и критиками социалистической системы, и ее апологетами. Авторы учебного пособия «Политическая психология» совершенно справедливо отметили факт, что в описании «советского человека» диссиденты давали ту же его феноменологию, что и авторы «Морального кодекса строителя коммунизма», но с прямо противоположными знаками в оценке. В целом же обе стороны сходились на том, что «советский человек», как существо с особыми жизненными потребностями и особым складом интеллекта, действительно существует47. Этот вывод позаимствовала и современная отечественная политическая наука, придав ему уже характер не дискуссионной проблемы, а непреложного факта. Г. Г. Дилигенский в качестве достаточно общего основания для взаимных трансформаций идеологии и мифа предлагает фактор информационного дефицита. Последний рассматривается не как плод злонамеренных действий власти (хотя и такой вариант автором не исключается), а как результат стечения объективных (узость и тенденциозность источников информации, низкий уровень культуры и образования) и субъективного (слабость интеллекта) факторов48. Недостаток «истинной» информации заставляет людей мыслить по принципу «конфигуративной атрибуции», то есть находить причины политических явлений в намерениях определенных политических сил (лидеров, партий, социальных или этнических групп). Выбор объекта, к которому «привязывается» причина, осуществляется либо на основании стереотипов, распространенных в данной социальной среде, усвоенных из источников информации, либо исходя из изолированных впечатлений субъекта от собственного политического опыта. Так, считает Г. Г. Дили- генский, политическая информация идеологического значения (автор обозначает ее широким понятием «социально-политические представления») трансформируется в социально-политический миф. Миф становится сущностным качеством идеологии. Причем, как настаивает Г. Г. Дилигенский, только «тоталитарной». Если следовать предложенным Г. Г. Дилигенским путем рассуждения, то либеральная идеология не должна быть подвержена пагубному воздействию мифологизации. Очевидно потому, что ориентирована она на ценности индивидуализма (то есть человек выступает как сам себе друг или враг) и на свободу обращения информации. Но из этого не следует — ни логически, ни фактически, — что в обществах с либеральной идеологией обращающаяся политическая информация избавлена от тенденциозности и избирательности. Рассуждения Г. Г. Дилигенского подразумевают, что развитые индустриальные общества должны ощущать полный достаток «истинной» информации о собственной политической жизни, и политическое развитие их должно совершаться без потрясений и проблем. Каков тогда смысл борьбы за свободу доступа к информации и свободу ее распространения, которую ведет европейская и североамериканская журналистика? Может ли в принципе современное общество, при нынешней динамике политической жизни, достичь достаточного для противодействия влиянию мифа уровня достоверной информированности, с учетом того, что это противоречит реальным политическим интересам господствующих элит? Близкую по содержанию схему объяснения идеологически-ми- фологических переходов предлагает В. В. Берус49. Их предпосылку он видит в общности специфического источника, из которого формируются тексты идеологии и социально-политического мифа, и обосновывает такую возможность ссылкой на теорию Альфреда Щюца. Смысл теории в том, что познающий мир человек всегда выделяет в своем сознании «область конечных значений», то есть такой ряд умозаключений, который не требует сомнений и постоянных проверок на соответствие реалиям окружающего мира. Современный человек, как гласит теория, от личается от древнего тем, что уровень образованности заставляет его чаще сомневаться. Теоретически, в современных социумах «поле конечных значений» должно сужаться, но этого не происходит. Возрастающий поток информации (здесь введен тот же, что и у Г. Г. Дилигенского, фактор — объем информации), которую человек должен перерабатывать, заставляет его перемещать все большую часть информации в «область конечных значений» — так в индивидуальном и массовом сознаниях возникает устойчивая мифологическая зона. С точки зрения В. В. Беруса, «область конечных значений» составляет объективное основание для взаимных трансформаций идеологии и мифа. Эта ситуация рисуется так: политика базируется на некоем «общем интересе», обоснованием которого ведает идеология, а для выполнения этой функции она должна отбирать материал для возведения своих идейных конструкций только (и в этом состоит главное искусство идеолога) из «области конечных значений» массового политического сознания, то есть из области социально-политических мифов. В отличие от теории Г. Г. Дилигенского, эта схема рационально объясняет, как из мифа рождается идеология. Она достаточно точно отражает тот факт, что в основе мифогенеза лежит некоторое социальное ограничение объема и формы информации, но она не объясняет обратного процесса. Неясно, любые ли идеи из «области конечных значений» способны перейти в идеологию, или существуют критерии отбора, и влияет ли на эти критерии политическая обстановка в обществе, ориентация человека на определенные политические ценности. Автор предлагает руководствоваться сугубо количественным подходом — возрастающим потоком информации. Существует еще одна проблема с применением теории Альфреда Щюца для нужд политологического исследования. Очевидно, что информационный прогресс современного общества существенно опережает рост интеллектуальных возможностей «среднего» человека. И, как рассуждает В. В. Берус, мифологизированность массового сознания неизбежно возрастает. Специалисты, исследовавшие ситуацию в современной России, подтверждают наличие такой тенденции: «.согласно нашим исследованиям, молодые люди, прошедшие социализацию уже в годы перестройки, на вербальном уровне (вот она, «область конечных значений». — Н. Ш.) вполне усвоили новые ценности ли берального спектра. Для них стали значимыми ценности прав человека, свободы, личной независимости. В то же время говорить о системе политического воспитания в духе демократии не при- ходится»50. Но такая перспектива — это прямой путь к авторитарности в отношениях власти и общества (как этот момент трактует политическая наука), а не к демифологизации политического процесса, о необходимости которой говорит та же наука. Все эти противоречия теоретических конструкций предопределены одним объективным обстоятельством — невозможностью для исследователя точно установить на основании устойчивых формальных признаков, какие идеи относятся только к идеологии, а какие — только к социально-политической мифологии. Исследователи, в стремлении к жесткому разграничению дефиниций, часто игнорируют то обстоятельство, что исторически известные идеологии и политические мифы являются продуктами процессов большой исторической длительности, и они едины в том основании, которое создает для них политическое развитие общества. Они сами по себе представляют процессы поиска наилучших форм отражения в мышлении и языке изменчивых политических реалий. В результате, например, многие критики из современных российских политологов оценивают марксизм исключительно по одному варианту советского периода, без учета его длительной исторической эволюции. С другой стороны, современные демократические мифологемы предстают внезапными явлениями в жизни российского общества (например, как результат прозрения демократической интеллигенции), хотя они сопровождают его развитие уже на протяжении многих десятилетий. Предельно жесткое разграничение дефиниций — привилегия философии. В политологическом исследовании оно тоже бывает необходимо, но не является самоцелью. В некоторых случаях (и наш случай из этого ряда) оно может повлечь искусственную формализацию политических реалий. Исследователь будет стремиться развести идеологию и мифологию там, где они в исторической или современной реальности тесно переплетены и взаимодействуют в условиях, заданных политическим процессом. Например, при политологическом анализе содержания программных документов современных российских партий и движе ний практически невозможно строго установить, где «идеологе- ма», а где «мифологема». Часто грань намеренно стирается. Точно так же невозможно сделать соответствующее разграничение, допустим, для исторических источников, характеризующих становление государственной идеологии на Руси и в России во взаимодействии с родо-племенной и христианской, а затем, с XVIII в., и, облеченной в форму научных истин либеральной и консервативной, революционной мифологиями. То, что достигнутая тем или иным философским путем точная фиксация формальных границ понятий не является для политологического исследования достигнутым желаемым результатом, становится понятным, когда источники дают возможность представить идеологически-мифологическую трансформацию как непрерывный, связанный с динамикой политического развития, процесс изменения статуса текста, несущего социально значимую информацию и предопределенного историческим опытом социума и изменчивостью социальных интересов. Этот продуктивный принципиальный подход уже практически опробован в приложении к ретроспективному анализу «мировых» идеологий и к историческим образцам индивидуального идейно-политического творчества1. Можно предположить, что общность идеологии и социально-политической мифологии, кроме того, что их объективным основанием является политический процесс, предопределена еще и тем, что их внутренним основанием является стереотип (в данном случае понимаемый как принцип организации информации в тексте). Различие же проистекает из того, какой статус придает стереотипу, по условиям исторического существования, общество или исследующий его ученый. Согласны ли они, под влиянием текущего политического момента, отнести данный стереотип к рангу высших политических ценностей или же признают за ним лишь общую социокультурную значимость. В данном случае момент взаимного идеологически-мифологического перехода предстает в двух ракурсах: объективном (как реально совершающийся в политическом процессе) и субъективном (так, как его видит исследователь). Дело не в том, что тот или иной исследователь не проявляет компетентности в различении этих дефиниций и стоящих за ними реальностей. В справочных изданиях можно обнаружить множество определений идеологии и политической мифологии. Обращает на себя внимание другое. То обстоятельство, что за несколько последних десятилетий интенсивного изучения феномена идеологии отечественная и зарубежная наука не смогли предложить более основательного критерия для различения «истинной», «действительной» идеологии и «ложной» мифологии, чем принадлежность ее к буржуазному или социалистическому обществам. В общефилософском, например, гносеологическом, плане, конечно, можно обнаружить массу различий между идеологией и мифологией, но лишь в том случае, если априорно считать идеологию рациональным, а миф — иррациональным феноменом. В сугубо научных политологических исследованиях, дистанцированных от политической коньюнктуры и подтверждаемых фактами из политической истории и современности, критериев явного различения идеологии и политической мифологии пока нет. Следовательно, проблема не в одной только индивидуальной профессиональной компетенции исследователей. Ссылка на нее прикрывает более значимый объективный факт, который трудно принять сознанию исследователя, воспитанного в позитивистских понятиях строгой различимости дефиниций. Факт состоит в следующем. Если ориентироваться в политологическом исследовании на текстологический подход, то есть оценивать бытие политических идей через призму их включенности в конкретные исторические и современные источники, то их структурное и функциональное различение (по принципу большей или меньшей системности, образности или наукообразности, значимости для обслуживания политических процессов) вообще нереализуемо. Когда, например, современная политическая партия выдвигает, по следам своего вхождения в структуры власти, конкретную и системную программу реформаторских действий на совершенно конкретную перспективу (пятьсот дней или пять лет), но при этом само появление данной программы тесно увязано с мифологическими ожиданиями населением «вождя спасителя», текст содержит элементы популистской риторики и аргументации, и главная задача текста состоит в активизации эмоционального фактора политической активности населения (ведь тонкости расчета экономических, геополитических, культурных приоритетов, по большей части, доступны достаточно ограниченному контингенту населения, способного их понять, и еще более узкому кругу лиц, имеющих интерес вникнуть в существо дела), то это идеология или мифология? Такого рода наблюдения приводят к заключению, что идеология и политическая мифология — это не две различные сущности, а два уровня развития текста, в котором личность и социум воплощают свое видение политического процесса и свое эмоциональное отношение к нему. Для политической науки, для понимания реальной значимости информации, включенной в политическую игру, наиболее важным показателем будет то, какой статус в тот или иной момент придает общество или личность, или политический институт формирующемуся и развивающемуся тексту. Это есть момент включения информации в политический процесс и момент изменения ее качественного состояния. Поэтому, в ракурсе политической мифологии, идеология есть получивший санкцию политического института (или исследователя, обозначающего конкретный мыслительный стереотип как иде- ологему) политический миф, или, точнее, частная комбинация политических мифов в рамках политико-мифологического поля данного общества. Это определение не может претендовать на универсальность и применимость ко всем случаям идеологического творчества. Оно лишь подчеркивает естественное наличие в подоплеке любой идеологии, конструируемой политическим институтом или отдельной личностью из исходного материала исторически циркулирующих в сознании социума идей и образов, некоторого мифологического материала. Это объясняет «неуловимость» мифа в теоретических конструкциях, ориентированных на строгое позиционирование категорий. Историографический, а не объективный, характер существующих трудностей с различением рассматриваемых дефиниций исследователи часто не учитывают, когда в научных работах ссылаются на авторитетные мнения других исследователей о том, что есть «идеология» и «политический миф», и соответствующим образом производят собственную научную атрибуцию политических явлений. Сказанное справедливо и в отношении тех случаев, когда в качестве идеологии выступает конкретная научная теория. Чтобы стать идеологией, ей необходимо трансформироваться в ряд значимых для данного общества социальных стереотипов. Это — процесс объективный, и здесь, если говорить о марксизме, ни при чем особые свойства самой теории или особые свойства российского массового сознания. Некоторая часть этих стереотипов получит от политических институтов общества санкцию на статус высшей политической ценности. Отказ в продлении такой санкции в определенный момент развития политического процесса, соответственно, провоцирует обратную трансформацию идеологии в обладающий общей социокультурной значимостью политико-мифологический комплекс. Из сказанного следует, что при исследовании политического процесса в России или в любом другом обществе различение идеологии и мифологии по какому-либо, раз и навсегда философски определенному набору априорно заданных формальных признаков, лишено смысла в плане практической организации исследовательской процедуры. В сущности, ведь непосредственным участникам политической игры совершенно безразлично, назовет ли ученый взятую ими на вооружение идею мифом или иде- ологемой. Главное, чтобы идея «работала» на достижение практического результата. Теоретически, оно, различение, возможно в виде ситуативной фиксации политологом в том же ракурсе системности, научности и т. д. той перемены, которая совершилась с текстом под воздействием политической коньюнктуры. Но такую атрибуцию не следует абсолютизировать и придавать ей универсальное значение. Она будет изменчива в той же мере, в какой изменчива ко- ньюнктура политической игры. В различении «политической идеологии» и «политического мифа» есть определенный инструментальный смысл, который может быть и совершенно намеренно активирован аналитиком. Использование этого или иного понятия в качестве основы для моделирования авторского текста позволяет обозначить специфический ракурс исследования господствующих в массовом политическом сознании интеллектуальных стереотипов. Иначе говоря, можно исследовать, допустим, социальную мифологию в общем контексте показа процесса вызревания определенной идеологической конструкции. Такой подход существенно расширяет предметное и методологическое пространство политологического анализа. Например, при традиционном подходе к проблемам массового политического сознания, когда «политическая идеология» и «политический миф» либо отождествляются, либо противопоставляются, общая ситуация в современном российском массовом политическом сознании будет конструироваться в пределах нескольких вариантов. Возможно утверждение, что прежнюю коммунистическую идеологию заменила новая, более совершенная, либеральная идеология. Другой вариант — прежнюю коммунистическую мифологию заменила нормальная идеология цивилизованного индустриального общества. Допустимо, и довольно часто фигурирует в научных исследованиях и в публицистике, суждение, что исторически сложившуюся «почвенную» советскую идеологию заменила совершенно чуждая российским условиям либерально-буржуазная мифология, превратно отражающая социокультурную ситуацию в обществах Запада1. И, наконец, возможно совершенно пессимистическое суждение, что в современном массовом политическом сознании российского общества одну — коммунистическую мифологическую конструкцию заменила другая мифологическая конструкция — либерально-буржуазная. В целом, ситуацию можно представить и иначе. В обществе исторически формируется политико-мифологический комплекс, и часть входящих в него стереотипов в результате санкции политических институтов или отдельных теоретиков приобретает статус идеологем. Тогда происшедшее в современном российском обществе можно описать в пределах одного варианта. В едином пространстве политической мифологии некоторая часть стереотипов сознания под действием смены политических обстоятельств лишилась, частично, общественной и полностью — властной санкции на статус идеологии, другая же часть, напротив, получила такую санкцию от части общества и, главным образом, властных структур. Заметим, что все это будет выглядеть в рамках политологического исследования как сопутствующее изменение качественных характеристик единого политико-мифологического пространства, порожденного общей склонностью массового и индивидуального сознания к стереотипизации политической информации и качественных характеристик политического процесса. Отпадает необходимость для объяснения происшедшего в последние десятилетия с российским обществом, для объяснения превращения политической идеологии в миф и обратно прибегать к фрейдистским психоаналитическим экскурсам в темные сферы подсознательного. Причины, по которым общественные институты и власть придают статус идеологии тем или иным политическим идеям, можно обнаружить средствами истории, социологии, экономики, то есть средствами значительно более точными, чем психоаналитическое конструирование. Можно согласиться с объяснением причин, по которым общество придает некоторым политическим идеям и ценностям статус идеологии, предложенным А. С. Ахиезером: «Идеология действенна лишь тогда, когда она является формой интерпретации массовых культурных процессов, способна вписаться в различные противоположные культурные пласты расколотого общества. В самом общем виде суть идеологии в том, чтобы она убеждала людей, стоящих по разные стороны раскола, что народная Правда и есть научная истина и наоборот, т. е. научная истина и есть Правда, что свобода и есть воля, и наоборот, что демократия и есть локальное самоуправление, поднятое до масштабов общества, что государственный социализм и есть общинный социализм, что первое лицо в государстве и есть патриархальный отец, что любое явление — потенциальный оборотень, что любой ущерб, неудача тождественны воле скрытого врага и т. д. до бесконечности»51. Обращает на себя внимание сходство характеристик «действенной идеологии» со свойствами социально-политической мифологии, какими они часто описываются в научных трудах1. Здесь главная проблема для идеологии — удержать свой высокий статус при поворотах политического процесса. Этот момент Н. А. Косолапов выделил с помощью понятия «психологическая легитимация», которое он трактует, как готовность субъекта принять в качестве законного определенный долговременный жизненный уклад. Сам механизм возникновения потребности в «психологической легитимации» объясняется так: «Идеология возникает в ответ на вопросы, которые ставит жизнь, но на которые объективно невозможно в данный момент или период ответить (и которые, следовательно, потенциально могут вносить дисбаланс в общественную жизнь. — Н. Ш.) и потому в качестве ответа предлагается некая сверхдолговременная гипотеза, высказываемая в форме аксиомы»52. Смысл перевода социально-политического мифа в ранг политической идеологии заключен в предельном повышении его ак- сиоматичности. Причем в этом процессе трансформации важен фактор исторической обстановки — момент политического процесса. Он определяет смысл и напряженность общественной заинтересованности в санкционировании более высокого статуса определенного мифа. Данное обстоятельство наглядно представлено в лозунге, с которым в 70-е гг. XIX в. обратился к своим современникам видный представитель позднего русского славянофильства Н. Я. Данилевский: «.для всякого славянина. после Бога и Его святой Церкви, — идея славянства должна быть высшею идеею, выше науки, выше свободы, выше просвещения, выше всякого земного блага, ибо ни одно из них для него не достижимо без ее осуществления.»53 Заметим, что в перечне высших ценностей, адресованных общественному сознанию, отсутствует «государственность». Как че ловек своего времени, Н. Я. Данилевский не мог даже помыслить поставить эту абсолютную ценность в ряд с другими, хотя, в действительности, она в этом ряду присутствует именно в ранге высшей ценности в форме идеи всеславянского единства. Достаточно вспомнить о том имидже «защитницы славянства», который упорно стремилась приобрести Российская империя в царствование Александра III. Идея славянского единения звучала как вариация идеи имперской государственности, государство становилось «борцом за свободу». Происходило то смешение и изменение рангов политических ценностей, благодаря которому во многом эта эпоха была отмечена относительной социальной стабильностью, стремлением к контрреформам. Изменение статуса политических мифов, каковыми, по существу, являлись перечисленные идеи, как ориентиров общественной жизни и государственной политики обеспечило кратковременный социально-политический компромисс. А это высказывание принадлежит современности, тоже отмеченной борьбой за имперский имидж и имперское наследство: «Ключ к победе — национализм. Национализм как преобладание интересов нации над всеми другими интересами — государства, партий, коммунизма, капитализма и прочих “измов”»54. Здесь национализм выступает как нечто желаемое и допустимое для российского общества по условиям его существования. Допустимое по причине того, что давало некоторые положительные результаты в прошлом, но еще не опробовано и не дискредитировало себя в политической практике настоящего и в массовом сознании как все перечисленные «измы», и по еще одной причине. Содержательная сторона идеологической доктрины, как правило, малодоступна массовому сознанию. Она доходит до него или рождается в нем в виде некоторого набора политических лозунгов, часто довольно абстрактных в смысле информационной нагрузки, но явно определяющих или неявно предполагающих допустимые в данный момент пределы и средства социального действия. Это другая сторона исторического фактора, определяющего отношение общества к политическим мифам как особым ценно стям. Для примера можно указать на то воздействие, которое оказали на далекие от понимания существа марксизма массы людей, лозунги большевиков в 1917 г.: «Долой войну», «Мир — народам», «Земля — крестьянам», «Фабрики — рабочим». Эти лозунги были выдвинуты в обстановке военного и экономического кризиса и оказались приемлемыми для различных категорий населения в силу широты допустимых пределов социального действия, вплоть до крайних мер, к которым война и кризис психологически подготовили российское общество. Прислушаемся к мнению М. Волошина: «Большевизм — это ведь вовсе не то, что человек исповедует, а то, какими средствами и в каких пределах он считает возможным осуществлять свою веру»55. В принципе эти слова можно адресовать любой идеологии. Лозунг «национализм» также подразумевает достаточно широкие пределы и формы социального действия и потому, в условиях современного российского кризиса, имеет шанс повысить свой статус до идеологической аксиоматичности. Подводя итог сказанному, уточним теоретическую позицию, используя в качестве исходного рубежа уже цитированное определение, образно представляющее естественность взаимных трансформаций идеологии и мифа: «Всякая идеология мифологична, всякая мифология идеологична». Теперь его можно раскрыть: всякая идеология мифологична, поскольку она есть выражение отношения политических институтов общества к политическому процессу, но не всякая мифология идео- логична в силу вариативности политического процесса. Миф и идеология различаются между собой, как два различных отношения общества и его институтов к политическим ценностям. Идеология мифологична лишь постольку, поскольку миф выполняет функцию ее непосредственного источника (не теряющего своего значения даже при наличии среди источников идеологии научной доктрины), первичного строительного материала, либо, напротив, функцию продукта распада некогда существовавшей идеологической системы. В связи с этим возникает проблема понимания того, что есть «демифологизация» и «деидеологизация» всех сфер общественной жизни, которые усилиями демократической публицистики полу чили статус главных общественных ценностей и главных ориентиров движения российского социума к качественно новому его состоянию. Эти два понятия с начала 1990-х гг. приобрели смысл магических заклинаний, призванных направить политический процесс в русло демократических преобразований европейско-североамериканского образца. События в последующие годы стали развиваться по иному, кризисному сценарию. В современной России наблюдается бурное становление мифологии социальных групп при отсутствии определенных идеологических ориентиров. Это дает основание предположить, что устоявшиеся в современной науке и публицистике представления о деидеологизации и демифологизации как полном избавлении общественной жизни от идеологии и мифов, слишком упрощают ситуацию. Если социально-политический миф и идеологию понимать как текст, несущий зафиксированную на определенном языке информацию, то, очевидно, речь должна идти об изменении в глазах общества ценностного статуса заключенной в них информации. Простое уничтожение их невозможно, поскольку мы имеем дело с текстами, обретшими свойства самостоятельной политической реальности благодаря включенности в политический процесс, и для их уничтожения потребуется ликвидировать саму эту реальность, то есть всех тех членов общества, которые так или иначе заинтересованы в сохранении текста. По этой причине «демифологизация» и «деидеологизация» в тех формах, которые проповедует современная отечественная публицистика, как простое искоренение мифов и идеологем, неприемлема и невозможна. Остается вариант трансформации текста. Тогда «демифологизацию» массового политического сознания можно понимать, как повышение статуса некоторых важнейших в данный момент социально-политических мифов до аксиоматичности, влекущее за собой их «изъятие» из общего ряда социальной мифологии и превращение в идеологемы. «Деидеологизация» же, в свою очередь, может быть представлена как понижение статуса некоторых социально-политических мифов, отказ политических институтов общества от придания им значения абсолютных политических ценностей, или же как нахождение общества и его политических институтов в состоянии неопределенности выбора тех мифов, которым можно было бы придать статус идеологии. Такое толкование существенно расходится с общепринятым ныне в публицистике пониманием состояния и задач мифологизации и демифологизации политической жизни российского общества. Но, представляется, для изменения ракурса видения проблемы есть основания. Взгляд, например, на демифологизацию как освобождение политического развития общества от ложных ориентиров порожден широко распространенным убеждением во всесилии науки в открытии истин общественного бытия. И в той мере, в какой тот или иной исследователь понимает свой труд как научный, он претендует на открытие обществу «истинного» взгляда на политическую реальность. Когда, допустим, современный, демократически настроенный, публицист на месте политических мифов советского времени конструирует новые мифологемы, он искренне убежден, что именно он открывает обществу глаза, демифологизирует политические реалии: ведь он обнародовал ранее неизвестные факты! Факты лишний раз подтверждают уже сложившуюся демократическую позицию автора. С точки же зрения избранного нами текстологического подхода, он просто понижает статус прежних идеологем до уровня рядовых мифологем путем их сличения с политически более свежими мифами. О понижении статуса мифологем путем их сличения с действительно научным знанием речь пойдет далее. В пользу предложенного понимания проблемы свидетельствует сама общая картина современной политической ситуации в российском обществе и, в некоторой степени, ситуации в политической науке. Масштабная борьба под лозунгами деидеологизации и демифологизации, понимаемыми как истребление идеологии и устранение из жизни общества «ложных истин», привела к двум заметным на поверхности последствиям. Общество оказалось дезориентированным в отношении перспектив развития, а политическая наука — способной давать лишь весьма туманные ответы не только на вопрос «что делать?», но и «с чего начать» исправлять положение? На роль заменителей идеологии и социальной мифологии предлагаются точно такие же мифологемы. Некоторые из них некогда, в прошедшие столетия, были идеологемами (например, «соборность», «имперскость») или же намеревались быть таковыми, но остались достоянием истории научной мысли (то же «ев разийство»). Все их преимущество, в сравнении с социалистической «идеологией-мифологией», заключено в том, что они были вытеснены ею из политической жизни общества, оказались в позиции жертвы политической игры. Для науки ситуация, в свете проповедуемых публицистикой императивов, более чем щекотливая: убедить общество, что оно должно жить без идеологии и мифов и на этот принцип ориентироваться в своем развитии, а в качестве идеала общественного развития предлагать ему идеи и ценности, идеологемы и мифологемы еще более архаичные, чем ныне отвергнутые, а главное — практически неопробированные в изменившихся социокультурных, геополитических и иных условиях современности. Если предположить, что в России 1980—1990-х гг. деидеологизация общественно-политической, экономической и культурной жизни все же состоялась, то реальный сценарий этого события примерно соответствовал данной теоретической схеме. На заре эпохи строительства социализма понадобились достаточно жесткие усилия советской власти для того, чтобы сблизить эгалитарную мифологию прежних низших социальных групп с революционной доктриной марксизма и из этого синтеза создать идеологию советского общества. В послеперестроечный период советское общество, также далеко не естественным образом, изжило приверженность нормам коммунистической идеологии. Новые демократические политические институты, включая СМИ, затратили огромные усилия для того, чтобы убедить общество в бесперспективности ориентации всех социальных групп на идеологию пролетариата. Современный этап политического процесса в России отмечен активными поисками идеологической альтернативы марксизму. Исходя из вышеприведенного рассуждения, можно прогнозировать принципиальную бесперспективность надежд на скорый однозначно положительный результат этих поисков. В России конца 1990-х гг. низкая деятельная активность наиболее значительных по своим размерам социальных групп (рабочие, крестьянство, цензовая интеллигенция) сопровождается активным мифотворчеством. Активность эту поддерживают пропагандистские структуры российских политических партий и движений, а также средства массовой информации. Тот общий критический настрой в отношении политической жизни, который присутствует в современной российской социально-политической мифологии, не может по буждать политические институты повышать статус существующих мифологем до уровня идеологем. Для насаждения в массовом сознании идеологем, созданных политическими институтами, также нет условий. Этому препятствует «кризис доверия» — понятие, которым все чаще обозначают сущность российского кризиса. Социальные группы не доверяют друг другу и власти, и благодаря этому всеобщему недоверию мифология отдельных групп и мифология власти существуют обособленно. Более того, такая обособленность служит средством идентификации для социальных групп и для власти. Например, таким средством служит мифологема «сильной власти». В низах российского общества эта мифологема выражает неудовлетворенность нынешним социальным и материальным положением, в сравнении с прежним временем, когда государство брало на себя обязательства по социальной защите и стремилось их выполнить. Мифологема «сильной власти» является, таким образом, средством самоидентификации для неэлитарных групп современного российского общества. У элитарных социальных групп («новые русские», высокооплачиваемая интеллектуальная элита) существование мифологемы «сильной власти» вызывает беспокойство и стремление предложить альтернативные мифологемы «необратимости демократических завоеваний», «минимального государства». В системе самой власти наблюдается отчетливая борьба двух тенденций — к регионализации и к централизации власти. Причем на региональном уровне эти две тенденции перестают противоречить друг другу. Идет централизация региональной власти, что отражается в процессе становления региональной политической мифологии56. Сильная власть нередко отождествляется с региональной властью. Как следствие, региональные управленческие структуры повышают свой статус, отделы становятся комитетами и министерствами, городские центры регионов легально и полулегально заявляют о своем столичном статусе, иногда даже о межрегиональном столичном статусе (например, мифологема «Саратов — столица Поволжья», получившая официальный статус в 1997—1998 гг. в ходе празднования 200-летия образования Саратовской губернии). Мифологема «сильной власти» потому была выбрана нами в качестве примера для характеристики перспектив поиска новой российской идеологии, что именно она в настоящее время различными политическими силами (от крайне левых до крайне консервативных) в разных вариациях предлагается на роль идеологической ценности. И сегодня обнаруживаются признаки реальности ее превращения в объединяющую общество идеологему. Идеология может утратить положение официальной, снизойти до существования в виде рядового мифа в обыденном и научном сознании, но при всем этом ее текстологическая основа сохранится, чем и будет обусловлена потенциальная возможность ее возрождения. Например, в советский период обширные научные труды, посвященные «критике буржуазной идеологии», обеспечивали устойчивое сохранение ее текста, и даже обогащали его новой информацией и новыми, более совершенными для восприятия российским читателем, языковыми моделями. Это послужило одной из предпосылок быстрой смены идеологических парадигм в современном российском обществе. Достаточно было сменить в оценке идеологического текста плюсы на минусы, и либеральные идеологемы стали способными успешно конкурировать в массовом политическом сознании граждан России с идеологемами коммунистическими за статус главных ориентиров государственной политики. Аналогичным образом, современная критика коммунистических идей отечественными публицистами и учеными в условиях нарастающего кризиса экономики и власти объективно поддерживает существование этих идей в форме мифологем о политических и экономических реалиях советского времени. Советский период превращается в динамично развивающуюся мифологему (точнее, комплекс мифологем) о «золотом веке». 2.1.