Тому же Кириллову монастырю дана такая же привилегия великим князем Василием Васильевичем, подтвержденная потом и его сыном (там же, III).

Великий князь Василий Васильевич пошел и дальше. От него сохранились две грамоты, которыми он дает право Троице-Сергиеву монастырю вовсе не выпускать (старожильцев) крестьян из села Присек, Белозерского уезда, и из всех монастырских сел в Углицком уезде (А.

Последняя ограничительная грамота из древнейших, до нас дошедших, принадлежит великому князю Ивану Васильевичу. Она дана Кириллову монастырю. В ней идет речь только о серебренниках, она запрещает вывоз их без уплаты долга (А. Э. I. N 73).

Таких ограничительных грамот могло быть и много. Но сколько бы их ни было, они, установляя исключение из общего порядка, только подтверждают обычное право крестьянского перехода во всякие сроки и без уплаты долгов.

Несколько особое положение занимает грамота великого князя Ивана Васильевича, относимая издателями ко времени от 1466 по 1478 г. По жалобе Спиридония, игумена Троице-Сергиева монастыря, на то, что из монастырских Шухобальских сел крестьяне вышли "сей зимы о Сборе, великий князь приказывает вывезти этих крестьян да посадить их по старым местам, где кто жил, до Юрьева дни до осенняго" (А. Э. I. N 83). И в предшествующих грамотах Юрьев день, задолго до первого Судебника, является сроком, которым князья в отдельных случаях ограничивают крестьянский переход. Весьма вероятно, что такое ограничение последовало и для крестьян Шихобальских сел Троицкого монастыря. Но эта грамота имеет важное значение совершенно в другом отношении. Она содержит в себе чрезвычайно любопытное указание на случай возвращения на прежние места крестьян, ушедших до срока.

Этот порядок вещей в Московской Руси продолжается до издания Судебника 1497 г., в котором находим первое известное нам общее для всех крестьян ограничение перехода.

"О христианском отказе. А христианом отказыватися из волости (в волость) и с села в село один срок в году, за неделю до Юрьева дни осеннего (26 ноября) и неделю после Юрьева дни осеннего. Дворы пожилые платят в полех за двор рубль, а в лесех полтина. А которой христианин поживет за ким год да пойдет прочь, и он платит четверть двора; а два года поживет да пойдет прочь, и он пол двора платит; а три года поживет и пойдет прочь, и он платит три четверти двора; а четыре года поживет, и он весь двор платит".

Таково первое общее определение крестьянского перехода. Крестьянам для выхода дан двухнедельный срок, но и на этот срок переход не был свободен. Крестьянин должен был уплатить "пожилое" за пользование двором. Что это, новость или только оформленная старина? Прежде крестьянин обязывался сдать двор в исправности, но не платил за пользование двором. Возвращение двора в исправности могло, конечно, подавать повод к спорам и искам, справедливое решение которых было крайне затруднительно по затруднительности точно выяснить первоначальное состояние двора. Думаем, что для устранения этих споров и установлено пожилое. Составители Судебника отправлялись от той мысли, что не твердый на своем участке крестьянин постоянно разрушает свой двор. Предполагается, что к исходу четвертого года такой крестьянин должен сделать его негодным к употреблению, а потому за четыре года с него и берут всю цену двора.

Случаи применения закона, однако, не вполне ясны. Как поступали с теми крестьянами, которые не получали готового двора, а сами его вновь строили, а через два-три года находили выгодным уйти?

Второй Судебник увеличивает размер пожилого:

"В поле за двор рубль да два алтына, а в лесе, где десять верст до хоромного лесу, за двор полтина да два алтына" (88).

Вдобавок к пожилому он установляет еще сбор в пользу землевладельца в размере двух алтын с каждого воза, на котором крестьянин увозил свою рухлядь.

Кроме этого, в царском Судебнике, в разрешение возникавших, по всей вероятности, пререканий, сделаны еще следующие добавления:

"А пожилое имати с ворот (а не с каждых хором, как некоторые, вероятно, требовали). А за повоз (воз) имати з двора по два алтына, а опричь того на нем пошлин нет. А останется у котораго крестьянина хлеб в земли, и как тот хлеб пожнет, и он с того хлеба или стоячего, даст боран два алтына (в пользу землевладельца). А по кои места была рожь в земли и он подать цареву и великого князя платит со ржи. А боярского дела ему, за кем жил, не делати" (88).

Но ни первый, ни второй Судебник ничего не говорят о крестьянах-должниках и не повторяют прежде появлявшихся от времени до времени запрещений ухода должникам до уплаты долга. Надо полагать, что такие запрещения так и остались частными мерами, не перешедшими в общий закон. Серебренники могли уходить и после Судебников, не платя долга.

От второй половины XVI века до нас дошли жалобы волостных людей на то, что крестьян из их "черных деревень вывозят не по сроку, по вся дни, безпошлинно" (Доп. к А. И. N 56). Любопытно здесь указание на то, что установленные Судебниками пошлины брались и волостями. Но какие пошлины брали волостные крестьяне? Брали ли они пожилое и за повоз? На это трудно отвечать с полной решительностью. Но не может подлежать сомнению, что подать царя и великого князя со ржи бралась и волостными крестьянами. Писцовые книги конца XVI века (1580), говоря о выходе дворцовых крестьян, упоминают только уплату пошлины "у ржи". Это именно та подать царя и великого князя, о которой говорит второй Судебник. О пожилом же и повозе писцовые книги не говорят. Можно думать, что крестьяне, сидевшие на государевых землях, их и не платили.

Псковская судная грамота, установляя общие правила для перехода крестьян, значительно опередила московское законодательство. Псковские законодатели шли впереди московских если не на целое столетие, то по крайней мере на 30 лет (1397-1467).

Общий срок перехода в Псковской грамоте определен весьма близко к сроку Судебников:

"А которой государь захочеть отрок дати своему изорнику, или огороднику, или кочетнику, ино отрок быти о Филипове заговейне (14 ноября). Також захочет изорник отречися с села, или огордник, или четник, ино томуж отроку быти, а иному отроку не быти, ни от государя, ни от изорника, ни от кочетника, ни от огородника".

Со стороны редакции статья эта составлена гораздо лучше соответствующей статьи Судебников. Она прямо и даже с особым ударением говорит как об отказе крестьян, так и об отказе господ крестьянам, и установляет для того и другого случая один срок. Московские Судебники говорят только о сроке крестьянского отказа. Можно поэтому думать, что московский землевладелец мог отказать своему крестьянину, когда хотел. И формально это, действительно, так. Но мы сомневаемся, чтобы московское правительство именно преследовало такую цель. Оно принимало меры против вопиющих неудобств, а таким неудобством, с точки зрения правящего класса, был бессрочный выход крестьян. При редкости населения, при обилии пустых земель и неравномерном распределении повинностей крестьяне имели гораздо менее побуждений дорожить землевладельцем, чем землевладельцы дорожить крестьянами. В памятниках есть немало указаний на то, что крестьяне уходят бессрочно, что землевладельцы не выпускают крестьян даже в сроки; но чтобы они их разгоняли в сроки или без сроков, этого не видно. Если это иногда и случалось, это были случаи исключительные и едва ли частые.

Постановлений о "пожилом" и "повозе" в Псковской грамоте нет. Но в ней есть статья, регулирующая расчеты землевладельца и крестьянина в момент прекращения последним найма земли:

"А который изорник отречется у государя села или государь его отрьчеть, и государю взять у него все половину своего изорника, а изорник половину".

По буквальному смыслу статьи все имущество изорника, при уходе его, делится между ним и господином поровну.

Дележ всего имущества пополам и нам представляется маловероятным. Речь, действительно, может быть, идет о дележе только последнего урожая. К половникам такой способ расчета прекрасно применяется. Но разве в Пскове все были половники?

То, что не договорено Судебниками о крестьянах-должниках, ясно высказано Псковской грамотой: долг крестьянина не мешает его выходу; у землевладельца только иск об уплате долга (см. с. 189).

Итак, общие законодательные памятники конца XV-гo и середины XVI века допускают крестьянский выход даже для крестьян-должников, но приурочивают его к одному определенному сроку.

Теперь возникает вопрос, каковы были последствия установления определенного срока для перехода? имел господин иск о возвращении ушедшего не в срок крестьянина или только иск об убытках?

С некоторой подробностью, далеко, однако, не исчерпывающею дела, на этот вопрос отвечает Псковская грамота. Она предоставляет хозяину земли право искать с бежавшего изорника покруты своей.

"А которой изорник с села збежит за рубеж или инде где, а изорнич живот на сели останется, государю покрута имать на изорники. Ино государю у князя и у посадника взять пристав, да и старость губьских позвати и сторонних людей, да тот живот изорнич, пред приставы и сторонними людми, государю попродати да поимати за свою покруту. А чего недостанет, а потом времени явится изорник, ино государю доброволно искать остатка своего покруты" (76).

Статья не говорит о возвращении бежавшего. Даже в том случае, когда ушедший изорник вновь появится в месте его прежнего жительства, статья не говорит о водворении его на оставленном им участке, а только о дальнейшем взыскании покруты.

Судебники еще короче, они ничего не говорят о последствиях ухода крестьян до срока. Но, конечно, и они предполагают право господина искать убытки. Из этого молчания памятников можно ли заключить, что у господина не было иска о возврате не в срок ушедшего крестьянина?

Если крестьянин мог уйти только в известный срок, то, конечно, господин мог искать возвращения того, кто ушел до срока. Московские писцовые книги XVI века называют бежавшими тех крестьян, которые ушли без отказа и не заплатя пошлин (Т. II. С. 291 и след.). В этом смысле, конечно, и Псковская грамота говорит в 76-й статье о взыскании с бежавшего крестьянина покруты. Выше приведенная грамота Ивана Васильевича (с. 204) дает и пример правительственного распоряжения о возвращении на прежние места крестьян, ушедших до Юрьева дня. Другое такое же указание на практику возвращения на прежние места крестьян, ушедших не в срок, находим в указе царя Ивана Васильевича новгородским дьякам, Ф.Б. Еремееву да К. Дубровскому в 1555 г. Помещики Вотской пятины жаловались царю, что соседи их развезли их крестьян "не по сроку, и без отказу, и безпошлинно". Царь велел дьякам обыскать и если действительно окажется, что крестьяне развезены без срока и без отказа, то "велеть им жить по нашему уложенью, по судебнику, до сроку и на помещика дела делать и доход давать" (Д. к А. И. I. N 51, XVIII).

Итак, не подлежит сомнению, что землевладельцы жаловались на досрочный уход крестьян и получали указы о возвращении вышедших и вывезенных на прежние места, где они и должны были оставаться до ближайшего Юрьева дня, по крайней мере.

Таково положение вопроса с точки зрения права. Но на практике пользование этим правом представляло очень мало удобств, и можно думать, что землевладельцы обращались к нему весьма редко.

Рассмотрим дело на примерах. Крестьянин ушел в самую нужную рабочую пору. Допустим, что хозяин знает место его нового водворения и немедля предъявляет иск о возвращении. Дело легко может протянуться месяц, два и даже три. Какую пользу может иметь для землевладельца решение суда, хотя и благоприятное для него, но состоявшееся по прошествии уже горячей рабочей поры? Очевидно, для него выгоднее было предъявить один иск об убытках.

Но господин мог и не знать, куда съехал крестьянин. Если же он узнавал об этом по прошествии ближайшего Юрьева дня, то предъявление иска о возвращении и принципиально не могло быть соглашено с правом перехода в Юрьев день. В этом случае мог быть предъявлен только иск об убытках.

Допустим, что крестьянин ушел в декабре, иск о возвращении предъявлен тогда же, судебное решение состоялось в феврале или марте, еще до начала работ. Но кто же мешает крестьянину опять уйти в самую горячую рабочую пору? Ведь наказания за такой уход не положено, и за уход в декабре он наказан не был.

При таких условиях представляется весьма натуральным, что иски о возвращении без срока ушедших крестьян представляют исключение, а не правило. Вот один случай из нашей старой практики. В 1502 году крестьянин суздальского Евфимиева монастыря, проживая два года на монастырской земле, ушел с нее в день Рождества Богородицы. Монастырские власти удовольствовались получением с него пожилого за двор, полполтины, и засеяли брошенную им паренину рожью на монастырь. Крестьянин озлобился за взыскание с него пожилого и сжег деревню, в которой жил. И после этого монастырь предъявил к нему только иск об убытках в 9 рублей с полтиной (А. Ю. N 10).

Такое положение дел дает возможность объяснить и особенности выше приведенной статьи (76) Псковской грамоты. Она предусматривает случай появления бежавшего крестьянина в месте его прежнего жительства, но говорит только о взыскании убытков, а не о водворении его на прежнее место. Почему бы это? Водворение его на прежнее место представляется здесь очень легким. Бежавшего и разыскивать не нужно. Потому, думаем, что он мог явиться уже после того, как прошел Юрьев день. Этот случай, по всей вероятности, грамота и предусматривает. Предписывая же продажу всех движимостей бежавшего изорника, т.е. крестьянского инвентаря, статья и не предполагает даже возвращения его к прежней деятельности, по крайней мере, в прежних условиях.

Эта непрактичность исков о возвращении ушедших до срока, может быть, и есть причина, почему о таком возвращении не говорят ни Псковская судная грамота, ни московские Судебники. Такие иски могут быть предъявлены, но закон о них не говорит. Они подразумеваются только.

Таково положение крестьян во второй половине XVI века.

Этот порядок продолжается до конца века. Только памятники последнего десятилетия начинают говорить об исках о возвращении бежавших крестьян на прежние места.

Вот древнейшее об этом распоряжение:

"Лета 7106, ноября в 24 день, царь и великий князь Федор Иванович всея Русии указал и бояре приговорили: которые крестьяне из за бояр, и из за дворян, и из за приказных людей, и из за детей боярских, и из за всяких людей, из поместей, и из вотчин, и из патриарховых, и из матрополичьих, и из владычних, и из монастырских вотчин выбежали до нынешняго 106 году за 5 лет, и на тех беглых крестьян в их побеге, и на тех помещиков и вотчинников, за кем они выбежав живут, тем помещиком, из за кого они выбежали, и патриаршьим, и митрополичьим, и владычным детем боярским, и монастырских сел прикащиком и служком давати суд и сыскивати на крепко всякими сыски, и по суду и по сыску тех беглых крестьян с женами и с детьми и со всеми животы возити назад, где кто жил" (А. И. I. N 22, III, 1597).

При чтении указов о беглых крестьянах конца XVI века необходимо прежде всего решить вопрос о том, кого они называют беглыми?

В половине XVI в. беглыми называются крестьяне, которые ушли без отказа, не в срок и не уплатя пошлин; такой уход называется еще "безвестным", "сшол безвестно". Указы конца XVI века, установляющие право иска ушедших, называют их просто выбежавшими, без всяких определений. В памятниках XVII века вместо "выбежали" начинают иногда говорить просто "вышли". В 1645 году дворяне и дети боярские всех городов били челом государю царю и великому князю Алексею Михайловичу о беглых крестьянах; в этом челобитье читаем:

"Которые де люди их и крестьяне выходят из за них за сильных людей: за бояр, и за окольничих, и за ближних; и государев де указ к отдаче тех их беглых крестьян - урочные годы десять лет; а они де по вся годы бывают на государевых службах, и в те урочные годы про тех своих беглых крестьян проведати не могут" (А. Э. IV. N 14).

Здесь все вышедшие названы беглыми, независимо от срока выхода и отказа. Такое понятие беглого крестьянина совершенно новое, оно имеет свой источник не в правилах Судебников о Юрьеве дне, а в отмене Юрьева дня.

Что Юрьев день был отменен в конце XVI века, это подтверждается и указами царя Бориса от 1601 и 1602 годов, которыми он восстановляет временно старое право перехода, но в известных только случаях.

В указе 1601 г. читаем:

"В нынешнем во 110 году великий государь, царь и великий князь Борис Федорович всея Русии, и сын его, великий государь царевич, князь Федор Борисович, всея Русии, пожаловали во всем своем государстве от налога и продаж велели крестьяном давати выход. А отказывати и возити крестиян дворяном... и жилцом... и детям боярским... (и т.д. идет перечисление лиц, которым дозволено возить за себя крестьян). А срок крестьянам отказывати и возити Юрьев день осеннего, да после Юрьева дни две недели..." (А. Э. II. N 20).

Ясно, Юрьева дня уже нет, а вместе с тем нет выхода крестьян. Вот почему все вышедшие с конца XVI в. и называются беглыми. В 1601 году царь Борис восстановил на один год выход. Но не для всех, а только для крестьян мелких чинов, не выше дворян. Для крестьян высших чинов, для духовенства, для дворцовых и черных волостей ив 1601 году выхода нет. Для чего сделано такое различение между мелкими чинами от дворян до конюхов, с одной стороны, и высшими чинами - с другой, совершенно понятно. Выход дан "от налога и продаж". Отменой Юрьева дня, как и естественно, мелкие владельцы немедленно воспользовались для увеличения крестьянских повинностей. Чтобы помочь крестьянам этих мелких владельцев, им и дано право выхода. Но, чтобы они не ушли все к богатым владельцам, за которыми жить было легче, указ дозволяет вывозить крестьян только мелким чинам между собой. На крупных владельцев право отказывать и вывозить крестьян не было распространено. В 1602 году этот указ был повторен (там же. N 23).

Итак, не может подлежать никакому сомнению, что в конце XVI века последовало общее распоряжение, отменившее крестьянский выход. Естественным последствием такого распоряжения явились иски о беглых и указы, определяющие сроки вчинания таких исков.

Согласно вышеприведенному указу от 1597 г. для предъявления таких исков давался пятилетний срок. Если в течение этого срока иск о возвращении предъявлен не был, крестьянин тем самым освобождался от обязанности возвратиться на землю, которую самовольно оставил.

Но уголовной кары и при отмене Юрьева дня не было установлено и незаконный выход крестьян все еще не наказывался.

Самый указ, которым крестьяне были лишены своей исконной свободы, до нас не дошел.

Некоторые исследователи (Татищев, Костомаров, Чичерин, Беляев) думают, что прикрепление последовало в 1592 или 1593 годах. Они основывают свое мнение на словах вышеприведенного указа от 1597 г. Этим указом предоставляется право искать крестьян, бежавших 5 лет тому назад. Из этого заключают, что прикрепление последовало 5 лет ранее указа 1597 г., т.е. в 1592 г.

Но при этом не обращают должного внимания на слова указа, которые непосредственно следуют за вышеприведенными:

"А которые крестьяне выбежали до нынешняго 106 г. (1797) лет за шесть, и за семь, и за десять, и болши, а те помещики и вотчинники, из за кого они выбежали, и патриаршьи, и митрополичьи, и владычни дети боярские, и монастырских вотчин приказщики, и служки на тех своих беглых крестьян в их побеге, и на тех помещиков и на вотчинников, за кем они, из за них выбежав, живут, до нынешнего 106 году, лет за шесть, и за семь, и за десять, и болъши государю царю и великому князю Федору Ивановичу всея Русии не бивали челом, и государь царь и великий князь Федор Иванович всея Русии указал и по государеву цареву и великаго князя Федора Ивановича всея Русии указу бояре приговорили на тех беглых крестьян в их побеге и на тех помещиков и на вотчинников, за кем они выбежав живут, суда не давати, и назад их, где кто жил, не вывозити".

Отсюда следует, что можно было бить челом и о возвращении бежавших за 6, за 7, за 10 и более лет до 1597 года, но только своевременно.

Указ о прикреплении, значит, последовал ранее 1592 года. О бежавших до 1597 года за 6, за 7, за 10 и более лет следовало бить челом тоже в пятилетний срок, и суд был бы дан. Мы не сделаем большой ошибки, если под "более" будем разуметь еще два года, итого получится 12 лет. Следовательно, можно было бить челом о возвращении бежавших крестьян уже в 1585-1586 годах. В какой срок надо было подавать тогда челобитья, в указе не сказано. Но это молчание наводит на мысль, что срок был тот же, т.е. пятилетний. Таким образом, общее прикрепление крестьян надо относить к первому или второму году царствования Федора Ивановича (1584-1585).

Прикрепление конца XVI века не было, однако, полным и безусловным. Беглых рабов можно было исстари отыскивать без срока, беглых же крестьян - только в течение известного срока, который получил в наших памятниках наименование "урочных или указных лет". Если крестьянин умел укрыться от господина в течение урочных лет, то не подлежал уже более возвращению.

Эти урочные годы, натурально, не нравились землевладельцам; они должны были стремиться сперва к увеличению их числа, а потом и к предоставлению им права искать крестьян бессрочно.

Древнейшее из дошедших до нас указаний о расширении пятилетнего срока находим в жалованной грамоте Троице-Сергиевому монастырю. В 1614-1615 гг. ему было предоставлено право искать своих крестьян, ушедших за 9 и даже 11 лет тому назад (А. Э. III. N 66).

В 1642 г. десятилетний срок объявлен общим сроком давности для исков о вышедших крестьянах; для исков же крестьян, вывезенных насильно, был дан еще более долгий срок, 15-летний (А. И. III. С. 111). Указ 1642 года говорит, что 10-летний срок назначается согласно "прежнему государеву указу". Этот прежний указ также не дошел до нас, как и первый указ о прикреплении.

Раз московские государи стали на стороне землевладельцев, дело не могло остановиться на десятилетней давности. Они продолжают получать жалобы на уход крестьян. Мы привели выше такие жалобы из писцового наказа 1646 года. Дворяне и дети боярские заключают свои претензии таким челобитьем:

"И государь бы их пожаловал, велел к отдаче беглых крестьян урочные лета отставить; и пожаловал бы государь, велел их беглых крестьян отдавать им по писцовым книгам и по выписям, как они тех своих беглых крестьян проведают, а не в урочные лета".

Результатом такого челобитья является полная отмена урочных лет. С этой целью и был составлен писцовый наказ 1646 года, в котором изложены правила новой переписи крестьян, имевшей произойти в том же году. В этом наказе читаем:

"А как крестьян, и бобылей, и дворы их перепишут, и по тем переписным книгам крестьяне, и бобыли, и их дети, и братья, и племянники будут крепки и без урочных лет".

Что же мешало до сих пор крестьянской крепости? Не вольный переход и не Юрьев день, которых уже давным давно нет, а урочные годы. Они и отменяются.

Писцовый наказ 1646 года распространяет прикрепление на детей, братьев и племянников записанных за кем-либо крестьян, то есть на всех родственников, которые живут в одном дворе с домохозяином.

Есть основание думать, что это новость, свидетельствующая о том, что московское правительство с течением времени идет все далее и далее по пути закрепощения. Из памятников начала XVII века узнаем, что не свободны были только домохозяева. Сын же от отца, брат от брата и племянник от дяди могли уходить и снимать земли в новых местах (А. Э. II. N 133, 1609).

Таким образом, и после первых указов о прикреплении конца XVI века оставались еще вольные люди, которые по старине были свободны селиться, где хотели. Этим и объясняется тот факт, что долго еще после прикрепления царские грамоты продолжают предоставлять право перезывать во крестьяне вольных людей и дают им льготы (Доп. к А. И. I. N 141, 1597; А. Э. II. N 133, 1609; III. N 217, 265, 1632-1637; А. И. III. N 211, 1640).

Эти поселения вольных крестьян на владельческих и тяглых землях после указов о прикреплении делались на тех же основаниях, как и до прикрепления. Крестьяне садились по порядным, которые писались по старым образцам (А. Ю. 189, 191, 194, 1599-1626). Но новый порядок должен был отразиться и на порядных. От XVII века к нам дошли две порядные, в которых отрицается уже переход.

Петр Никитин, государев бобылек, пришлый человек, порядился в 1634 году жить в монастырской вотчине во крестьянах и в конце порядной, после обыкновенных условий о размере участка, льготах, подмоге и пр., говорит:

"А будет яз, Петр, Пречистые Богородицы Тихвина монастыря у игумена, Герасима, с братьею не учну жити во крестьянех и в послушании во всем, государева тягла по волостному розрубу тянути и монастырские страды и сделья всякого с протчими крестьяны не учну делати, или учну у собя какое воровство и питье хмелное на продажу держати, и хором старых не учну постраивати и ставити, или учну на сторону в иную монастырщину и боярщину, или куды нибуди рядитца, и Пречистые Богородицы Тихвина монастыря игумену, Герасиму, с братьею волно меня, Петра, отовсюду к себе взяти, и что учинитца убытка и волокиды игумену Герасиму с братьею взяти на мне, на Петри, по сей рядной записи все сполна..." (А. Ю. N 196, III).

Другой крестьянин, Голахтион Кондратьев Роспута, тоже безтяглый, гулящий человек, в конце порядной, заключенной в 1647 году, пишет:

"И мне из за государей своих... не выходить... во крестьяне и в бобыли ни за кого не рядитца и не задаватца. А не учну я, Галахтион, за государи своими жити во крестьянех на своем крестьянском участке, и государем моим за свою подмогу взять 5 рублев, а впредь таки я, Галахтионко, на том своем участке, во крестьянстве и им... крестьянин" (Арх. ист. и практ. св. 1859, II. Ст. 94).

В прекрасном собрании актов тяглого населения г. Дьяконова можно найти еще целый ряд порядных во крестьянство, написанных в первой половине XVII века. Все они содержат в себе неизбежную прибавку: "не уйти, не сбежать, ни за кого не заложиться". В некоторых встречается, кроме того, условие платы неустойки за уход. Крестьянин обязывается в случае ухода уплатить столько-то рублей "заставы", а в других - покрыть убытки, причиненные его уходом, и в обоих случаях - жить по-прежнему в крестьянах. Встречается и условие о подмоге деньгами, хлебом, скотом; но с таким различием от старины: если крестьянин уйдет, подмога возвращается, а крестьянин все-таки остается крестьянином за тем же господином.

Документы этого рода в тексте и подписях называются порядными записями и просто записями.

Понятно, однако, что порядные XVII в. - остаток старины, факт переживания, не более. Они не соответствуют новому строю жизни, а потому Уложение и вводит иной способ поступления в крестьянство: записку в крестьяне в Поместном приказе. Поместный приказ, получив заявление о желании кого-либо поступить в крестьянство, производит исследование о том, что за люди, желающие поступить в крестьянство, действительно ли они вольные, и если они таковыми окажутся, делает определение об отдаче их в крестьяне. Порядные с этого времени более не нужны. Записка в крестьяне делает вечным крестьянином и без особого на то условия порядной.

"А будет к кому в вотчину и в поместье придут какие люди и скажутся, что они вольные, и похотят те люди за ними жити во крестьянех... приводите их того же году к записке: в Москве в Поместный приказ, а казанцом... в Казань... А в Поместном приказе и в городех воеводам таких вольных людей по тому же роспрашивати и речи их записывати подлинно. Да будет те люди, которых приведут к записке, доведутся по их роспросным речам отдати во крестьянство тем людем, кто их к записке приведет, и тем людем, кому они отданы будут во крестьянство, велети тех людей к роспросным речам, во взятье, руки прикладывати" (XI, 20; ср. 21).

Поместный приказ и другие, приравненные к нему в этом отношении, учреждения, удостоверившись, что желающий поступить в крестьяне действительно вольный человек, делают определение об отдаче его землевладельцу, который в получении крестьянина расписывается.

После того, как Уложение установило этот новый порядок поступления в крестьяне, порядные потеряли всякий смысл, ибо крестьян надо было держать не по порядным, а по записям в особые книги, которые велись в Москве - в Поместном приказе, а в городах - у воевод. Тем не менее порядные пишутся и после Уложения и не только в указанной форме с обязательством не уходить, но и в совершенно новой - на срок: крестьяне снимают землю на 10 лет; в течение этого времени они обязуются платить с нанятого участка все государевы подати и нести все земские расходы (Ак. тяг. н. I. N 59 и 69, 1664-1689).

Возникает вопрос, какое значение имели такие порядные? могли крестьяне, по истечении условленного срока, уйти? Полагаем, что да. В это время крестьянин делался вечным работником по особой записи в правительственных учреждениях. Крестьянин, снявший землю на срок, в крестьяне у воеводы не записывался, потому что он не бил об этом челом; в писцовых книгах, надо думать, он тоже не записывался крестьянином этого землевладельца; а потому у землевладельца, по истечении срока, не было в руках никаких крепостей для удержания за собой срочного съемщика земли, и он мог уйти.

Но эти новые опыты сохранения крестьянской свободы были, конечно, явлениями редкими и исключительными. Порядные этого рода должны были замениться сделками о найме земли. В большинстве же случаев вольным людям приходилось "записываться" в крестьяне по Уложению. Уложение говорит, кто за кем "похочет жить в крестьянах". Жить за кем-либо в крестьянах значит теперь быть вечным на него работником. Как это захотеть быть вечно чьим-либо работником? Прежде вольные люди поступали даже в вечные холопы, но ведь за деньги, а не даром. Неужели в вечные крестьяне вольные люди отдавались даром? Конечно, нет. Они тоже продавались. Но для этого не было установлено никаких форм. Уложение говорит об одной записке желающих и ничего больше. Крестьянин XVII века не холоп и не кабальный, а потому он не может продать себя ни по полной грамоте, ни по докладной, ни по служилой кабале. Надо было выдумать какое-либо новое средство продажи себя в крестьяне. Московские площадные подьячие, которые писали всякие акты, оказались на высоте положения: они выдумали средство, которое совершенно удовлетворило и вольных людей, желавших продаться в крестьяне, и господ, которые давали им за записку в крестьяне деньги. Это ссудные записи. Крестьянин записывался в крестьяне за известным господином, согласно Уложению, а кроме того выдавал ему ссудную запись, в которой говорил:

"Я, такой-то, взял у такого-то ссуды столько-то рублей и с тою ссудою обязываюсь жить у него в крестьянах или бобылях и ни к кому не отходить и ни за кого нерядиться; а если уйду, волен он взыскать с меня ту ссуду, а меня снова взять в крестьяне".

В некоторых записях продажа себя за ссуду выражалась еще ясней. Киприян Володимиров пишет:

"А взяли мы, Киприянко с женою и с детьми, у строителя Федоровского монастыря с братией на ссуду и навсякий крестьянский завод 50 рублей денег и нам за те денги жить во крестьянстве за тем монастырем вечно" (Акты тяг. нас. I. 62).

Уложение предписывает записывать "распросныя речи" тех людей, которых кто-либо приводит для записки за собой в крестьяне. В Актах юридических (N 203, 1678) напечатаны две ссудных записи и приклеенные к ним "распросные речи". В одном из этих документов Конашка Юрьев бьет челом в бобыльство Пречистыя Богородицы за Тихвин монастырь, но обязывается работать, как и прочие крестьяне. Это тот же крестьянин. Мы имеем здесь наглядный пример того, как во второй половине XVII века исполнялось предписание Уложения о записке в крестьяне. Оно легко соединялось с получением ссуды и выдачей ссудной записи. Конашка Юрьев в расспросных речах говорит, что ссудную запись он дал на себя добровольно. Ссудная запись, таким образом, предшествует записке в крестьяне. Вольный человек прежде продается, а потом уже записывается в крестьяне за известным лицом, на основании расспросных речей и согласно Уложению.

Нам известные ссудные записи второй половины XVII века в тексте и подписях никогда не называются порядными, а всегда ссудными. И это понятно, так как они и по содержанию существенно отличаются от порядных. Старые крестьянские порядные суть договоры найма земли. В них всегда определялось, сколько земли и где именно снимает крестьянин. В этих порядных господин предоставлял в пользование крестьянина известное количество земли, а крестьянин обязывался за это к известным выдачам деньгами и хлебом, а иногда и работами. В ссудных записях вольный человек берет деньги, а не землю. Он обязывается жить крестьянином или бобылем, где ему прикажут; даже деревня, где ему придется жить, не всегда называется.

Но и название "ссудная запись" не очень точно. Крестьянин получал не ссуду, которую должен был бы возвратить, а цену своей свободы. Она взыскивалась с него только в случае ухода; но, уплатив взятую ссуду, он не приобретал свободы, а вечно оставался крестьянином того же господина. Это не взыскание долга, а наказание за уход.

Площадные подьячие не нашли возможным придумать название более подходящее. И это нелегко было сделать. То, что они назвали ссудной записью, нельзя было назвать купчей, хотя по существу это было бы и верно. Нельзя потому, что по Уложению вольные люди не продаются в крестьяне, а только записываются в это состояние. То, что подьячие придумали, совершенно достигало цели, а потому и вошло во всеобщее употребление. Вольный человек получал свою цену вперед, до записки, а господин был уверен, что выданные им деньги не пропадут, хотя бы крестьянин раздумал и не пошел к записке*(78).

Здесь оканчивается изложение юридических древностей, относящихся до крестьянского быта. С великого дня 19 февраля 1862 года порядки Уложения царя Алексея Михайловича тоже начинают переходить в древность, но это будет древность второго наслоения. Мы приведем из нее некоторые черты только для того, чтобы рельефнее оттенить древность исконную, свободную.

В старину крестьянин мог иметь поземельную собственность, владеть дворами и лавками в городах, торговать, занимать деньги и другим давать взаймы, и никакие указы ему этого не воспрещали.

С прикреплением крестьян многое должно было измениться. Этого требовала логика вещей, от которой нельзя уйти.

Прикрепление провело резкую границу между тяглыми государевыми крестьянами и владельческими. Была разница и прежде, но свобода ее сглаживала. Теперь же образовались два различных состояния.

Владельческие крестьяне вечно и потомственно принадлежат землевладельцам. Они обязаны работать на них. С прекращением выхода работы и повинности назначаются по усмотрению господина. Он же и единственный судья крестьянской исполнительности и усердия.

Это новое положение должно было отразиться и в законах.

Крестьяне, крепкие земле, натурально, продаются с землей. Это само собой разумеется. Уложение косвенно упоминает о совершающейся продаже крестьян (XI, 7).

Владельческим крестьянам не могло быть оставлено право обязываться ростовыми кабалами, так как, в случае несостоятельности крестьянина, такие обязательства могли бы повести к столкновению двух прав: права на крестьянина по кабалам и жилым записям и права на него по писцовым книгам:

"А будет чьи крестьяне и бобыли учнут у кого наймоватися в работу... А тем людем, у кого они в работу наймутся, жилых и ссудных записей и служилых кабал на них не имати и ни чим их себе не крепити; и как от них те наймиты отработаются, и им отпущати их от себя безо всякого задержания" (XI, 32).

Статья, согласно духу Уложения, имеет казуистический характер; но цель ее противодействовать закреплению за кем-либо владельческих крестьян, а потому крестьяне вообще не могли обязываться кабалами, а не при найме только в услуги, о чем идет речь в статье.

Но сами крестьяне могли давать деньги взаймы и даже под залоги недвижимостей (XIX, 16).

Владение городскими дворами и лавками также должно быть им запрещено, ибо жизнь в городах для торговли несоединима с обязанностями к господину и ведет к невыгодной для государевых тяглых людей конкуренции:

"А которые боярские и иных чинов люди и крестьяне на Москве и по городам покупили себе и в заклады поймали тяглые дворы, и лавки, и анбары, и погребы каменные, и соляные варницы, и торгуют всякими товары; и тем боярским, и иных чинов людем и крестьяном те тяглые дворы, и лавки, и погребы, и анбары, и варницы продати тяглым торговым и посадским людем, а им теми дворами, и лавками, и погребами, и амбары, и варницами впредь не владети, и впредь ни чьим людем и крестьяном, опричь государевых торговых посадских людей, тяглых дворов, и лавок, и погребов, и анбаров, и варниц ни у кого не покупати" (XIX, 15; ср. 9 и 16).

Владельческие крестьяне могут, однако, торговать всякими товарами, но только с возов и стругов (XIX, 17).

Закрепощение, начавшееся с конца XVI века, делает у нас чрезвычайно быстрые успехи. Уложение совсем забыло, что крестьянин имеет свою собственность, и приказывает истцовы иски править на крестьянах должников-господ:

"А которые люди учнут на правеже отстаиватися, а окупитися им будет чем, и у них велети, после указнаго месяца, ценити дворы и животы, и отдавати в истцов иск, или истцов иск велети за них правити в поместьях их и в вотчинах на людех их и на крестъянех" (X, 262; ср. 122).

Уложение подмечает любопытный факт, что за крестьян своих ищут и отвечают землевладельцы. Этот порядок мог возникнуть задолго до прикрепления. При свободе перехода крестьян он, конечно, имел значение покровительства им и защиты со стороны землевладельца. Уложение, установляя те же сроки для предъявления исков к крестьянам, какие существуют для исков к дворянам, обращает эту старую практику, имевшую в своем основании всякий раз согласие крестьянина, в общее правило и незаметно устраняет крестьян от личного участия в суде:

"А на пашенных на всяких людей в управных делех суд давати на те же сроки, на которые сроки указано будет суд давати на дворян и на детей боярских по тому, что за крестьян своих ищут и отвечают они же дворяне и дети боярские во всяких делех, кроме татьбы, и разбою, и поличного, и смертных убийств" (XIII, 7).

Наконец, Уложение запрещает всякие жалобы крестьян на господ. Оно допускает только доносы в государственных преступлениях.

"А будет учнут извещати про государское здоровье или какое изменное дело чьи люди на тех, у кого они служат, или крестьяне, за кем они живут во крестьянех, а в том деле ни чем их не уличат, и тому их извету не верити, и учиня им жестокое наказание, бив кнутом нещадно, отдати тем, чьи они люди и крестьяне. А опричь тех великих дел, ни в каких делех таким изветчикам не верить" (II, 13).

Хотя Уложение и отличает еще владельческих крестьян от холопов, но оно содержит уже в себе все необходимые элементы, из которых должно было развиться самое строгое крепостное право.

О хозяйственном положении крестьян, об отношении их к землевладельцам, об их повинностях и порядке собственного их землепользования я говорю в III т. в отделе, посвященном древностям землевладения, там же идет речь и о крестьянах-своеземцах; а теперь остановлюсь только на литературе и отмечу существующие в ней разногласия по некоторым затронутым выше вопросам о крестьянах. Всего более сомнений возбуждает вопрос о том, на каких землях сидели волостные крестьяне, на своих или на княжеских?

С величайшей осторожностью отнесся к этому вопросу проф. Рейц. "Могли ли крестьяне приобретать земли?" - спрашивает он, и отвечает: "этого нельзя ни утверждать, ни отрицать решительно".

"Но вероятно, - продолжает он далее, - различное происхождение крестьян породило различные права" (§ 38). В примечании же к этому месту говорит: "Если принять в рассуждение право жителей в вольных городах, то еще вероятнее становится владение поселян землей. Самое запрещение покупать земли черных людей (это уже в московских уделах) едва ли не показывает, что земли сии принадлежат им в собственность".

Переходя к XVI веку, Рейц говорит: "По одной статье Судебника (84) можно подумать, что крестьяне упоминаются там как владельцы земли. По крайней мере закон гласит, что они независимо могли отыскивать права свои и взаимно защищать друг друга против дворян. Можно ли было человеку, который только пользовался казенной землей, поручить защищение ее от притязаний и исков частных лиц? Но что здесь дело идет о собственности, это видно еще и из того, что обращалось особенное внимание на перестановку межей, ст. 87" (§ 100).

При всей осторожности своих выводов, Рейц склоняется в пользу мнения, что крестьяне были собственники земли.

Мысль его нашла сторонников в лице Беляева, г-жи Ефименко, Владимирского-Буданова. В пользу противоположного мнения, по которому крестьяне являются не собственниками, а только владельцами, собственник же всех волостных земель есть князь, высказались: Лакиер, Неволин, Соловьев, Чичерин.

У Лакиера не только черные волости, но и все государство есть предмет княжеской собственности (О пом. и вотч. 67 и сл.). Неволин хотя и признает, что черные люди владеют вечно и потомственно черными землями, но право собственности, по его мнению, не у них, а у князя. По Соловьеву, в XVI в. в Московском государстве не было земледельцев-землевладельцев; владели землей только государство, церковь и служилые люди. У проф. Чичерина все земли принадлежат князю по праву завоевания. На некоторых из этих мнений мы остановимся подробнее в III т. древностей.

Другое не менее крупное разногласие существует по вопросу о порядке возникновения крестьянской неволи.

Еще со времен Татищева установилось мнение, что крестьяне лишены свободы перехода особым указом, последовавшим в конце XVI века. До половины текущего столетия в этом никто и не сомневался. В 1858 г. Погодин напечатал в "Русской Беседе" (IV) статью под заглавием: "Должно ли считать Бориса основателем крепостного права?". В этой статье автор проводит такую мысль: никакого общего правительственного распоряжения об отмене Юрьева дня издано не было; в установлении крепостного права виновны обстоятельства, а не Борис; это дело практики, обычаев и частных правительственных распоряжений. Статья была написана в то время, когда по лицу Русской земли понеслись "новые веяния". Коснулись они и старожила московского, знатока и любителя старины. Под их неотразимым влиянием закрепощение крестьян представилось ему черным пятном на светлом фоне московской жизни, и он решил смыть это пятно. В результате его исследования оказалось, что в лишении крестьян свободы решительно никто не виноват. Аргументы почтенного историка вызвали серьезные возражения со стороны Костомарова (Арх. ист. и прак. свед. 1859. Кн. 2) и никого, кажется, не убедили.

Но мысль Погодина не прошла бесследно. Недавно она возродилась вновь, благодаря проф. Ключевскому, который обставил ее и новыми доказательствами (Происхождение крепостного права в России. Русская Мысль. 1885. Август и октябрь). Автор, как и его маститый предшественник, нисколько не сомневается, что крепостное право не было создано правительством, не было навязано народу законодательством (окт. 28). Источник его иной. "Оно явилось, - говорит он, - юридическим утверждением мысли, последовательно развившейся из кабального права посредством приложения условий служилой кабалы к издельному крестьянству" (там же). И в другом месте: "Крепостное право на крестьянский труд развивалось из принципа долгового холопства... Ссуда поставила издельное крестьянство под действие начал долгового холопства" (окт. 34). Наконец: "Вопрос о происхождении крепостного права есть вопрос о том, что такое было крепостное холопство в древней России и как это право привилось к крестьянству" (авг. 10).

Мысль автора не очень ясна и выражена слишком мудрено. Постараюсь формулировать ее попроще. Крепостное право явилось вследствие применения к крестьянам-должникам правил о долговом холопстве. "С половины же XVI века, - говорит автор, - ссуда почти общее условие крестьянских договоров" (окт. 45). Таким образом, все крестьяне-должники: господа применяют к ним условия служилой кабалы и крестьяне становятся, вследствие этого, крепостными. Кажется, именно такова мысль проф. Ключевского.

Вместе с этим и весь вопрос о крепостном праве получает у него новую постановку. До сих пор все думали, что крестьяне были прикреплены к земле. Проф. Ключевский утверждает, что крестьяне прикреплены к своему званию и лицу владельца, но не к земле (окт. 21). Если к крестьянам были применены правила служилой кабалы, то, конечно, они прикреплены к лицу господина, как и кабальные. Но весь вопрос в том и состоит, были ли применены к крестьянам правила служилой кабалы?

Утверждение почтенного автора, что к крестьянам были применены правила служилой кабалы, представляется нам несколько рискованным. Что такое служилая кабала? Служилая кабала есть договор, заключенный между двумя лицами (см. с. 74 и сл.). Теперь спрашивается, состоит крестьянин в таком договоре с господином или нет? Если состоит, то он уже не свободный крестьянин, а кабальный холоп; если не состоит, то к нему условий кабального холопства и применить нельзя. Это ясно, как день. По служилой кабале можно судом возвратить бежавшего холопа, ибо он обязался за рост служить во дворе кредитора; крестьянина по порядной возвратить нельзя, ибо у него есть право выхода, которым он и может пользоваться с соблюдением предписанных законом условий.

Почтенный автор, конечно, знает это коренное различие служилых кабал и крестьянских порядных. Но, может быть, существуют особые указы, которые распространили на крестьян последствия, вытекающие из служилых кабал. Великие князья московские все могут, они могут и крестьян, занявших деньги в рост, приравнять к кабальным холопам, хотя бы эти крестьяне и не дали на себя служилых кабал.

Но таких указов нет. Совершенно наоборот, княжеские указы проводят резкую границу между кабальными холопами и крестьянами, хотя бы эти последние и заняли деньги в рост.

Первое различие между служилыми и ростовыми кабалами установлено Судебником 1550 года. По служилым кабалам должник обязывается за рост служить; отсюда кабальное холопство (78). По ростовым он платит проценты, но не состоит ни в какой личной зависимости от кредитора. Наоборот, всякая личная зависимость воспрещается под страхом весьма тяжелых последствий (см. статью 82, приведенную на с. 119).

Царский Судебник отнимает, таким образом, всякую возможность распространить на ростовых должников личную зависимость, в которой находились кабальные холопы.

Землевладельцы не могли же не знать этой разницы. Да и забыть ее нельзя было, так как она напоминалась им ежедневной практикой. Если чьи-либо люди (т.е. холопы, а в том числе и кабальные) участвовали в татьбах, грабежах и разбоях, то убытки за них платили господа; если же участвовали крестьяне, господа за них не платили, взыскание падало на собственные животы крестьянина (А. Э. I. N 330, 1586).

От 1606 года мы имеем боярский приговор о беглых крестьянах. Крестьяне в этом приговоре постоянно противополагаются холопам. Приведем одну выдержку:

"А которые крестьяне, в голодные лета, во 110 и во 111 ив 112 году, пришли в холопи к своим или к сторонним помещикам и вотчинникам, и кабалы служилыя на себя подавали, а старые их помещики или вотчинники учнут их вытягивать из холопства по крестьянству, и того сыскивати на крепко. Будет сшел от бедности и животов у него не было ничего, и тем исцам отказывати: в голодные лета тот помещик или вотчинник прокормить его не умел, а собою он прокормитись не в мочь, и от бедности, не хотя голодною смертию умереть, бил челом в холопи, а тот его принял, в голодные годы прокормил и себя истощил, проча себе; и ныне того крестьянина из холопства во крестьяне не отдавати, а быти ему у того, кто его голодные лета прокормил, а не от самые бы нужи в холопи он не пошел" (А. Э. II. N 40).

Автор утверждает, что во второй половине XVI века крестьянское право выхода замирает уже само собой без законодательной отмены (окт. 11). Во второй половине XVI века совершилось, следовательно, "приложение условий служилой кабалы к издельному крестьянству". Факт такой всеобщей важности не мог же пройти незамеченным московскими правителями и не оставить следа в их указах. Надо ожидать, что Уложение забывает, наконец, разницу между кабальными холопами и крестьянами и тоже начинает их смешивать, как это делает наш почтенный автор.

И тут наши ожидания не оправдываются. Уложение решительно различает кабальных холопов и крестьян.

Оно воспрещает брать на своих крестьян служилые кабалы и даже угрожает за это наказанием, что государь укажет (XX, 113). Не ясно ли, что это два совершенно разных состояния?

Согласно с этим, способы установления крестьянства и кабального холопства и по Уложению разные. Кабальные холопы, по-старому, дают на себя служилые кабалы, а крестьяне записываются Поместным приказом во крестьянство. Последствия тоже разные. Крестьянин, записанный за господином, по его смерти крепок сыну его; кабальный же по смерти господина получает свободу, а к сыну его не переходит.

Уложение еще не называет крестьян крепостными.

"А от кого збежат кабальные, и иные крепостные девки и вдовы, и крестьянские дочери, и выдут замуж украйных городов за служилых людей; и за тех дворовых беглых вдов и девок... имати выводу за вдову и за девку по 50 рублей за человека, а за крестьянскую дочь, девку или вдову, по 10 рублев" (XX, 27).

Крепостные - это холопы кабальные, полные, докладные, старинные; они же дворовые; им здесь противополагаются - крестьяне. И цена вознаграждения разная: за крепостных в пять раз более, чем за крестьян.

Никакого, следовательно, выражаясь фигурным языком г. Ключевского, "юридического отверждения мысли, последовательно развившейся из кабального права посредством приложения условий служилой кабалы к издельному крестьянству" не произошло. А потому вопрос о происхождении крепостного права, несмотря на сильную поддержку, оказанную проф. Ключевским своему отдаленному предшественнику по кафедре, остается в том же положении, в каком находился и до появления в свет статьи Погодина.

Мысль о связи крестьян-должников с кабальными холопами - не новая в нашей литературе. Она высказана еще Беляевым, но лишь в виде предположения, из которого он не делает никаких дальнейших выводов. "Таковые крестьяне, - говорит он о крестьянах-должниках, - по грамотам назывались серебряниками и жили, кажется, на том же положении, как и кабальные люди, и, не выплатив ссуды, не могли оставить господина ни в какой срок..." (38).

В 1898 г. появилась новая обработка вопроса о прикреплении крестьян проф. Дьяконова. В статьях о древностях землевладения, напечатанных в Журн. Мин. народ, проев., я разбираю его мнение. Этот разбор вошел в III т. "Древностей".