РЕФОРМЫ АЛЕКСАНДРА II. — РЕФОРМЫ — СУДЕБНАЯ, ВОЕННАЯ, УНИВЕРСИТЕТСКАЯ И ПЕЧАТИ. — ПОЛИТИЧЕСКИЕ ВОЛЬНОСТИ РУССКОГО ПОДДАННОГО

Преобразование всего судебного дела России обыкновенно отме­чается, как третья из великих реформ, проведенных в царствова­ние Александра ii. Она заслуживает, конечно, меньшего внимания со стороны иностранной аудитории, ибо она менее оригинальна, чем освобождение миллионов крестьян с сохранением их земли и их системы общинного владения.

Но если мы не ограничим своего анализа внешними чертами, мы увидим, что законоведы, на долю которых выпала трудная за­дача реорганизации русских судов и русского судопроизводства, приняли в соображение не столько судебные учреждения и при­емы какой-либо отдельной страны, сколько общие принципы, го­сподствующие у всех цивилизованных народов Европы.

Возьмем другой пример, а именно — организацию корпора­ций присяжных поверенных. Ясно, что они были созданы по об­разцу уже существовавших во Франции учреждений этого рода; од­нако мы находим в них немаловажные и не всегда в пользу русских учреждений отличия.

Так, Россия уничтожила институт «avoues» (присяжных стряп­чих) и поставила, таким образом, лицом к лицу истца и его адво­ката. Оказалась ли выгодной для истца экономия расходов, шедших на вознаграждение этого третьего лица за его посредничество? Мы склонны думать, что это оставляет тяжущегося совершенно безза­щитным по отношению к его адвокату и позволяет последнему вы­нуждать у него какую угодно сумму денег.

Еще один пример — и на этот раз в пользу русской системы. Об­щественное мнение не позволило прокурорам стать по отноше­нию к подсудимому в такое положение, какое, к сожалению, слиш­ком склонен занимать прокурорский надзор во Франции. Вместо того, чтобы поддерживать прокурора, как это обыкновенно про­исходит во Франции, председатель суда в России должен выразить свое личное мнение и показать присяжным как те факты, которые подтверждают обвинение, так и те, которые говорят в пользу под­судимого.

Из предыдущего можно видеть, что судебная система и судопро­изводство не являются рабским подражанием английскому и фран­цузскому образцам, но скорее родом применения к русским усло­виям тех общих принципов, которые медленно развивались тео­рией и практикой наиболее просвещенных европейских народов. Не совсем так смотрит на закон 1864 года реакционная партия. Она говорит о нем обыкновенно, как о наиболее несчастной из всех ре­форм царствования Александра ii, ибо она совершенно уничтожила всю прежде существовавшую систему. Но дело в том, что и сами де­ятели реформы были весьма далеки от желания такого результата; если же они пришли к нему, если они опрокинули всю действовав­шую судебную систему, то причиной этого была невозможность со­хранить малейшую ее часть, так как все в ней резко противоречило новой системе гласного и состязательного судопроизводства. Гру­бой ошибкой было бы считать отмеченную систему строго нацио­нальной по своему происхождению; как и новая система, она при­шла к нам из Европы, где инквизиторское судопроизводство, со­ставлявшее ее главную черту, было в употреблении уже много веков. Но, уничтожив принцип, по которому судебная истина может быть установлена некоторым путем формальных улик, реформаторы по необходимости пришли к тому заключению, что они не могут не ввести в России суда присяжных — единственного суда, позволяю­щего рассматривать приговор, как выражение внутреннего убежде­ния, продиктованного совестью, а не формальными уликами.

Одно из лиц, наиболее содействовавших введению суда присяж­ных, Ровинский, очень хорошо объясняет, каким образом, несмо­тря на всю затруднительность предоставления недавно освобож­денным крепостным такой довольно широкой власти, как суд, иной раз над бывшими его хозяевами, члены комитета, выработавшего новый закон, высказались в пользу института присяжных заседате­лей.

Из обвинений, направляемых обыкновенно против приговоров крестьян, не следует делать вывод, будто ожидания тех, кому мы обязаны введением суда присяжных, оказались обманутыми. Самое тяжкое из этих обвинений заключается в следующем: крестьяне оправдывают людей, преступление которых с очевидностью уста­новлено фактами. Но случаи подобного рода имели место и в Ан­глии и на континенте всякий раз, когда возмездие казалось преуве­личенным и присяжные не находили иного способа для протеста против его суровости и даже жестокости. Это замечание сделано было более восьмидесяти лет тому назад Бенжаменом Констаном (Constant) относительно французских присяжных и так же хорошо может быть применено и к русским. Да и как могло бы быть иначе в стране, где «совращение» кого-либо из православия в какую-нибудь другую религию считается преступлением и карается долгими го­дами ссылки в Сибирь, или — чтобы дать другой пример — где про­стая попытка устроить стачку считается наказуемым деянием?

Было бы чрезвычайно интересно в целях изучения психологии русского народа составить род статистической таблицы, показы­вающей, как относились присяжные к различным преступлениям и проступкам.

Несомненно, что в настоящее время, когда низшее образование становится более или менее всеобщим, суждения русских могут в значительной мере измениться. Некоторое изменение уже сказа­лось следующим образом: недавно распространявшиеся анекдоты о том, как деревенские судьи принимали за вопиющее злоупотре­бление речь адвоката в защиту явно виновного человека или пры­гали из окон, чтобы избежать необходимости постановления при­говора, — стали достоянием прошлого. Мы надеемся, что то же по­степенно произойдет и с народными предрассудками о колдовстве. Около двадцати лет тому назад мы слышали об оправдании одного убийцы на том основании, что его жертву все считали колдуньей; этот случай произошел в 1879 году в городе Тихвине.

Способ назначения присяжных заседателей в России препят­ствует возможности какого бы то ни было прямого влияния пар­тийных чувств или местных связей. Общий список присяжных составляется земским собранием или, точнее, назначенными им специальными комиссиями. Присяжным заседателем может быть не всякий; чтобы пользоваться этой привилегией, необходимо быть поземельным собственником и владеть не менее ста десяти­нами земли или недвижимым имуществом ценностью в пять ты­сяч рублей.

Вскоре после введения института присяжных заседателей пра­вительство стало ограничивать сферу его действия. Принципи­ально суду присяжных не подлежали такие политические дела, как государственная измена или цареубийство. Но позже, когда с це­лью терроризирования стали совершаться преступления над выс­шими сановниками и виновные, представ перед судом, пользова­лись этим, чтобы излагать свои политические и социальные тео­рии, правительство попыталось было избежать необходимости исключения подобных случаев из компетенции присяжных, запре­тив печатать судебные отчеты и ограничив до последней возмож­ности число лиц, допускаемых к слушанию дела; наконец, после огромной сенсации, произведенной оправданием Веры Засулич, все дела о покушениях на правительственных должностных лиц и о преступлениях, имевших политический характер, были объявлены вне компетенции обыкновенного суда присяжных и стали разби­раться либо военными судами, либо же судебными палатами с уча­стием сословных представителей, каковы городской голова, пред­водитель дворянства и т.д.

Благодаря этим изъятиям и в еще большей степени системе ад­министративной ссылки, принявшей уже в последний период цар­ствования Александра II и в царствование Александра III и с тех пор сохранившей огромные размеры, общее правило, гласящее, что русский подданный, подобно английскому, подлежит суду исклю­чительно равных себе, превратилось в пустую формулу. Пока в жи­лище обывателя может во всякий час дня и ночи врываться банда вооруженных политических шпионов, называемых жандармами и имеющих право не только рыться в бумагах этого обывателя, но и им самим распорядиться так, что он без всякого суда совершенно исчезает на несколько месяцев, а то и лет, — не может быть и речи о правовых гарантиях, личной безопасности или о господстве за­кона. Не нужно добавлять, что подобный способ действия по отно­шению к людям, заведомо враждебным правительству, более всего вредит самому же правительству, порождая самые невероятные слухи о числе таким образом арестованных людей и вызывая среди их друзей чрезвычайное возбуждение и жажду мести. Можно было бы привести немало таких случаев, когда молодые люди, единствен­ной виной которых было чтение подпольной литературы, стано­вились, из-за жандармских преследований, серьезными политиче­скими преступниками.

Мне вспоминается как раз один случай этого рода: это печаль­ная история одного человека, ставшего впоследствии известным в летописях революционного движения, но которого я знал совсем еще молодым, недавно приехавшим из какой-то отдаленной При­волжской губернии и искавшим в Лондоне занятий. Этот молодой человек скрылся в тот момент, когда его должны были арестовать, и был вынужден в течение нескольких месяцев вести жизнь бес­паспортного крестьянина. Трудно себе представить, до какой сте­пени невыносима жизнь человека, рискующего в каждый момент быть отправленным на свое прежнее жительство, подвергнуться там аресту и административной ссылке. Преступление, в котором обвинялся этот молодой человек, состояло в том, что он прочитал и передал своим друзьям род дидактического романа, автор кото­рого жалуется на современное положение английских рабочих и обещает им наступление лучшего будущего и осуществление теории Карла Маркса. Я прочитал эту книгу, озаглавленную: «История трех братьев»; все трое — рабочие, и могу заверить тех, кто этой книги не читал, что она приблизительно так же опасна, как знаменитый социалистический роман Беллами, и значительно менее «Утопии» Томаса Мора или «Cittadel Sole» Кампанеллы; а между тем этого было достаточно, чтобы сделать существование молодого человека столь невыносимым, что он предпочел, рискуя своей жизнию, пе­рейти границу. В Лондоне и затем в Париже, где он нашел работу по электрическому освещению, он произвел на политических эми­грантов неприятное впечатление как умственной робостью, кото­рую в нем находили, так и жестокой критикой, направленной про­тив террористов. Некоторые лица, принадлежавшие к русской ко­лонии в Париже, считали его даже чем-то вроде политического шпиона. Я потерял вскоре из виду пользовавшуюся столь дурной славой личность, а спустя несколько лет встретил его имя среди тех, кто играл главную роль во взрыве в Зимнем Дворце в Петербурге. По его смерти — умер он в Петропавловской крепости — стали рас­сказывать о других фактах из его деятельности. Не было, оказыва­ется, почти ни одного политического заговора из предшествовав­ших убиению Александра ii, в котором нельзя было бы найти следов его участия. Кто же — да будет нам позволено задать этот вопрос — кто же, если не русская политическая полиция, ответственен в соз­дании столь опасного врага существующего порядка вещей?

Несомненно, что среди причин, вызывающих в массах враж­дебное отношение к правительству, первое место занимает си­стема жандармерии и политического шпионства. Она делает невы­носимой частную жизнь в России, так как вы никогда не можете быть уверены, что не встретите в обществе какое-либо лицо, слиш­ком готовое довести о вашем образе мыслей до сведения полити­ческой полиции. Молодое поколение еще более подвержено этой опасности. Много лет назад, когда недавно убитый министр народ­ного просвещения Боголепов был коллегой автора по Московскому университету и выборным ректором его профессорской коллегии, он с величайшим негодованием рассказал однажды своим колле­гам следующий факт: один из студентов, срезавшийся у него на эк­замене по римскому праву и вынужденный по уставу выйти из уни­верситета, стал горько жаловаться на свою судьбу, говоря в при­сутствии экзаменатора, что он должен теперь лишиться той платы, которую выдавали ему жандармы. Боголепов, бывший, по крайней мере в это время, человеком честным, не обратил на его мольбы никакого внимания, и, таким образом, студенты были избавлены от одного хотя бы из их шпионов. Неудивительно, если при таких условиях наши лекции в той форме, какую придавали им студенты, выпуская их без контроля профессоров, попадали в руки политиче­ской полиции и если эта последняя окружала нас плотным кольцом своих агентов обоего пола, превращая наше существование в сво­его рода повседневное мученичество. Особенное зло заключается в том, что жандармы не могут жить без политического заговора; если его нет в действительности, им необходимо изобрести его; в про­тивном случае они рискуют тем, что в следующем году их бюджет будет уменьшен. Вот почему, как это некоторые замечают, тревож­ные слухи о готовящихся политических покушениях обыкновенно начинают циркулировать за несколько недель или даже месяцев до возобновления специального бюджета, идущего на содержание этого сброда. Едва ли возможно употребить в отношении их другое название, ибо ввиду предосудительности этого ремесла только са­мые дрянные люди решаются нарядиться в жандармский мундир. Не говорю уже о гнусном походе набираемых во всех слоях обще­ства мужчин и женщин, которые, совершив какое-либо преступле­ние, избавляются от судебного преследования ценою оказываемых ими и щедро оплачиваемых шпионских услуг; под разными пред­логами они проникают в частную жизнь лиц, привлекших к себе внимание политической полиции. Принимая подобные услуги, на­чальники, естественно не могут быть особенно разборчивыми при найме своих агентов. Мошенники, негодяи и проститутки — вот кто идет на эту службу, и на такие-то элементы, за отсутствием народ­ных симпатий, вынуждена опираться русская самодержавная бю­рократия! Это положение вещей все более и более напоминает то, в котором накануне своего падения находилась венецианская оли­гархия: она думала спасти себя с помощью государственной инк­визиции, сыщиков и confidenti и не гнушалась даже пользоваться услугами такого негодяя, как Калиостро, обещавшего в своих част­ных письмах стоять на страже народной нравственности и религии, хотя сам он не признавал ни той, ни другой, и уверявшего накануне венецианской революции, что он привлечет симпатии подданных на сторону аристократического правительства и внушит им нена­висть к французским демократическим принципам. Если бы исто­рия просвещала своими уроками не только социологов, но и нахо­дящихся у власти государственных деятелей, русские правители с меньшей самоуверенностью глядели бы в лицо грядущему и менее полагались бы на ту компрометирующую поддержку, которой они пользуются для сохранения своей власти.

Кроме трех великих реформ, проведенных в царствование Алек­сандра ii, заслуживают внимания и некоторые другие не меньшей важности. Мы упомянем о них здесь с единственной целью попол­нить общий обзор тех путей и средств, с помощью которых Россия все более и более переходила из прежнего аристократического, по­строенного на народном рабстве, в новый строй — демократиче­ский — еще в тисках самодержавной бюрократии, но уже готовая сбросить ее иго. Первым по важности, если не по времени, явля­ется преобразование армии и флота, осуществленное в 1874 году введением всеобщей и обязательной службы по прусскому образцу, слишком хорошо, по всей вероятности, известному, чтобы понадо­билось подробное его описание.

В силу нового закона каждый русский, достигший двадцатилет­него возраста, обязан служить в армии или во флоте; исключения делаются в тех случаях, если призываемый под знамена является единственной поддержкой семьи. Никто не имеет права выстав­лять за себя заместителя или откупаться. Число лет, в течение ко­торых каждый остается под знаменами, равно восемнадцати в ар­мии и десяти во флоте. Из них только пять лет в армии и семь — во флоте составляют действительную службу; в течение же остальной части указанного периода солдат или матрос считаются в запасе. Преимущества, связанные с профессиональным образованием, со­стоят, главным образом, в том, что врачи, ветеринары, воспитан­ники Академии художеств, лица, командированные университе­тами за границу для завершения образования, а также и профес­сора зачисляются в запас с самого начала. То же преимущество распространяется на корабельных капитанов торгового флота, за­ведующих складами, механиков, машинистов, рулевых и их учени­ков. Другое преимущество, даваемое образованием, заключается в праве студентов, не окончивших курса, на отсрочку до двадцати­восьмилетнего возраста. Третья льгота, предоставленная этим же лицам, состоит в значительном сокращении срока их действитель­ной службы. Получившие низшее образование служат всего четыре года, те же, кто окончил четыре или шесть классов гимназии или какой-нибудь другой средней школы, должны служить — первые три, а вторые только два года. Таковы основные положения закона, ко­торый установил в России всеобщую воинскую повинность.

Присмотримся же теперь к социально-политическим результа­там подобной перемены. Реформа эта способствовала уничтоже­нию сословных перегородок, поставила если не самого бывшего хозяина, то, по крайней мере, его потомков в тесное соприкосно­вение с семьей освобожденного крепостного, внушила различней­шим слоям русского общества чувство дисциплины, способное ока­зать величайшие услуги не только в военных предприятиях, но и в борьбе за гражданскую независимость, которую можно ожидать в недалеком будущем; наконец — и это далеко не маловажный резуль­тат — она способствовала распространению в неведавших того ра­нее массах европейских идеалов свободы, равенства перед законом и общественной солидарности, сознательными или бессознатель­ными проводниками которых являются лица с высшим и средним образованием. Не простой случайностью является тот факт, что во время возмутительного подавления недавних мирных манифеста­ций студентов и рабочих полиция прибегла к помощи полудиких ка­заков, а не регулярных полков. Чем шире будет распространяться народное просвещение, — а этому несомненно способствует льгота, даваемая лицам с низшим образованием, — тем скорее армия станет оплотом нации, а не бюрократии.

Перейдем теперь к университетской реформе. Хотя и проведен­ная только в 1863 году, эта реформа уже успела отойти в область прошлого. Закон 1863 года ввел в высшее образование систему ав­тономии и выборности. Мне пришлось провести около восьми лет в звании свободно избранного профессора и члена совета Москов­ского университета и я могу поэтому с полным знанием говорить о функционировании этой системы. Но предварительно несколько слов об ее происхождении. Русские университеты, подобно немец­ким и французским, состоят из нескольких факультетов; исклю­чение сделано лишь для факультетов богословских, выделенных в

России в особые учреждения и существующих в Петербурге, в Тро­ицком, близ Москвы, и в Киеве. Тем не менее в главных чертах бо­гословие преподается студентам всех факультетов, которые, од­нако, едва ли извлекают крупную пользу из этого поверхностного и более или менее витиеватого изложения жалоб православия про­тив иностранных религий, против законов науки и открытий срав­нительной истории религий.

Как и в немецких университетах, профессора делятся на три различные категории: ординарных, экстраординарных и приват- доцентов. Чтобы стать ординарным профессором, необходимо иметь три ученые степени — кандидата, магистра и доктора. Пер­вая степень дается по окончании четырехгодичного университет­ского курса и по предоставлении одному из профессоров письмен­ного сочинения. Для получения степени магистра в какой-нибудь специальной отрасли наук от кандидата требуются еще, по крайней мере, два года подготовки. Сдав новый экзамен, на этот раз перед всем факультетом, кандидат должен публично защитить печатную диссертацию на тему, выбранную им самим. По истечении новых двух лет, а иногда и больше, следует предоставление вновь напеча­танного труда. Не подвергаясь новому экзамену, кандидат публично защищает свою работу и в случае одобрения большинства факуль­тета получает высшую степень — степень доктора. Из этого, однако, не следует, будто он сейчас же становится профессором. Предва­рительно он должен пройти через двойные выборы — факультета, к которому он намерен принадлежать, и университетского совета, составленного из ординарных и экстраординарных профессоров всех факультетов. Кандидату, избранному и в том и в другом слу­чае, остается ожидать назначения от министра народного просве­щения, чтобы пользоваться всеми преимуществами своего положе­ния. Профессора экстраординарные выбираются из лиц, удостоен­ных степени магистра. Но так как число ординарных профессоров на факультете обыкновенно бывает ограничено, то часто случа­ется, что места экстраординарных профессоров соглашаются за­нять доктора. Что же касается приват-доцентов, то от них не требу­ется никакой особой степени, кроме кандидатской, сверх аттестата, свидетельствующего об их специальных познаниях в выбранном предмете и получаемого ими либо по выдержании магистерского экзамена, либо же после публичной защиты краткой диссертации; затем они должны дать два пробных урока; тема для одного из них предлагается факультетом, а для другого выбирается самим канди­датом. Каждый факультет имеет право избрать своего председателя или декана, а все факультеты, собранные на заседание университет­ского совета, избирают из своей среды закрытой баллотировкой ректора, а иногда и вице-ректора. Советом назначается равным об­разом и подчиненный персонал, как, например, секретарь или ин­спектор студентов. Сверх того, и дисциплинарный суд, разбираю­щий дела о нарушении студентами университетских правил, также составляется из профессоров, намеченных советом.

Мы увидим, что по уставу 1863 года профессора были почти со­вершенно свободны в своих выборах от какого бы то ни было вме­шательства со стороны министерских чиновников и, в частности, попечителя, поставленного во главе всех средних и низших учеб­ных заведений округа, состоящего обыкновенно из нескольких гу­берний. За все время действия устава 1863 года я ни в бытность мою студентом, ни позже профессором ни разу не имел случая видеть попечителя; однажды, правда, он пришел на мою лекцию, когда я был еще только приват-доцентом. Причиной этого особого внима­ния, как я узнал позже, был донос; попечитель пришел проверить характер преподавания, но не найдя в нем, по всей вероятности, ничего особенного, он не беспокоил более преподавателя своим присутствием. Эта полная независимость всего учреждения, всех входящих в его состав лиц, не говоря о деканах и советах, избира­емых внутри университета, была совершенно неизвестна в России до реформы 1863 года. До этого времени попечитель, функции ко­торого в некоторых частях России, например в Харькове, поруча­лись генерал-губернатору, вмешивался во все вопросы, касавшиеся назначения профессоров и способа отправления ими своих обя­занностей. Чтобы показать результаты подобного вмешательства, быть может, будет достаточно сказать, что в том самом Харьковском университете, куда был приглашен, хотя и безуспешно, Фихте, пре­подавание философии по особому ходатайству генерал-губернатора было поручено от 1830 до 1833 года полицейскому чиновнику. Неу­дивительно поэтому, если среди других неотложных реформ про­фессора потребовали снятия тех цепей, которыми прогресс про­свещения и науки был прикован к грубому невежеству и предрас­судкам русских пашей.

Другим злом, не менее пагубным для умственного развития страны, было ограничение числа студентов официальным указом. В силу этого старейший из всех русских университетов университет московский, основанный при дочери Петра Великого Елизавете, мог допускать к слушанию лекций не более трехсот человек; такое же ограничение было наложено и на остальные университеты. Од­нако вред, причиняемый таким порядком вещей, был слишком оче­виден и привлек к себе внимание правительства задолго до издания закона 1863 года. Со вступлением же этого закона в силу ограниче­ние числа студентов в университетах отошло в область прошлого. Весьма либеральный по отношению к правам профессоров закон 1863 года не сделал ничего для создания студенческих корпораций, которые в других европейских странах, и особенно в Германии, су­ществовали еще в средние века. Студент не имел более права но­сить форму и должен был посещать лекции в штатском платье. Под­судный университетским властям в действиях, совершенных внутри учебного заведения, он был подчинен общей полиции и на общем основании вне университета.

Таковы главные черты университетской системы, введенной в царствование Александра ii. Посмотрим теперь, каковы были ее выгоды и неудобства. В эту эпоху университеты были учрежде­ниями не только учебными, но и нравственно-воспитательными. Между профессорами и студентами существовали тесные отноше­ния. Студенты посещали обыкновенно своих учителей и пользова­лись не только специальными их указаниями, но и тем родом об­щего руководства, без которого прибывшему из какого-нибудь от­даленного уголка страны молодому человеку так трудно получить необходимые для специальных изысканий предварительные общие познания. Огромное превосходство университета над всякой тех­нической школой состоит, главным образом, в том, что он дает воз­можность специалисту не потерять из виду философскую сторону научного познания вообще. Не следует поэтому удивляться, что лек­ции по биологии, физиологии и по политико-экономическим нау­кам посещались множеством студентов, специальность которых со­ставляли математика, медицина, филология или юриспруденция. История, дающая наилучшую подготовку к социологии, также при­влекала студентов всех факультетов и в значительной степени спо­собствовала пониманию ими вопросов социально-политического порядка. Непосредственное общение студентов с профессорами имело еще и то преимущество, что привлекало внимание послед­них к материальным и духовным нуждам их учеников. Обыкновенно в пользу недостаточных студентов прочитывались публичные лек­ции на какие-нибудь злободневные темы, что давало возможность в одно и то же время и мирно разрешить какую-либо моральную или политическую проблему, и собрать средства, необходимые для взноса платы за неимущих студентов. Когда происходили какие- либо волнения, вызванные действительным или мнимым наруше­нием интересов студенчества, популярный профессор часто играл роль судьи и советника, забывая личные оскорбления, которые на­носили ему молодые люди, недостаточно осведомленные, либо не умеющие себя сдерживать, и охотно подвергаясь риску потерять доверие правительства, благодаря энергичной защите своих учени­ков от всяких ложных обвинений в заговоре.

Если университетская автономия имела своим преимуществом установление своего рода семейных отношений между старшим и младшим поколениями, между поколениями людей, уже достигших научных степеней и только приступающих к науке профессоров и студентов, она равным образом оказала могучее влияние на подъем морального уровня тех, кто призван быть не только учителем, но и воспитателем будущих граждан. Имея определенное жалованье и не получая гонорара от студентов, профессор не был материально заинтересован в увеличении своей аудитории за счет какого-нибудь коллеги, как это, к сожалению, слишком часто происходит теперь, когда студенты вынуждены законом слушать лишь известный ми­нимум лекций, платя за каждую из них определенную сумму. Про­фессор считался духовным наставником молодых людей, поручен­ных его заботам, и к нему, как к таковому, обращались родители, сыновья которых обучались в университете, за полезными указани­ями и добрыми советами. В таком городе как Москва, где высших должностных лиц и придворных весьма мало, так как государь и ве­ликие князья проживают обыкновенно в Петербурге, автономный ученый корпус неизбежно становился умственным центром, мне­ниями которого руководствовались и ежедневная пресса, и ежеме­сячные журналы, и общества, и салоны. Нет ничего удивительного, что все классы общества усиленно добивались возможности быть представленными в этом корпусе одним из своих членов. Среди рус­ских профессоров еще имеются князья и графы, которые, избрав научную карьеру, считали величайшим для себя почетом занять ка­федру или даже только читать лекции в качестве приват-доцентов. Так, например, два брата московского предводителя дворянства — князья Трубецкие, принадлежащие к одной из наиболее аристокра­тических русских фамилий, состоят профессорами — один фило­софии в Москве, другой — энциклопедии права в Киеве. И рядом с ними в том же самом факультете вы найдете сыновей крестьян, по­пов и коммерсантов.

Именно это преимущество принадлежать к автономной семье людей науки и вызвало в молодом поколении наших богатых клас­сов желание соперничать с учеными, пользующимися меньшей ма­териальной обеспеченностью, в деле просвещения сограждан. Если же некоторые из них до сих пор еще остаются в числе профессо­ров, то не следует забывать, что начали они свою карьеру во вре­мена университетского самоуправления. Это смешение всех слоев общества в деле управления народным образованием имело своей крупной заслугой отрешение от всякой партийности и сословного чувства при обсуждении моральных, социальных и политических проблем. Конечно, многие из тех, кто посвящал себя делу просве­щения, были бессильны освободиться от всех унаследованных ими семейных и сословных предрассудков, но университет в целом, где эти предрассудки вызывали со стороны коллег серьезную критику, все более и более принимал характер учреждения, стоявшего выше всех этих ничтожных интересов и выражавшего лишь точку зрения беспристрастной науки и просвещенного патриотизма. Из своего долголетнего пребывания в Московском университете я храню вос­поминания об обществе благовоспитанных и вежливых людей, ко­торые никогда не проявляли ни малейшей неучтивости или при­страстия в критике моих взглядов, хотя со многими из них и были несогласны.

Одним из пунктов разногласий среди профессоров был вопрос о выборе молодых ученых в кандидаты на профессорскую должность. По университетскому уставу и обычаям каждый профессор имеет право предложить факультету одного или нескольких из сдавших у него экзамены студентов и, в случае согласия факультета на этот вы­бор, молодой человек получал стипендию, по крайней мере, на два года, в течение которых он мог подготовиться к своим экзаменам. Однако, действительные распри среди членов одного факультета вызывались не столько выбором этих молодых людей, сколько их дальнейшим приемом в корпорацию в качестве профессоров. Го­сподствовал взгляд, будто раз представленные к стипендии моло­дые ученые должны быть взяты на буксир предложившими их про­фессорами и при всяком назначении пользоваться предпочтением перед студентами других университетов. Автор считает это грубой ошибкой, результатом которой является занятие кафедр не наибо­лее способными людьми, а теми, единственную заслугу которых со­ставляет присяга на верность профессору, доставившему им долж­ность. Сторонники подобной практики могли, конечно, возразить, что истинная школа требует единства взглядов со стороны ее ру­ководителей. По-моему же, университет представляет собою нечто вроде зеркала, в котором отражаются различные школы, и поэтому привлечение в него свежих сил извне могло бы быть чрезвычайно полезно. Не тайна, что в университетских прениях фигурируют и весьма часто ведут между собою борьбу местный патриотизм и на­учный космополитизм. А это показывает, насколько важно устано­вить известный контроль над факультетскими выборами не только в виде вторичных выборов в общем университетском совете, как это обыкновенно бывало в прежнее время, но и с помощью более действительного средства, заключающегося в устройстве правиль­ного конкурса между всеми претендентами на свободную кафедру. В качестве судей на нем должны присутствовать все профессора и ученые, работающие в той же области знания. Свое мнение о до­стоинстве кандидата они могли бы выражать если не лично, то, по крайней мере, письменно. Подобная процедура нисколько не про­тиворечит системе, одобренной законом 1863 года. Она не была лишь применена, и я не знаю, почему бы ее не испытать в случае возвращения к прежнему режиму.

Университетская автономия освободила народную мысль от вся­ких влияний, чуждых науке и познавательной философии. Вот по­чему восторжествовавшая реакция не могла допустить, чтобы ав­тономные университетские учреждения продолжали существо­вать. Когда идеи, господствовавшие в период реформ, подверглись опале, профессора продолжали, как и прежде, открыто выражать их в своих лекциях. Противоречие было слишком очевидно, чтобы не обратить на себя внимания. Желая убедить нового императора Александра iii в необходимости уничтожения университетской ав­тономии, так называемые спасители отечества стали доносить на отдельных профессоров, как на заговорщиков против самодержа­вия. Начались отставки; большинство из тех, кто вынужден был оставить кафедру, до сих пор еще не знают, в чем собственно заклю­чалась их вина. Перебирая свое прошлое, они не могли найти в нем ничего другого, кроме свободного выражения идей, приведших к освобождению крестьян, к удачным попыткам введения местного самоуправления, к освобождению науки и печати от администра­тивного контроля, к введению принципа равенства перед законом и в отправлении общественных обязанностей и т.д. Этот остракизм имел, очевидно, одну лишь цель: показать необходимость установ­ления более строгого контроля над преподаванием профессоров и внутренним университетским управлением. Неудивительно поэ­тому, что закон 1884 года отменил выборную систему, предоставив назначение ректора, деканов и профессоров министру народного просвещения, а приват-доцентов попечителю. Жалованье профес­соров было в то же время значительно увеличено, так как со сту­дентов стали требовать двойную против прежнего плату, и они должны были вознаграждать профессоров по числу лекций в не­делю. Власть ректора и деканов была увеличена в ущерб универси­тетскому и факультетским советам. Надзор за студентами был пору­чен также назначаемому инспектору; его подчиненные, в том числе и простые сторожа, должны были доносить на тех из студентов, кто не так усердно посещал лекции. В то же время профессора полу­чили нечто вроде письменного предписания вести преподавание — государственного права, например в духе, благоприятном самодер­жавию и враждебном представительному правлению. Кому такие предписания не нравились, тем предлагали подать в отставку, а в случае отказа немедленно увольняли. Самым худшим было то устра­шающее действие, которое возымело подобное обращение с не­давно независимыми людьми науки на их коллег. Полагая, что вся­кая теория способна доставить им лишь неприятности, многие из них старательно исключали из своих лекций все, что не являлось простым изложением фактов; а чтобы окончательно успокоить по­дозрения правительства, они отпечатали невиннейшие руковод­ства, чтение которых с кафедры и стало впредь их главным заня­тием. Как и следовало ожидать, они считали вскоре своих слушате­лей уже не сотнями, а десятками и даже менее. Но так как студенты обыкновенно требовали от своих учителей нечто большее, нежели сухое изложение фактов, то они и принялись самостоятельно ис­кать теории, читая или, вернее, пожирая памфлеты немецких соци­алистов, переведенные на русский язык и свободно циркулировав­шие в обширной империи царей, так как они не нападали открыто на ее внутреннюю политику. Таким образом, преследуя всякое сво­бодное выражение личных взглядов, если они не соответствовали взглядам правящей бюрократии, правительство дискредитировало профессоров в глазах их учеников и толкнуло последних в сторону таких теорий, практическое применение которых при существую­щих условиях могло лишь вызвать более или менее серьезное бро­жение в рабочем классе и объединить его в одном движении со сту­денчеством. Заметьте, что последнему запрещены законом какие бы то ни было корпорации. Лишенные, таким образом, возможно­сти заниматься своими собственными нуждами, они не имели дру­гого выбора, как применять заимствованные за границей теории к серой массе рабочих, лишь недавно покинувших деревню. В этой организации сил к предстоящей социальной борьбе людьми, несо­мненно лучше осведомленными, чем большинство обыкновенных демагогов, особенного зла, по-видимому, нет, но для правительства подобный результат едва ли желателен, а оставление научных за­нятий для дела пропаганды вряд ли может оказаться полезным для создания будущих граждан и будущих руководителей общественного мнения. Во всяком случае недавние события с очевидностью дока­зали, во-первых, полную неудачу правительства, не сумевшего по­мешать распространению либеральных идей, несмотря на уничто­жение всякого морального влияния со стороны профессоров; во- вторых, фатальное возникновение вместо руководящего влияния последних другого — анонимного авторитета, являющегося не чем иным, как европейским общественным мнением, ограниченным и пристрастным; в-третьих, и это далеко не маловажный результат, доброе согласие между низшими слоями русского общества и сту­дентами, все более и более становящимися во главе движения, от которого русская бюрократия выиграть ничего не может.

Недавний опыт делает очевидным в глазах всех, кто не желает оставаться слепым, что лучше результатов не следует ожидать и от той кампании, которая ведется против либеральной прессы, кам­пании, отмечающей царствование Александра iii и так решительно противоречащей счастливым начинаниям его предшественника. Хотя закон 1865 года и был сколком с вызвавшего резкие нападки французского устава о печати, изданного правительством Второй империи, он отмечает тем не менее значительный прогресс по срав­нению с предшествовавшими ему законами и составляет в настоя­щее время pium desiderium ближайшего будущего. Главной его зада­чей было ослабление, если не полное уничтожение административ­ного давления и замена последнего судебным контролем. Газеты, до издания этого закона подчиненные цензуре, получили право сво­бодного выхода на условии судебной ответственности заведующих и редакторов за все общие и государственные преступления, совер­шенные на страницах их органа. Не желая утратить всякое влияние на направление газет, правительство прибегло к системе предосте­режений. После трех предостережений газета не закрывалась окон­чательно, но не могла уже более появляться без контроля цензора. Что касается книг, то оригинальные произведения избавлялись от цензуры, если заключали в себе не менее десяти листов, а перево­дные — вдвое большее число листов.

В царствование Александра iii закон 1865 года, удержанный в те­ории, был отменен на практике предоставлением комиссии из трех министров — внутренних дел, народного просвещения и юстиции — и прокурора Святейшего синода права закрывать или немедленно приостанавливать периодические издания за их мнимое «вредное направление» — туманное выражение, под которым упомянутые министры обыкновенно разумеют неосторожную критику их соб­ственного управления. Инициатором этой меры, проведенной, раз­умеется, не законодательным путем через обсуждение и решение Государственного совета, а в виде временных правил, представлен­ных непосредственно на утверждение императора, был министр внутренних дел, граф Дмитрий Толстой. Он рассчитывал прибе­гать к этому средству исключительно для борьбы с конституцион­ными требованиями. Недавно мне случилось выслушать признания человека, который, не успев создать себе имя ни в литературе, ни в науке, не пренебрег должностью цензора в Петербурге. Энергично восставая против новейших злоупотреблений правом контролиро­вать общественное мнение полицейскими предписаниями, он рас­сыпался в похвалах патриотическим чувствам, воодушевлявшим, по его мнению, графа Толстого. Он постоянно советовал своим подчи­ненным не злоупотреблять врученной им почти неограниченной властью над русской мыслью. «В настоящее же время, — продолжал мой кающийся цензор, — в надзоре за печатью ежедневно соверша­ются самые вопиющие злоупотребления». Не только без разбору стали применяться временные правила для закрытия и таких пери­одических изданий, которые, как «Новый Мир», не напечатали ни одной статьи против самодержавия, касаясь в своей критике лишь нашей административной машины, но министр внутренних дел Го­ремыкин и исполнитель его произвольных решений, направлен­ных против печати, главный цензор Соловьев ввели новый способ держать в своих руках газетных издателей путем постоянной угрозы их материальным интересам. Так они приостанавливали газету на несколько месяцев как раз ко времени новой подписки или запре­щали ей печатать объявления. Главный цензор открыто заявлял, что он хочет подчинить предварительной цензуре все существую­щие газеты, кроме официальных и официозных. Он пошел еще да­лее, посоветовав акционерам одной газеты переменить редактора и навязав им своего протеже. Следует прибавить, что, к счастью, для кое-каких остатков законности министр и главный цензор были вынуждены выйти в отставку; и хотя надзор за печатью суров, как и прежде, но он не имеет, по крайней мере, того лжеотеческого ха­рактера, который был ему свойствен в описанное время.

В России существуют различные роды цензуры: особая цензура для всех отчетов о действиях государя; духовная цензура для всех книг и статей, содержащих толкование Священного Писания или касающихся религиозных догматов и даже церковной истории.

Этой цензурой ведает Святейший синод. Кроме того, нужно от­метить театральную цензуру и особую для иностранных книг, га­зет и журналов. При переезде через русскую границу у вас отби­раются все ваши книги и бумаги под бдительным оком жандарма; их возвращают вам через несколько недель по просмотре цензо­ром; возвращаются они не всегда невредимыми, некоторые места в них бывают покрыты черными чернилами и напоминают внешним своим видом — по сравнению французских публицистов — кусок хлеба, намазанный икрою. Если бы после всего этого мы пожелали узнать, какую пользу извлекает правительство из столь боязливо­предупредительного, так сказать, запруживания русской мысли, нам было бы чрезвычайно трудно ответить на этот вопрос. Оно не сумело помешать распространению наиболее передовых теорий как в религии, так и в политике. С другой стороны, эта система цели­ком виновна в распространении в обществе самых невероятных и чрезвычайно компрометирующих слухов о действиях и намерениях двора и правительственных сфер. Министр внутренних дел может, например, соответствующим циркуляром запретить говорить о ка­ких бы то ни было университетских беспорядках, но единственным результатом является то, что никто не верит правительственному сообщению и неизменно уменьшаемое число жертв полицейской и казацкой разнузданности вырастает в народном воображении в тысячи. С другой стороны, иностранные державы и заграничная пресса возлагают на правительство ответственность за всякое заяв­ление русских газет. Да и могут ли они поступать иначе, зная, что в России не существует свободы печати? Примером может послужить нам следующий, недавно происшедший случай. Парижский корре­спондент «Нового времени» выразил как-то свое мнение об отсут­ствии доверия к французскому военному министру, генералу Андре. Французские газеты тотчас напечатали статьи, говоря, что добрая союзница Республики не имеет права вмешиваться во внутреннее управление страны. Последовала дипломатическая переписка, рус­ское правительство вынуждено было принять меры против упомя­нутой газеты и, несмотря на все это, в душу французского народа за­крылось смешное подозрение, будто императорская Россия благо­склонно отнеслась бы к военному coup d’Etat в пользу Бонапарта, служащего в рядах ее собственной армии.

Мы склонны думать, что русское правительство могло бы обой­тись и без помощи цензуры, принимая в соображение, что оно всегда имеет возможность преследовать судом редактора и издате­лей, преступивших закон своими нападками на учреждения страны, религию, общественную нравственность и чье-либо доброе имя. Та­кая именно мысль руководила авторами закона 1865 года. Признав за правительством право запрещать всякую уже напечатанную книгу или газету, они в то же время ограничили эту его власть, постано­вив, что такое запрещение может быть наложено лишь в том слу­чае, если одновременно против автора и издателя возбуждено су­дебное преследование. Лишь в 1872 году власти перестали предавать суду авторов произведений, признанных преступными. Это развя­зывало им руки и позволяло запрещать всякую книгу или ежемесяч­ный журнал, который они сочли бы опасным, даже спустя месяцы и годы по их напечатании.

Кроме этих предупредительных и судебных мер против печати за­кон допускает еще меры административные. Нельзя открывать ти­пографию без предварительного разрешения генерал-губернатора или соответствующего административного чиновника, причем они могут без объяснения причин отказать в таком разрешении. Отец не может передать в наследство сыну свою типографию, если по­следний не получил соответствующего разрешения. Специальные агенты контролируют типографии, литографии и словолитни; это делается с той целью, чтобы никакая книга или газета не могла по­явиться без ведома правительства. Без предварительного разреше­ния нельзя приобретать не только шрифт, но даже пишущую ма­шину. И тем не менее все это не мешает существованию подпольной печати и распространению политических воззваний в моменты на­родного возбуждения. Запрещенные религиозно-нравственные со­чинения недавно отлученного от церкви великого старца Льва Тол­стого циркулируют в стране в огромном количестве экземпляров, отпечатанных на мимеографе. Так иллюзорна надежда помешать распространению идей полицейскими предписаниями.

Мы сомневаемся равным образом в действительности и тех пред­писаний, которые запрещают библиотекам и кабинетам для чтения выдавать книги и журналы, считающиеся опасными, несмотря на то, что они были изданы с разрешения цензуры. От времени до времени публикуется новый index librorum prohibitorum, и эта за­дача, цель которой — очистить русский разум от дурных идей, вы­полняется подчас с такой поразительной глупостью, что в числе за­прещенных книг оказывается великое произведение Адама Смита о «Богатстве народов».

Чрезвычайно жаль, что среди великих реформ, осуществлен­ных в царствование Александра ii и большей частью отмененных его преемниками, мы не находим почти ничего в области расшире­ния свободы религиозной мысли. Основы веротерпимости, кото­рою пользуются в России не только христианские религии, но и иу­действо, магометанство, буддизм и даже грубые формы язычества, были заложены еще Екатериной II. Именно в царствование этой императрицы — философа и умелого политика было обещано при­знавать права за религиями католической, лютеранской и проте­стантской, и это делалось очень часто в тех самых актах, которыми Россия объявляла о присоединении тех или иных частей бывшей Польской республики. Мы могли бы даже пойти еще немного далее и заявить, что уважение к чужеземным верованиям всегда состав­ляло отличительную черту политики всех русских завоевателей по отношению к покоренным ими от берегов Волги до Амура языче­ским и магометанским народностям. Однако это уважение не шло далее терпимости к их верованиям и сопровождалось иногда нало­жением на побежденных строгого обязательства жить в пределах определенной территории, будь то места их прежнего жительства или новые земли, уступленные правительством.

Это последнее правило применяется также и к евреям, за исклю­чением тех из них, известных под именем караимов, которые жили под властью крымских татар и отличаются от остальных евреев не- признаванием авторитета раввинов. Вековые предрассудки поме­шали массовому поселению евреев в пределах старого Московского государства, в то время как в Польше они составляли почти все тре­тье сословие. Таково историческое происхождение черты еврей­ской оседлости, в состав которой входят почти исключительно польские губернии. Тот факт, что с переходом в другую религию, например в православие, евреи освобождаются от этого ограниче­ния, доказывает, что оно направлено против их религии. В черте оседлости евреи могут селиться лишь в городах и местечках, но ни в каком случае не в деревнях. Это является источником беспрерыв­ных злоупотреблений со стороны властей. Давая полиции взятку, евреи либо получают разрешение продлить свое временное пребы­вание в деревне, либо же добиваются еще более незаконного рас­ширения сферы их деятельности путем возведения более или менее значительного числа деревень в разряд местечек. Но даже и там, где евреи пользуются правом жительства, они лишены некоторых есте­ственных прав, как, например, права иметь христианскую прислугу или арендовать земли и мануфактуры. Последняя мера весьма часто вредит христианским собственникам. Во главе винокуренных заво­дов на всем протяжении России обыкновенно находятся евреи; не­которые их арендаторы de facto перед законом являются обыкно­венными управляющими; они и пользуются своим двойственным положением, чтобы переложить с себя на собственников судебную ответственность за совершенные ими в качестве арендаторов дей­ствия, например, неплатеж денег за купленное зерно. Собствен­ники же ответственны и за нарушения правил, установленных для винокуренных заводов. Таким образом, закон обращается против тех, кому он хотел покровительствовать.

Из общего правила, запрещающего евреям селиться в обеих сто­лицах и в большей части коренных русских губерний, сделаны, раз­умеется, многочисленные изъятия. Лица, удостоенные ученых сте­пеней или принятые в университет в качестве студентов, отправля­ющие какие-нибудь административные функции или получившие какой-нибудь чин, и, наконец, представители свободных профес­сий, таких как адвокаты и врачи, пользуются правом повсеместного жительства. Но, с другой стороны, закон сделал и старается еще сделать все возможное для ограничения числа тех, кто может по­дойти под это изъятие путем получения университетской степени. Так, число евреев, допущенных в высшие учебные заведения в каче­стве студентов, не должно превышать трех процентов всего числа. И у правительства еще хватало бесстыдства обращаться к богатым евреям за пожертвованиями на учебные заведения, в которых к их единоверцам относились, как к париям. Еще более удивительно, что эти просьбы имели успех — так велико раболепство нашего третьего сословия перед теми, по воле кого существуют повышен­ные пошлины на заграничные товары для еще большего обогаще­ния богачей! Стеснения, которым подвергаются евреи, желающие получить высшее образование, будут удивлять нас менее, если мы узнаем, что эта же система процентного отношения применяется равным образом и к полякам вне Польши: они не могут превышать десяти процентов всего числа студентов университета. Правитель­ству так понравилась эта система процентного отношения, что оно решило воспользоваться ею также для уменьшения числа евреев среди адвокатов. И заметьте, что эта тенденция, поддерживающая все дикие народные предрассудки против евреев, решительно про­тиворечит симпатиям наших лучших ученых к евреям, занимаю­щимся свободными профессиями, и весьма часто и желаниям тор­гового класса древней столицы, просившего правительство не из­гонять евреев ввиду значительных услуг, которые они оказывали их промыслу в качестве второстепенных агентов.

Терпимость, проявляемая по отношению к евреям в весьма огра­ниченных размерах, распространяется на все религии, не заклю­чающие в себе ничего противного общественной нравственности. Последнее ограничение имеет в виду секты, подобные уродующим себя скопцам, или такие необычайные и наделавшие недавно так много шуму секты, члены которых, ожидая близкого конца мира, погребли себя живыми. Вполне понятно, что нельзя признавать право на существование за вероучениями подобных фанатиков, но вместе с тем следует бояться, как бы под предлогом охранения на­родной нравственности правительство не стало преследовать пе­редовые протестантские секты вроде штундистов. Когда я пишу эту главу, предо мной лежит последний номер русской газеты, в кото­ром напечатано следующее сообщение: «Один из судебных депар­таментов сената — нашего кассационного суда — должен был вы­сказаться в мае месяце относительно применения недавнего цирку­ляра Комитета министров. В силу этого циркуляра предоставленное всем раскольникам право иметь помещения для отправления их культа не должно быть признаваемо за штундистами. Сенат пола­гает, что прежде чем применить это общее правило, суды должны осведомиться, действительно ли преследуемые лица виновны в не- признавании таинства, гражданских властей, обязательности воен­ной службы и присяги и придерживаются ли они взглядов, против­ных православной церкви и политическому строю России.

Трудно сказать, что поражает вас более в этом решении: то ли что неверие в святые таинства смешано в одну кучу с отказом от военной службы, или то, что сенат не желает допустить a priori, что достаточно прослыть штундистом, чтоб стать парией в отноше­нии свободы отправления религиозного культа. Что касается ав­тора, то большее значение он придает последнему факту и видит в нем подтверждение высказанных выше опасений. Правители Рос­сии желают считать безнравственным все то, что угрожает суще­ствующему порядку вещей, и поэтому отказ убивать в сражении или принести присягу является в их глазах чем-то тождественным отри­цанию Евангелия.

Терпеть какую-нибудь религию — не значит допустить ее свобод­ную пропаганду, и в этом отношении русский закон чрезвычайно исключителен. Одно лишь православное духовенство имеет право путем проповедей обращать иноверцев в свою религию. Выход из православия не считается прямым преступлением, но влечет дур­ные последствия для заинтересованного лица в отношении его гражданского и общественного положения. Русское уголовное по­ложение гласит, что если кто-либо замечен в отступлении от право­славия, он должен быть отправлен к духовенству, которое советует ему возвратиться в прежнюю веру. До тех же пор он не пользуется своими сословными правами, и принимаются соответствующие меры, чтобы помешать ему влиять на своих детей и склонить их к выходу из православия. Злая участь ожидает тех, кто совратил его с доброго пути: они могут подвергнуться ссылке в Сибирь и даже осуждению в каторжные работы в том случае, если убедили кого- нибудь оставить христианство (статьи 184 и 187 Устава о наказа­ниях). Недавнее применение этих правил к случаю с графом Львом Толстым объясняет, почему духовенство сочло необходимым обра­титься к нему с предостережением и почему в своем ответе он так настаивал на том обстоятельстве, что он никому не пытался вну­шить свои религиозные убеждения. Во Франции чрезвычайно удив­лялись снисходительности правительства по отношению к нему. Однако кроме громкого имени, защищающего его от всяких адми­нистративных преследований, его безнаказанность объясняется и самим вышеуказанным законом. Наказание угрожает совратителям, но не совращенным.

Та же привилегия, которая предоставлена православию в деле религиозной пропаганды, проявляется также и в правилах, в силу которых дети, родившиеся от смешанного брака, в котором один из супругов был православным, обязательно становятся православ­ными. Исключение делается в пользу одних только лютеран и то лишь в пределах одной Финляндии.

Из сказанного видно, что Россия не имеет ни habeas corpus в англо-американском смысле, ни свободы собраний и права коллек­тивных петиций; последнее, впрочем, предоставлено в виде исклю­чения дворянским собраниям, которые могут представлять импе­ратору письменные ходатайства, если только в них нет ничего про­тивного законам империи. Недавние события ясно показали, что мужчины и женщины лучшего круга не защищены в России от са­мых грубых полицейских и казацких нападений, если желают вы­разить свои симпатии преследуемым студентам — даже самым мир­ным и спокойным образом. Отсутствие в России права петиций также очевидно для всякого, кто прочитал приписываемую про­фессору Милюкову скромную петицию к царю и узнал, что за этот поступок профессор был заключен в тюрьму. И если к отсутствию личной свободы прибавить невыносимое положение печати, обы­чай вскрывать частную корреспонденцию и контролировать выбор книг и журналов, которые вы желаете прочесть, и, наконец, пре­пятствия, поставленные пропаганде религиозных взглядов, вполне естественной со стороны искренно убежденного человека, то ста­нет ясно, что самодержавная бюрократия лишила народ не только его политических прав, но даже и той свободы, которая дана была англичанам еще Великой Хартией вольностей и которою амери­канцы пользовались за много лет до образования их великой фе­дерации. А, по мнению автора, о правительстве следует судить не только по материальному благосостоянию управляемого им народа, но и по его моральному состоянию. Кто прочитал мое сочинение об экономическом строе России, мог видеть, что положение большин­ства крестьян и рабочих далеко не удовлетворительно, что землев­ладельческое дворянство наполовину разорено и что единственным благоденствующим классом является небольшое число фабрикан­тов и крупных купцов, обогащаемых высокими поощрительными пошлинами. И, с другой стороны, нельзя ожидать, чтобы те, у кого хватило терпения прочитать настоящие главы, были сильно пора­жены широким участием народа в управлении государственными делами и неограниченным пользованием правами человека со сто­роны русских подданных. Мы живем, очевидно, в такой период, который Шекспир определил словами: «Время свихнулось». И мы нисколько не будем удивлены, если через несколько лет многие из указанных в этих главах законов и учреждений прекратят свое су­ществование и Россия вернется к политике разумных и целостных реформ, с таким успехом проводившейся во времена Александра i и Александра ii.

ГЛАВА X