Торжество и драма Бориса Николаевича. Взгляд вблизи

2006

Краткое вступительное слово

Время – скоротечно, безжалостно. Пройдет не так уж много лет, поступки и сегодняшние оценки М. Горбачева и Б.

Однако такую судьбу, надо полагать, должны разделить не все поступки и оценки. Мне сдается, что как раз в сложных взаимоотношениях М. Горбачева и Б. Ельцина есть нечто такое, что должно остаться в Истории. Остаться как память. Как урок. Как предостережение и факты для раздумий.

Наверное, никому не дано уж очень хорошо, в подробностях, в неведомых никому деталях знать М. Горбачева и Б. Ельцина, их непростую, полную превратностей, взлетов и падений жизнь.

Тем не менее случилось так, что какие-то фрагменты их жизни, поступки и дела, – пусть в основном и во внешних, частных своих проявлениях, но все же, наверное, в самых драматических поворотах и изломах – прошли на моих глазах – человека, увидевшего все это вблизи и в то же время с немалой дистанции. Причем именно тогда и при таких обстоятельствах, когда драма двух этих людей наложилась на драму всей страны – гигантской державы – Советского Союза, потом – России. И не только «наложилась», а прошла через их жизнь, судьбу.

В одной команде

1985 г. Борис Николаевич Ельцин встретил на Урале, в Свердловске (ныне – Екатеринбург), первым секретарем обкома КПСС – полным и безграничным властителем крупной и могучей уральской области. Популярность его в области, да и на всем Урале, была довольно высокой. И дело не только в том, что «первый» стремительно и круто осуществил в области серию впечатляющих акций (о них я дальше еще скажу), но и в нетрадиционных поступках.

284

Торжество и драма Бориса Николаевича. Взгляд вблизи

ми, закончившуюся шумной студенческой овацией, поднял всю область на спасение урожая в невероятно тяжких условиях дождливой уральской осени.

Хозяин. Трибун.

Борис Николаевич мощно шел к высоким ступеням Большой власти.

И именно в таком ключе (и сразу замечу – без особого осуждения со стороны земляков, все верно: кому же еще?) были восприняты с напором проведенные Борисом Николаевичем, кажется, за один какойто год яркие по меркам того времени акции, явно рассчитанные на то, чтобы произвести впечатление на общество, на Власть, прежде всего, понятно, – московскую, ЦК.

Шумной кампанией сопровождалось возведение МЖК – молодежного жилищного комплекса, затем – образцового сельского культурно-спортивного «комплекса» в дачной зоне города, тут же – всесоюзное совещание по производству товаров народного потребления промышленными предприятиями с броской выставкой, с выездами приехавших партийных коллег в пригородные отдыхательные места, асфальтовая магистраль на север области, напористая пропаганда очередной спасительной панацеи – «советского опыта коллективной ответственности», когда за прогул, иную дисциплинарную провинность кого-либо из членов бригады несла ответственность вся бригада – вся она лишалась премии…

Производили впечатление и внешняя крупность Бориса Николаевича, стиль его поведения, его стремительность – в речах, поступках, даже в ходьбе, во «вбегании» на трибуну и – как ни странно – во властной отчужденности, отстраненности от окружающих и от этого, наверное, неизбежной одинокости (несколько лет спустя, в Париже, где я был в служебной командировке, предшественник Б. Ельцина на обкомовском посту, в ту пору советский посол во Франции, Я. Рябов, сетовал: в Москве все свердловчане – одно землячество, а Ельцин держится особняком, ни с кем не общается, сам по себе; хотя, судя по печати, со своими однокашниками по институту встречается ежегодно).

Запомнилось мое первое зримое впечатление о нем; в холле областной спецбольницы, где я ожидал приема, вдруг все замерли: по коридору, не глядя ни на кого, стремительно, в окружении нескольких сотрудников и врачей двигался крупный человек. Сидящая рядом сотрудница обкома, вскочив с места, громко крикнула вослед: «Борис Николаевич!», он приостановился, прищурился, присматриваясь – кто это? – и под-

285

Горбачев и Ельцин

нятой рукой властно остановил было уже обращенные к нему слова сотрудницы – «потом».

В его приобщенности ко власти было что-то от его исконной природы, от мгновенно воспринятой в партийной иерархии нужного образа и стиля поведения, от казалось теперь естественной привычки безоговорочного лидерства (он сам в автобиографических заметках, помнится, говорит об этом). Потому-то, наверное, область сразу же приняла его как «первого», хотя до того он и не был очень известен землякам, ведал строительными делами и пост «первого» занял, перескочив, вопреки сложившейся очередности, одну или даже несколько ступенек: в строгой партийной иерархии области он занимал не вторую, а, кажется, всего лишь четвертую или пятую позицию.

И теперь, в такой обстановке крепло ощущение, что пост «первого» для Бориса Николаевича не предел. Ожидалось как нечто вполне оправданное, сообразующееся со временем и с «партийными законами», его явно скорое продвижение «наверх», если угодно, новый уже подготовленный прыжок в верхние эшелоны правящей партийной элиты.

Тем более, что и «сверху» его как бы уже ожидали: крайняя нужда в молодых напористых деятелях в самой сердцевине московской власти была в ту пору довольно острой.

В этой связи настала пора начать разговор о Михаиле Сергеевиче Горбачеве.

Его появление на самой вершине верховной партийной власти в апреле 1985 г. было воспринято в стране как нечто радостное, наконецто сбывшееся.

Особо обрадовало сограждан многократно показанное телевидением первое появление лидера «на народе» (кажется, впервые в Ленинграде) – молодой, интеллигентный, со свободной речью, открытый.

Нашли одобрение первые шаги и заявления Генерального – ускорение социально-экономического развития на основе новой техники, форсирование машиностроения, привлечение широких масс к управлению. Очень доброе дело – возвращение Д. Сахарова в Москву. Даже антиалкогольные меры (во всей их многоликости, ныне друж-

286

Торжество и драма Бориса Николаевича. Взгляд вблизи

но осуждаемые) представлялись оправданными, хорошими – «конец пьяной России».

И конечно же – добрый знак – сколачивание новой команды. Один за другим к руководству, в Политбюро приходят если не совсем новые, то, во всяком случае, деятели не из застоявшейся старческой обоймы – Н. Рыжков, Е. Лигачев, А. Лукьянов – возмужавшие, набравшие силу постбрежневские «партийные полковники», как правило, из руководителей отделов ЦК и обкомовских «первых».

В 1986 г. Б. Ельцин был вызван в Москву и на ближайшем Пленуме ЦК назначен секретарем ЦК – взошел на ступень в иерархии партийной элиты, наиболее приближенной к высшему ареопагу – Политбюро. Любопытная деталь – уже из личных воспоминаний, мною уже где-

то упомянутая. Выступления Бориса Николаевича на ранее состоявшихся Пленумах ЦК (и это еще одно звено в череде совершаемых им

«акций») были одними из самых заметных. Он к ним тщательно готовился. А в это время как раз автор этих строк совместно с В. Яковлевым, моим в ту пору сотоварищем по разработке экономико-правовых проблем, подготовили подогретую романтикой наступающих перемен записку в ЦК о необходимости максимального использования в народном хозяйстве товарно-рыночных институтов (что явно уже назрело, просилось в жизнь, но резко противоречило тогдашней официальной идеологии; и даже не обозначалось нынешними «чистыми рыночниками»).

Идеи записки пришлись по душе Борису Николаевичу – знаменательный штрих! – и материал записки обкомовскими спичрайтерами стал перерабатываться во фрагмент выступления «первого» на очередном Пленуме (что в интересах дела было неплохим вариантом). Уже здесь, кстати сказать, проявилась одна из отличительных черт Б. Ельцина – схватывать налету какие-то новые идеи; и не потому, что они согласовывались с его некой мировоззренческой концепцией (таковой – даже меняющейся – у него, по моим представлениям, не было), а потому, что в данный момент они представлялись передовыми, впечатляющими.

Но на этом Пленуме речь «первого» не состоялась; вместо нее произошло его крещение – приобщение к высшей партийной элите. А то ведь прозвучи его речь на Пленуме, – парадокс ли это? Неудача? Знак? Б. Ельцин мог бы стать основоположником товарно-рыночной экономики при социализме. Впрочем – важно ли это было в тот знаменательный момент партийного крещения? В тот момент, когда Борис Николаевич упрочился в Большой власти?

287

Горбачев и Ельцин

А сейчас кратко о том, что автор этих строк понимает под «Большой властью». Тем более, что этот феномен – один из центральных в жизни советского общества; и без его учета понять существо и подноготную советского общества, перипетий его посттоталитарного развития совершенно невозможно. Неизгладимый отпечаток оставила она и на взаимоотношениях М. Горбачева и Б. Ельцина, придала им особые окраску, повороты.

«Большая власть» означает, что перед нами – не просто сильная власть и даже не то, что она – абсолютная, неограниченная, тотальная, не имеющая никаких преград. Перед нами в буквальном смысле «много власти» – «гигантский массив», – сосредоточенная в руках чиновничества, образующего целостную систему и держащего мертвой хваткой все, без остатка, общество – от его экономики до всех проявлений духовной жизни.

ти Большая власть, конечно же, не может не иметь могучего всесильного центра (в виде единодержавного Вождя, как это было до 1953 г.,

«при Сталине» или – как в последующее время – в виде высшего партийного ядра – Генсека и Политбюро, в котором выделялась руководящая группа, приближенная к Генсеку). Вместе с тем в силу той же огромности она не сводится к одному лишь своему центру. Кроме всемогущего центра существует громадная пирамида нижестоящих партийных «центров», местных властвующих партийно-государственных образований – рескомов, обкомов, крайкомов, райкомов республик, областей, районов, возглавляемых своими «первыми».

И вот эти самые «первые», особенно – в республиках, областях, краях – представляли собой уникальные, в чем-то поразительные властные фигуры, выявляющие всю подноготную партийно-советского строя. «Первый» в республике, области, крае – это в сущности неограниченный властитель в своем удельном регионе. Какого-либо противовеса ему в области, крае, республике нет. Но вот парадокс! Сам-то он в сущности – подчиненное лицо перед аппаратом ЦК, тем более – Политбюро (хотя «первые» по принятому обыкновению входили в высшее коллегиальное образование – Пленум ЦК).

Это и предопределяет своеобразие фигуры «первого», во многом повлиявшей на политическую жизнь общества и в посттоталитарных условиях – поразительное сочетание привычки ко всевластию, безропотность перед «верхами», жажда сбросить с себя такую безропотность, неодолимое стремление перейти на более высокую ступень Большой

288

Торжество и драма Бориса Николаевича. Взгляд вблизи

власти, любыми способами удержать, усилить свой статус и перспективу дальнейшего возвышения.

В этой связи – один штрих из мира власти тех времен. М. Горбачев многократно говорил о том, что до перестройки он как Генсек обладал

«необъятной властью». Это – не совсем так. Генсек действительно мог единолично решать многие вопросы. Но в послесталинское время – только в известной «мере». Все решения, затрагивающие систему власти в целом, интересы правящей партийной элиты, ее основных кланов, должны были по неписаным законам вырабатываться в единении со всей руководящей группой, с учетом интересов всех кланов и проводиться через Политбюро, его руководящей группы. Иначе? Иначе – Генерального ожидала судьба Хрущева – в том или ином виде жесткое отстранение от власти (если – понятно – отбросить иной вариант – возвращение к единодержавным сталинским временам, что памятуя уроки послеленинского времени, правящая элита, наверняка, не допустила бы). Если власть вообще, как известно, развращает (абсолютная власть – аб-

солютно), то Большая власть, кроме того, образует поле жесткого притя-

жения и воздействия, диктующего свои законы поведения. И это становится решающим обстоятельством в жизни общества, которое во многом – а порой и без каких-либо вариантов – определяет жизнь людей, их поступки и судьбу. И хотя на ход общественных событий в условиях перемен в России оказали существенное влияние поступки деятелей, продиктованные их внутренним духовным миром, силой интеллекта, человеческими слабостями и порывами, но эти поступки и движения души неизменно несли на себе и печать той атмосферы, которая обусловлена затаенной и бесовской энергетикой Большой власти, ее неумолимыми императивами. Б. Ельцин сразу же показал себя как один из наиболее последовательных сторонников решительных реформаторских (как представлялось в то время) действий Генсека, более того, как своего рода безот-

казная ударная сила в их проведении.

Не могу односложно ответить на вопрос – была ли в поступках Б. Ельцина убежденность в необходимости предпринимаемых акций или же верность действиям всей генсековской команды. Наверное – и то и другое одновременно.

Тем более, что в курсе Генсека в то время не было уж очень резких отступлений от существовавших партийно-идеологических канонов. Этот курс, пусть и не прописанный в отработанных формулах и в чем-то неопределенный, заключался в усовершенствовании социализма – на смену существующему социализму должен был прийти настоящий социализм – гуманный, демократический, «с человеческим лицом» (идея, с ко-

289

Горбачев и Ельцин

торой всего несколько лет до того выступили и за которую жестоко пострадали чехословацкие сотоварищи по коммунистическому движению).

И хотя такого рода курс уже в 1987–1988 гг. получил особое название – «перестройка», все реформаторские новации по господствующим партийно-идеологическим представлениям должны были происходить «по Ленину», под лозунгами «больше социализма», с целью осуществления будто бы нэповских мечтаний Ильича, прежде всего – победы «цивилизованных кооператоров».

В таком «перестроечном» курсе сохранялось, увы, многое из того, что относится к изначальным и коренным порокам марксистской утопии, особенно в ее ленинско-сталинском варианте. И все же – как это ни может показаться удивительным – практическая линия, связанная с политикой перестройки, во многом (как это мне представляется, при ее оценке с позиций сегодняшнего дня) могла бы оказаться при последовательном ее проведении – весьма перспективной. Это – формирование слоя свободных собственников – свободных кооператоров, лиц, занимающихся индивидуальной трудовой деятельностью, фермерских хозяйств, малого и среднего бизнеса.

Правда – как это и следовало по логике вещей – основное внимание в это время уделялось государственному сектору. Был издан в общем прогрессивный закон о государственном предприятии, предусматривающий расширение его экономической самостоятельности, нацеленность на производство товаров, возможность признания предприятия неплатежеспособным, усиление в нем функций трудового коллектива, что – и это не исключено – позволяло при развитии этой линии включить предприятия в товарно-рыночные отношения на основе закрепляемого за ними имущества (полного хозяйственного ведения им).

Но здесь сразу насторожили некоторые моменты. И дело не только в том, что и сам закон оставлял в то время предприятия в неустранимой зависимости от ведомств, чиновничьего усмотрения, но и в том еще, что вслед за законом была издана серия совместных постановлений ЦК КПСС и Совмина (кажется 10 или 12) по вопросам хозяйственного управления. В то время я дотошно, с карандашом, делая выписки и заметки, по-студенчески проработал все эти многостраничные руководящие фолианты, призванные – как было объявлено – развивать реформу. И, вспоминается, – пришел в ужас: ни один из них ни на один малюсенький шажочек не продвигал реформирование этой чудовищной махины – государственного хозяйства. Кажется, именно тогда в моей душе закралось ощущение беды – обреченности всех реформаторских затей, коль скоро они затрагивают государственного монстра.

290

Торжество и драма Бориса Николаевича. Взгляд вблизи

Было видно по всему, что Борис Николаевич в ранге секретаря ЦК со всей своей настырной энергией включился в реализацию намеченных перестроечных мер.

Какие мысли и намерения обуревали его при этом – сказать трудно. Но с точки зрения «линии», видимо, все было в порядке. Так как вскоре последовало его назначение на весьма высокий по большевистским стандартам пост – секретаря Московского горкома; одновременно оказался пройденным и последний партийный рубикон: Борис Николаевич вошел – хотя еще «не совсем» – в когорту высших партийных иерархов – стал кандидатом в члены Политбюро. На очередном Пленуме ЦК, который должен был состояться после злополучного октябрьского (1987 г.) Пленума, в согласии с тогдашней политбюровской практикой готовился его перевод в «полные» члены высшего партийного ареопага. На секретарско-горкомовском поприще Москвы на гладкой до то-

го дорожке появились первые ухабы, первые и все более нарастающие сбои. Здесь у Б. Ельцина, судя по всему, не все получилось так, как хотелось бы, не прошел свердловский вариант молниеносного успеха.

Напротив, новый секретарь горкома натолкнулся на жесткую стену неприятия и вражды. Оказались, понятно, у него и сторонники, которых Борис Николаевич попытался как можно быстрее разместить на ключевые посты – секретарями райкомов, руководителями отделов горкомовского аппарата.

Но ведь Москва наполовину с лишком – Москва чиновничья, крепко приспособившаяся к бездеятельному благоденствию за счет богатств всего Отечества, агрессивная и жестокая в защите своих позиций, намертво спаянная чиновничьей круговой порукой, клановой солидарностью. Тут против любого новшества – штыки. Говорить – говори. Мели про «перестройку», но – не тронь нашего, святого.

Даже быстротечные по-ельциновски обкомовски-комиссарские разборки «на месте» с управдомами и начальниками цехов стали, вдобавок ко всему, поводом для серии издевок и язвительных насмешек. Нарастающими волнами такие настроения и оценки накатывались на секретариат, окружение Генерального…

С легкой прогулкой по покорению Москвы (как спустя несколько лет – и с покорением Чечни) не получилось. Не знаю, как у кого, но, обращаясь к собственным возможным ощущениям (попади я в подобную ситуацию), могу сказать с предельной определенностью, что для меня бы такое положение дел было бы бездной отчаяния. Тем более, что, по-видимому, обескураживающим было отсутствие явно ожидавшейся мощной поддержки от Генерального, от которого – надо по-

291

Горбачев и Ельцин

лагать – стало все более веять холодком разочарования, несбывшихся ожиданий.

Можно предположить, что это время было одним из самых драматичных во взаимоотношениях М. Горбачева и Б. Ельцина. Именно тогда появилась трещина, что-то надломилось во взаимоотношениях партийного лидера и его верного сподвижника – предвестник последующих событий. Недаром – как стало известно позже – в сентябре – октябре Б. Ельцин настойчиво искал встречи с Генеральным – «поговорить»,

«обсудить». А тот уклонялся, отговаривался, ни да ни нет, демонстрируя свое личное нарастающее отчуждение, неприятие былого сотоварища. Воочию видел потом – как это происходит (скажем, на примере Е. Лигачева, которого Михаил Сергеевич в 1989–1991 гг. уже не признавал своим ближайшим сотоварищем, хотя тот продолжал отвечать за большой участок работы; да и на себе после одного из первых решений Комитета конституционного надзора, впервые в истории страны лишившего юридической силы одно из решений верховной власти, испытал тягостное ощущение такой ситуации неприятия-отчуждения, когда возникает импульс резко отреагировать на подобную ситуацию…).

Чужая душа – потемки. Верно сказано: каждый человек – это целая Вселенная, большая часть которой скрыта от глаз, неведома никому. Особенно, если не встречаешься с человеком «глаза в глаза», не проводишь с ним дни, когда в какое-то мгновение вдруг притупляется охранная бдительность души и на какие-то мгновения становятся различимыми отдельные, ранее неведомые частички скрытой от внешнего взора жизни человека, его внутреннего мира.

Тем более это верно в отношении властвующих персон, и наиболее ярко как раз в советское время, когда сам образ бытия предопределял неотвратимость «двойной жизни» – одной в официальных делах, а другой – в своем доме, на кухне. И когда властвующие персоны при их жизни были видны, пожалуй, только на экране телевизора в президиумах заседаний или считывающих заранее написанный текст на трибуне, да в толпе сопровождающих на каком-либо показушном «посещении». В «обкомовское время» с Борисом Николаевичем мне не довелось встретиться ни разу. Хотя после 1985 г. приходилось мне бывать в обкоме частенько: отделы (науки, адморганов) все чаще приглашали «посоветоваться» по правовым вопросам – наконец-то понадобились! Но с вузовскими работниками, за неведомыми мне исключениями, «первый» не встречался. И у меня нет решительно никаких данных, подтверждающих или опровергающих, его прогрессивно-демократический или какой-то

292

Торжество и драма Бориса Николаевича. Взгляд вблизи

иной настрой, который – кто знает – возможно, у него какой-то и был. Но по всем, без малейшего исключения, фактическим данным – действиям, реально произнесенным словам, заявлениям Б. Ельцин – это верный партиец, не отступающий от линии Политбюро ни на шаг и (потому!) энергично и без помех идущий по ступенькам партийной иерархии к вершинам Большой власти.

Могу твердо свидетельствовать, свердловчане искренне гордились своим земляком. Самые сильные речи на Пленумах. Поставлен

«на Москву» (он-то даст чванливым москвичам прикурить!). Что без него, нашего Бориса Николаевича, может сделать один Горбачев?

А вот сожаления о потерянном «хозяине области», как мне помнится, не было. В этом отношении больше пришелся по душе, поначалу показавшийся безликим, пришедший на пост обкомовского «первого» преемник Бориса Николаевича Ю. Петров. Не столь красноречивый и резкий в своих акциях, он занялся будничными делами области, решением каких-то текущих дел, одновременно пытаясь разобраться в перестроечной сумятице (для чего – кстати будет сказано – на второй день после своего прихода на пост «первого» встретился с ведущими вузовскими гуманитариями, начав встречу со слов: «помогите понять…»). Поучительна дальнейшая судьба Юрия Владимировича Петрова, подтверждающая неизменность господствующих партийных нравов (увы, оказавшихся неизменными и для М. Горбачева). После того как в 1988 г. появилась печально-знаменитая статья в «Советской России» ленинградской преподавательницы химии Н. Андреевой, возвестившей о возможном и желательном пришествии большевистской реакции, и резкой отповеди в ответ на нее А. Яковлева и М. Горбачева, последний при встрече с Юрием Владимировичем спросил у него об этой статье. А Ю. Петров возьми да и скажи: «Ну, что особенного – плюрализм мнений». Через короткое время Ю. Петров был направлен послом на Кубу. Его место «первого» занял заурядный партийный чиновник Бобыкин – бывший «второй» Свердловского обкома (и, судя по всему, действительный приверженец старых порядков) – тот, которого не так

давно стремительно «обошел» Б. Ельцин.

И это все произошло в обстановке, когда практически Юрий Владимирович не отступал от «линии», а в суровые недели после жестокого для Б. Ельцина Октябрьского Пленума (об этом рассказ – дальше), пожалуй, он один в нашем крае, по десятку раз на день выступая на взбудораженных собраниях, смог утихомирить гневные страсти кровно обидевшихся за знатного земляка свердловчан.

293

Горбачев и Ельцин

И вот – итог. В конце 1991 г., когда грянули Беловежское и АлмаАтинское соглашения и власть в Москве уже формально сосредоточилась в руках Б. Ельцина, он при мимолетной встрече со мной сказал доверительно о том, что будет приглашать на пост главы президентской администрации Ю. Петрова. На следующий день я улетал в Свердловск и в аэропорту встретил Юрия Владимировича, который после своей кубинской эпопеи впервые посещал родные места. О предстоящем назначении он ничего не знал. И мы всю дорогу до Свердловска (к «Екатеринбургу» мы оба еще не привыкли) проболтали о кубинских делах, о сложных взаимоотношениях М. Горбачева с Б. Ельциным.

Враги

Все произошло нежданно. Во всяком случае – для непосвященных. А непосвященной была вся страна, кроме узкого круга властвующих персон. Шел к концу 1987 г., еще не минуло и двух лет перестройки. И вот накануне празднования 70-летия Великого Октября (жизнь шла по твердым старым канонам) состоялся Пленум ЦК, посвященный

подготовке к этому празднованию.

На следующий день после Пленума возникло ощущение тревоги. Из информационного сообщения о Пленуме мало что можно было понять, но у всех нас, привыкших за советское время читать между строк, не оставалось сомнений в том, что на Пленуме произошло что-то непредвиденное и серьезное. В информационном сообщении был приведен длинный перечень выступающих, которые «осудили» выступление Б. Ельцина. Что? Что за выступление? За что осудили?

Как водится, поползли слухи. О предстоящих неприятностях для

«нашего Бориса Николаевича».

А может быть, все сойдет? Будет спущено на тормозах? Ан, нет. Сразу же после октябрьских юбилейных торжеств – пленум московского горкома с выступлениями (в немалом числе – бывших секретарей московских райкомов, недавно снятых со своих постов), с новыми обвинениями, в адрес провинившегося, теперь – конкретными, за какие-то московские прегрешения, за «расправу над кадрами», потом – длинное, и как нередко бывало – не очень ясное, назидательное выступление Генерального, скомканные, тоже не очень ясные оправдательные слова Бориса Николаевича, намеки о его болезни.

А итог твердый, безапелляционный – освободить от поста секретаря горкома. А спустя несколько недель – Пленум ЦК, где поставлена точка – освободить Б. Ельцина и от поста кандидата в члены Политбюро.

294

Торжество и драма Бориса Николаевича. Взгляд вблизи

Расправа. Беспощадная большевистская расправа. В современном, благопристойном, впрочем, антураже.

И вновь тот же вопрос – за что?

Как выяснилось чуть позже, выступление Б. Ельцина на Октябрьском Пленуме было традиционно резким. Наверное, еще более резким, чем всегда. Что-то наболело в столкновениях с московской бюрократией, с цэковскими секретарями, что-то шло прямо от упомянутого ранее отчаяния, от невозможности сдвинуть чиновничью машину, добиться кардинального решения какой-то проблемы – «по-свердловски», ярко, впечатляюще. Главное же прегрешение – выступление бы-

ло не согласованным, не обговоренным, как водится, с Генеральным,

с секретарями, не по теме (тем более, что Генеральный обещал все же встретиться после торжеств, поговорить).

И все же было в этом выступлении такое, что до сих пор составляет неразгаданную тайну. Чем-то надо было глубоко затронуть М. Горбачева, его ближайшее окружение (может быть, что-то «семейное»?), чтобы Генеральный так резко отвернулся от своего, казалось бы, самого верного сподвижника.

Я знаю по личным контактам, как личностно-жестко реагирует Михаил Сергеевич на обманутые ожидания. Помню, каким непреступно отчужденным стало ко мне отношение М. Горбачева, а вместе с ним – его окружения, когда Комитет конституционного надзора приостановил (об этом уже упоминал) указ Президента «по Садовому кольцу» – первое за всю историю советского строя реальная и открытая отмена решения, принятого персоной номер один, – претензия на то, чтобы хоть в чем-то встать вровень с этим «первым лицом».

Со временем я все больше склоняюсь к мысли, что роковую роль в событиях того времени сыграли не некие мелочи, которые порой действительно ранят значительно сильнее, чем что-то другое (будто бы задел Раису Максимовну, не посчитался с горбачевским советом – подождать и пр.), а неприятие ельциновских резких шагов чиновничьей Москвой, что, видимо, сконцентрировалось в позиции секретариата ЦК, возглавляемого Е. Лигачевым. Не исключено, что ключом ко всему является сугубо личная реакция первой персоны – вспыхнувшее у Генерального настороженновраждебное отношение к, казалось бы, преданному сподвижнику, который уж слишком круто сам «пошел» (тоже твердо знаю по личным впечатлениям – каким невыносимым становится любой деятель, в поведении которого можно усмотреть возможные высокозначимые действия, тем более – как приходилось наблюдать – претензии на высокий пост, не дай Бог, – кто его разберет? – не на «мой ли собственный»).

295

Горбачев и Ельцин

Вероятнее всего, здесь соединились многие причины, в том числе – только что упомянутые. Не исключено, что в данном случае начали проявляться жесткие законы «партийного отбора», когда более заметную роль начинают играть персональные свойства лица, в первую очередь – такие его качества, как личная преданность, безоговорочное послушание. А быть может, тут правомерен и вывод более широкого значения.

Не прозвучал ли в эпизоде с Б. Ельциным первый суровый сигнал о том, что перестройка в «рамках социализма», когда набрала невиданную силу вездесущая чиновничья бюрократия, невозможна, все равно не состоится? Сигнал о том, что Система коммунистической власти остается всемогущей, способной провести любое решение? И надо было, чтобы Провидение выдвинуло на авансцену такого деятеля, который своей яростной неуемной энергией, заведенной на своей личной обиде и ненависти, смог бы все же поколебать непоколебимое?

Если это верно, то тогда легко объясняется тот всенародный протест, который вызвал партийная расправа с Б. Ельциным (наряду с моральной нечистоплотностью такой расправы, когда «хозяином» растаптывается верность наиболее последовательного своего сподвижника).

Задумывался ли когда-нибудь М. Горбачев о том, с какого момента началось его падение?

Борис Николаевич был «сломан». Жернова партийной расправы, когда ослушник низвергался с властных высот в политическое небытие, никогда еще не давали сбоев. Поначалу они с математической точностью «сработали» и тут. И тут – как и во всех, без исключения других аналогичных случаях – человек был смят, выброшен прочь, низвергнут. Никак не повлияла на происходящие события волна протестов, прокатившаяся по ряду регионов (особенно – Екатеринбургу, Москве), – первая открытая и столь масштабная в советскую пору, да к тому же во время – как считали многие – начавшихся демократических перемен. И никто не посчитал достаточным «пряник» – назначение провинившегося на солидный властный пост – заместителем руководителя союзного Госстроя: всем было ясно – этот так, небольшая по-

дачка, от реальной власти Б. Ельцин отстранен.

Буря спустя некоторое время вроде бы утихла, во всяком случае – внешне. Но было заметно, как вдруг, нежданно вырос авторитет Бориса Николаевича; одновременно стал меркнуть образ М. Горбачева, закрались сомнения в успехе перемен. Именно тогда, и сразу во всю силу, дала о себе знать популярность Б. Ельцина. Достаточно Системе проявить свою силу, тем более – по отношению к тому или иному человеку, как популярность этого человека резко взмывала вверх

296

Торжество и драма Бориса Николаевича. Взгляд вблизи

(аналогичный результат достигался в то время при бескомпромиссной критике Системы – безотказно действующий способ, которым с неизменным успехом пользовались на выборах жаждущие власти люди). Впрочем, в то время Б. Ельцин не воспользовался нежданной удачей, он продолжал находиться в рамках принятых в ту пору порядков.

Примечательным в этом отношении было выступление Б. Ельцина в конце 1988 г. на партийной конференции (он был избран, преодолев сопротивление партийного руководства, по инициативе первичных низовых партийных организаций Свердловска). Его – в общем тоже незапланированное, нежелаемое руководством – выступление было умеренно-жестким, обращенным главным образом против верховода в высшем партийном аппарате, секретариата, возглавляемого Е. Лигачевым. И итог выступления – не требование, а скорее просьба к конференции, весьма умеренная, – всего лишь «реабилитировать» его по партийной линии, т.е. снять обвинения, быть может, «восстановить»… Казалось, перелом в таком настроении вот-вот наступит после того, как в начале 1989 г. в стране были объявлены «свободные выборы» в народные депутаты, в обновляемые органы власти. Ведь в ответ на ряд предложений «снизу» Б. Ельцин согласился – явно вопреки позиции партийных инстанций – баллотироваться в народные депутаты и одержал оглушительную победу в большом столичном избирательном округе. В ходе борьбы он будто бы загорелся, активно наступал, громил «привилегии». Да и сам по себе этот факт – выдвижение кандидатом в депутаты, избирательная кампания, победа на выборах – был, как и выступление на Октябрьском Пленуме, прямым вызовом Системе коммунистической власти. И такой факт, выявляющий небывалую поддержку свергнутого кумира населением, несомненно, мог воодушевить сломленного человека, воз-

будить в нем новую энергию, дать импульс к решительным действиям.

Этого не случилось.

Хотя на открывшемся в мае 1989 г. Съезде народных депутатов Б. Ельцин был в центре внимания – постоянно был окружен толпой почитателей, корреспондентов, давал интервью, что-то твердо говорил, обличал привилегии – он вместе с тем никаких решительных шагов по утверждению своей радикальной позиции, как это утвердилось в общественном мнении, не предпринимал. И это всем присутствовавшим на заседании бросалось в глаза. Особенно в сопоставлении с резкими, нетрадиционно-жесткими, порой дерзкими выступлениями А. Сахарова, А. Собчака, Г. Попова, С. Cтанкевича, других деятелей московской депутации – наиболее радикальной и наступательной из всех депутатских групп (вскоре преобразованной в «межрегиональную группу»).

297

Горбачев и Ельцин

Обескураживающим для многих был самоотвод Б. Ельцина при выборах Председателя Съезда. Ведь его депутаты (одни с надеждой, другие с любопытством) выдвинули в качестве альтернативы М. Горбачеву; а «он» отказался от борьбы, и сам самоотвод был каким-то вялым, с не очень вразумительными доводами.

А затем, после того как скрытые партийные механизмы, по всей видимости, все же сработали и Борис Николаевич не был избран в постоянно действующий Верховный Совет, какой-то осадок – при всех восторгах почитателей Б. Ельцина – оставил сам факт принятия им места в Парламент от А. Казанника. Горькую чашу такого «дара» пришлось испить четыре года спустя, когда в ходе драматических событий октября 1993 г. А. Казанник был назначен Б. Ельциным Генеральным прокурором – факт, сам по себе не делающий никому чести. А затем – роковой финал всей этой цепи событий: весьма сомнительные действия Генерального прокурора, скоропалительно поддержавшего амнистию участников событий 1991 и 1993 гг., перекрывший путь к правосудным решениям.

А Михаил Сергеевич держался победителем. Порой торжествующим победителем. Эдаким отважным капитаном, который, умело маневрируя, с трудом и потерями, но все же твердо ведет государственный корабль сквозь рифы и водовороты крайностей и экстремизма.

При этом не очень-то скрывалось, что маршрут по бурным водам молодой демократии прокладывает «партия»: до открытия Съезда народных депутатов прошел Пленум ЦК, состоялось собрание депутатовкоммунистов, секретари обкомов, другие члены ЦК, деятели цековского аппарата присутствовали на заседаниях Съезда, создавая в ходе депутатских выступлений «соответствующий» шум, а в перерывах заседаний спускались с антресолей к своим областным депутациям –

«посоветоваться». А вот деятели высшей партийной когорты, причастные к Политбюро, секретари ЦК – даже те, кто входил в число депутатов и на заседаниях сидел вместе со своими депутатскими группами, в перерывах разом устремлялись в боковую дверь Президиума – в обширную рабочую комнату Президиума – на «чай-кофе».

Борис Николаевич в эту боковую дверь уже не входил…

У меня создалось впечатление, что после того как Б. Ельцин стал во главе Комитета Верховного Совета по строительству и архитектуре, у М. Горбачева, у всего высшего партийного эшелона наступило успокоение. Казалось бы – все в порядке. Вопрос решен. «Борис» снова допущен к власти (до последнего времени было принято, что посты председателей комитетов и комиссий Верховного Совета неизменно занимали высшие партийные чины, да тут еще – прорекламировано и кажется

298

Торжество и драма Бориса Николаевича. Взгляд вблизи

осуществляемое возвышение советских представительных учреждений). Так что какая-никакая, а реабилитация Б. Ельцина состоялась.

Перед началом самого первого организационного заседания, на котором как раз происходило избрание председателей комитетов и комиссий, в зале заседаний Верховного Совета можно было наблюдать такую картину. На самой верхней отдаленной скамейке, расположенной на возвышении за столом Президиума, сидят рядышком М. Горбачев и Б. Ельцин. Видимо, это была первая один на один встреча после октябрьского разрыва (хотя – характерно – не в рядом расположенном кабинете Генерального, а в зале, как бы мимоходом). Разговаривают негромко, деловито. Больше говорит Михаил Сергеевич. О чем разговор? Судя по каким-то еле уловимым приметам, по последующим событи-

ям (скорее – по отсутствию таковых), М. Горбачев говорил примерно так:

«Ну, что, Борис, рекомендуем тебя председателем важнейшего комитета. Будем дальше работать. Только ты не горячись, не торопись. Поработаешь председателем комитета, а потом будем решать… Договорились?» Если верно предположение о том, что примерно такой разговор, действительно, состоялся, то это объясняет некоторые последующие события. Одно из них касается эпизода в общем-то из личной жизни Бориса Николаевича, но – такого, который с позиций беспощадных нравов, существовавших в ту пору в партийно-политической среде, мог, казалось бы, вновь низвергнуть его в политическое небытие. Речь идет о случившемся осенью 1989 г. происшествии у моста, находящегося рядом с правительственным дачным поселком в районе санатория «Сосны». Тут небезынтересны некоторые детали обсуждения

этого происшествия, участником которого мне довелось быть.

В тот осенний день на заседании сессии Верховного Совета появился после долгого отсутствия Б. Ельцин, сел на свое место на первом ряду, рядышком с крошечной Гаер – отчаянной воительницей за права малых народов Севера и Дальнего Востока. На сессии в те дни шла рутинная, но пока еще с романтическим законосозидательным энтузиазмом работа над проектом какого-то закона, кажется, крутились и перекручивались законоположения о посреднической кооперации. Перед самым обеденным перерывом председательствующий М. Горбачев внезапно предложил тотчас же, «по срочному вопросу» собраться членам Президиума, куда по должности входили председатели комитетов и комиссий. А на заседании после заявления председательствующего о том, что в последнее время распространились слухи о нападении в Подмосковье на Бориса Николаевича, слово было дано министру внутренних дел В. Бакатину. И тот, изрядно волнуясь, рас-

299

Горбачев и Ельцин

сказал, что несколько дней назад поздним вечером в помещение милицейского поста у правительственных дач вошел человек в мокрой одежде и пояснил, что на него напали, набросили на голову мешок, бросили в реку. Когда за ним приехали, выяснилось, что это – Борис Николаевич. Факт нападения по проведенному служебному расследованию не подтвердился (высота моста свыше десяти метров, уровень воды в реке небольшой, Борис Николаевич, приехавший с букетами цветов, просил водителя машины оставить его одного…).

Могло ли это происшествие послужить поводом для новой, теперь уже публичной и окончательной расправы? Наверное – да. Причем не в кулуарно-партийном стиле, а в открыто-публичном. Возможно, для этого было бы достаточно подробной публикации всего случившегося с показанием милиционеров, водителя. Плюс – с трудом произнесенное признание на заседании Президиума Б. Ельцина в том, что никакого нападения на него не было (его с большой настойчивостью добивался председательствующий и потребовал, чтобы оно было повторено во всеуслышание на заседании сессии).

Почему такой новой расправы не произошло? У меня нет другого объяснения, кроме того, что М. Горбачев, высший партийный эшелон твердо уверовали – «Борис» уже вне игры, дальнейшего его взлета к власти уже не будет, и в данном случае задача одна – еще раз поставить былого сотоварища на место и милостью к оступившемуся, благородством продемонстрировать – кто есть кто.

И возможно, еще в то время сработали и клановые законы, сообразно которым до поры до времени – до тех пор, пока ослушник остается еще среди «своих» (а Борис Николаевич оставался членом ЦК и в США похвалялся, что никому не отдаст свой партбилет), его за личные огрехи не оченьто секут. Да и вообще в то время, осенью 1989 г., уже можно было утвердиться во мнении, что все, даже самые драматические процессы замыкаются на официальной власти, проходят по ее законам, и потому Б. Ельцин сколько-нибудь значимой угрозы существующей системе не представляет. Впрочем, все, быть может, и совсем не так – и об этом кое-кто говорил открыто. Такое «вольное» поведение Б. Ельцина воспринималось многими как свидетельство того, что он – «наш мужик». Ну, и что?

Нормально. Гульнул, слегка пострадал, попытался выкрутиться. Ведет себя как настоящий мужик.

Кстати, сдается, что впоследствии подобные акции стали даже рассчитанными действиями людей, жаждущих власти.

Потом с конца осени 1989 г. наступило затишье, и продолжалось оно до конца весны следующего года.

300

Торжество и драма Бориса Николаевича. Взгляд вблизи

То есть затишье, конечно же, относительное.

Даже с внешней, событийной стороны. Состоялось два Съезда народных депутатов, на одном из них (мартовском) М. Горбачев был избран Президентом СССР – новый институт власти, который и я пропагандировал и при его обосновании на мартовском Съезде ввернул новое выражение – «паралич власти».

Безостановочно заседал союзный Верховный Совет. Совет на своих заседаниях бурлил, вскипали страсти и амбиции при отработке законодательных текстов – порой по самым пустячным вопросам. Выстраивались очереди у микрофонов; тем более, что заседания целиком транслировались по телевидению, и некоторые депутаты, подстегивая к активности своих коллег, за короткий срок попали в разряд телегероев. Правда, все это было не для Бориса Николаевича. По всему было видно, что для него после отчаянного, полного драматизма нового восхождения наверх, жарких схваток, бескомпромиссных поединков все это стало тягостным временем. Что это – то ли потолок, конец пути,

то ли передышка? Или – горбачевское коварство, обман?

Однажды я зашел в помещение его комитета (оно располагалось поначалу – как и помещения других комитетов и комиссий – в люксовых номерах блока гостиницы «Москва», прилегающего к «митинговой» Театральной площади). Он сидел в пустом кабинете за чистым столом, отрешенно смотрел перед собой, вяло отреагировал на переданную мной просьбу одной из жалобщиц – их было великое множество – принять ее. Впрочем, и, по сути дела, осенне-зимнее затишье конца 1989 – начала 1990 г. было во многом все же кажущимся, обманчивым, зыбким. Ведь что ни говори, несмотря на все демократические бури, коммунистическая система устояла. Сверх того. Даже казавшиеся превосходными достижения в законодательстве – первые свободные, весьма привлекательные законы – о печати, о собственности, об аренде, по кооперативным вопросам – на поверку, как показал последующий анализ, – привели к тому, что главные силы партократической власти лишь отступили, стали менять свой облик, приспосабливаться, а ее основы оказались мало в чем затронутыми. Вступили в действие многочисленные скрытые механизмы, уловки, ловушки, позволившие во многом блокировать парламентскую перспективу изменения системы, ограничивать и сводить на нет уже принятые законодательные нововведения, в итоге – и по-прежнему проводить «партийную линию». Мне сдается, что в неторопливой, внешне успокоенной обстанов-

ке Б. Ельцин так и не смог по-настоящему найти себя. Отсюда, по-видимому, та импульсивность, экстравагантность, которыми была отме-

301

Горбачев и Ельцин

чена его поездка в США (и это подчеркнуто, с недоброжелательными акцентами было отражено в телевизионном фильме, газетных статьях партийной печати и даже отмечено парламентской комиссией по этике). Да и происшествие у правительственных дач, возможно, имеет ту же психологическую подоплеку – несбывшееся ожидание, помноженное на еле сдерживаемое нетерпение и неудовлетворенность, нежданное смирение перед все еще торжествующей, вновь оказавшейся незыблемой Системой.

Именно своего рода незыблемость, устойчивость советской системы власти, ее неуступчивость и изворотливость, способность выдержать, казалось бы, мощный демократический напор, оказались обстоятельством, заставившим – как я понимаю – приверженцев основательных демократических перемен сменить ориентиры и даже ужесточить свои намерения («не хотите перемен в системе ваших же парламентских нововведений, будем действовать иначе и пойдем дальше»).

Тем более, что в такой обстановке упрочила свое положение и особая организационная институция, противостоящая официальной власти. Как уже упоминалось, на основе московской депутатской группы (она в дни первого Съезда стала объектом обвинений депутатов из провинции за «высокомерие», «деструктивность») сформировалась межрегиональная группа. Вот она-то и стала даже не столько возмутителем спокойствия, сколько принципиально новым в советских условиях явлением – официально признанной организационной силой, противостоящей официальной партийно-советской власти. Характерно, что А. Сахаров за несколько дней до ухода из жизни поставил вопрос о преобразовании межрегиональной группы в партию.

В межрегиональной группе – насколько я могу судить – сложилось убеждение, что необходимо пойти на фактическое овладение властью и прежде всего – на завоевание властных рычагов на тех участках политико-государственной жизни, где сила партократических механизмов

не столь значительна, – в местных Советах и в особенности в республиканских институтах власти.

И в это время, весной 1990 г., открылась кампания по выборам в местные Советы и республиканские представительные органы – Верховные Советы союзных республик, в том числе – РСФСР, России. На ведущие посты – мэров столичных городов – Москвы и Ленинграда были выдвинуты видные деятели демократической ориентации Г. Попов и А. Собчак. Самое же значительное здесь – это начатая, с размахом и бурно, кампания по избранию в Верховный Совет РСФСР, с явной нескрываемой нацеленностью на то, чтобы Б. Ельцин занял пост

302

Торжество и драма Бориса Николаевича. Взгляд вблизи

Председателя Верховного Совета – пост главы государства, в общем уже сравнимый с государственным статусом М. Горбачева.

Кто видел Б. Ельцина в те дни, знает – как разом преобразился Борис Николаевич. Вновь его походка стала твердой и уверенной, в словах – бескомпромиссность, в глазах – огонек борьбы.

Скажу еще раз – у меня нет никаких данных, подтверждающих демократические умонастроения Бориса Николаевича до начала 1990 г., зато – немало данных, свидетельствующих о том, что он – как и большинство из нас – находился в жесткой системе существовавших в то время господствующих отношений. Особенно – при выполнении функций «первого», да и в последующее время. При всем своем противостоянии официальной власти он не выходил за рамки продиктованных Системой «правил игры» – даже в отстаиваемых взглядах, лексике. Но вот в ходе работы союзного Верховного Совета и еще более – деятельности межрегиональной группы, сопредседателем которой он стал вместе с видными демократами, прежде всего – А. Сахаровым,

началось овладение Б. Ельциным демократией.

Ничего упречного в этом нет: каждый из нас, воспитанный советским временем, – каждый, без каких-либо исключений – проходил такого рода школу.

Вместе с тем усвоение Б. Ельциным представлений, понятий, лексики демократии, как мне представляется, не привело к формированию побудительной основы для активной наступательной деятельности. В этом, надо полагать, отдавали ясный отчет его сподвижники по межрегиональной группе. Один из активных ее участников рассказывал об отношении А. Сахарова к Б. Ельцину, к его миссии в демократическом движении. Лидер межрегиональщиков говорил о Борисе Николаевиче примерно так: «У нас, у всех есть свое дело, на которое каждый из нас может переключиться, – наука, преподавание, искусство. У Ельцина же ничего другого, кроме политического будущего,

нет. И он пойдет с нами до конца…»

Словом, Б. Ельцину – с учетом его популярности, славы прогрессивного деятеля, борца – отводилась довольно определенная роль. Это роль не духовного убежденного сотоварища по мировоззренческим идеям, ценностям, идеалам, а роль вождя, ударной силы и щита, способного пойти на основательные преобразования и упорно проводить их.

И такой расклад сил, при всей его рассогласованности с формально провозглашаемым статусом и намерениями действующих лиц, был верен. Или, можно сказать так, оправдан или вызван тогдашней ситуацией. Сами по себе ценности и идеалы демократии, особенно

303

Горбачев и Ельцин

в обстановке продолжающегося господства Большой власти, не создают побудительную основу для решительных действий – особенно таких, которые сокрушили бы коммунистическую систему. Неудачи ряда демократических деятелей по осуществлению программ, нацеленных на глубокое преобразование общественной жизни, – очевидное тому подтверждение.

У Бориса же Николаевича мощная побудительная основа для решительных действий уже была. Был духовный мир, уязвленный неправедным смещением, и было жгучее стремление реабилитироваться в политической жизни, в мире власти, и зрело, наконец, вырастающее из обиды побуждение поставить на место тех, кто чинил над ним расправу. Вместе с тем тягостные дни грозного затишья и приготовления к новой борьбе стали временем демократического самообучения Бориса

Николаевича.

Тут уместно заметить, что Борис Николаевич довольно быстро показал себя как человек, успешно самообучающийся, нередко схватывающий на лету известные идеи, образы, слова. И пусть это качество носило поверхностный характер и имело пределы, подчас новые идеи, образы, слова натыкались на стену непонимания, отторгались, а в практической деятельности вообще перекрывались действиями противоположного свойства. Все же успешное овладение Б. Ельциным демократическими образами и лексикой – факт значительный. Факт, ставший беспроигрышным.

Весной 1990 г. Ельцин был избран депутатом Верховного Совета РСФСР.

Борис Николаевич вновь «вышел» из той полувластной ниши в политико-государственной жизни общества, которая – как представлялось правящим верхам – была для него, с учетом сложившегося положения вещей, найдена. Такой поворот событий поначалу, кажется, не вызывал тревоги. Было подсчитано, что большинство эрэсэфэсэровских депутатов – коммунисты, причем в депутаты прорвалось на этот раз немалое число работников партаппарата, уступивших на выборах на общесоюзном уровне. Так что стратегам из ЦК представлялось, что кадровые вопросы в РСФСР будут решены так, «как надо». На пост Председателя Верховного Совета готовился партийно-хозяйственный чиновник средней руки – Власов.

Но в мае, в канун открытия Съезда народных депутатов РСФСР, повеяло грозой. Видимо, перспектива нового взлета Б. Ельцина приобрела реальные очертания. Нужно было что-то делать, предпринимать какие-то контрмеры.

304

Торжество и драма Бориса Николаевича. Взгляд вблизи

Сначала эти меры начали осуществляться по партийной линии, как водится, скрытно, по кабинетам, с глазу на глаз. За день-другой до открытия Съезда депутатов РСФСР М. Горбачев пригласил к себе, в здание ЦК на Старой площади, влиятельных депутатов-партийцев. Встреча, судя по репортажам в печати, не очень-то получилась. Тревога стала более острой.

И тогда пришлось идти в открытую – создать желательный, антиельциновский настрой на самом Съезде народных депутатов.

Конечно, это был неверный шаг. Тем более, что выступал «сам» М. Горбачев (значит, есть личный мотив), выступал неудачно, с прямым призывом не вверять высший пост в республике Б. Ельцину (значит, опять гонение). По парадоксальной логике, неумолимо действующей в подобных ситуациях, эффект тут был обратный: Б. Ельцин в результате такого выступления Президента СССР вернул себе образ несправедливо гонимого и обрел новых сторонников. И что хотелось бы особо отметить – открыто-публичное выступление М. Горбачева против «нашего Бориса Николаевича» перевело всю кризисную ситуацию из плоскости в основном закулисных, подковерных разборок в плоскость прямой вражды.

А затем последовал ключевой момент, когда вражда между двумя личностями вылилась в борьбу между «двумя Россиями», одну из которых олицетворял М. Горбачев, а другую – Б. Ельцин, – в борьбу между СССР и РСФСР. Таким ключевым моментом стало принятие Верховным Советом РСФСР Декларации о суверенитете, которая стала одним из первых звеньев в цепи событий, повлекших в конечном счете разрушение всей советской имперской государственности.

Одним из пунктов Декларации, вызвавших особо острую тревогу, был пункт о том, что российские законы имеют приоритет (верховенство) по отношению к общесоюзным. В то время я находился в подмосковном санатории, в который приехал и Г. Попов, человек, весьма близкий к Борису Николаевичу. Я сказал ему о своей тревоге.

«Вы обязательно, – ответил он, – растолкуйте это Борису Николаевичу». Через несколько дней поздно вечером он позвонил мне, пригласил зайти, и я в его номере застал Б. Ельцина. Увы, мои разъяснения оказались напрасными, да и – признаюсь – встретив колюче-жесткое неприятие, кажется, утратил свое преподавательское умение «растолковывать». Он уловил в упомянутой записи опорную точку в предстоящей суровой борьбе. Он сказал, парируя мои аргументы, одно – то, что верховенство российских законов устанавливается в «рамках нашей Конституции». Той Конституции, положения которой были во многом неопределенными. Словом, спустя некоторое время началась

305

Горбачев и Ельцин

невиданная в истории «война законов» – «предвестник скорого разрушения единой государственности.

В нынешней России 12 июня, день принятия Декларации о суверенитете РСФСР, – праздник. Ну, что ж, праздник так праздник, мало ли у нас их всяких. Но этот же день – день первой крупной победы Б. Ельцина над М. Горбачевым – отправная дата, с которой начались нарастающие процессы, повлекшие за собой падение первого и возвышение второго, и вместе с тем – крушение всей, казалось бы, несокрушимой Системы, а с ней – всего Советского Союза.

И вот тут нужно внимательно приглядеться к тем слагаемым, которые вопреки множеству иных факторов, условий и предпосылок приводят к такого роду результату. Я говорю «приводят» и этим хочу сказать, что коль скоро подобные слагаемые наличествуют – успех одних и неуспех других становятся неотвратимыми.

Первое слагаемое, так сказать, всей ситуации – это несбывшиеся ожидания скорых перемен, разочарование, недовольство людей существующей властью. Хотя бы такое, которое существовало в советском обществе в 1990–1991 гг.

А на этом фоне – два главных момента, которые и решают дело. Это, во-первых, гонимый деятель, известный своими радикальными шагами, и во-вторых, его, этого деятеля, программа радикальных действий, рассчитанная на обособленные местные (национальные или региональные – республиканские, областные) интересы. Важно здесь и то, чтобы местные интересы можно было отстаивать в соответствующем представительном учреждении (Верховном Совете, областной Думе), чтобы они таким путем стали гласом народа, а также то, чтобы в центре всего этого стоял ранее гонимый деятель – теперь лидер, энергия и напор которого звали избранников народа и известные слои населения к активным наступательным действиям. Для начала – как это и случилось в РСФСР летом 1990 г. – к принятию Декларации о суверенитете. В такой ситуации местные интересы становятся столь мощной силой, что они перекрывают все иные побудительные мотивы (например, партийную дисциплину, когда при принятии российской Декларации ее с воодушевлением поддержали также и представители мно-

гочисленной коммунистической фракции).

Такой механизм взлета вверх без каких-либо сбоев сработал и в ряде других республик (в частности, в Армении, Грузии), а затем и в областях (например, в Свердловской области в 1995 г. при выборах губернатора области). В ряде случаев ранее гонимые лидеры повторили ельцинские действия чуть ли не под копирку, точка в точку.

306

Торжество и драма Бориса Николаевича. Взгляд вблизи

Небезынтересно, что тут у людей приобретает доминирующее значение одна из древних биосоциальных программ поведения, связывающая наиболее решительные поступки с территорией, с «почвенными» интересами людей, считающих эту территорию «своей».

Как свидетельствуют многие факты, тот эффект, который наступает в результате того, что «срабатывает» указанный безотказный механизм успеха, является противоречивым, далеко не всегда оказывающим положительное воздействие на ход общественного развития.

Ниспровержение

Людям, знакомым с повадками гор, известно – начавшийся в горах снежный обвал – неостановим. Возникает он в движении снежной крошки, незаметного снежного ручейка. А вскоре – лавина, стремительно скатывающийся вниз снежно-ледяной вал, сметающий все на своем пути. И никакие меры, отчаянные шаги тут не помогут. Тут начинают действовать неостановимые природные силы.

Вот такой же нарастающий обвал начался в союзно-советской государственности после объявленного РСФСР суверенитета. И никакие меры – ни военно-жесткие (сначала полутайные в Вильнюсе, Баку, Риге, затем открытые – в августе, в Москве), ни юридико-конституционные (мартовский всесоюзный референдум) – остановить события, накатывающиеся на, казалось, несокрушимую державу, уже не могли. Потому что, на мой взгляд, здесь также начали действовать возбужденные природные силы – интересы, в основном обостренно национальные, завязанные на своей территории (в той ситуации – союзных республик). Остановить такой поток могла – как и в горах – другая идущая наперерез лавина. Например, широкое движение людей по обретению производительной собственности, что враз могло бы резко улучшить материальное их положение, – этого не произошло (тут уже во многом моя мечта, надежда и несбывшееся, хотя предпринимал ряд по-

пыток настроить на все это М. Горбачева).

И внимательно взглянув на события уже в конце 1990 – начале 1991 г., можно сказать – конец Советского Союза, имперской государственности, являющейся неотъемлемым звеном всей партократической системы власти, – был предрешен.

Переломным в череде событий стало выступление Б. Ельцина на каком-то московском форуме в марте 1991 г., организованном тогдашним московским мэром Г. Поповым (который, по моим личным впечатлениям, был вместе с Г. Бурбулисом своего рода мозговым центром при вы-

307

Горбачев и Ельцин

работке планов действий). На этом форуме, наряду с оглашением первоочередных экономических акций (например, наделением крестьян землей – мерой, увы, не осуществленной ни в то время, ни позже), Б. Ельцин во всеуслышание объявил о том, что он «порывает с Горбачевым» и встает на путь действительных реформ в России.

На мой взгляд, это заявление Председателя Верховного Совета РСФСР – по стандартам того времени главы республики – до сей поры должным образом не оценено. Оно прежде всего свидетельствовало о том, что Б. Ельцин в тот момент перешагнул ту грань, которая в советских условиях существовала между первым лицом и всеми нижестоящими деятелями. Насколько это трудно и вместе с тем – насколько это существенно, знают все, кто приглядывался к событиям, знаменующим выход советского общества из прежнего партийно-тоталитарного состояния. А. Сахаров, Ю. Афанасьев, Г. Попов, А. Собчак становились радикально действующими лицами лишь после того, как переходили эту грань (что было не всегда просто в психологическом и даже моральном отношениях) – «порывали» с официальной властью.

Теперь это сделал и Б. Ельцин.

По существу дела указанное заявление означало, что Б. Ельцин рассматривает свой пост в качестве такого, который не уступает горбачевскому, и что он бросает М. Горбачеву перчатку, «идет на Вы».

Именно с этого времени, с которого по существу и началось ниспровержение М. Горбачева, развернулись с опорой на Декларацию о суверенитете действия по реальному, фактическому овладению Б. Ельциным,

его командой властью в государстве.

Отталкиваясь от записи в Декларации о верховенстве республиканского законодательства, именно в это время были приняты законодательные документы, призванные, не считаясь с общесоюзными установлениями и возможными издержками, привлечь на «сторону РСФСР» население, национальные общности (более высокими пенсиями, реабилитацией репрессированных народов), переключить «на РСФСР» силовые ведомства, обеспечить сосредоточение в руках республиканских органов основных национальных богатств. На основании таких документов происходило и реальное сосредоточение фактической власти в «руках РСФСР», в частности, путем перехода «под юрисдикцию РСФСР» силовых институтов, все большего числа государственных предприятий, получающих немалые финансовые и административные послабления и оказывающихся в неконтролируемой среде, когда уже нет плановокомандного регулирования, но и нет еще регулирующего воздействия частнособственнического рынка.

308

Торжество и драма Бориса Николаевича. Взгляд вблизи

Даже в настоящее время мало кто отдает себе отчет в том, что разрушение единого общесоюзного государства началось не с Беловежских соглашений и даже не с августовского путча, а еще раньше – со все большего фактического перехода реальной власти к рэсэфэсээровским республиканским органам.

И неизбежность такого разрушительного результата была обусловлена тем, что СССР – это общесоюзные структуры и структуры одной (только одной!) из республик – РСФСР. Большинство общесоюзных министерств руководили данными организациями через одноименные министерства в союзных республиках, а в РСФСР (где такого одноименного республиканского министерства не было) – напрямую. И поэтому, когда «менялась юрисдикция» и на территории России образовывалось «свое» министерство и соответствующие организации выходили из общесоюзного ведомства, то последнее урезалось в объеме своих полномочий и, как правило, приходило в упадок.

Стало быть, действительная борьба социальных сил и личностей, столкновение различных социальных тенденций в то время вылилось в противоборство «двух Россий». Такое противоборство «двух Россий», при котором возрастание реальной власти в рэсэфэсээровской России шло за счет уменьшения и так в то время куцей общесоюзной власти со всеми вытекающими отсюда деструктивным последствиями. И значит, с близким неизбежным падением власти М. Горбачева. Понимал ли М. Горбачев, все партийно-государственное руководство Союза, что именно в то время наступила кульминация в решении

рокового вопроса «кто кого?».

Полагаю – да, такое понимание было. Реально это я почувствовал в связи с тем, что именно в эти дни, неожиданно после многомесячной психологической блокады, вызванной решением ККН, лишившим юридической силы президентский указ по «Садовому кольцу», меня пригласил М. Горбачев. И главным в разговоре, кроме сетований на «популистские решения» Комитета (а к тому времени было вынесено и решение о недопустимости использования вооруженных сил при решении политических вопросов, об отмене прописки, «секретные» акты и др.), было стремление М. Горбачева восстановить доброжелательно-деловые взаимоотношения и еще более – вызвать былую симпатию к себе… Во многом это удалось. Во всяком случае, я внутренне отказался от было уже твердого решения уйти в отставку (деятельность Комитета конституционного надзора в силу законодательного ограничения его функций, несмотря на ряд деловых решений, никак не соответствовала его наименованию и социальным ожиданиям и от-

309

Горбачев и Ельцин

того превращалась в благообразное прикрытие все еще господствующей партноменклатуры) и до самого крушения Союза поддерживал с Михаилом Сергеевичем деловые контакты.

Ведь, по сути дела, январские кровавые события в Вильнюсе и Риге уже являли собой попытки общесоюзной власти изменить ситуацию (понятно – коварными и изощренными методами, характерными для большевистско-коммунистического режима, увы, затем воспроизведенными и позже, при Ельцине летом – осенью 1994 г. при попытках свергнуть дудаевский режим в Чечне). Такого рода попытки повторялись после января, были введены совместные военно-милицейские патрули в городах. Вскоре последовало отчаянное действие, казалось бы, – хорошо организованная акция на внеочередном Съезде народных депутатов РСФСР по смещению Б. Ельцина с его поста, предпринятая шестеркой его ближайших заместителей и руководителей палат, – акция, которая не только не увенчалась успехом, но и укрепила позиции Бориса Николаевича. При этом – совсем уже в пику М. Горбачеву – Съездом было принято решение об учреждении поста Президента РСФСР – событие, с которого вслед за парадом суверенитетов и законов начался «парад президентов». Поражением общесоюзной власти закончилась и избирательная кампания по выборам российского Президента, хотя ему противостояла целая группа довольно авторитетных деятелей (Н. Рыжков, В. Бакатин, А. Тулеев и др.). Вновь, пусть и в несколько иной ипостаси, сработал описанный ранее механизм, когда избиратели голосуют как раз противоположно тому, чего настойчиво добивается власть, теряющая авторитет в обществе. Не потребовался даже второй тур голосования:

Б. Ельцин уже в первом туре набрал свыше 50% голосов.

Словом, весьма массированные (как видно теперь) антиельцинские акции, проведенные в большевистском стиле – в стиле заговора и прямого насилия, не дали желаемого результата, более того, обернулись новым мощным взлетом Б. Ельцина.

Можно с достаточной уверенностью предположить, что именно в эти месяцы в психологическом настрое М. Горбачева и Б. Ельцина – чуть ли не синхронно – произошли существенные повороты. Мне представляется, что как раз в это время Б. Ельцин обрел уверенность в том, что он может низвергнуть своего бывшего патрона, а теперь – врага, и взять в свои руки нити Большой власти. Но еще более существенно – то, что – судя по всему – надломился М. Горбачев.

Он, видимо (хотя бы для себя), признал бесплодность попыток устранить из политической жизни Б. Ельцина, смирился со своим поражением в данной ситуации и поставил на будущее весьма ограни-

310

Торжество и драма Бориса Николаевича. Взгляд вблизи

ченную задачу. Эта задача, как можно предположить, состояла в том, чтобы, признав нынешний статус Б. Ельцина, не дать ему развиться дальше и тем самым одновременно предотвратить цепную реакцию (как это случилось с суверенитетом республик) – фактический переход власти во всем Союзе из центра в республики.

Именно в эту пору, в апреле 1991 г. в подмосковном Ново-Огареве начался мучительный процесс по выработке Союзного договора.

Достойно удивления то обстоятельство, что в советском обществе, в котором происходило тотальное попрание права и реальное положение вещей определялось фактической силой, столь великое значение придавалось формальным юридическим документам и будто соответствующим им фактическим реалиям. Ведь до сих пор люди, оправдывающие вооруженно-насильственные действия путчистов в августе 1991 г., обосновывают эти действия стремлением предотвратить заключение Союзного договора, который будто бы вел к распаду единого государства – Советского Союза. Но правда заключается в том, что распад единой союзной государственности интенсивно происходил фактически начиная с января – апреля 1991 г. И этот процесс приобрел нарастающий необратимый характер как только провалились большевистские попытки удержать этот процесс насильственным путем в Тбилиси, Баку, Вильнюсе, Риге, Москве. И кстати, следует заметить, что при всем негативном значении «провозглашений республиканского суверенитета», деклараций «о независимости» и даже действий по фактическому овладению в РСФСР, в других республиках властью главным фактором распада стало выпадение из всей структуры союзной государственности ее стержня – партийно-кэгэбистской силовой основы власти. Того выпадения, которое происходило в ходе углубляющихся демократических процессов и которое дало простор для взрыва этнической государственности – страшной мины, заложен-

ной большевистской идеологией и практикой.

Новоогаревский же Союзный договор был и по своему замыслу и по своей сути попыткой спасения хотя бы какой-то союзной государственности. Другой вопрос, что эта государственность, по всем данным, была бы урезанной, немощной, не способной поддерживать единый партийно-государственный монолит и главное – не заидеологизированной властью (что и побудило ортодоксальных коммунистов предпринять отчаянные шаги по ее воссозданию в августе 1991 г.). Но как бы то ни было, целостная государственность по Союзному договору сохранялась, и, возможно, это стало бы каким-то барьером к полному крушению Советского Союза.

311

Горбачев и Ельцин

А подтверждением того, что утвердилась новая расстановка сил, при которой Б. Ельцин встал вровень с союзным Президентом, стали его новые решительные шаги по утверждению «российской власти». Наиболее впечатляющий из таких шагов – принятый в конце июня указ о запрете партийных организаций на государственных предприятиях и в государственных учреждениях.

Суть вопроса здесь вот в чем. Уже говорилось – утвердившаяся в Советском Союзе мощная партократическая власть была «большой» не только потому, что имела диктаторский, тиранический характер,

но еще и потому, что она была везде, во всех сферах жизни общества,

присутствовала она и на рабочем месте каждого человека, постоянно давала о себе знать во время работы, была вот тут рядышком в виде

«местной партийной организации» предприятия, учреждения – своего рода щупалец-присосок гигантского партийного организма. Коммунистическая партия, лишившись своих многотысячных звеньев на предприятиях, во многом теряла свою силу. Указ Б. Ельцина, досконально знакомого с тайнами партийного всемогущества, ударял в самый «поддых» партийной тирании.

В это время как раз проходил Пленум ЦК партии, обсуждавший партийную программу. И вот на Пленуме, затем в партийной печати – протесты, заявления, истерические крики: ельцинский указ нарушает… Нарушает – чего бы вы думали? Нарушает извечную «занозу» комму-

нистического режима – права человека. Да-да, права человека! Права

граждан на свободные объединения, в том числе непосредственно на работе. Тут же через Председателя Верховного Совета члена Политбюро А. Лукьянова было направлено в Комитет конституционного надзора требование об отмене указа.

Мне пришлось срочно (прямо с огородных работ – окучивал картошку) приехать из Екатеринбурга в Москву. В Комитете был ряд сторонников того, чтобы немедленно удовлетворить заявленное требование. К счастью (особенно для тех, кто разделял акцию российского Президента), для подобного немедленного реагирования существовали формальные препятствия: ККН был органом правосудного профиля и его действия и в этом и во всех иных случаях были подчинены строгим срокам и процедурам. Поэтому мы – как и положено по закону – ограничились принятием дела к производству и предложением российскому Президенту приостановить исполнение оспариваемого указа до вынесения решения.

Я тотчас же поехал в российский Белый дом передать Борису Николаевичу предложение о приостановке действия указа. Разговор про-

312

Торжество и драма Бориса Николаевича. Взгляд вблизи

исходил в гигантском кабинете (намного превосходившем по размерам кремлевские апартаменты).

Такого жесткого отчуждения, ледяной реакции, которые последовали за моими словами о принятии ККН дела к производству Б. Ельцина, больше никогда не встречал (факт – симптоматичный: Борис Николаевич набрал силу). Пожалуй, только то обстоятельство, что прозвучала убежденность в перспективе действительно демократического решения проблемы, позволило завершить разговор в доброжелательно-деловой тональности (хотя предложение приостановить действие указа и не было принято).

Спустя некоторое время я связался с М. Горбачевым. Он был на даче и на мою просьбу принять меня сказал: «Давайте по телефону. Говорите, сколько надо» (позже я узнал, что в своих апартаментах Михаил Сергеевич никого – кроме, наверное, очень близких лиц – не принимал). По телефону говорить было трудно, но я все же попытался уговорить союзного Президента – в перспективе заключения Союзного договора – не осложнять ситуацию и, коль скоро решение вопросов, связанных с общественными объединениями и партиями, относится к республиканской компетенции, по договоренности с А. Лукьяновым снять требование о российском указе.

Четкого ответа на этот счет я не получил. Видимо, в то время Михаила Сергеевича обуревали другие мысли. Потому что совершенно неожиданно и вопреки логике разговора он стал подробно, с деталями рассказывать о том, как, с какой пышностью («как у царя») проходила недели три назад церемония принятия присяги Президентом РСФСР, какие еще пышности Борис Николаевич хотел было включить («вплоть до орудийного салюта») и как это все же удалось предотвратить.

До самых тревожных дней августовского путча так и не оставляла меня мысль о том, каким образом в обстановке продолжающейся вакханалии партийных протестов о будто бы грубом нарушении прав человека и настроений ряд членов ККН добиться справедливодемократического решения по делу о президентском указе о первичных партийных организациях, решительно взламывающего существующую систему власти.

В конце августа все решилось само собой.

20 августа 1991 г. предстояло подписание Союзного договора. Хотя я и не был приглашен на эту процедуру (блокада – не блокада, но стремление вытеснить ККН из официальной жизни ощущалось отчетливо – ККН все больше задевал устои партийно-советской Сис-

313

Горбачев и Ельцин

темы), я все же вечером 18 августа прилетел в Москву. Главная цель – уже напрямую поговорить с Михаилом Сергеевичем о деле с партийными организациями; тем более, что из Союзного договора вытекала линия на деидеологизацию власти.

Утром 19 августа – ощущение того, что все в мире рухнуло. По дороге в ККН обогнали на машине несколько колонн танков, двигающихся к центру.

Государственный переворот? Несомненно. Поразительно, что полтора месяца до этого при встрече с М. Горбачевым, когда я попытался убедить его отозвать его представления о признании неконституционными решение некоторых республик о выводе силовых ведомств изпод подчинения партийных органов и о необходимости ему как Верховному главнокомандующему фактически возглавить вооруженные силы, Михаил Сергеевич сказал с усмешкой: «На Хрущева намекаешь? Теперь другое время, не выйдет».

Увы, вышло.

В неказистом помещении ККН оказалось всего пять членов Комитета. То, что захват власти ГКЧП совершен и по-большевистским нравам – решительный, на данный момент беспощадно-крутой, сомнений не вызывало. Тем не менее нужно было без обиняков попытаться сказать и свое слово. На утро 21 августа было назначено пленарное заседание Комитета (половина его членов находилась в союзных республиках – нужно было, чтобы они добрались до столицы), а пока присутствующие члены Комитета в эти утренние часы выступили с таким заявлением, которое только и мог сделать правосудный орган, – о конституционной несостоятельности гэкэчепистских акций. Опубликование, пусть и в урезанном виде, этого заявления, – единственного, исходящего от общесоюзных учреждений, было – как свидетельствовали многие отклики – знаком того, что не все еще потеряно. И что у демократии есть шансы, перспективы.

Во второй половине дня 19 августа стала известна жесткая антипутчистская позиция Б. Ельцина, его команды, а главное, произошел взрыв поистине народного протеста, уникальный и первый подобного масштаба в нашем Отечестве, наверное, одна из ярких и светлых страниц становления демократии в России. Эти события, перекрывшие все другие и вызвавшие революционно-баррикадный дух, стали своего рода точкой отсчета для оценки всего происходящего в эти дни, подчас, увы, без должного учета строгих правовых критериев.

События августа 1991 г. – сложны и противоречивы. Не менее сложны и противоречивы их интерпретации и оценки. В этой связи прихо-

314

Торжество и драма Бориса Николаевича. Взгляд вблизи

дится сожалеть, что так и не состоялся правосудный разбор всех фактов тех дней. Даже политически ориентированный процесс против активных деятелей ГКЧП, уже вступивший в судебную фазу, вопреки исходным правосудным началам в 1994 г. был под предлогом «амнистии» поспешно прекращен (хотя надо признать, что продолженный в отношении одного из подсудимых, Варенникова, он, к сожалению, мало что дал для правосудной констатации фактов).

Не касаясь всего комплекса связанных с августовскими событиями проблем, хотелось бы в контексте темы этих заметок привлечь внимание к двум моментам.

Наряду с решением некоторых иных задач, в том числе с пресечением формирования слоя свободных собственников и отсюда либерального направления в развитии экономики, гэкэчеписты явно стремились к тому, чтобы «остановить» Б. Ельцина, его стремительный взлет, приводящий к разрушению всей коммунистической системы. Если это верно, то спрашивается: почему М. Горбачев не поддался на их уговоры и не возглавил чрезвычайщину? Здесь может быть несколько ответов. Наиболее очевидный заключается в том, что Б. Ельцин уже стал символом демократического прогресса и силовое выступление против него грозило неблагоприятными последствиями. Да и вообще, разве можно было так легко расстаться со своим детищем, с таким трудом давшимся – Союзным договором, который казался, и с немалыми резонами, якорем спасения.

И такой еще момент. Б. Ельцин и его команда с самого начала августовских событий выступали под флагом «освобождения президента Горбачева», и это явно сработало на авторитет российского руководства. Но как только стал очевидным провал путча – все изменилось.

Довольно ощутимо почувствовали это мы, в ККН. Восторги, звучавшие по поводу того, что был все же общесоюзный орган, открыто заявивший о неприятии путча, вдруг разом прекратились: оказалось, что похвалы достойны одни лишь российские институты и российское руководство. Даже не был поставлен вопрос о корректировке ряда актов российского руководства (об объявлении еще до суда «преступниками» членов ГКЧП, о принятии Президентом РСФСР функций главнокомандующего всеми вооруженными силами). Ни шага не было сделано к тому, чтобы возобновить прерванный процесс завершения Союзного договора.

Удивила и позиция М. Горбачева. Мне довелось увидеть его одним из первых после возвращения из Фороса. Он пространно, повторяясь, рассказывал о том, как к нему «заявились эти самые», как он их «пос-

315

Горбачев и Ельцин

лал» и прочее, определил некоторые персональные назначения, спрашивал, «кто как себя вел». Но ничего не делал для того, чтобы хотя бы восстановить доавгустовское положение вещей – восстановить свой статус главы государства, Верховного главнокомандующего (что могло разом и резко изменить всю ситуацию в стране, во всяком случае – предотвратить окончательный развал государства).

А ведь за прошедшие три дня, наряду со срывом путча, произошел в сущности контрпереворот: за время противостояния гэкэчепистам власть как будто бы по логике такого противостояния и борьбы за «освобождение Президента СССР» перетекла в руки рэсэфэсээровского руководства, к Б. Ельцину. Наиболее зримо это проявилось в горестные часы выступления М. Горбачева на заседании Верховного Совета РСФСР, когда явно униженное положение союзного Президента было даже прервано «для разрядки», во время которой Б. Ельцин подписал указ о прекращении деятельности компартии – источнике и опоры власти в Советском Союзе.

Что сыграло решающую роль в срыве путча? Отсутствие «большевистской воли» у организаторов путча? Поразившая и их демократическая коррозия, побудившая и их создавать видимость законности? Взрыв народного сопротивления в Москве, живое кольцо вокруг российского Белого дома и готовность образовать живой щит, чтобы не пропустить к Белому дому танки? Да, все это повлияло на ход событий. И все же, мне думается, ключевую роль – как и во всех других аналогичных случаях – сыграла армия (да, армия!), позиция основных командующих, военных округов. Что ж, именно в такое критическое время обнажалась сама суть нашего тоталитарно-милитаризированного общества, военизированного государства. Недаром в те жуткие августовские дни чуть ли не основным в развертывающихся событиях был вопрос – «с кем авиация?».

А затем в самых первых числах сентября на последнем Съезде народных депутатов под оглушительный грохот пропагандистской кампании о провале «фашистского путча» и с формальной стороны общесоюзная власть была сведена к минимуму. В выработке этих документов довелось участвовать и мне. Уже в то время я слыл «антисоветчиком», полагавшим, что Советы – твердый оплот партократической диктатуры. И потому воспринимал происходящее как добрые перемены.

В М. Горбачеве, который при выработке упомянутых документов сидел рядышком с Б. Ельциным, поражала какая-то полувеселая безучастная отстраненность. Порой отрешенность. Его настроенность на то, чтобы прозвучало решающее слово «Бориса Николаевича».

316

Торжество и драма Бориса Николаевича. Взгляд вблизи

Все говорило за то, что союзный Президент смирился. Во всяком случае – внешне.

Сентябрь – декабрь 1991 г. – время настороженного выжидания союзной и республиканских властей. Все как будто бы приглядывались к новой ситуации, когда рэсэфэсээровская Россия фактически прибрала к рукам большую часть власти «союзной России», а ряд союзных республик после путча, а некоторые республики и в ходе его объявили о своей суверенной самостоятельности. Прибалтийские республики уже были признаны «отделившимися». На Украине еще раньше прошел референдум о независимости, в результате которого украинские власти объявили Малороссию самостоятельным государством.

Это было странное время. Несмотря на объявленные декларации и референдумы, продолжала существовать единая союзная власть с Президентом, Правительством, министерствами, комитетами, пусть и убогим, но все же единым Парламентом. Да и вообще, социальноэкономическое сообщество, охватываемое союзным государством, худо-бедно, пусть и по убывающей, так или иначе жило и функционировало.

Впрочем, союзная власть была все же эфемерной, бессильной.

Не власть, а мираж власти.

Достаточно было в то время пройтись по коридорам кремлевских зданий, заглянуть в кабинеты, часок-другой посидеть на каком-нибудь совещании союзного учреждения, чтобы убедиться в том, что союзная власть лишается остатков жизни. Она еле теплится, но явно по нарастающей угасает. Полупустые коридоры, вялые заседания, пустые решения.

В ККН мы приняли особое заявление, в котором в драматической тональности говорилось о вопиющем несоблюдении союзного законодательства в республиках, о той катастрофе, которая ожидает всех нас в этой связи. Я напросился на выступление по телевидению, где объявил о том, что вот завтра в газетах будет опубликован «важный документ».

Ни одна газета этот документ не опубликовала.

Довелось мне однажды присутствовать на заседании сформированного в то время Государственного Совета – правящего органа, введенного после августовско-сентябрьских событий для прямого участия в государственных делах высших должностных лиц республик (на Совете в тот момент решался вопрос о создании Исследовательского центра по частному праву – дело для меня и моих коллег важное до крайности). Войдя в зал заседаний, когда там завершалось обсуждение

317

Горбачев и Ельцин

предшествующего вопроса, я сразу ощутил напряженно-тяжелую атмосферу заседания. Слова председательствующего М. Горбачева были внутренне неуверенными, даже робкими, его выступления то и дело внезапно и резко прерывал Б. Ельцин: «Опять Вы навязываете нам союзное учреждение…» При голосовании все «другие президенты» в открытую поглядывали на Бориса Николаевича – как проголосует он.

Спустя неделю-другую я по какому-то делу был у М. Горбачева и застал его после очередного заседания Госсовета мрачного, еле скрывающего раздражение. «Как я устал от всех этих президентов», – в сердцах сказал он и долго сидел молча, не вступая в разговор. Вяло отреагировал на мой рассказ о смерти и похоронах Ю. Друниной, с которых я только что пришел.

По информации печати, телевидения в октябре – декабре шла тяжкая работа над новым вариантом Союзного договора. Вымучивалась странная конструкция «конфедеративного государства»! с совсем уже немощной союзной властью. Менялась позиция России – то парафировать, то не парафировать подготовленный текст… Уклонялась от участия в Договоре Украина…

Где-то 7–8 декабря Б. Ельцин с одобрения М. Горбачева поехал в Минск. Быть может, каким-то путем удастся привлечь к Договору Украину, Кравчука.

И вдруг грянул гром.

8 декабря 1991 г. РСФСР, Украина, Белоруссия как учредители в 1922 г. Союза Советских Республик, собравшись в правительственной резиденции Беловежской Пущи, постановили СССР «распустить», а вместо него образовать СНГ – Содружество Независимых Государств.

Союзная государственность – государственность имперского типа – рухнула.

Можно ли было остановить или предупредить этот распад?

До августовского путча, очевидно, да, было бы «можно», если бы М. Горбачев действовал с опережением, попытался предложить конфедеративный вариант, одновременно обезопасив такого рода перспективу от негативной партийно-кэгэбисткой реакции, и сам бы пошел на опережающие преобразования в экономике, в собственности. А вот в августовско-декабрьское время набравшая мощь лавина была уже неостановима. Ведь фактический распад, начавшись весной 1991 г., после августа этого же года, по сути дела, стал свершившимся фактом. Тем более, что и в декабре последнее слово сказала опять-таки армия. После «беловежского сговора» состоялись раздельные встречи

318

Торжество и драма Бориса Николаевича. Взгляд вблизи

с руководством вооруженных сил М. Горбачева и Б. Ельцина. И – как стало известно – армия высказалась «за Ельцина».

Слов нет, многие вопросы, возникшие при распаде союзной государственности, – экономические, правовые, демографические, ряд других, впоследствии из-за нерешенности усугубившие многие кризисные процессы, – могли получить сравнительно удовлетворительное решение. ККН и в данном случае выступил с развернутым заявлением, в котором попытался показать юридическую несостоятельность такого одномоментного «прекращения» долго существовавшей государственности (именно одномоментного, а не в виде тщательно отработанного «развода»). Но кто обращал в те дни внимание на подобные заявления? В одной лишь газете, кажется, в «Правде», были помещены выдержки из этого документа.

Немаловажен здесь и такой еще момент. Многие люди, придерживающиеся последовательно демократических взглядов, отдавали отчет в том, что при всех минусах распада союзной государственности – это крушение еще одного, после партии с ее «руководящей ролью», мощного устоя тоталитарного строя. Да и на смену распадающейся союзной государственности все же приходит какое-никакое государственное или полугосударственное образование – СНГ.

Тем не менее скажу еще раз – многие острые вопросы здесь все же могли быть решены.

Если бы… Если бы во всем этом не доминировало, отодвигая все другое, стремление разом и как можно скорее устранить из политической жизни М. Горбачева (а по «линии Бориса Николаевича» – нанести ему окончательное поражение).

Вот такой финал. Путь от верного сподвижника в одной команде до ниспровергателя былого непререкаемого Генерального. Драма. Драма шекспировского уровня.

22 декабря в Алма-Ате состоялась встреча уже не трех, а одиннадцати республик. Принятое на этой встрече решение о «прекращении» СССР и образовании СНГ приобрело достаточное юридическое основание. М. Горбачеву было определено ежемесячное весьма скромное, оскорбительно убогое содержание в размере четырех тысяч рублей (резко увеличенное лишь в то время, когда сам Б. Ельцин был на грани ухода из власти).

М. Горбачев обратился с просьбой к Б. Ельцину образовать Фонд Горбачева. Борис Николаевич согласился не сразу, потребовал документы на счет этого Фонда, предложение было откорректировано, урезано.

319

Горбачев и Ельцин

Вскоре был спущен красный флаг, долгие годы развивавшийся над Кремлем. Б. Ельцин со своим аппаратом, не мешкая, занял кабинет и все другие кремлевские помещения смещенного союзного Президента.

Теперь об одном обобщающем предположении, которое имеет характер гипотезы и, по-видимому, будет воспринято как парадоксальное. Его суть заключается в том, что, по многим данным, советская огосударствленная тоталитарная экономико-социальная система должна была под напором демократических преобразований все же устоять. Понятно, в каком-то обновленном, отреформированном виде, приближенном к «китайскому» варианту. С известными элементами стабилизации, роста и даже современной модернизации. И все же – устоять, сохранить свою идеолого-огосударствленную, азиатско-ком-

мунократическую суть.

Правда, за время перестроечных перемен, происходящих с 1985 г., в советском обществе выросли и утвердились известные демократические силы. Но, смею утверждать, они как таковые, т.е. взятые сами по себе, особенно на первых фазах перемен, – не были способны противостоять партийно-кэгэбистскому монстру.

Ведь чудовищная сила советской политической системы заключалась не только в беспрецедентных по могуществу карательно-репрессивных и идеологических учреждениях, в ряде других зримых проявлениях советского тоталитаризма, но и в том, что основа ее находилась за пределами закона, вне зоны влияния парламентско-представительных институтов, какого-либо регламентирующего правового воздействия. Она глубоко проникала во всю социальную жизнь, в саму толщу ее (потому-то многие ее составляющие так мгновенно вернулись, как только под флагом «возмездия» началась вторая военная акция в Чечне).

До сих пор почему-то мало обращается внимания на связанную с этим ключевую особенность советского тоталитарного режима. Особенность, состоящую в том что властно-руководящая деятельность партии не регламентировалась в правовом порядке. Эта деятельность, подкрепленная конституционной записью о «руководящей и направляющей» роли партии, в реальной действительности находилась «за» законом, «вне» его, напрямую утверждалась в социальной жизни.

И вместе с тем партийные учреждения, особенно высших эшелонов партийной иерархии, напрямую, минуя официальные органы власти – Советы, монопольно командовали самой сердцевиной имперско-государственной власти – карательно-репрессивными органами, вооруженными силами, да и в целом всем бюрократическим чиновничьим

320

Торжество и драма Бориса Николаевича. Взгляд вблизи

аппаратом. Этот стержень неправовой и вместе с тем могущественной власти, тысячами корешков укоренившийся в самой толще социальной жизни, продолжал действовать и после перестроечных реформ, когда шумели, вскипали противоборством при законоподготовительных работах, создавая впечатление перехода власти от партии к Советам, в обновленные Верховные Советы СССР и республик, другие представительные инстанции. Сокрушить политическую систему, имеющую подобный внеправовой железобетонный стержень, вошедший в саму социальную жизнь, нормальными демократическими правовыми методами было невозможно.

В обоснование этого хотелось бы еще раз сказать о том, что сами по себе современные демократические и правовые институты, построенные на началах согласия, мира, уступок, доброй воли и сориентированные на высокие принципы морали, не обладают «убойной» силой и, отличаясь известной мягкостью, даже расслабленностью, не способны сокрушить такие уникальные цитадели авторитарной власти, как советская партийно-кэгэбистская структура (и ее социальная подпочва). Во всяком случае – не способны сделать это за исторический короткий срок, исторически одномоментно, так сказать, в революционном порядке (хотя должен заметить, что подобные одномоментно революционные акции по тем же, ранее уже упомянутым причинам, чреваты другими немалыми бедами).

Почему же – спрашивается тогда – все же удалось в исторически краткий миг, всего за два-три года, сокрушить основные цитадели советско-партократической власти – саму правящую партию, имперскую государственность, Советы?

И вот тут я и предлагаю на суд всех, кто познакомится с этими строками, упомянутый ранее предположительный вывод. Он заключается в том, что к сложным, противоречивым объективным процессам, предопределенным логикой истории, процессам неминуемого разрушения тоталитарно-репрессивного общества и перехода к последователь-

но демократической цивилизации присоединилась во взаимодействии

и во взаимном стимулировании с демократическими силами мощная напористая деятельность лидера, основанная на внутреннем духовном мире его страстей и порывов.

Можно с достаточной степенью уверенности утверждать, что если бы не причудливо-сложная борьба М. Горбачева и Б. Ельцина, породившая у последнего мощные страстные импульсы, соединившиеся с демократическими, подчас спонтанными, действиями демократических кругов, быстрого и необратимого разрушения советско-партокра-

321

Горбачев и Ельцин

тической системы не произошло бы. И в Советском Союзе, по всей видимости, при таком предположительном развитии событий, возможно, восторжествовало бы что-то вроде «китайского» пути – утвердился особый, чуть ли не европеизированный коммуно-азиатский вариант государственного капитализма.

Можно, разумеется, назвать те эмоции, душевные движения, которые лежали в основе такого рода мощной напористой деятельности, от обиды и стремления реабилитироваться до личной ненависти, глубокой вражды. О них так или иначе говорилось при рассказе о событиях того времени. Но это все же нормальные стандартные человеческие чувства, которые – как свидетельствует наш житейский опыт – не порождают такую всесокрушающую энергию, которая и поступки человека определяет, и заражает активной силой окружающих, да – так, что падают, казалось бы, неприступные цитадели.

Так что суть дела – в другом. В том, что события, связанные с взаимо-

отношениями М. Горбачева и Б. Ельцина, происходили в той зоне «активности и возмущения», которая существует в атмосфере Большой власти, уходящей к тому же своими корнями в самые недра социальной жизни.

Человек, отведавший зелье Большой власти, становится ее пленником навсегда (в сущности, не знает исключений ситуация, когда бы человек, оставивший крупный пост, вновь и вновь не стремился бы обрести его).

И сокровенная тайна сложных порывов и импульсов к деятельности состоит здесь не только в том, что в упомянутой зоне возникает неодолимая тяга к власти (вещь – очевидная, тривиальная), но и в том, что атмосфера Большой власти искажает переживания и душевные движения – одни притупляет, другим придает новую направленность, тре-

тьим (как это и произошло у Б. Ельцина) сообщает невиданную по мо-

щи испепеляющую, всесокрушающую силу.

Широко распространено мнение, что М. Горбачев «предал» партию, «разрушил» Советский Союз и именно он, по таким представлениям, виновник всех бед, обрушившихся на страну. По моим наблюдениям, с особой яростью говорят об этом бывшие сподвижники Генерального, его бывшие верные подчиненные – теперь оказывается возможным безбоязненно отыграться за прошлое безропотное послушание.

Могу твердо заверить – упомянутое широко распространенное мнение ошибочно. Михаил Сергеевич до последнего держался за партию и союзную государственность. Мне самому довелось слышать от не-

322

Торжество и драма Бориса Николаевича. Взгляд вблизи

го слова, сказанные в узком кругу, о том, что он немедленно покинет свой пост, если не удастся сохранить партию и Советский Союз (в общем-то именно так на деле и получилось).

О «вине» политических деятелей в той ультрасложной обстановке, которая характерна для гигантского слома, обвала, происходившего с Советским Союзом, нужно говорить с великой осторожностью. И если в отношении М. Горбачева это допустимо, то упречность его поступков следует видеть в другой плоскости, чем та, о которой ведут речь ортодоксальные коммунисты.

Дело не только в опрометчивых шагах М. Горбачева, когда каждое действие против Б. Ельцина в конечном счете оборачивалось в пользу последнего, порой неведомым образом приносило ему все новые очки. Особенно, если такого рода действия носили силовой, нацеленно дискредитирующий характер. Тут нет никакой мистики – обычная ситуация при нарастающем обвале, о которой уже говорилось ранее. И трудно сказать, какой вариант поступков тут предпочтительней. Активно сопротивляться разворачивающимся процессам или пустить все на волю волн. Так бывает с болезнью: нелеченный насморк длится неделю, леченный – семь дней…

Промах Михаила Сергеевича – как это мне представляется – в другом. У него все же был шанс еще в 1990 – начале 1991 г. противопоставить тому обвалу, который имел ореол радикального демократического движения, не менее мощный демократический поток, который бы вовлек многие слои населения (о чем еще в то время мне довелось

направлять записки с соответствующими предложениями). Это – про-

ведение такой приватизации, которая бы включила в отношения собственности большинство трудового населения, в сфере государственности – с опережением проявить инициативу на переход построения Союза на конфедеративной основе.

До сих пор считаю, что переход на конфедеративные начала был единственным средством спасения Союза (к нему все равно пришлось перейти, но в мае – июне 1991 г.– тогда, когда время ушло и было уже поздно).

Понятно, консервативно-партийные силы оказали бы по всем этим вопросам жесткое сопротивление. Еще весной 1990 г. мы вместе с Е. Примаковым, тогда одним из руководителей союзного Верховного Совета, подготовили проект президентского указа о признании суверенной государственности республик и об утверждении в союзной государственности конфедеративных начал. Через несколько дней на одном из рабочих совещаний А. Лукьянов вскользь, среди прочего, заметил

323

Горбачев и Ельцин

o «безответственных предложениях по реформированию Союза», которые «осуждает Политбюро ЦК».

Но у союзного Президента, в то время еще и Генерального секретаря партии, было достаточно возможностей для того, чтобы локализовать и блокировать действия консервативно-партийных кругов. Не прояви лишь того благодушия и самоуспокоенности, которые были заметны у М. Горбачева летом 1991 г. и которые стали одной из предпосылок, сделавших возможным августовский путч.

Пожалуй, сокрушение ряда важнейших устоев тоталитаризма во второй половине 1991 г. (партии, имперской государственности) довольно точно подпадет под признаки «революции» или, если угодно,

«переворота», той революции или того переворота, которые – скажу еще раз – без яростного наступательного напора Б. Ельцина не состоялись бы. При нашем былом поклонении перед всякого рода революциями, завоеваниями и захватами власти можно было бы с восторгом говорить о свершившейся в то время антитоталитарной и антиимперской революции (а потом, уже в октябре 1993 г., еще об одном ее этапе – десоветизации власти).

Но если это верно, то верным должно быть признано и другое. Как и во все времена, события, происшедшие в Советском Союзе, а затем – в России в 1991 г., несут с собой все то отрицательное, разрушительное, что характерно для любой революции.

В чем здесь суть вопроса?

С точки зрения накопленных к нынешнему времени данных, существующих сейчас гуманистических и моральных критериев вполне обоснованно утверждать, что революция – это зло. Наверное, зло – абсолютное. Сокрушая ненавистные институты, связанные с прежней властью, революция несет с собой три страшных беды.

Во-первых, революция – всегда насилие; она всегда сопряжена с насильственным отстранением тех или иных лиц от власти, ликвидацией определенных властных органов, принуждением известных лиц помимо их воли к произвольно диктуемому поведению, лишением по усмотрению свободы, физическим уничтожением людей.

Во-вторых, революция – всегда ситуация безвластия, стихии; она во всех случаях на определенный период, нередко весьма длительный, полностью или частично оставляет общество без официальной, общепризнанной власти, и это открывает простор для господства анархии.

В-третьих, революция – всегда попрание права; она при самых благородных устремлениях организаторов революционных акций отсту-

324

Торжество и драма Бориса Николаевича. Взгляд вблизи

пает от норм действующего права, и это (даже при самых отрицательных оценках таких норм) создает общую обстановку беззакония, ставит на первое место в практическом действовании целесообразность и мотивы усмотрения.

В действиях по фактическому овладению властью, которые предприняли Б. Ельцин и его сподвижники, довольно наглядно проступают приметы революции, ее страшных бед. Сюда нужно добавить и то, что в возникающих в этой связи сложных процессах дают о себе знать и персональные черты действующих лиц, поднаторевших в партийных противоборствах.

А беды революции, в том числе и той, которую можно было бы назвать антитоталитарной, антиимперской, недаром допустимо назвать

«страшными». Они имеют длящийся характер, накладывают печать и на будущее, дают импульсы к тому, чтобы и в будущем, в обстановке неустоявшейся власти, считать оправданными и акты прямого насилия, и попрание права.

Увы, именно с таким «заделом» Россия в самом конце 1991– начале 1992 г. вступила в эпоху и – как казалось в то время – кардинальных демократических реформ1.

1 Этот очерк был написан в 1995 г. По авторскому замыслу того времени он должен быть всего лишь первой частью более обширной работы, состоящей из трех частей. План этой работы был таков:

«I. Проклятие Горбачева.

1. В одной команде.

2. Враги.

3. Ниспровержение.

II. Неотступная тень.

1. Где-то рядом.

2. «До наоборот». Нетерпение.

3. В тисках беды.

III. Очищение Историей.

1. Агония.

2. Прозрение».

После того как первая часть работы была написана, оказалось, что она имеет вполне самостоятельное значение (а последующие две части охватывают, в сущности, всю российскую историю последнего десятилетия, когда наряду с факторами, описанными в первой части, начали действовать и многие другие).

Да и проблемы, которые высветились в первой части, оказались такими, которые требуют особого, самостоятельного внимания. Как показало будущее (включая нынешнее время), именно эти проблемы определили многое, что случилось в России «потом» – в 90-е гг. XX в. и в начале ХХI в.

Так что публицистический очерк, посвященный М. Горбачеву и Б. Ельцину, представлен в этой книге в том виде (и без какой-либо существенной корректировки), в каком он был написан в 1995 г.