ПРЕДИСЛОВИЕ

Когда речь заходит о Николае Михайловиче Ядрин- цеве, то невозможно однозначно назвать сферу деятель­ности, в которой он проявил себя и снискал признание среди современников и потомков: родоначальник сибир­ской журналистики и выдающийся памфлетист, историк Сибири и археолог, путешественник, этнограф, изучав­ший тюремно-каторжный быт, крестьянскую общину и положение сибирских инородцев, статистик и социолог.

Ядринцев очень облегчил задачу своим биографам, оставив воспоминания о своих детских и юношеских го­дах, об университете и своих друзьях[1]. Он как будто по­ставил перед собой задачу проанализировать свою жизнь, оценить те обстоятельства, которые предопределили его жизненные цели. Много страниц в своих воспоминаниях посвятил Ядринцеву Потанин. Многогранный образ Ни­колая Михайловича остался в воспоминаниях его гим­назических товарищей и соратников по журналистской работе. Масштаб личности предопределил обширную историографию о Ядринцеве и его деятельности[2].

Николай Михайлович родился 18 октября 1842 г. в Омске в семье купца Михаила Яковлевича Ядринцева, который еще в молодости переехал из Перми в Западную Сибирь и стал управляющим делами крупных купцов- золотопромышленников Базилевского и Рюмина. Николай Михайлович в своих воспоминаниях рисует образ челове - ка, тянувшегося к образованию, самостоятельно выучив­шегося читать и собравшего «порядочную библиотеку»; человека, не лишенного осознания гражданственности и во время четырехлетнего проживания семьи в Тобольске поддерживавшего хорошие отношения с ссыльными дека­бристами Анненковым, Свистуновым и особенно с баро­ном Штенгелем. Вместе с тем, служба по коммерческому делу требовала от него умения ладить с местной чинов­ничьей верхушкой, а при случае поддерживать их доброе расположение взятками, и это создавало у него внутрен­ний нравственный дискомфорт, не ускользнувший от внимания сына.

Мать - Феврония Васильевна - из крепостных кре­стьян Орловской губ. В молодости из неволи ее выкупил ку­пец Кузин и взял в услужение. В доме этого купца и произо­шла встреча Февронии Васильевны и Михаила Яковлевича. Превратившись со временем в обеспеченную, уважаемую даму, она не стеснялась рассказывать детям о прошлом, о тяжелой жизни своей семьи. «Все это заставляло болезнен­но сжиматься наше сердце», - позже вспоминал Николай Михайлович. Будучи 14-летним мальчиком он даже попы­тался написать роман на тему крепостничества.

Ядринцев в раннем детстве жил с родителями в То­больске, затем в Тюмени, пока в возрасте 9-ти лет его не привезли в Томск. Вспоминая свое детство в Томске, Ни­колай Михайлович рисовал идиллическую семейную кар­тину, запечатлевшуюся в его памяти: отец на балконе дома играет на флейте, мать очищает спелые ягоды клубники, и они, дети, бегают по прекрасному саду[4]. В семье были еще две девочки, но одна умерла в детстве.

Поскольку семья была состоятельной, то родители пытались дать своему сыну весь набор знаний и навыков, которые требовались, чтобы войти в приличное общество: его учили французскому языку и танцам, верховой езде и игре на фортепьяно, старались прививать хорошие манеры и изысканно одевать; но серьезно руководить образовани­ем сына они не могли и в силу собственной малообразо­ванности, и потому что в то время даже в крупных городах Западной Сибири не было особого выбора образователь­ных заведений и учителей. Первым учителем мальчика в Тюмени стал живший у них в доме слепой поэт-самородок, который читал ему стихи русских поэтов, и, возможно, эти детские впечатления способствовали тому, что Николай Михайлович сам начал писать стихи, хотя поэтом себя никогда не считал. С целью изучения французского языка его отдали во французский пансион для девиц, видимо, за неимением другого учебного заведения.

После переезда семьи в Томск образование продолжи­лось в другом пансионе. Никаких приятных воспоминаний от пребывания в его стенах у Николая Михайловича не осталось. Ядринцев называл этот пансион «маленькой инк­визицией», поскольку детей там били, ставили на колени, таскали за волосы и запрещали говорить по-русски, но не­которые познания французского он все-таки приобрел.

Из пансиона Ядринцев поступил в 3-й класс гимназии. Его друг по гимназии Н. Наумов вспоминал о том впечатле - нии, которое произвел на всех новый ученик: «Беленький, тщательно вымытый, причесанный и раздушенный, он своей фигурой составлял крайне резкий контраст с обдер­ганным населением класса, ходившим в вечно стоптанных и порыжевших от времени сапогах, усеянных заплатами, в дырявых вицмундирах с оторванными или висевшими на­подобие маятника пуговицами >>[5] По дружному мнению выпускников томской гимназии, в то время это было самое худшее учебное заведение Сибири. Необразованные, опу­стившиеся и пьющие учителя, неспособные «сеять разум­ное, доброе, вечное», и гимназисты, переносившие в стены учебного заведения грубые нравы сибирского города с его руганью и драками. Однако были и плюсы: как вспоминал Николай Михайлович, «демократическая среда гимназии воспитывала равенство. Мы научились уважать в этой среде только собственные достоинства и нравственные качества»[6]. Истоки своей любви к «чалдонии» (сибирско­му народу) Ядринцев видел в своей детской любви к этой плебейской среде, к своим гимназическим товарищам. Г им- назия не дала образования, но, как писал Николай Михай­лович, «эти инстинкты равенства, наложенные школой, это уважение честной бедности и поклонение труду и таланту, откуда бы он не выходил, облегчили восприятие впослед­ствии общечеловеческого идеала»[7]. В условиях противо­стояния учителей и учеников из последних сформировался «союз гонимых и угнетенных»: никто не смел выдать това­рища, не смел жаловаться и отдавать дело на суд инспек- ции[8]. Ядринцева в те годы и потом, всю жизнь отличало особенное умение дружить и дорожить дружбой.

Несравненно больше для его умственного развития дало не гимназическое обучение, а литературный кружок, составившийся из нескольких учеников - любителей чте­ния, обменивавшихся книгами, впечатлениями о прочи­танном и даже пробовавших писать. Спустя много лет Ни­колай Михайлович напоминал своему другу по гимназии Д. А. Поникаровскому: «Помнишь ли ты наши литератур­ные собрания и кружок в гимназии, нашу любовь к чтению, восторги Тургеневым, наши первые упражнения, дневники и т. п.? Моя мать за мои юношеские литературные про - изведения называла меня не иначе, как “мой Пушкин”»[9]. Этот гимназический кружок оказал большое влияние на формирование литературных интересов Ядринцева.

Настоящим открытием новых горизонтов стал приезд из Петербурга в Томск студента-сибиряка Н. С. Щукина, который со своими петербургскими новостями, идеями, ли­тературными вечерами буквально ворвался в вялую, серую жизнь Томска. Он снял квартиру у матери Ядринцева и бы­стро подружился с ее сыном-гимназистом. Щукин по своим взглядам относился к плеяде демократов-шестидесятников. В Петербурге он собрал вокруг себя землячество из учив­шихся в столице студентов-сибиряков, и в Томске вокруг него быстро возник литературный кружок, участниками которого стала самая разная публика, жаждавшая услы­шать свежее слово. От него многие узнали имена Белинско­го, Грановского, Добролюбова. Это знакомство, по словам Ядринцева, «дало толчок и материал нашему уму». Под впечатлением рассказов Щукина, не закончив гимназию, летом 1860 г. Ядринцев с матерью уехал в Петербург опре­деляться вольнослушателем в университет. Щукин дал ему письмо к Г. Н. Потанину, тоже сибиряку, который уже учил­ся в Петербурге в университете.

Потанин был на семь лет старше Ядринцева, и за его плечами уже были обучение в кадетском корпусе и служ­ба, несколько научных путешествий по Сибири, но сра­зу же, после первой встречи, они «сошлись как сибиряки, стремящиеся к одной цели», - как писал Ядринцев о новом знакомом Щукину. И далее: «Мы с Потаниным как встре­тимся, то постоянно строим воздушные замки о Сибири.

Ядринцев нарочито пренебрежительно упоминал о царе, который в Варшаве «сочиняет что-то вроде священного союза», и о вдовствующей императрице: «на днях умер­ла старуха Александра Федоровна». Очевидно, Щукин за то непродолжительное время, проведенное им в Томске, успел просветить своих новых друзей не только в вопро­сах литературы, но и политики.

Первый год в Петербурге Ядринцев жил вполне обе­спеченно. Отец оставил ему 8 тыс. капитала, и этого хвати­ло бы на годы учебы; но вскоре после приезда в столицу от брюшного тифа умерла его мать, а отцовский капитал, пере­данный для вложения в дело и дававший первый год процен­ты, оказался утраченным. Последующие два года Ядринцев испытывал очень большие материальные трудности.

Ядринцев и Потанин решили возродить распавшийся после отъезда Щукина из Петербурга кружок сибиряков, тем более что в это же время в столицу переехала из Каза­ни большая группа студентов-сибиряков. Потанин задался целью собрать в этот кружок всех учащихся в Петербурге земляков[12]. Он и Ядринцев активно знакомились, пригла­шали на свои журфиксы, как они называли студенческие собрания, устраивавшиеся еженедельно по очереди друг у друга.

0 будущей деятельности, об открытии университета, даже представляли, как внешне будет выглядеть здание и как бу­дут устроены аудитории, но через четыре года в письме к другу он отметил, что его воспоминания о сибирском зем­лячестве бедны, оно «при всем своем пыле и пробуждении патриотизма, не представляло ничего серьезного»[15]. Ядрин­цев писал, что собрания продолжались два года. Судя же по воспоминаниям Потанина, сибирские журфиксы продолжа­лись до весны 1861 г., и прекратились, как только Ядринцев лишился денег[16]. После этого шестеро сибиряков-товарищей (Н. М. Ядринцев, Н. И. Наумов, Г. Н. Потанин, И. Куклин, Ф. Н. Усов, И. А. Худяков) поселились в дешевых комнатах у одной хозяйки и продолжали обсуждать волновавшие их вопросы в узком кругу.

В основу сближения земляков легла «идея сознатель­ного служения краю»[17], как ее определил сам Ядринцев. По­танин - вспоминал: «Ядринцев и я считали своим долгом вернуться на родину для служения ей, быть может, и про­пагандировали эту идею между товарищами, но во всяком случае верили, что большинство из них намерено посту­пить так же, как и мы»[18].

Их занимал вопрос: так что же такое Сибирь: колония или провинция, пользуется ли она «равными правами с другими областями империи; пользуется ли одинаковыми заботами правительства о его благосостоянии, о его про­свещении и культурном прогрессе или, может быть, оно преследует такую же политику по отношению к своей колонии, как другие европейские метрополии, политику не­справедливую, ко благу только метрополии и в ущерб коло - нии». «Тогда же мы поняли, что интересы Сибири противо­поставлены интересам Москвы >>[19].

Другой вопрос, занимавший молодые умы, - это во­прос о ссылке в Сибирь преступников из Европейской Рос­сии. Правительство рассматривало ее не только как возмож­ность избавиться от преступных элементов, но и как форму колонизации огромного незаселенного пространства, на деле штрафная колонизация вела к деморализации сибир­ского крестьянского и городского населения и тормозила развитие края. Отмена ссылки в Сибирь воспринималась Ядринцевым и его друзьями настолько же необходимой, как отмена крепостного права для Европейской России.

Третий вопрос, без решения которого невозможно было цивилизовать Сибирь, - это отток учащейся молодежи из Сибири, из-за чего невозможно создание местной интел­лигенции, местной печати и, в итоге, осознание населением местных интересов и целей. Открытие сибирского универ­ситета в свете этого приобретало особенную актуальность и значение для края, потому что это был прямой путь создания провинциальной интеллигенции. И наконец, инородческий вопрос, который тогда поднимался, но еще не воспринимал­ся как первоочередной. Потанин писал, что за те три-четыре года, проведенные им и его друзьями в Петербурге, была на­мечена программа их будущей деятельности.

Большое влияние на сибирский кружок оказали лек­ции и статьи федералистов-историков Н. И. Костомарова и особенно сибиряка А. П. Щапова, которые выступали с идеями областничества. Щапов полагал, что колонизация была главным фактором образования русского государства. Природно-климатические зоны и смешение русского насе­ления с аборигенным в результате колонизации способство­вали формированию областных социально-экономических и культурных типов. Областная форма исторической жиз­ни была исходной для русского народа. Он видел в общине форму саморазвития народа, а лучшей формой государства считал земский союз (федерацию) общин.

Друзья-сибиряки, обсуждая и изучая именно сибир­ские вопросы, опираясь на эту теорию, решили перевести ее в практическую плоскость конкретных дел. Сибирский кружок выделил специфические сибирские интересы и за­дачи и поставил цель: пробудить местное общество для их решения. Сибирское областничество, как позже было на­звано это движение, не было однородно и не имело четкой идейной платформы. Оно стояло за приобщение народа к европейской цивилизации и в то же время идеализировало земство и русскую общину, сближаясь с славянофилами. По своим гуманистическим началам и общинной теории местного самоуправления областничество сближалось с народничеством.

В качестве инструмента для осуществления планов пробуждения общества и достижения целей Н. М. Ядрин- цев, Г. Н. Потанин, С. С. Шашков, Н. И. Наумов и др. рассма - тривали литературно-публицистическую деятельность, к которой приступили еще в Петербурге. Юношеские мечты Ядринцева о сибирской газете или журнале, его увлечение литературой влекли его в журналистику, тем более что бли­жайшие друзья уже успешно публиковались в столичных изданиях. Вначале пробы пера оказались неудачными: его остроумные рассказы в дружеском кругу после переложе­ния на бумагу получались бледными или малозначитель­ными для серьезного журнала. Первой публикацией стала небольшая статья «Наша любовь к народу», помещенная в сатирическом журнале «Искра» в 1862 г. «С этой поры, - вспоминал Потанин, - Ядринцев завертелся в литератур­ных кругах Тут обнаружилось, что в нашей маленькой компании Ядринцев был самый прирожденный журналист.

Я почувствовал, что он пойдет во главе сибирского движе­ния, которым уже веяло в воздухе >>[20].

В 1861 г. был принят новый университетский устав, против которого выступило университетское студенчество. Потанин принимал участие в этих выступлениях и даже на три месяца был арестован. В 1862 г. он вернулся в Сибирь. Через полгода (осень 1863 г.) оставил Петербург и Ядринцев. В течение двух лет их друзья-сибиряки тоже переместились в Сибирь. «Мы ехали на родину, окрыленные надеждами, горя нетерпением поскорее засесть за культурную работу, - писал Потанин. - Мы мечтали, что будем устраивать пу­бличные библиотеки, читать публичные лекции, собирать пожертвования для вспомоществования молодым сибиря­кам, учащимся в столицах, совершать ученые поездки по родине и собирать коллекции, наконец, писать в местных газетах о нуждах Сибири»[21].

Существует гипотеза, что возвращение Потанина в Сибирь связано с тем, что он получил задание от «Земли и воли» создать там ее организации[22], и его друг потянулся за ним. Мы не будем обсуждать эту, не имеющую доказа­тельств гипотезу и политические убеждения Потанина, но Ядринцев по своим убеждениям революционером никогда не был. Его политические взгляды не были четко сформу­лированы, поэтому в литературе Николая Михайловича от­носили то к революционерам-демократам, то к буржуазным либералам, а то чуть ли не к реакционерам[23], при этом несо­мненную роль играл и конкретный исторический период, определявший позицию каждого исследователя. Безуслов­но, взгляды Ядринцева на те или иные вопросы в течение жизни менялись, а будучи человеком увлекающимся и под­дающимся влияниям, он мог высказывать противоречащие друг другу идеи, но в целом наиболее правильно охаракте­ризовать его как демократа-просветителя[24].

Ядринцев и его друзья оказались в Петербурге в пе­риод начала реформ, когда общественные страсти кипели вокруг начавшихся преобразований России. Активизация общественной жизни, борьба идей, новые веяния чувство­вались в журналистике, среди преподавателей и студен­тов высших учебных заведений столицы. Представители части демократической интеллигенции с самого начала очень скептически относились к предстоящим реформам, а потом выступили с их резкой критикой, но для многих 60-е гг. были счастливейшим временем. И именно так это время оценивал Ядринцев. Он писал о нем с неподдельным восторгом: «Всех охватывал этот трепет ожидания чего-то хорошего, счастливого. Переживалось нечто необыкновен­ное, что не переживалось ни до, ни после этого. Не было кругом давящего кошмара, не было ощущения робости и рабского трепета, почти панического страха, воспитанного с детства, который проникал до глубины прежде русского человека, сжимал душу и вечно заставлял скрывать соб­ственные помыслы»[25]. Потанин называл 60-е годы «настоя­щей весной», «пасхальной неделей», когда «общество было уверено, что эти обещания не обман, потому что, действи­тельно, реформы следовали за реформами»[26]. Судя по тому настроению, с каким друзья возвращались в Сибирь, они вполне приняли реформы и избрали для себя культурниче­ское поле деятельности и не более.

Сам Ядринцев не считал областничество политиче­ским движением. В письме Н. К. Михайловскому от января 1876 г. он писал, что областничество «стоит на почве чисто экономических интересов народа». Он ставил знак равен­ства между областной идеей и служением народу, считал, что эта идея должна возбуждать жизнь изнутри, из провин­ции и почву она найдет «в земцах, областных писателях и местных жителях»[27].

Ядринцев по возвращении в Сибирь сначала поселил­ся в Томске, но вскоре переехал в Омск к Потанину. Ему удалось найти частные уроки. Одним из его учеников стал сын жандармского полковника Рыкачева. В частных бесе­дах за обеденным столом Ядринцев выступал защитником реформ Александра II, в то время как хозяин дома был их ярым противником. Общественную деятельность в Омске Ядринцев начал с выступления с публичной речью о не­обходимости открытия сибирского университета. Она про­звучала на благотворительном музыкально-литературном вечере в поддержку композитора из казачьего оркестра, ко­торый собирался ехать учиться в столицу. После этой речи усилился приток пожертвований на университет. Ядринцев агитировал молодежь ехать учиться в столичные универ­ситеты, чтобы потом вернуться в Сибирь и работать на ее благо. Он не упускал возможности публично высказывать свою позицию о сибирских проблемах. Перечисляя в пись­ме Потанину, какие вопросы он поднял в своем очередном выступлении «с громовой статьей об общественной жизни Сибири», Николай Михайлович отметил, что высказался против буржуазии, сказал о вреде ссылки, задел чиновниче­ство и указал на необходимость для Сибири открытия уни­верситета, школ, библиотек. Из-за нападок на сибирскую буржуазию Ядринцев лишился частных уроков, которые он давал сыну капиталиста Кузнецова, отказавшему ему[28].

Член их сибирского кружка казачий офицер Ф. Н. Усов, вернувшись в Омск, занялся созданием казачьей публичной библиотеки. С. С. Шашков в Красноярске читал публичные лекции по истории Сибири, а потом с огромным успехом прочитал эти лекции в Томске. Каждый в силу своих воз­можностей старался служить своему краю.

Потанин, получив место секретаря статистическо­го комитета в Томске, предложил Ядринцеву перебрать­ся туда же и начать сотрудничать с официальной газетой «Томские губернские ведомости». Трудно было предста­вить, что им удастся проводить какие-то свои идеи через казенную газету, но ее редактором стал вполне достойный человек - учитель Д. Л. Кузнецов, и друзья решили попро­бовать. С публикации статьи «Сибирь в 1-е января 1865 г.» в 1-ом номере началась работа Ядринцева в этой газете. Ав­тор ее писал, что в Сибири до сих пор нет своей промыш­ленности, все привозное, у сибиряков нет общего интереса, не во всех городах есть школы, редко где есть библиотеки и делал вывод, что с самого завоевания Сибири у сибиряков «оспаривалось общечеловеческое право на цивилизацию и убивалась самая святая надежда на разумно-человеческое существование!» Автор писал, что наступает время, когда Сибирь «должна предъявить права свои на цивилизацию». По сути, это была программная статья, из которой сразу становилось ясно, что будет пропагандировать автор в га­зете, какие мысли проводить.

Кроме журналистской работы, Ядринцев и Потанин в Томске развили деятельность в пользу создания сибир­ского университета, собирали деньги в помощь студентам- сибирякам, учившимся в Петербурге и Москве, проводили учебные экскурсии по окрестностям города. Ничто не пред­вещало беды, и никаких туч на горизонте не было замече­но, как вдруг во время одной такой экскурсии арестовали Ядринцева, Потанина и еще двоих их спутников. Аресто­ванные даже не догадывались о причине ареста и только когда их привезли из Томска в Омск и они предстали перед следственной комиссией, стало ясно, в чем их обвиняют.

Начало этому процессу было положено обнаружением в Омске у кадета Г Н. Усова прокламации, которую тот взял в столе брата Ф. Н. Усова и принес в кадетский корпус. По­сле начавшихся арестов и обысков в Иркутске была изъята вторая, аналогичная по смыслу, но более резкая по форму­лировкам и более пространная прокламация, обращенная к сибирским патриотам. Обе содержали обвинения прави­тельства в недемократичных реформах, репрессиях против поляков, в угнетении Сибири, призыв к сибирякам отде­литься от России, звучали угрозы восстания. Дело быстро обрастало подробностями. Главному деятелю следственной комиссии Рыкачеву, в доме которого не так давно Ядринцев защищал реформы Александра II, а сейчас заседала комис­сия, мерещился грандиозный антигосударственный заговор об отделении Сибири от России.

Во время следствия Ядринцев показал, что видел про­кламацию у Шашкова, хотел ее взять, но забыл; Шашков признался, что получил ее по почте, и Ядринцев, кажется, переписал ее; Потанин вообще отрицал, что когда-либо ви­дел эту прокламацию. В 1880-е гг. Ядринцев вспоминал, что «воззвание» было написано еще в Петербурге лицом, ничем не выдающимся, а отредактировано им и Шашковым; По­танину же он признался, что прокламация была написана иркутским купцом С. Поповым, жившим в то время в Пе­тербурге[29]. Очевидно, Ядринцев и тогда не придавал этой прокламации какого-то особенного значения, если не счел нужным показать ее своему самому близкому другу.

В ходе следствия, которое продолжалось полгода, было арестовано 44 человека, которых привозили в Омск со всей Сибири, причем многие вообще были случайны­ми людьми. На очную ставку с Потаниным из Иркутска доставили Щапова. Большинство арестованных были от­пущены, и следствие велось по делу 16-ти человек[30]. Со­ставились тома допросов и разного рода материалов, объединенных заглавием: «Дело сибирского сепаратизма, или Дело об отделении Сибири от России и образовании республики подобно Соединенным Штатам». Главные обвинения были выдвинуты против Потанина, который «чистосердечно» признал себя сепаратистом, пропаганди­ровавшем свои идеи среди сибиряков, в том числе об от­делении Сибири. Его ближайшими единомышленниками были признаны Ядринцев, Шашков, Щукин. Много позже Потанин сожалел, что своим поступком «набросил сепа­ратистский плащ на всю компанию» и «дал окраску всему делу»[31]. Ядринцев не отрицал, что они говорили об отделе­нии Сибири и создании республики, но как об очень отда­ленном будущем, желали своей родине «нового гласного суда, земства, больше гласности, поощрения промышлен­ности, большей равноправности инородцам»[32].

Спустя годы, оглядываясь назад, и Ядринцев, и По­танин единодушно сходились на том, что это дело было раздуто, студенческие вечеринки сибиряков превращены в тайное общество, разговоры о возможном будущем отделе­нии Сибири-колонии от России-метрополии, по аналогии с Северными Соединенными Штатами Америки, были пред­ставлены следствием как намерения; пропаганда сепаратиз­ма была усмотрена даже в идее открытия сибирского уни­верситета. Тобольский губернатор А. И. Деспот-Зенович в письме от 21 апреля 1876 г. генерал-губернатору Западной Сибири Н. Г. Казнакову объяснял причину придания «ми­нутным утопическим мечтаниям юношей» государственно­го значения тем тревожным состоянием, в котором находи­лось правительство «в виду польского восстания, резкого изобличительного направления тогдашней прессы и мно­гих ненормальных явлений самого общества, призванного после векового сна к новой жизни»[33].

В омском остроге в начале следствия арестованные си­дели в одиночных камерах, но через несколько недель их поселили по несколько человек. После окончания следствия дело пошло в Петербург для вынесения по нему решения, а арестованные из тюрьмы были переведены в крепость на гауптвахту, где порядки были весьма либеральными. Им разрешили иметь книги, заниматься литературной рабо­той и даже разбирать документы омского архива и архива Главного управления Западной Сибирью. За время, прове­денное в заключении, Ядринцев написал статью «Женщи­на в Сибири в XVII и XVIII столетиях», опубликованную в «Женском вестнике» за 1867 г., и собрал материал для своей будущей книги «Русская община в тюрьме и ссылке», поме - стил небольшие статьи в «Сибирском вестнике», «Искре», «Деле»; Потанин опубликовал архивные документы - «Ма­териалы к истории Сибири»; Шашков набрал исторический материал для своих исследований о Сибири.

Приговор был утвержден в Петербурге только 28 фев­раля 1868 г. Предполагавшиеся суровые наказания ввиду молодости «преступников» и того, что они три года про­вели в тюрьме, были смягчены, и Потанин, считавшийся организатором заговора, вместо 5 лет каторжных работ на нерченских заводах был отправлен отбывать 5-летнее на­казание в Свеаборг, где при арестантской роте военного ведомства было каторжное отделение. Через три года его отправили на поселение в Вологодскую губернию. Ядрин- цев, Шашков и Ушаров были этапированы на поселение в Шенкурск Архангельской губернии, и еще двое отправле­ны в Архангельскую и Олонецкую губернии.

В Архангельск Ядринцев пришел без денег и теплой одежды, и следовать в дальние округа на место поселения ему было просто невозможно. Он подал прошение архан­гельскому губернатору Гагарину, чтобы ему разрешили за­держаться на две-три недели в городе и дождаться присыл­ки гонорара. Гагарин разрешил, а потом через ссыльного П. П. Чубинского, позже известного украинского этнографа, обратился к Ядринцеву с предложением в связи с готовя­щейся тюремной реформой приготовить записку о положе­нии русской тюрьмы. Ядринцев в это время уже вплотную занимался темой тюрьмы и ссылки и за две недели написал записку. Она была подана Гагариным в министерство, но без указания имени автора, которого за эту услугу губерна­тор отправил в Шенкурск в экипаже, а не по этапу.

В Шенкурске из ссыльных подобралось общество об­разованных людей: кроме Ядринцева, Шашкова и Ушарова, там оказались бывший казанский студент А. Х. Христофо­ров, писатель, сотрудник «Русского слова» Н. В. Соколов, потом приехали участник студенческих волнений, бу­дущий историк раскола А. С. Пругавин и революционер М. А. Натансон, было несколько поляков. Ядринцев много писал в разные столичные журналы, и это не только запол­няло жизнь смыслом, но и давало возможность обеспечи­вать себя. О жизни Ядринцева в последний год пребывания в ссылке можно получить достаточно полное представле­ние из его обстоятельных писем Потанину, который после Свеаборга поселился в г. Никольске Вологодской губер­нии. Письма эти свидетельствуют об очень насыщенной литературным трудом и раздумьями о жизни. Ядринцев описывал Шенкурск, писал о своей журнальной работе, своих гигантских планах и общественно-политических, экономических и культурных проблемах Сибири, кото­рые его волновали. Даже если он писал о каком-то дру­гом регионе или стране, то все это примерялось к Сибири, оценивалось с точки зрения применимости извлеченных им знаний к Сибири. Николай Михайлович в первом же письме сообщал другу, что они, т. е. он и Шашков, «про­свещением. снабжены»: «Получаются ныне все лучшие журналы: “Вестник Европы”, “Отечественные записки”, “Дело”, “Знание”, “Азиатский вестник”, “Петербургские ведомости”, “Новое время”, “Беседа”, “Сияние”, “Искра”, “Неделя”, etc.»[34]. Это только российские, а еще несколь­ко иностранных. Шашков собирал издания по истории, а Ядринцев, только что закончив книгу «Русская община в тюрьме и ссылке», углубился в изучение колониально­го вопроса, а для этого учил английский язык. Переход к этой теме был закономерным результатом его работы над проблемой ссылки в Сибирь.

Бытовая неустроенность и периодически возникавшее безденежье, причиной которого были как задержки с при­сылкой гонораров редакциями журналов, так и покупка книг, дополнялись чувством одиночества. Ядринцев сето­вал, что там нет людей одинаковой с ним породы: Шашков был сосредоточен в себе, Ушаров пил и все больше опускал­ся. «Я одинок, как и Вы, - писал он Потанину, - и космопо­литическая среда, и ее интересы, и разговоры не удовлетво­ряют меня. Мне нужны птицы одной породы, и за соседство с Вами я променял бы все прочие соседства»[35].

Находясь в ссылке, Ядринцев и Потанин начали со­трудничать в издававшейся в Казани «Камско-Волжской газете», основатель которой - К. В. Лаврский - оказался в Никольске вместе с Потаниным. « мы оба писали в нее с таким жаром, как будто это была та самая газета, которую мы мечтали когда-нибудь основать в одном из сибирских умственных центров», - писал Потанин[36]. Представляясь редактору газеты Н. Я. Агафонову, Ядринцев охарактери­зовал себя как «писателя, по преимуществу сибирского», и писал, что в случае недостатка у газеты средств, не требует никакого гонорара, но просит высылать газету в три-четыре города Сибири: Тюмень, Томск, Иркутск и Омск[37] - в надеж­де, что его голос будет услышан на родине. Ядринцев начал сотрудничать с газетой с 34-го номера за 1873 г. Редакция не препятствовала ему писать о сибирских проблемах, но газета просуществовала недолго: до января 1874 г.

Ядринцев придавал очень большое значение разви­тию сибирской провинциальной печати, которая не долж­на тянуться за столичными газетами и журналами в но­востном отделе, подборе высокооплачиваемых именитых авторов, что ей и не под силу, а должна поднимать мест­ные вопросы, жить жизнью своих читателей, воспитывать патриотизм, способствовать пробуждению сознания и формировать сибирскую идентичность, служить просто­му народу. В письме Пругавину от 27 июня 1873 г. из Шен­курска Николай Михайлович писал: «Говорят, что провин­циальные вопросы слишком мелки. Да, конечно, так, как они понимаются ныне. Но свяжите их с жизнью народной, крестьянства, и они не будут мелки. А облегчение народа, помощь даже в самой ничтожной степени есть вещь бла­городная, от которой не следует отказываться. Без тесной связи с народом вообще всякая интеллигенция - нуль». И далее: «Скажу вам о себе. Я, например, люблю свой от­даленный Восток, и всю жизнь он живет в моем сердце. Я питаю любовь и веру, где бы я ни был; это согревает и утешает меня, доставляет мне минуты величайшего на­слаждения писать о том, что я люблю»[38].

Осенью 1872 г. в Петербурге вышла книга Ядринцева «Русская община в тюрьме и ссылке»[39]. Большая ее часть была до этого опубликована в виде статей, и автором этих работ заинтересовался глава Комиссии по разработке тю­ремной реформы граф Соллогуб. Завязавшиеся контакты (см. подробнее ниже) позволили Ядринцеву обратиться к Соллогубу и к члену совета Министрства внутренних дел А. И. Деспот-Зеновичу с просьбой поддержать его ходатай­ство о помиловании. Указ о помиловании был подписан царем 1 декабря 1873 г., а еще через две недели Николай Михайлович был восстановлен в гражданских правах.

В январе 1874 г. Ядринцев переехал в Петербург и по­ступил домашним секретарем к Соллогубу. Он занимался составлением докладов и записок по тюремному вопросу, в это же время начал сотрудничать с газетой «Сибирь», вы­ходившей в Иркутске. Ядринцев сразу попытался придать газете «сибирское» направление.

В Петербурге началась счастливая семейная жизнь Николая Михайловича с Аделаидой Федоровной Барковой, которая была корреспонденткой «Камско-Волжской газе­ты» и с которой он начал переписываться еще в Шенкурске. Она была единственной дочерью разорившегося и к тому времени уже покойного сибирского золотопромышленни­ка. Аделаида Федоровна сыграла большую роль в жизни Ядринцева. Долгие годы она была не только его женой, но и помощницей и верным другом.

В 1874 г. генерал-губернатором Западной Сибири был назначен Н. Г Казнаков - по отзывам современников че­ловек умный и просвещенный. Ядринцев, узнав о новом назначении, нашел способ лично познакомиться с Казна- ковым и попросил разрешения представить ему записки

0 ссылке и сибирском университете. Казнаков заинтере­совался запиской Ядринцева об университете и доложил государю и даже получил высочайшее поручение вырабо­тать проект. Казнаков подошел ответственно к своему на­значению и решил до отъезда в Сибирь ознакомиться с ее состоянием и проблемами по литературе и публицистике. По просьбе Казнакова Ядринцев начал писать ему доклад­ные записки по сибирским вопросам. Такая востребован­ность как нельзя более отвечала его желаниям. В 1876 г. в один из своих приездов в Петербург Казнаков пригласил Ядринцева в Омск к нему на службу.

Николай Михайлович не только писал записки для генерал-губернатора, но по его заданию входил в различ­ные комиссии и имел возможность проводить свои идеи, в частности, по защите прав сибирского крестьянства и инородцев. Ему удалось добиться прекращения продажи крестьянских земель чиновникам. Работа в канцелярии генерал-губернатора давала Ядринцеву возможность поль­зоваться официальными данными, статистикой.

В Омске при Казнакове был открыт Западно-Сибир­ский отдел Русского географического общества. Ядринцев стал принимать участие в его деятельности и совершил экспедиции на Алтай с целью изучения колонизации края и состояния аборигенного населения, выяснения причин его обнищания и вымирания. Неожиданная болезнь за­ставила Казнакова в конце 1880 г. сдать дела и уехать в Петербург. Вскоре Ядринцев с семьей тоже перебирается в Петербург.

В Петербурге Николай Михайлович выступал с докла­дами на сибирские темы в Юридическом обществе, Русском географическом обществе, в Обществе содействия промыш­ленности и торговле, принял деятельное участие в подго­товке торжеств по случаю 300-летия завоевания Сибири. К этому событию им была подготовлена книга «Сибирь как колония», изданная в 1882 г., в которой он поднимал вопро­сы о мерах, необходимых для превращения Сибири в ци­вилизованную часть России, для улучшения жизни всего сибирского общества, включая инородцев.

Сотрудничество в газете «Сибирь» не удовлетворяло Ядринцева. Ему хотелось воплотить свою давнюю мечту и самому стать редактором периодического издания, чтобы полнее проводить свои взгляды. Вернувшись в Петербург, Ядринцев, занимаясь этим вопросом, нашел сочувствие у богатого иркутянина, который дал ему деньги на издание газеты. Ходатаем о получении разрешения выступил из­вестный ученый и путешественник П. П. Семенов. Он же придумал для газеты нейтральное название - «Восточное обозрение». В конце 1881 г. Ядринцев был утвержден из­дателем и редактором этой газеты.

Первый номер вышел 1 апреля 1882 г. Петербургский период издания «Восточного обозрения» был самым счаст­ливым в жизни Ядринцева, хотя ему пришлось взять на себя большую часть редакционной работы, чтобы снизить расходы на издание. Его жена вела хронику, новости и еще несколько отделов, была корректором и секретарем. Пере­довицы в основном писал сам редактор. Газета становилась все более и более популярной. В его квартире еженедель­но вечером по четвергам, когда выходил очередной номер газеты, собирались человек 30-40, в основном молодежь. Приходили чиновники, едущие в Сибирь и приехавшие из Сибири. Ядринцев добился основания в Петербурге Обще­ства содействия учащимся-сибирякам и принимал участие в изыскании средств и работы для студентов.

«Восточное обозрение» резко критиковало сибирских чиновников и прежде всего губернатора Восточной Сибири Анучина. В результате жалоб последнего после нескольких предупреждений газета была подчинена предварительной цензуре. Это сразу сказалось на тоне статей, и она стала те­рять своих читателей. Материальные дела настолько ослож­нились, что Ядринцев начал думать о закрытии газеты, однако по совету Потанина перенес ее издание в Иркутск, где Главным управлением по делам печати была закрыта «Сибирь». Издание газеты в Сибири должно было увели­чить число подписчиков и улучшить материальную сторо­ну дела, а кроме того, позволить Ядринцеву быть ближе к своей аудитории, получать свежий фактический материал, быстрее откликаться на запросы подписчиков. Он приехал в Иркутск полный надежд на успех.

С 1 января 1888 г. «Восточное обозрение» стало из­даваться в Иркутске. Современник, вспоминая Ядринцева в редакции среди многочисленных посетителей и сотруд­ников, назвал его «бурнопламенным», сыплющим «то кра­сивыми образами, то блестками заразительного юмора»[40]. Ядринцеву приходилось избегать явной оппозиционности, чтобы не подвергать газету опасности, иногда он шел на компромиссы с властью, а среди сотрудников составилась группа молодежи, которой хотелось обличать и бичевать администрацию, чиновников, систему, т. е. придать газете не сибирское областническое, а общероссийское политиче­ское направление. Эта группа в основном состояла не из си­биряков и не разделяла идеи, проповедуемые Ядринцевым. Материальные дела газеты шли все хуже и хуже, а ее содер­жательная часть из-за отсутствия средств и саботажа по­тенциальных сотрудников становилась бледной и скучной.

На этом фоне открытие сибирского университета в Томске 22 июля 1888 г., о котором Николай Михайлович так долго мечтал и которого так долго добивался, мог­ло бы стать радостным событием в череде неудач, но и оно было омрачено смертью Аделаиды Федоровны. Душевное состояние и дела газеты заставили Ядринцева отказаться от редактирования «Восточного обозрения», оставшись его издателем.

Еще в 1886 г. Ядринцев участвовал в экспедиции по берегам Ангары, Байкала к верховьям р. Орхон в Монго­лию. В 1889 г. по заданию Восточно-Сибирского отде­ла РГО Ядринцев с четырьмя спутниками совершил путе­шествие к верховьям р. Орхон. Целью путешествия было изучение быта инородцев, археологические исследования. Результатом стало открытие развалин столицы Чингисхана Каракорум. Его докладу об этих находках аплодировали в Парижском географическом обществе. Он хотел найти для себя новое поле деятельности, заполнить пустоту, образо­вавшуюся после ухода из «Восточного обозрения». В 1891 г. Ядринцев принял участие в новой экспедиции в верховья р. Орхон под руководством В. Радлова.

Расставшись с «Восточным обозрением», Николай Ми­хайлович поселился в Петербурге. Его попытки опять взяться за издание газеты в столице не увенчались успехом. В это время он работал над новой книгой «Сибирские ино­родцы, их быт и современное положение», которая вышла в 1891 г. Вопрос о судьбе инородцев проходил через всю его журналистскую деятельность. Еще за десять лет до выхода книги Николай Михайлович писал, что в цивилизующемся крае нельзя допускать «унижение, рабство и эксплуатацию человеческой личности», «чем более мы обратим внимание на судьбу инородца, тем лучше воспитаем свое сердце, свой ум и научимся любить и уважать друг друга; в этом успехи нашего гражданского развития, в этом залог будущего»[41]. И теперь Ядринцев вновь подчеркивал, что судьба сибир­ских инородцев заслуживает особого внимания, что невоз­можно насильно заставить кочевников перейти к оседлости, и делал однозначный вывод, что нельзя отрицать их способ - ность к общечеловеческому развитию.

Проживая в Петербурге, Николай Михайлович не те­рял связи с Сибирью, занимался переселенческим вопро­сом, писал записки и делал доклады. Этой теме посвяще­ны его статьи в сибирском отделе газеты «Русская жизнь». Весной 1892 г., когда в Тобольской губернии начался голод и эпидемии, Ядринцев в качестве руководителя санитарно­го отряда студентов-медиков едет туда.

В 1893 г. Ядринцев побывал в Соединенных Штатах Северной Америки на Всемирной выставке в Чикаго, при­ехал с новыми впечатлениями и очень хотел поделиться ими с читателями, написать ряд статей. Ему представи­лась возможность заняться статистическими исследовани­ями в Алтайском округе, и в 1894 г. с желанием и надеж­дой еще послужить своей Сибири он отправился на новое место службы, но его планам не суждено было сбыться: 7 июня, вскоре после приезда в Барнаул, в возрасте 52-х лет Н. М. Ядринцев ушел из жизни.

* *

*

Книга «Русская община в тюрьме и ссылке» стала пер - вой крупной работой Ядринцева. О той роли, которую она сыграла в судьбе автора, его самый близкий друг Г Н. По­танин сказал: «Эта книга, посвященная самому кардиналь­ному из сибирских вопросов, и решила судьбу Ядринцева, она закрепила за ним роль сибирского публициста, которой он остался верен до гроба»[42].

Основу книги составили статьи, ранее опубликован­ные в журнале «Дело»[43], главным фактическим редактором которого был Г. Е. Благосветлов. Ядринцев добавил в кни­гу новые разделы, касавшиеся истории ссылки в России и различных систем наказания в других странах, доработал уже опубликованные материалы и в конце 1871 г. отослал рукопись в Петербург. Однако напечатана она была только в сентябре следующего года. В качестве издателя в своих письмах Ядринцев упоминает Шигина. Гонорар автора, от­бывавшего в то время ссылку в Шенкурске и нуждавшегося в средствах, составил 300 руб. Этих денег хватило бы на год проживания в Шенкурске «не в особенной нужде»[44].

Ядринцев очень ждал выхода в свет своей первой кни­ги и, как он сам признавался, «положительно страдал» от того, что она долго печаталась[45]. Его статьи в «Деле» были встречены читателями с большим интересом, хотя не все соглашались с автором в отрицательной оценке сибирской ссылки. Ядринцев предвкушал, какое впечатление произве­дет книга. В адрес одного такого оппонента он восклицал: «Погодите, сэр, то ли будет после книги»[46].

Биограф Ядринцева М. Лемке полагал, что книга не случайно была подготовлена к печати в конце 1871 г.: Ядринцев из прессы знал, что в Петербурге в 1871 г. соз­дана Комиссия по разработке тюремной реформы во главе с графом В. А. Соллогубом[47]. Об этом заявлял и сам автор в предисловии к книге, выражая надежду, что его «очерки не будут бесполезными в момент нашей тюремной рефор­мы и могут пригодиться при разрешении хотя некоторых частных вопросов, возникающих при новом исправитель­ном наказании». Ядринцев хотел «содействовать выработ­ке рациональной системы исправления, которая бы, давая полные гарантии общественной безопасности, могла воз­можно более благоприятствовать перевоспитанию челове­ка и его нравственному совершенствованию». Автор наде­ялся, что «новая исправительная система наказания более внимательно отнесется к судьбе преступника, внесет но­вые, гуманные взгляды в систему наказания», и хотел со­действовать этому. Создание комиссии и разработка про­екта реформы актуализировали работу Ядринцева, хотя уже после выхода книги в свет, сетуя на то, что издатель придерживает тираж и на Востоке (т. е. в Сибири) книгу не читают, автор ее в сердцах писал: « не для тюремного комитета я писал ее»[48].

Еще до выхода книги в мае 1872 г., ознакомившись со статьями Ядринцева на тему тюрьмы и ссылки, Соллогуб попросил автора сделать примечания к составленному про­екту («запискам») тюремной реформы. Ядринцев сообщал Потанину: «Записки о русских карательных учреждениях составлены, как заявлено, по следующим сочинениям: “За­писки из Мертвого дома” Достоевского, “Сибирь и катор­га” Максимова и “Община в тюрьме и ссылке” Я[дринцева]. История бродяжества и вред его внесены целиком»[49]. Его просили предложить меры для предотвращения побегов каторжан из тюрем и с заводов и проч. Николай Михай­лович откликнулся на обращение Соллогуба письмом, в котором писал: «Что касается ссылки, то нет ничего раз­умнее и основательнее, как отмена этого бесплодного на­казания. Что она в России будет уничтожена инициативой правительства мирно и спокойно, это нельзя не считать великим, смелым и благородным шагом Честь этого великого дела в реформе будет принадлежать тем лицам, рассмотрению которых обязана реформа, а следовательно и вам, ваше сиятельство»[50] Обращение к нему как к спе­циалисту не только польстило самолюбию Ядринцева, но и позволило заручиться поддержкой известного государ­ственного человека. Председатель комиссии в свою оче­редь лестно отозвался о работах Николая Михайловича, отметив, что они «имели значение, кроме литературного, и государственное» и обещал походатайствовать, чтобы их автору позволили продолжить работать над тюремным во­просом «более свободно»[51]. В определенной степени статьи и книга ускорили освобождение Ядринцева.

Вопрос о ссылке в Сибирь и ее пагубных последствиях для всего края интересовал Ядринцева, как и других участ­ников студенческого сибирского землячества, еще в Петер­бурге в начале 1860-х годов. Необходимость ее отмены была для них совершенно очевидна, но трудно сказать, занялся бы Николай Михайлович этой темой вплотную, не окажись он в омской тюрьме, не пройди сам по этапу и не проживи почти шесть лет в ссылке. Первым обратился к этой теме Потанин и даже опубликовал статью в «Томских губерн­ских ведомостях». Деятельность Ядринцева после возвра­щения из Петербурга в Сибирь и до его ареста в большей степени была посвящена агитации в обществе за открытие сибирского университета, за направление молодежи в сто­личные университеты и создание сибирской интеллиген­ции. Непосредственное обращение к ссыльно-тюремной тематике имело элемент некоторой случайности. Потанин вспоминал, как их друг Колосов, сидевший вместе с ними на гауптвахте, договорился с тюремным врачом и лег отдо­хнуть в тюремную больницу, а затем его опыт повторили Потанин и Ядринцев. В больнице в то время находились бродяга с отмороженными ступнями, позже описанный Ядринцевым как «фельтикультетный человек», и сибир­ский крестьянин. Эти лица, выступавшие антагонистами, явились олицетворением ссыльного бродячего населения Сибири и сибирского крестьянства. Их споры между собой высветили проблему и перевели общие рассуждения оказав­шихся с ними в одной больничной палате молодых людей о вреде ссылки из отвлеченной теоретической плоскости в реальную практическую. Ядринцев и Потанин неожиданно для себя обнаружили, что тюрьма может дать прекрасный материал, которого им очень не хватало для аргументации доводов о необходимости отмены ссылки. После этого от­крытия друзья попросили о переводе их с гауптвахты назад в тюрьму. «С переходом в тюремный замок мы лишались этих многочисленных льгот, мы меняли гауптвахту с ли­берально открытыми целый день дверями на камеры зам­ка, большую часть суток запертых тяжелыми железными засовами, но богатство социальных данных, которые нам обещал тюремный замок, было очень соблазнительно»[52], - вспоминал Потанин, который все же предпочел заняться сбором киргизского фольклора среди арестантов-киргизов, а не вопросом ссылки.

В омском остроге в определенные часы тоже можно было ходить из камеры в камеру и даже разрешалось си­деть в чужой камере в то время, когда двери закрывались. «Как только по утрам открывались камеры, Ядринцев ухо­дил на добычу и часто запирался в чужих камерах. Он за­вел множество знакомств и каждый вечер возвращался в свою камеру с запасом сведений и рассказов», - описывал тюремные занятия друга Потанин[53]. Полученный материал был использован им уже в ссылке в Шенкурске.

О замысле и целях своей работы Ядринцев немного сказал в предисловии к книге, но еще более определенно

0 том, как он работал над темой, что хотел показать, чего добивался и в чем преуспел, он высказался в письме к По­танину от 12 марта 1872 г. Приведем это место из письма полностью, потому что вряд ли кто-то расскажет о замыс­лах автора лучше, чем он сам:

«Работая для “Дела”, я постоянно искал какую-нибудь связующую мысль с теми вопросами, которые меня зани­мали. Расскажу вам по этому поводу историю моих работ в эти три года. Я начал с тюремных записок и потом пере­шел к штрафной колонизации. Но как было примирить гу­манное воззрение на арестанта, ссыльного и несчастного, с тем злом, которое они приносят в месте ссылки? Что нужно делать с преступниками, ежели уничтожить штрафную ко­лонизацию? Надо указать новый путь наказанья и средства обезопасить общество. Какие же они? Т[аким] обр[азом], приходилось поднять весь уголовный вопрос, рассмотреть историю наказания в ее утилитарном и гуманном значении и взглянуть на ссылку с точки зрения общих интересов, а не одних местных, наконец, надо указать и замену ссылки более рациональным наказанием или средствами исправле­ния. Только в таком духе я и мог писать, только тогда мои доводы должны были получить веское общее значение и не поражать односторонностью местных взглядов, за что меня могли упрекнуть. Ведь это вопрос европейских юри­стов и ученых. Итак, я должен был поднять с корня вопрос о ссылке. Я стал рассматривать ссылку в ее общем значении по отношению к развитию преступлений, в ее общем ис­правительном значении, в колонизационном и, наконец, с точки зрения общественной безопасности для всего обще­ства. Сделав этот разбор и исторический обзор ее у нас, я обратился к параллельному изучению ее за границей - в Англии. Мало того, чтобы доказать ее роль в деле миро­вой истории наказания, пришлось познакомиться с исто­рией наказаний. И этого мало, нужно было указать новую систему наказания согласно последним европейским вы­водам науки, согласно гуманным взглядам, не упуская из виду практических интересов общества. Задача, мой друг, не легкая для моих сил. Я обратился к юридическим вопро­сам и чуть не потерял голову, насилу я выбрался из этой трущобы при помощи Бэктама, которого долго изучал как утилитариста. Прибегнув к истории пенитенциарных си­стем в Европе, я натолкнулся на чудовищные противоречия гуманизма, проводимого [с] помощью утонченных инкви­зиционных пыток одиночного заключения. Я анализировал все системы тюремного исправления, вроде филадельфий­ской, аубернской и ирландской, рассмотрел их историю до последнего времени, свел их опыты, перемену к лучшему и убедился, что лучшие системы делают шаги в деле воспи­тания и нравственного влияния на преступника, наконец, я увидел, что они отступают от прежних принципов разъеди­нения и изолирования личности, а стремятся к проведению социального начала. (Такого исследования не было сделано никем). Многие частные опыты в Европе показали благо­творное влияние рациональной социальной жизни в среде преступников и вред их разъединения, к чему стремились старые пенитенциарные системы (это доказательство опыт­ное). Сведя в одно все улучшения, какие делаются в деле наказания: лучшее и даже роскошное содержание падших людей, гуманное обхождение, умственное развитие, вос­питание, обучение труду и ремеслам, нравственное тео­ретическое воспитание, условные отпуски при хорошем поведении и проч., и проч., я обратился к тому, что могло бы быть еще сделано для гуманного наказания в исправи­тельном значении, чего еще не достает этим системам. Я увидел, что принципы нравственности в этом деле исправ­ления носят еще доселе чисто теоретический характер в виде лекций и проповедей, но принципы нравственности в деле воспитания должны проводиться также нагляд­но и практически, чтобы войти в плоть и кровь человека. Нравственные принципы общежития могут быть только вынесены из опытов рационального общежития. Итак, за­дача состоит в том, чтобы создать педагогически испра­вительную общину, к которой применить здравые основы социальной жизни, долженствующей воспитать в человеке лучшие чувства благожелания, общего интереса и любви к ближнему. О таком воспитательном влиянии социальной жизни я нашел подтверждение и в трактатах Спенсера. Ка­кое громадное воспитательное значение на человека может иметь община, каково ее влияние и управление личностью, я сослался на опыты русской тюремной общины, на исто­рию ассоциаций, на историю всего человечества. Обдумав практические формы, в каких должна выразиться подобная система, я пришел к тому, что создал новую исправитель­ную систему. Вот к чему меня привело изучение только одного специального вопроса. Таким образом, мой друг, в своей книге о ссылке с ее дополнениями мне суждено будет выйти и творцом новой теории и новой системы»[54].

Итак, изучив опыт пенитенциарных систем и опира­ясь на собственный опыт, Ядринцев пришел к выводу, что кроме улучшения содержания и гуманного обращения с за­ключенными, кроме их умственного развития, воспитания, приучения к труду, необходимо создать «педагогически исправительную общину», которая сама будет перевоспи­тывать преступников. Описанию острожной «общины», ее структуры, функций и роли в жизни заключенных и бро­дяг в книге отводится много места (разделы «Община и ее жизнь в русском остроге», «Ссыльное бродячее население Сибири»). Это превосходный материал для тех социологов, психологов и этнологов, кто занимается изучением закры­тых субкультур. Словосочетание «русская община» вынесе­но автором в название книги, что нельзя признать удачным, поскольку под ним обычно подразумевается традиционная крестьянская община, а в книге речь идет о тюремной и бродяжеской корпорациях. Иногда автор называет эти объединения «ассоциацией», «союзом арестантов», возник­новение которого обусловлено «одинаковостью положения преступников, потребностью самозащиты и достижения разных льгот», но для него - сторонника общинного социа­лизма - было важно доказать, что дух общинности настоль­ко характерен для русского народа, что может проявиться не только в крестьянстве, но в любом человеческом сообще­стве. Ядринцев, как и многие представители русской демо­кратической интеллигенции, идеализировал крестьянскую общину и считал ее основой будущего экономического и социального устройства России. И точно так же Ядринцев идеализировал тюремную «общину», хотя довольно часто приводимый им фактический материал вступал в проти­воречие с его восторженными оценками. Он писал о ней: «Путем долгой и опасной борьбы сложилась арестантская община и сформировала условия, нравы и обычаи своей жизни Таким образом, временный союз, вызванный борьбой с подневольным и горьким житьем, превратился в организованную общину, которая создала себе самоуправ­ление, свое законодательство, свое хозяйство, и развилась в стройные, определенные формы с своеобразным обще­ственным типом. Установление общественных законов на началах справедливости и обоюдных выгод казалось бы не - возможным в среде нравственно падших людей, а между тем тут есть и чувство справедливости, и глубокое состра­дание к ближнему. Но еще поразительнее самый строй этой общины, основанный на строгой равноправности и взаим­ности. Творцом ее был русский простолюдин; поэтому в складе ее отразился тот же дух общинной жизни, каким от­личается русский народ во всех сферах своей деятельности, когда он действует самобытно. Состав этой общины и дух социального интереса, поглощение ею личности, остроум­ные общинные установления, равномерное распределение прав, обязанностей и повинностей - все в ней носит печать народного таланта и миросозерцания»; «она ограждает сво­их членов от властей, защищает их от разных неприятно­стей, гарантирует им спокойствие и свободу занятий, нако­нец, печется как о хозяйственных и денежных делах их, так и о доставлении им возможно больших удобств в остроге, и взамен этого требует от них покорности ее приговорам, преданности ссыльному братству и арестантскому делу». Острожная община самыми суровыми налогами и строги­ми условиями боролась, по мнению автора, с монополией и злоупотреблением торгашей-майданщиков, и, «таким обра­зом, то, чего добивались другие общества созданием потре­бительных ассоциаций и общественных лавок, арестантская община создала у себя простым здравым смыслом русского простолюдина»; «начала, выработанные общиной, проли­вают свет не только на ее прошедшее, но и будущее».

О «тюремной общине» весьма кратно упоминал и С. В. Максимов, который не придал ей какого-то особен­ного значения[55]. Ядринцев описывал ее исключительно с положительной стороны, увидев в ней прообраз будущего устройства пенитенциарных заведений и, как это вообще характерно для увлеченных натур, несколько оторвал­ся от действительности. Писатель Н. В. Соколов, отбы­вавший ссылку в Шенкурске, прочитав статьи Николая Михайловича о каторжной «общине», пришел в восторг, и как писал Ядринцев Потанину, «эта открытая, заду­шевная, но донкихотовская натура вообразила, что там (в тюрьме - Прим. сост.) вместе с братством воцарилась идиллия. Насилу разубедил»[56].

Главная задача - создать «педагогически исправи­тельную общину», даже, скорее, направить уже имеющие­ся силы, ее потенциал в правильное русло, считал Ядрин- цев. Он даже предлагал в ходе реформы при назначении начальников и смотрителей тюрем ввести «известный образовательный ценз или специальный экзамен». Если вспомнить трудовые коммуны по перевоспитанию беспри­зорников и малолетних преступников, созданные А. С. Ма­каренко в 1920-е гг., то сам принцип, предложенный

Николаем Михайловичем, уже не кажется совершенно фан­тастическим, хотя разница между детьми и закоренелыми преступниками огромная. Современники по-разному вос­приняли «тюремную общину» Ядринцева. Б. Глинский - первый биограф Николая Михайловича - считал мысль о ее существовании «предвзятой» и видел в этом слабую сторону его работы[57]. М. Лемке, наоборот, находил главы об общине в тюрьме особенно удачными[58]. Как бы ни относить­ся к выводам автора, приводимый им материал, бесспорно, очень интересен, особенно для современного читателя.

При создании своего труда Ядринцев испытал вли­яние «Записок из Мертвого дома» Ф. М. Достоевского. Можно предположить, что пребывание Николая Михай­ловича в омском остроге, где ранее отбывал наказание Достоевский, способствовало более внимательному про­чтению «Записок...», но главное - произведение великого писателя по своему гуманизму оказалось очень созвуч­но со складом ума и зовом сердца Ядринцева. Цитата из «Записок.» Достоевского в авторском предисловии к «Русской общине.» как бы задает общий тон всей кни­ге: «Сколько в этих стенах погребено молодости! Сколько великих сил погибло здесь даром! Ведь надо уж все ска­зать: ведь этот народ необыкновенный был народ. Ведь это, быть может, и есть самый даровитый, самый силь­ный народ из всего народа нашего»[59]. Ядринцев старался в самых закоренелых преступниках отыскать благородные чувства и побуждения. Когда книга находилась в печати, он опубликовал статью «Преступники по изображению романтической и натуральной школы», в которой призы­вал всех пишущих о преступном мире «любить в людях то, что в них осталось доброго, человеческого, любить человеческую природу за то, что на последних степенях ее развращения в ней есть все-таки проявления добрых чувств, что в ней теплится искра божественного огня, и что эта природа все еще, несмотря на свое падение, мо­жет подняться высоко и восстановить в себе благородный человеческий образ»[60]. И опять же, как человек увлекаю­щийся, он был склонен отыскивать добродетели там, где их не было, и у него «арестант - человек решительный, способный на подвиги: сомневаться в его слове - значит сомневаться в его силе; он не понимает измены как член общины, - и как член братского союза, презирает всякий обман и иезуитизм самые деликатные мотивы чело­веческого чувства были всегда доступны ему». Ядринцев видел проблему в том, чтобы в книге «примирить гуман­ное воззрение на арестанта, ссыльного и несчастного, с тем злом, которое они приносят в месте ссылки», а это зло автор показал всесторонне, с глубоким анализом и статистическими выкладками. Ядринцев достиг постав­ленной цели: он доказал, что превращение Сибири в ко­лоссальную российскую тюрьму вовсе не означает за­селение края, поскольку ссыльно-каторжное население быстро вымирает, оно ненавидит место своего изгнания и по целому ряду причин не может и не хочет работать на его и свое собственное благосостояние, а кроме того, этот преступный элемент развращает местное население, тормозит развитие гражданственности в крае.

Книга Ядринцева в жанровом отношении распадается на две части. Одну часть можно назвать беллетристической. В ней есть страницы личных впечатлений и переживаний самого автора, иногда доходящие до психологического са­моанализа («Первые минуты неволи», «История этапного странствия обыкновенного смертного»); там много образов и ситуаций, зарисованных с натуры, и на этих страницах автор выступает как бытописатель тюремной и бродяже- ской жизни; и есть главы, в которых представлены вымыш­ленные герои, созданные из типических черт, свойствен­ных определенным типам тюремных обитателей. В одном из писем Потанину Николай Михайлович признавался, что некоторые герои его книги - Петр Решето, Жиган, «тюрем­ный сказочник» - это созданные им собирательные образы[61]. Другая часть книги представляет исследование, проведен­ное главным образом на основе литературы и опубликован­ных источников, хотя Ядринцев использовал и некоторые документы омского архива, который он разбирал вместе с Потаниным и Шашковым на гауптвахте. Иногда эти разные по жанру и материалу части автор объединяет в одном разде - ле книги. Например, в разделе «Одиночное заключение (под следствием)» представлены и беллетристическая («Первые минуты неволи»), и исследовательская («Подследственное заключение у нас и заграницей») части. Последние два раз­дела книги полностью посвящены исследованию истории русской ссылки и разных систем наказания.

Большим достоинством книги является то, что ее соз­датель видел жизнь тюрьмы, арестантские этапы и баржи изнутри, а не как посторонний наблюдатель. Он пропускал все это через себя и потом «эти страшные лица, эти изму­ченные люди, давно уже верно покончившие жизнь в лесах и на каторге» вставали перед ним, когда он писал книгу о

них: «Они вставали так живо, что мои нервы переживали

2

прежние ощущения, да еще в усиленной степени»[62].

Ядринцев неоднократно, очевидно, чтобы не раз­дражать чиновников, подчеркивал, что описывает старый русский острог, что многое, о чем он пишет, уже ушло или уходит в прошлое. Он имел возможность сравнивать это «старое», виденное им в Сибири, и «новое», уже внедренное в тюрьмах и на этапах Европейской России, когда шел пеш­ком по этапу (с июня до сентября 1868 г.) от Нижнего Новго­рода до Архангельска, но эти нововведения мало сказались на улучшении положения арестантов, а в чем-то даже ухуд­шили его. И автор предупреждал, что проводимые тюрем­ные реформы не меняют сути, меняется внешняя оболочка.

Закончив книгу, Ядринцев не собирался вновь когда- нибудь возвращаться к этой теме. Но она продолжала ин­тересовать общество, а тюремная реформа не отменила ссылку в Сибирь, поэтому Николаю Михайловичу прихо­дилось вновь и вновь поднимать эту проблему. После выхо­да книги в свет Ядринцев распубликовывал ее по частям в разных изданиях: с 1874 по 1881 г. в газ. «Неделя», с 1874 по 1879 г. - отдельные статьи в «Биржевых ведомостях», в газ. «Сибирь», «Русской речи» и «Вестнике Европы». В 1879 г. Ядринцев сделал сообщение по вопросу сибирской ссылки в С.-Петербургском юридическом обществе, приведя новые сведения. С цифрами в руках он показал продолжавшийся рост числа ссыльных, и что важно, привел высказывания местного населения и окружных исправников, свидетель­ствовавшие о крайне вредных последствиях ссылки. При­чем, в отличие от многих, он выступал против ее перена­правления из Западной в Восточную Сибирь[63].

К теме ссылки, ее вреда для Сибири и бедственного положения ссыльного населения Ядринцев вновь обратился в изданной в 1882 г. книге «Сибирь как колония». В главу «Ссылка в Сибирь и положение ссыльных» было включе­но много нового материала. Ядринцев знал, что его работы одобрены профессорами Петербургского университета, что они известны высокопоставленным чиновникам, что он за­служил признание как специалист в этих вопросах, и счи­тал себя должным высказываться по ним.

В заключение хочется привести строки из книги «Рус­ская община в тюрьме и ссылке», которые могли бы стать эпиграфом к ней, которые как нельзя лучше раскрывают позицию автора и дают нам, ее читателям, основания не так строго судить его за некоторую идеализацию обитателей острогов и бродяг: «Не нам, видевшим несчастье, подни­мать руку на несчастных! Но мы желали разъяснить, что жизнь преступников - та же человеческая жизнь, что она совершается по тем же человеческим мотивам. Скажем бо­лее: жизнь падших и несчастных нам только дает новые до­казательства величия и стремления человеческой природы к добру. Она доказала тот высоконравственный принцип, что братство и любовь - такая глубоко естественная черта человечества, что не изглаживается в сердцах никаких пре­ступников: ни убийц, ни разбойников».

Книга Н. М. Ядринцева «Русская община в тюрьме и ссылке» переиздается по первому и единственному изда­нию 1872 г. с учетом современной орфографии и пунктуа­ции. Постраничные текстовые ссылки, сделанные Ядрин- цевым, даются без изменений, библиографические ссылки автора уточнены и дополнены.

С. А. Иникова