ДРЕВНЯЯ РУСЬ

B проблематике исторических исследований русских историков- эмигрантов Древней Руси отводилось одно из центральных мест. Несмотря на то, что источниковая база в этих условиях была значи­тельно беднее, чем в России, интерес к первым векам русской исто­рии был особенно силен в 20-е гг., когда вышли на первый план исто­риографии такие темы, как: варяжский вопрос, создание государства Киевская Русь, отношения Руси с Хазарией, Древняя Русь в системе международных отношений, Крещение Руси.

Практически по всему кругу вышеперечисленных проблем уче- ные-белградцы активно выступали. Большая научная, педагогическая и просветительская работа проходила в рамках деятельности Рус­ского научного института, где были прочтены публичные лекции по следующим темам: «О книге Баумгартена “Тригвисон, норвежский король, и его отношение к Владимиру Святому”» — А.П. Доброклон- ским, «Новый взгляд на происхождение и композицию Слова о полку Игореве» — E.A. Ляцким (Прага), «Когда хазары приняли иудей­скую веру?» и «He Киевская Русь в IX—X вв.» — B.A. Мошиным, «Возникновение государственного строя у восточных славян» — Д.М. Одинцом, «Крещение Руси и разделение церквей» — Г. Остро­горским, «Норманнский элемент в языке договора Игоря с греками», «Легенда об апостоле Андрее в России», «О происхождении имени Русь» — А.Л. Погодиным, «Новое освещение вопроса о начале рус­ского государства» — A.B. Соловьевым, «Подданство в древнерус­ском праве» — П.Б. Струве, «О родственных связях дома Св. Вла­димира, по поводу таблиц H. Баумгартена» — Л.М. Сухотиным и др.

Очень интересный курс лекций в Белграде весной 1929 г. прочи­тал A.B. Флоровский: «Киевская Русь в связи с проблемою нацио­нального единства русского народа». Отголоски этой поездки в Сер­бию и подготовки к ней мы находим и в переписке Флоровского с его белградскими корреспондентами[110].

K сожалению, тексты докладов и лекций в большинстве случаев не сохранились, однако ряд наиболее законченных работ был авто­рами опубликован на страницах русской эмигрантской периодики, в сербских научных изданиях, в международных изданиях славистов.

«Варяжский вопрос» или «норманнская теория» относятся к раз­ряду вечных дискуссионных тем, и в среде белградских историков в этом не было единства. Больше других этими сюжетами занимались

B. A. Мошин и A.JI. Погодин.

Мошиным с середины 20-х годов велась большая исследователь­ская работа, он подготовил монографию, прислал ее на прочтение Погодину в Белград, однако издать ее в целостном виде не было воз­можности[111]. Таким образом, результаты своего труда Мошин обнаро­довал в цикле отдельных статей.

B статье «Начало Руси. Норманны в Восточной Европе» он пишет, подводя итог многолетним разысканиям: «...думается, что против главного положения норманнской теории теперь уже нельзя спорить. Сколь слабым ни считали бы мы влияние норманнов на славянскую культуру. Сколь ни выдвигали бы значение других этнических эле­ментов на заре русской истории, нельзя совершенно отрицать уча­стие скандинавов в создании русского государства».

Слишком стройное и систематическое целое образуют аргументы, служащие для доказательства поставленного тезиса.

1. Летописная традиция ясно свидетельствует, что русская княже­ская династия происходила «от племени варяжска», что славяне «от варягов прозвашася русью».

2. Подтвержается это прежде всего тем неоспоримым лингвисти­ческим фактом, что финны и теперь еще зовут славян их древним име­нем венедов (venaja, vene, venea), а шведов — русью (Ruotsi, Ruossi) или росью (Rotsi, Rots). Несомненно также, что финский термин... не является исконным финским словом, а произошел от скандинав­ского слова... Ryzland (ср. готланд.) Ryds (ср. шведск.)... и т. д. ...из названия, которым финны называли шведов, совершенно правильно должно было образоваться славянское слово «русь»[112].

3. Третьим аргументом являются прямые свидетельства древних источников, которые называют руссов норманнами (Мошин приво­дит отрывки из следующих авторов: Пруденция Галиндо, Иоанн Диа­кон, Лиутпранд, Симеон Логофет).

4. Лингвистический анализ личных и местных имен, названных в источниках X века русскими, в противоположность славянским названиям убеждает в скандинавском происхождении этих «русских» имен.

Продолжая линию лингвистических исследований, начатую еще Соболевским, Куником, Шахматовым, Мошин приходит к следую­щим историческим заключениям. Именем «варяги» славянские, вос­точные, византийские и скандинавские источники называли сканди­навских дружинников. «Значительно сложнее вопрос о руси», это может быть и названием одного из северогерманских племен, и тер­ритория Киевского княжества, иной раз территория всей славянской России».

Как следует из всей системы аргументов, Мошин считает, что дружинники варяги, называемые «русь», передали свое имя славян­скому государственному образованию, в формировании которого они приняли активное участие. Ученый точно характеризует сте­пень участия «норманнов», чтобы огородить себя от неправильных трактовок.

«Впрочем, говоря о скандинавском влиянии на Руси, нужно все время иметь в виду, что влияние это было ограничено лишь княже­ским двором и ближайшей к нему средой, причем и там его вскоре не стало под влиянием ассимиляционной силы славянского пле­мени. Отсутствие женщин в варяжских отрядах, делавшее их сла­быми с колонизаторской точки зрения, во-первых, и невысокое раз­витие скандинавской культуры IX века в сравнении со славянской, во-вторых — были причинами незначительности норманнского влияния на древнюю Русь. Можно полагать, что главное значение варягов в истории России состояло в том, что они: 1. дали толчок к образованию русского государства, выполнив внешнее объединение разбросанных славянских племен, 2. своими военными и торговыми предприятиями сблизив восточных славян с Византией, и содействуя распространению христианства, создали почву для подготовки вну­треннего объединения русской земли, и 3. передали восточным сла­вянам имя “руси”»[113].

Близких взглядов на процесс создания древнерусского государ­ства придерживался и А.Л.

А.Л. Погодин еще до эмиграции много занимался пробле­мами этногенеза и лексических проникновений соседних языков в древнерусский. Основываясь на данных филологии, археологии и исторической критике источников, он пришел к выводу, что: «...в начале русской истории мы имеем два мира: северный и южный, между которыми общение было слабо. Север России, т.е. области, примыкающие к Волхову, Ладожскому озеру и далее на восток, к Ростову и Волге, тянули на восток, который имел связи с Персами и Арабами. Именно этот север и совершил то, что мы называем “призванием Варягов”».

Их торгово-военные отряды нуждались в опорных пунктах вдоль торговых путей, сами они были язычники и еще долго оставались таковыми[114]. C точки зрения Погодина, «новгородские славяне вовсе не являлись темной безгосударственной массой. Они имеют свою индивидуальность, но только попали в такие условия международ­ного характера, в такие затруднения по части связи с варягами, чудью, мерею... что не было другого способа... как признать объединяющее начало варягов и строить общую государственность»[115].

Северным землям Погодин уделял особое внимание, специально обратившись к проблемам взаимоотношений племен и народов на этой территории. B обобщающей статье «Славяно-финские древно­сти» он приходит к утверждению: «Русские пришли в соприкоснове­ние с прибалтийскими финнами еще до... принятия христианства»[116]. Обобщая картину межплеменных отношений на севере, историк пишет: «Норманны (Рюриковичи) приступили к укреплению своих позиций на Волжском пути с помощью русской колонизации края. Меря, как и другие финские племена, служили лишь пособниками». При этом Погодин не считает финнов «примитивными жителями лесов и болот», они, с его точки зрения, имели свои государствен­ные образования (одним из таких могла быть легендарная Биармия, которую Погодин размещает около Ладожского озера). Государ­ственные образования Веси, мордвы и Черемисов он возводит к готскому политическому объединению Германариха и его предше­ственников.

B этом Погодин опирается на труды финского археолога Таль- грена, который также исходит из того, что «в средней и северной Рос­сии влияние готов не подлежит сомнению, но связано оно не столько с югом России, где воевал и завоевывал Германарих, но с Прибалти­кой, колыбелью этой готской культуры был бассейн Вислы и Восточ­ная Пруссия»[117].

Отношения Севера и Юга стали более тесными в X веке, когда было установлено бесперебойное сообщение по Днепру, ранее тор­говые пути шли к Черному и Каспийскому морям с севера по Дону и Азовскому морю. Как только основные пути переместились на Днепр, Киев получил свое ключевое значение и произошло столкно­вение интересов Варягов с Хазарами, которым до 862 г. Киев платил дань.

Основным «киевским» племенем были поляне, активно участву­ющие в объединении вокруг Киева других племен: древлян, вятичей, радимичей, северян и пр. Как справедливо замечает Погодин, лето­писный рассказ о начале «Русской земли» ведется как бы от лица самих полян, которые, в отличие от всех остальных, рисуются идил­лическими чертами[118].

Погодин придерживается той точки зрения, что, в отличие от варягов, идущих с севера и являвшихся язычниками, Киев был уже частично в орбите христианской цивилизации, которая «проникала в Киев из Хазарии». Он допускает, что находившиеся в Киеве Аскольд и Дир уже были христианами, хорошо известны факты участия в варяжских дружинах воинов-христиан.

Историк подробно останавливается на рассказе о попытке кн. Владимира унифицировать языческий Пантеон до принятия Креще­ния. Однако «попытка языческой реставрации не удалась и не могла уже удаться, так как основная славянская масса населения уже имела и христианские книги и христианское богослужение, тогда как варяги ничего этого не имели...». Князю надо было осуществить «выбор веры», о чем свидетельствует легендарный рассказ[119]. O дальнейших событиях мы имеем более или менее ясное представление на основе документальных свидетельств.

Отличительной чертой Погодина как исследователя было стрем­ление постоянно расширять круг исторических источников.

B рассказе Саксона Грамматика, заимствованного им из старо­исландской саги, о Рорике Погодин видит совпадение с летописным рассказом о Рюрике и приводит серьезные аргументы в подтвержде­ние своей мысли. Кроме этого эпизода он анализирует еще три саги, связанные с древнерусской историей (о Торвальде-христианине и «Орвар-Од сага», о герое которой Погодин высказывает предположе­ние, что это князь Олег)[121]. He углубляясь в тему, следует отметить, что освоение всего массива скандинавских источников по древнерус­ской истории происходит лишь в настоящее время и многие из мыс­лей Погодина нашли свое развитие в исследованиях наших ученых[122].

Если Северная Русь привлекала внимание A.JI. Погодина, то к истории Южной Руси неоднократно обращался B.A. Мошин[123].

После объединения племен, живших в Волховско-Днепровском бассейне, и затем юго-западных земель тиверцев и уличей на при- дунайских и прикарпатских землях Рюриковичи должны были обра­тить свой взор на восток и юго-восток. «Закончить объединение Руси присоединением этих, наиболее отдаленных, восточных славян, составляло задачу, оставленную Святославу его предками»[124]. Придя к вятичам в приокские леса в 964 г., он обнаружил, что они являются данниками Хазарии и ему придется освободить их от этой зависи­мости. Ha следующий год Святослав предпринимает поход и берет хазарскую крепость Саркел. B этот период, считает Мошин, на тер­ритории Восточной Европы существовала «совокупность варяжских княжеств, частью совсем независимых, а частью подчиненных Киеву, но связанных с ним меньше, чем в удельный период».

Святослав, исходя из концепции Мошина, взяв и разрушив Сар­кел — главную стратегическую базу хазар на западной границе, — обходит с восточной стороны Азовское море и возвращается в Киев. «Он ведет борьбу за объединение восточнославянских племен, за приобретение новых богатых меховым товаром районов и за откры­тие новых торговых центров».

Мошин вступает в полемику с теми, кто считает, что, разрушив Саркел, Святослав пошел к Итилю — столице хазар и разорил ее. Мошин склоняется к тому, что нападение на Итиль, отраженное в арабском рассказе Ибн-Хаукаля, совершила некая «разбойничья русская флотилия, опустошавшая прибрежные области, грабившая прибрежные города и затем отплывшая в Средиземноморье, чтобы продать там награбленное добро»[125]. Анализируя различные источ­ники, Мошин склоняется к мысли, что «дружина руси», разорив­шая столицу Хазарии в 969 г., не являлась войском Святослава, но «жила где-то в Восточной Европе и притом, вероятно, неподалеку от Хазар». Попутно Мошин дает уточнение своему пониманию термина «Русь» применительно к X веку. «И для византийцев, и для славян, и для востока... если встречается имя “руси” в значении normannigena, то оно всегда означает норман по происхождению, живущего в Вос­точной Европе».

Мошин разрабатывает теорию отождествления «руси» в араб­ских источниках с реальными восточнославянскими племенами. Существуют «три имени». Первое — восходящее к Куябе-Киеву — означает Приднепровскую Русь, второе, Славия, — Ильменско-Вол­ховскую область, больше всего догадок было высказано в связи с третьим именем — Артания-Эрти[126]. Мошин склоняется к тем иссле­дователям, которые видят в ней Тмутороканское Азовско-Черно­морское русское княжество. Именно с Таманским полуостровом он отождествляет «Русский остров», считая, что в конце IX — начале XI в. существовало несколько полунезависимых варяжских центров, разбросанных в разных углах Восточной Европы, из которых выде­лялись три: Киевская, Новгородская и Черноморская Русь. Особенно интересовала Мошина последняя, так как, с его точки зрения, именно русское княжество, основанное в начале IX века на Таманском полу­острове («Матраха» греческих источников) с главным городом Тама- трахой-Тмутараканью, вело с Хазарией непрерывные войны. Мошин считает возможным предположить, что именно черноморские русы в союзе с готами разорили Итиль. «После взятия Святославом Саркела, уничтожения хазарского войска и отхода хазар от Азовского побере­жья, Таманское княжество должно было сделаться независимым». Историк считает, что присоединение Тамани к Киеву состоялось только во время корсунского похода кн. Владимира.

Свое видение эпохи Мошин развивает в статье «Христианство в России до св. Владимира». Он справедливо отмечает, «что ни истори­ческих свидетельств, ни датированных христианских погребений из этого периода в славянских областях Восточной Европы не сохрани­лось, но связи этих земель с христианскими центрами, несомненно, существовали, а следовательно было и знакомство с христианством... предание о Кие возводит давность связей Киева с Царьградом уже к легендарной древности», так же как и рассказ о миссии св. апостола Андрея Первозванного.

Большое значение в процессе христианизации сыграло основание епископии после похода 860 г. на Царьград в одном из больших рус­ских центров, причем Мошин склоняется к гипотезе Пархоменко, что имелась в виду Тмутороканская Русь.

Крещение Руси рассматривается историком в сложном междуна­родном контексте как важный фактор византийской политики, «миро- державные претензии римского престола», создание империи Карла Великого, распространение христианства среди западных и южных славян — «все это поставило перед Восточным Римом реальную опасность превратиться в маленькое греческое государство»[127].

«Приходилось быстро и точно определить границы политического влияния обеих империй... охранить от влияния Рима восточный мир и возрожденным блеском цивилизации привлечь к себе молодые народы северо-востока и объединить их под своей властью в церков­ном, культурном и... политическом единстве. Возрожденной Визан­тии удалось осуществить все эти задачи. Исключительные требова­ния жизни рождали исключительные личности для их выполнения».

Однако Мошин считает, что принятие христианства было подго­товлено и внутренним развитием русских княжеств. «Это событие совпало с моментом образования в бассейне Ильменя, Волхова и Днепра нового государственного организма — Новгородско-Киев­ской Руси, которая под властью варяжской династии Рюриковичей в течение ста лет объединила все славянские племена Восточной Европы... оттеснив хазар к востоку, повернула торговую магистраль России в сторону Византии».

Мошин затрагивает серьезный вопрос о языке христианской литературы и приходит к выводу, что, даже если считать, что первые христиане были варягами, придется предположить, что и «среди них христианство распространялось преимущественно на славянском языке, чем только и можно объяснить полное отсутствие в России варяжских христианских памятников». (Мошин обращается к заме­чанию Иоловайского, что вся наша древняя письменность — дого­воры, летописи, богослужебные книги — славянская.)

B этом великая заслуга просветительской деятельности славян­ских апостолов св. Кирилла и Мефодия. Присоединяется ученый и к мнению Приселкова, что походы Святослава в христианскую Болга­рию также должны были содействовать распространению христиан­ства на Руси.

K теме южнославянских источников христианского просвещения

B. A. Мошин обращался и впоследствии[128].

Проблема Крещения Руси и значение этого события для нашей истории были всесторонне и на уровне развития исторической науки этого времени освещены в специальном издании, которое белград­ские ученые предприняли к юбилею 950-летия принятия Русью хри­стианства, — во «Владимирском сборнике», издании уникальном по своему масштабу и научной ценности.

Из авторов: Мошин, Погодин, Острогорский, Сергеевский, Сухо­тин, Соловьев — были белградцами, B.A. Розов трудился в Загребе, Д.А. Россовский в этот момент как раз готовился к переезду из Праги в Белград, в Праге же жили Окунев и JIanno, из «европейцев» уча­ствовали A.H. Грабар, M.A. Таубе, Г. Федотов. «Владимирский сбор­ник» — собрание достижений русской эмигрантской научной мысли по истории Древней Руси — мало известен и до сих пор на родине, хотя материалами его статей специалисты продолжают пользоваться и в наши дни. Несомненно, сейчас достигнут другой уровень осво­ения источников, введены в оборот новые научные данные, однако статьи «Владимирского сборника» остаются образцами классиче­ских исследований.

B связи с этой темой следует отметить, что еще в 1930 г. в Бел­граде увидел свет «Сборник в память Святого Равноапостольного Князя Владимира», в который вошли статьи митрополита Антония, E.B. Спекторского и M.A. Георгиевского. Это издание связано с про­ектом учреждения постоянного праздника — Дня святого кн. Влади­мира, который предполагалось праздновать так же широко, как Дни русской культуры, приуроченные к пушкинским торжествам.

Вдохновителем этого был митрополит Антоний (Храповицкий), который, совершенно не оспаривая роль и значение Пушкина в деле объединения культурных сил эмиграции, считал, что просвещение на Руси правильнее было бы вести от времен ее Крещения. Пафо­сом православного просветительства и наполнено это замечательное издание[129]. «Владимирское движение» по политическим причинам не получило развития, однако в научном плане эта тема получила фун­даментальную разработку.

B числе статей «Владимирского сборника» (1938) особое внима­ние историка науки привлекает статья Георгия Острогорского — ака- демика-византолога ЮАН. B статье «Владимир Святой и Византия» он обращается к отечественной истории, что особенно интересно для нас. Труды Острогорского вообще мало известны в России. Эта ста­тья интересна еще и тем, что позволяет представить себе некоторые мировоззренческие приоритеты ее автора.

Работа Острогорского прекрасно дополняет исследование Мошина (в том же сборнике), который говорил о значении вхождения Руси в византийское сообщество с точки зрения ее перспектив развития. Острогорский же рассматривает весь этот круг проблем с точки зрения значения Руси для самой Византии. Он отмечает: «Начало сношений Руси с Византией совпало со значительным усилением византийской империи». И, как утверждает ученый, в этом усиле­нии Русь сыграла не последнюю роль. Именно посланная Владими­ром 6-тысячная дружина «спасла Василия II, одного из величайших царей византийской истории. Благодаря русским варягам кончи­лась смута, царившая в Византии почти 13 лет, а Василий... под­нял Византию до такого могущества, какого она не знала со времен Юстиниана»[130].

Русская дружина осталась и стала играть роль личной гвардии византийских царей. B благодарность Владимиру была обещана рука сестры Василия царевны Анны. Острогорский подробно рассматри­вает все сложности этого брака и все его государственное значение. Подобной чести напрасно добивался германский император, а для Владимира это стало возможным, естественно при условии того, что и он станет христианином.

Острогорский предостерегает от абсолютизации личных, биогра­фических моментов как решающих. Он пишет: «Вхождение Руси в орбиту византийского влияния было уже предопределено всем пре­дыдущим ходом исторического развития... Русь уже достигла того уровня политического и культурного развития, на котором принятие христианства становилось прямой необходимостью»[131].

Острогорский склоняется к мысли, что «Владимир крестился непосредственно по заключению договора с послами императора», что дает основание считать временем его крещения начало 988 г.

B этом вопросе существовало расхождение историков во мне­нии: к примеру, Шмурло считал, что личное крещение Владимира могло быть только «оглашением» и что между личным крещением и принятием христианства русским народом могло пройти несколько лет. Кстати, Шмурло приводит и такую достаточно прагматическую мотивацию выбора Владимиром веры: «Короче говоря, Владимиру римская вера в данную минуту была бесполезна, и, практический государственный ум, Владимир взял новую веру оттуда, где это ока­зывалось всего выгоднее»[132].

Евразийский его оппонент, Г. Вернадский, считает иначе: «При­нятие христианства было, конечно, делом не одного только политиче­ского расчета, но и серьезного внутреннего душевного перелома...» B целом евразийцы считали Крещение «решающим событием в истории русской культуры», что не мешало Вернадскому предполо­жить, что «если бы Святослав остался на Волге (после взятия Итиля), он был бы естественным преемником хазар, тогда в дальнейшем русский князь мог бы принять не христианство, а иудейство или мусульманство»[133].

Историки белградского круга, пожалуй, больше других занима­лись исследованиями проблем Древней Руси и, в их числе, одной из наиболее важных считали тему Крещения, видя «здесь начало того процесса, который возвысил Русь в сложной иерархии средневе­кового мира, подготовил ее к принятию византийского наследия и, после падения старой империи, поставил Московское государство во главе православного мира»[134].

Специально исследовались вопросы династических связей киев­ского княжеского дома и международного положения Руси. Мошин пишет: «Княжеские брачные союзы в течение XI века особенно инте­ресны и важны для понимания тогдашней культурной ориентации Киевской Руси... 27 браков с католическим Западом, 3 — с Визан­тией и 3 — с половцами. Сколь бы мы ни приуменьшали значение династического фактора в вопросах культурной ориентации средне­вековых государств, приведенные цифры убедительно говорят о том, что в XI веке Русь в своей политической жизни была значительно сильнее связана с Западной Европой, нежели с Византией и балкан­скими славянами. 0 значении этих связей древней Руси с латинским миром в Киевский период... красноречиво говорит и полемика с латинянами, которую вели греческие иерархи, стоявшие в то время во главе русской церкви»[135].

Специальная статья Л.М. Сухотина «Брачные союзы ближайших потомков святого князя Владимира» во «Владимирском сборнике» также учитывается и современными исследователями этой про­блемы[136].

Практически весь круг проблем, рассматриваемых в исследо­ваниях русских белградцев по истории Древней Руси, продолжает оставаться в числе дискуссионных и вызывает появление новых исторических концепций и новых подходов. Примером могут слу­жить как работы российских историков: Б.Н. Флори, Я.Н. Щапова,

A. H. Сахарова, В.Я. Петрухина, B.A. Кучкина, так и зарубежных исследователей. Примером одного из наиболее амбициозных и мас­штабных западных проектов по русской истории может служить издание Лонгманом многотомной серии (Longman History ofRussia), в русском издании одна из книг этой серии — монография С. Фран­клина и Д. Шепарда «Начало Руси 750—1200» — не оставила науч­ную общественность равнодушной. He имея целью характеризовать эту работу всесторонне, отметим те моменты, которые представ­ляются нам важными применительно к нашей теме. Английские авторы, придерживаясь своей «гипернорманистской концепции», значительно облегчают свою задачу, абстрагируясь от историогра­фического багажа и чувствуя себя «первооткрывателями», при этом для удобства все достижения науки ими группируются в две основ­ные концепции: «марксистско-сталинскую схему русской истории, и евразийцев»[137]. Прямая полемика ими не ведется, однако основ­ными фактическими выкладками английские историки пользуются широко и свободно. Для нас особенно важно отметить частое обра­щение к материалам и сведениям, почерпнутым у A.B. Соловьева, при полном игнорировании его научных выводов и обобщений, более того, зачастую используя его «открытия» против него.

Ранее отмеченный нами цикл статей A.B. Соловьева, исследую­щий становление русского национального самосознания и приме­нения названий «Русь», «Белая, Малая Русь» и пр., известен запад­ной науке в переводном самом позднем авторском варианте в каче­стве статей: «Byzance et Ia formation de l’Etat russe», «Маге Russiae» (Die Welt der Slaven), «L’organisation de l’Etat russe au X siecle».

Материалами работ A.B. Соловьева со значительно большей науч­ной добросовестностью пользуются и российские исследователи, к сожалению, также ориентируясь на издания на европейских языках, вероятно в силу того, что эмигрантские публикации мало известны и труднодоступны[138].

Возвращаясь к Франклину и Шепарду, хочется отметить, что их концепция идеологизирована и «политкорректна» с точки зрения запросов западного истеблишмента в значительно большей степени, чем авторы готовы признать. Магистральный путь русской истори­ографии Древней Руси лежит через работы Соловьева, Ключевского, Шмурло, Кондакова и многих ученых-эмигрантов, работы которых по политическим причинам игнорировались долгое время на родине и оказываются «неудобными» для западных оппонентов до сих пор.

Как справедливо указывали русские ученые, даже те из них, кто считал участие норманнского элемента в формировании русской госу­дарственности весьма активным, не стоит преувеличивать значение этого фактора. Если сравнить историю Руси с историей европейских государств, то совершенно очевидно, что значение нормандского завоевания Англии и создания под их властью единого государства трудно сравнивать с норманнским фактором в истории России.

Реакции исторического сообщества и широких слоев обществен­ности на «варяжский вопрос» следует рассматривать в контексте времени, болезненность реакции Ломоносова — это скорее острота рецепции, чем острота научной дискуссии. Точно так же и впослед­ствии споры вокруг норманнской теории всегда знаменовали собой напряжение в сфере национальной самоидентичности российского общества, смену одной исторической парадигмы другой. B силу этого в условиях эмиграции, особенно в первые годы, «варяжский вопрос» приобрел общественную значимость в системе мировоззренческих ориентиров. Белградские историки подходили к освещению этих проблем с позиций научности, историзма, используя компаративный анализ, основываясь на глубоком изучении широкого спектра источ­ников как русского, так и византийского, скандинавского, арабского и др. происхождения. Именно поэтому результаты их научных разы­сканий не утратили научной значимости и, несомненно, являются элементами русской исторической мысли XX века.

БОРЬБА C ОРДОЙ И УКРЕПЛЕНИЕ МОСКОВСКОГО ЦАРСТВА

Белградские историки не ставили своей целью создание целост­ного курса русской истории. Их внимание к разным периодам и аспектам, естественно, не равномерно. Одной из центральных, несо­мненно, была проблема возникновения древнерусского государства, основы государственного, политического и культурного быта, рас­сматриваемые с точки зрения самобытности Руси, взаимоотноше­ний с соседними народами и ее места в международной системе того времени. Таким остается подход и к периоду XIII—XVII вв., когда отечественная история рассматривается в неразрывном единстве и в связи с процессами, происходящими в Центральной и Юго-Восточ­ной Европе.

Мы не найдем специальных работ, касающихся татаро-монголь­ского ига и отношений с кочевыми народами, однако представляется вполне возможным реконструировать основные позиции по этим проблемам на основе мыслей, высказанных в обобщающих исследо­ваниях, либо в связи с конкретными историческими сюжетами.

B отличие от евразийцев, видевших одну из своих главных задач в переосмыслении взаимоотношений с Ордой, историки белградского круга остаются в русле традиционной историографии.

Отмечая включенность Русской земли в европейскую жизнь через династические связи, путешествия, паломничество, тор­говлю, характерные для Руси эпохи Ярослава Мудрого, E.B. Спек­торский пишет: «Пока не пришло татарское иго, превратившее сво­бодный народ в азиатскую райю, Русь не отвращалась от общения с другими христианскими народами... He столько Польша, гордо называвшая себя antimurale christianitatis, сколько именно Русь своею грудью спасала европейскую культуру от натиска восточных кочевников...»[139]

Татарское иго в соответствии с фольклорной и летописной рус­ской традицией оценивалось как один из наиболее мрачных периодов русской истории. При этом отмечалось, что борьба со Степью была одним из тех исторических факторов, который заставлял мужать и крепнуть русскую государственность. Как отмечает A.B. Соловьев, идеал защиты христианства от новых и новых языческих народов, исторгаемых Степью, «был ясен и для Владимира Мономаха и для певца “Слова о Полку Игореве”»[140]. Однако междоусобные распри привели к ослаблению как единой государственности, так и каж­дого из княжеств в свою очередь. Иго трактуется русским сознанием «как наказание за грехи». B соответствии с таким подходом А. Соло­вьев говорит о том, что эпоха татарского ига углубила христианское сознание Руси. Мало-помалу возрождается государство... Идеалом борьбы за веру с погаными окрашены в народном сознании все ска­зания о Куликовской битве... Величественный апофеоз Задонщины, когда перед вел. кн. Дмитрием пересчитывают 253 тысячи убитых, весь проникнут крестоносной мыслью... Недаром в памяти народной так тесно сплелись личности благочестивого князя, святого Сергия и воинов монахов Пересвета и Осляби. Ha Куликовском поле власть Московского государя освятилась религиозным благословением и истинно христианским подвигом»[141].

Если Г. Вернадский и евразийцы в целом впервые столь комплек­сно и последовательно попытались рассмотреть историю Руси в Средние века «сквозь призму истории империи Монголов», к которой после падения Византии «перешла роль объединительницы культур Запада и Востока», то историки белградского круга рассматривали Русь в системе центральноевропейской семьи народов, особое вни­мание уделяя взаимовлиянию Руси и южных славян.

Такое внимание полностью соответствует европоцентричной миро­воззренческой ориентации и базируется на огромном фонде перво­источников, к которому русские историки получили доступ, оказав­шись в эмиграции на Балканах. Именно поэтому основные творче­ские научные удачи белградского круга связаны с освоением, ана­лизом и включением в традиционный круг русской историографии новых исторических памятников, имеющих византийское, славян­ское, турецкое происхождение. B этой области русские белградцы Тарановский, Мошин, Кульбакин, Соловьев, Острогорский добились мирового признания своего вклада в науку.

Методологическая основа такого подхода сформулирована Ф. Tapa- новским в статье «Восток и Запад в истории славян», опубликованной в старейшем сербском научном журнале «Летопись Матицы серб­ской» на сербском языке в 1933 г. Антитеза Восток—Запад восходит к идеям Гегеля и Огюста Конта. Первый считал, что славяне стоят в мировой истории особняком, ибо они разделены европейской и азиатской духовностью, второй сводил христианство к католицизму, так как только в нем видел движущую силу. Негативное отношение к Византии и православию искусственно разделяло славян. Приме­нительно к славянскому миру вероисповедание затмило общность происхождения и языковое родство. Славянам с Запада искусственно противопоставлялись русские, болгары и сербы как народы, подпав­шие под влияние Византии, а затем азиатских завоевателей.

Искусственно такое деление внедрялось в историографию, и только исследования последних лет убедительно доказали, что «рез­кое деление славян трудно привести в соответствие с фактами. Вос­точные славяне восприняли влияние не только Византии, но и Запада. Тарановский подробно рассматривает переплетение воздействия Запада и Востока в средневековой Сербии, применительно к русской истории, как самый вопиющий факт насилия над истиной, он при­водит пример “норманнской теории”. Тот факт, что у русских “госу­дарство основано варягами — норманнами, чье влияние распростра­нялось на многие страны западного побережья Европейского конти­нента — от Скандинавии до Сицилии, включая острова Великобри­тании”, логически должен был бы рассматриваться в лоне “общности судеб”, однако он служит только к доказательству отсталости России. C другой стороны, азиатские завоеватели «не смогли навязать славя­нам свою культуру, их влияние ограничивалось притеснением», а их влияние многие исследователи склонны абсолютизировать. Обраща­ясь к имперской православной идеологии, Тарановский совершенно справедливо замечает, что она не является специфически восточным феноменом. B соответствующей системе координат французский король этого времени «по своей идеологии полностью соответствует московскому царю, более того превосходит его в святости»[142], — не без сарказма указывает Ф.В. Тарановский.

Творчество и самого Тарановского, и всех русских белград- цев было направлено к тому, чтобы преодолеть это искусственное клише. To, что усилия в этом направлении были успешны, признали в первую очередь сербские ученые. При вручении Тарановскому звания действительного члена Сербской Академии наук ее Прези­дент Б. Гаврилович сказал: «Ваши работы в области славянского права (и истории — добавим мы) — русского, польского и серб­ского — признаны мировой наукой. Эти работы, столь прекрасно рисующие наше средневековье с точки зрения права, сделали эту сторону нашей жизни не менее изученной, нежели западноевропей­ское средневековое право»[143].

He имея возможности подробно характеризовать научную работу русских ученых-славистов, так как основной своей задачей мы счи­таем исследование их взглядов на историю России, назовем лишь основные их труды, которые реализовывали «программу Таранов­ского» и существенно обогатили, в том числе и источниковедческий фонд по русской истории.

Ф. Тарановский: «Душанов законник и Душаново царство», «Majestas carolina и Законник царя Душана», «История российского права» (издана по-польски в Львове в 1928 г.), «Энциклопедия права» и др.

A. B. Соловьев: «Владимир Святой в изображении польского исто­рика XVI века», «Избранные памятники сербского права (XII — кон. XV века)», «Законодательство Стефана Душана, царя сербского и греческого», «Книга всех реформаций города Дубровника», «Лекции по истории славянского права», «Сербы и византийское право в Ско­пье в начале XIII века» и др.

Г.А. Острогорский: «Византийский временник»—около 40 выпусков, «Автократор и самодержец», «Прония. K истории феодализма в Византии и в южнославянских землях», «История Византии» и мн. др.

B. A. Мошин: «Акты из Святогорских архивов» (совместно с Соловьевым), «Русские на Афоне и русско-византийские отношения в XI—XII веках», «Переписка русского самозванца Ивана Тимошки Акундинова с Дубровником, год 1648», «Из истории сношений Рим­ской курии, России и южных славян в середине XVII века», «Собра­ние славянских рукописей в Югославии» и др.

Достаточно полно взгляд на русскую историю в ее взаимосвязях с историей южных славян отразился в классическом исследовании

B. A. Мошина, написанном в конце 50-х г., в котором он во многом суммировал свои исследования и труды своих коллег[144].

Мошин на основе многолетнего изучения источников, как южно­славянских, так и византийских и русских, свидетельствует, что куль­турные потоки между Русью и Балканами шли в оба направления и следует говорить как о южнославянском влиянии нарусскую культуру, так и об обратном процессе, руководствуясь конкретными данными. «При рождении русской литературы в пер. пол. XI в. толчок дали хри­стианизация и связанные с ней переустройство общественных связей и новая государственная идеология...», и в этот момент Русь широко использовала плоды южнославянской учености. B XIII—XIV вв. Россия «вернула славянам балканского полуострова почти все, что приняла от них во время создания своей письменности... процесс восстановления южнославянских литератур после 200-летней визан­тийской ромеизации и инквизиционного искоренения славянской письменности осуществился в течение очень короткого промежутка времени — в первые десятилетия, и в данном случае следует гово­рить о процессе прихода русской книжности на Балканы[145]. Второе южнославянское влияние на Русь связано с могучим пробуждением национального духа после победы над татарами в 1380 г. Мошин подробно останавливается на анализе агиографической литературы, выявляя общий для Руси и южных славян пласт «восточноевропей­ского предвозрождения» (Мошин использует термин Д.С. Лихачева).

Историк осуществляет интересные расследования судеб раз­личных литературных произведений, прослеживает, какими путями попадали на Русь сведения о событиях на Балканах. Так, во время путешествия в Царьград русского митрополита Пимена в 1389 г., один из членов его свиты оставил чрезвычайно интересные записки, он услышал и записал первые свидетельства о Косовской битве, о смерти султана Мурата, о подвиге Милоша Обилича и о гибели князя Лазаря. Таким образом, Мошин констатирует, что «культурные сно­шения Руси с балканскими славянами продолжали развиваться и в самое тяжелое время татарского ига»[146].

Важно для истории увидеть параллельность процессов, происхо­дивших в XIV веке в России и на Балканах. Мошин указывает, что третья четверть четырнадцатого века была эпохой «апогея политиче­ского могущества Сербии и Болгарии. Душаново царство “сербов и греков” предполагало в перспективе завоевание Константинополя и переход к Сербии политической и культурной роли Византии». Ана­логичные тенденции можно проследить и в Болгарии при Иоанне Александре, когда появляются миродержавные мечты о Тырнове как столице «Третьего Рима». Однако они понимали свои ограниченные возможности и с надеждой обращали свои взоры к России, учиты­вая «ее экономическую базу, в частности экономические ресурсы Москвы, которые в то время составляли довольно важную графу в бюджете константинопольского патриарха. Южнославянское влия­ние в России должно было явиться как результат культурной экспан­сии гордых своим политическим возвышением и культурным авто­ритетом славянских царств на Балканах. Эта экспансия встретила братский прием на Руси, которая в эту эпоху развития своих воен­ных и материальных сил сама тяготела к подъему культуры и искала учителей и примеры подражания в Царьграде, Болгарии и Сербии со Святой Горой»[147].

Мошин, исследуя культурные взаимовлияния, подчеркивает, что уже в творчестве Епифания Премудрого проявляется самобытный способ художественного оформления южнославянского трафарета, опирающийся на древнюю литературную традицию Илариона и Кирилла Туровского. Сокрушается историк и о несметных книж­ных богатствах, которые много бы рассказали о культурной истории наших народов, которые погибли во время «варварского разорения Тоштамышем Москвы в 1382 году». «...Сгорели церкви до стропил наполненные книгами, которые при приближении татар были со всей округи принесены в Москву... подобные зверства совершали татары повсюду, где проходили... но московское разорение было для истории русской книги особенно трагическим...» Мошин сравнивает его с уничтожением старославянской письменности в эпоху византийской эллинизации и антибогомильской инквизицией на Балканах. После этих актов насилия над южнославянской культурой книжный фонд восстанавливался по русским рукописям.

B одной из более ранних работ В. Мошина, написанной в 1934 г. «Третий Рим и южные славяне», рассчитанной на сербских чита­телей, мы находим обобщающие формулировки и характеристики русской истории периода XV—XVII вв. Московских князей исто­рик характеризует следующим образом: «Бережливые, лукавые, осторожные, упорные в достижении своих целей, московские кня­зья с помощью русской церкви постепенно объединили бескрайние удельные княжества вокруг Москвы и сделали ее столицей нового государства»[148]. Мошин подчеркивает роль церкви в процессе обра­зования централизованного государства. Отказ от Флорентийской Унии и изгнание митрополита Исидора, по мнению Мошина, при­вели к разрушению веры русских в «непогрешимость греков», что было подтверждено и падением Константинополя, рассматривав­шимся как наказание Византии за предательство веры. «Венчание Ивана Грозного на царство в 1547 году и возведение русской митро­полии в ранг патриаршей в 1589 году были логическим заверше­нием процесса, который развивался в России, начиная со второй половины XIV столетия»[149]. Признание венчания Ивана Грозного со стороны царьградского патриарха и церковного Собора имело судь­боносное значение для развития отношений России с православным Востоком.

Мошин подробно останавливается на развитии связей, которые особенно расширяются в эпоху Ивана Грозного, по линии бабушки породнившегося с древним сербским родом Якшичей. Историк при­водит многочисленные свидетельства «писем из различных сербских монастырей, упоминающие защиту, предоставленную им от царя Ивана, царя Федора, цитируют жалованные грамоты Бориса Году­нова и царя Василия Шуйского. B XVII веке эти связи становятся постоянными и непрерывными».

Ежедневно в пограничный российский город Путивль прибы­вают сербские епископы, архимандриты, иеромонахи, дьяконы и другие посланцы сербских монастырей Хиландара, Студеницы, Милешева, Хопова, Крушедола, Беочина, Охрида, Костура и пр. и просят разрешение на путешествие до Москвы, где Хилендар- скому монастырю был подарен отдельный монастырь для приема приезжающих сербов. Мошин пишет: «Частое путешествие в Рос­сию много способствовало взаимному знакомству двух славян­ских народов и позволило установить прочные культурные связи». Историк подчеркивает, что Россия не только оказывала помощь тем, кто приезжал в Москву, но со времен Грозного сама активно помогала восточным патриархам, митрополитам и отдельным монастырям. После ослабления связей в период Смуты они с новой интенсивностью развиваются в эпоху Алексея Михайло­вича. «Co времен первых Романовых характер отношения России к христианскому Востоку приобретает характер политического покровительства. Постепенно мысль о необходимости освобожде­ния южных братьев — православных славян Россией от турецкого ярма “входит в сердцевину народного сознания”. Весь русский народ начинает верить, что на нем лежит задача решить “восточ­ный вопрос”»[150].

Мы еще вернемся к статье Мошина, когда будем характеризовать видение истории России императорского периода.

Ученые-эмигранты обращались в своих исследованиях к раз­личным аспектам исторического развития — к экономике, полити­ческому процессу, культуре, стремясь не выпускать из своего ПОЛЯ зрения русские земли во всем их объеме, Московскую Русь, юго­западные, северо-западные территории, временно утратившие связи с центром.

Среди работ русских историков белградского круга, посвященных истории XIII—XVII вв., не так много исследований конкретно-исто­рического плана. Одно из таких — статья В.Г. Прокофьева «Ростислав Михайлович русский князь XIII века»[151]. Этот герой не пользовался вниманием русских ученых, так как большая часть его жизни прохо­дила в Венгрии, однако его деятельность имела большое значение как для Восточной Европы, так и южнорусских земель. Статья написана с привлечением материалов русских летописей, греческих, чешских, венгерских материалов, папских писем. Автор владеет несколькими языками и свободно ориентируется в венгерской литературе вопроса, цитируя и вступая в полемику с такими историками, как Корнидеш, Венцель, Вертнер, знает и использует чешских историков — Палац- кого, болгарских авторов — Палаузова.

Он видит свою исследовательскую задачу в том, «чтобы просле­дить роль и значение славянского фусского) элемента в венгерской истории», а также попытки «венгерского проникновения в юго-запад­ную Русь». Как известно, Ростислав Михайлович, князь Галицкий, рос и воспитывался при дворе Белы IV, женился на его дочери Анне, с 1247 г. он провозглашается банном «всей Славонии» (хорватские земли), а после свадьбы его дочери с болгарским царем Михаилом- Асенем и смерти всех мужских представителей болгарской династии он практически управлял всеми болгарскими делами. При этом, под­черкивает Прокофьев, Ростислав в Болгарии выступал «представи­телем интересов католического Запада». B 1261 г. на другой дочери Ростислава женится чешский король Оттокар, который умирает в 1264 г. Как указывает историк, в результате браков дочерей Ростис­лава объединились Польша, Чехия, Венгрия под властью Вацлава III (правнука Ростислава Михайловича).

Эта малоизвестная страница истории особенно интересна нам как свидетельство прекрасно выполненной исследовательской работы молодого историка, воспитанного белградской школой, как свиде­тельство преемственности научных традиций[152].

Проблемы политической истории рассматривает в своих работах A.B. Соловьев. B статье «Белая и Черная Русь» (опыт историко-поли­тического анализа) он рассматривает проблему не в филологическом плане, а делает историко-политический анализ постепенного разви­тия понятия «Русь», его объема и расчленения. Следует отметить, что научная важность исследования Соловьева засвидетельствована активным использованием ее современными авторами[153]. Соловьев делает весьма интересное указание на аналогичные «цветные» назва­ния у кочевников урало-алтайской группы и приходит к выводу: «цветные названия “Белый и Червонный” явились на родине древ­них Хорватов под влиянием восточных кочевников, вернее всего под аварским влиянием... параллелизм цветных названий не мог иметь этнографического значения... эти названия держались как пережиток далекого аварского влияния».

Позднейшие исследования хорватских историков подтвердили верность гипотезы Соловьева и уточнили, что применительно к xop- ватам белый означал западную, а красный — южную страны. Сложнее с понятием «Белая Русь», оно появляется вновь после эпохи Констан­тина лишь в XIV веке, а в следующем веке становится широко упо­требляемым. Чаще всего оно употребляется применительно ко всей Северо-Восточной Руси. Так, согласно мнению самого компетентного польского сановника XVI века польского примаса Яна Лаского, «Русь делилась на две части: все подчиненное вел. князю Василию III — составляет Белую Русь, все подчиненное королю Жигмонту I — Русь Красную (Червонную)»[154]. Этимология термина «Белый» в данном случае восходит к значению «Великий». Далее Соловьев приходит к выводу, что постепенно «москвичи сами отбрасывают от себя то название, которое применялось к ним раньше, и дают ему новое содержание». C середины XVII века появляется «новая трихотомия», в титуле Алексея Михайловича обозначены «вся Великая и Малая и Белая Россия». Только с этих пор эти термины, имеющие прежде всего политический объем (Московская, Польская и Литовская Русь), стали постепенно приобретать и этнографическую окраску[155].

Эпохе Ивана Грозного, как уже отмечалось, отводилось одно из центральных мест в процессе становления русской государствен­ности, когда начинает складываться структура управления «цар­ством» — приказная система, когда происходят коренные измене­ния в социальной структуре общества и в его идеологии. Личность этого монарха также вызывала разноречивые оценки. B статье «Иван Грозный до начала опричнины» Л.М. Сухотин обратился к молодым годам царя и проанализировал его психологический облик[156].

Как известно, в детские годы на его характере негативно сказалась борьба за власть между боярами, которые вовлекали в свои интриги малолетнего Ивана. Сухотин считает, что, по-видимому, первым волеизволением великого князя (ему тогда было 10 лет) было рас­поряжение выпустить Бельского из заключения, арестованного по наговорам Шуйских. Сухотин пишет: «Своевольство и самоуправ­ство Шуйских должно было возмущать и самого великого князя и митрополита, и бояр, составлявших партию противную им...» После казни кн. Андрея Шуйского бояре «стали иметь от государя страх и послушание». Это было первое пролитие человеческой крови со стороны 13-летнего великого князя. Сухотин обращает внимание на то, что тот «легко опалялся по наговору, совсем не проверенному, необыкновенно легко решался на убийство наиболее близких ему людей». Однако, как справедливо пишет исследователь, царь не мог без «боярского суда приговорить бояр к смертной казни». Следова­тельно, боярские усобицы способствовали проявлениям царского гнева, а не предотвращали его.

Сухотин положительно характеризует период до 1560 г., когда было сделано много полезного для развития государства, когда в результате подлинного душевного перелома в 1549 г. произошло при­мирение царя с боярством. За 13 лет близости к Грозному О. Сильве­стра и Адашева не состоялось ни одной боярской казни. Анализируя причины последующей опалы этих удачливых советников, Сухотин вслед за Курбским большое значение придает разговору Ивана с быв­шим епископом Васьяном Топорковым, который, дескать, присовето­вал Царю «не держать советников умнее себя». Обращает внимание Сухотин и на утверждение Курбского «о сознательном выхождении Грозного на широкий диавольский путь».

B целом Сухотин привлекает очень широкий документальный материал: летописи, письма Курбского, собрание государственных грамот и договоров, свидетельства иностранцев о России, исто­рические сочинения Татищева, Карамзина, Устрялова, Милюкова, Максимовича и др. При этом Сухотин не пренебрегает критическим анализом первоисточников. Он пишет: «При оценке сведений, кото­рые сообщает летопись, не следует упускать из виду, что летопись XVI века — официальный источник, сам Грозный, быть может, уча­ствовал впоследствии в ее редактировании. Объяснение причины, почему Шуйские выступили против Воронцова (а раньше Бельского), похоже на то, что это дело рук официального редактора летописи, освещающего события в духе великого князя».

Безусловно, статья Сухотина имеет компилятивный характер, ставя своей целью обобщить максимально широко охваченный известный материал и дать свое видение ранее известным фактам. Однако такие работы имели большое значение в условиях эмиграции, выполняя как функцию просветительскую, так и сохранения преем­ственности в исторических исследованиях.

Сухотин занимался проблемой опричнины еще до эмиграции, уча­ствуя в выявлении и издании новых материалов по Смуте к 300-летию Дома Романовых, в 1911 г. в «Журнале министерства народного про­свещения». B двадцатые—тридцатые годы в Белграде он продолжил свои исследования. Так появился цикл статей, или, как говорил сам Сухотин, этюдов[157]. B статье «Еще раз к вопросу об опричнине»[158] он дает подробный анализ различных мнений в русской историогра­фии. Сухотин характеризует взгляды на опричнину С.Ф. Платонова, Виппера, с которыми он не согласен, ставит в упрек С. Соловьеву и Кавелину тот факт, что они рационализируют опричнину и стоят на стороне усиления государства, стремившегося «сломить вельможе­ство», «поставить на место рода и кровного начала» личное достоин­ство (Кавелин).

Сухотин считает, что их схема только послужила «затемнению истории». Цитирует Сухотин также высказывания K.C. Аксакова, Костомарова, Ключевского. Особенно развернуто он полемизирует с советскими учеными И.И. Полосиным (смесь Виппера и Покров­ского), острие полемики направлено на более тщательное изучение записок иностранцев о России (Таубе, Крузе, Штаден, Шлихтинг, Гваньини, Флетчер и др.) и писем Курбского. C помощью этих источ­ников «предстоит подойти к тому, что представляла из себя оприч­нина... И отрешиться от некоторых взглядов, ставших традицией (Платонов)». Он оспаривает господствующее мнение, что опричнина, «будучи переименована “в двор”», продолжала существовать под этим именем и после 1572 года, как считали Соловьев, Платонов, Виппер.

Обращаясь к датировке периода опричнины, Сухотин настаи­вает на том, что она завершилась «после победы над крымцами» в 1572 году. B этом он опирается на материалы нового для того вре­мени документа — записки Штадена. B определении крайней даты опричнины Сухотин следует линии Карамзина.

Он считает, что отношение Грозного к опричнине стало меняться уже с 1570 г. И в особенности после сожжения Москвы крымским ханом в мае 1571 г., когда опричнина не справилась с задачей. «.. .Опричнина была уничтожена вовсе с запрещением поми­нать ее ненавистное для земщины имя, и правительство приступило к возврату тех поместий и вотчин, которые отбирали у земских людей...

поэтому не основательно мнение, в русской науке господствующее, будто опричнина продолжала существовать и после 1572 года под другим именем — “двор”».

Продолжая изучение XVI века, JI.M. Сухотин пишет еще одну работу: «Несколько наблюдений о составе Боярской Думы в XVI веке» на основе материалов Шереметьевской книги, напеча­танной Новиковым. Свои наблюдения историк ведет над периодом в 125 лет, с 1490 по 1614 г., и ставит следующие исследовательские задачи: уточнить численность Боярской думы (минимум 18 — макси­мум 63, в каком возрасте назначались члены думы (не моложе 50 лет, как правило), члены каких фамилий попадали в Боярскую думу).

Ha этом вопросе Сухотин останавливается подробнее и приходит к выводу, что “круг выборных” ограничивается 28 родами и 49 фами­лиями, которые можно было бы назвать боярскими в том смысле, что из их состава на протяжении рассматриваемого периода чаще всего назначались бояре и окольничие: из общего числа 364... — за этот период в думу назначенных, из этих родов было назначено 250, т.е. более двух третей»[159]. Сухотин приходит к выводу, что «государи при назначении в Думу далеко не всегда выбирали знатнейших предста­вителей служилого класса».

Цикл работ Сухотина по истории XVI века был замечен и колле­гами, и широкой публикой. Ha статьи Сухотина ссылались его кол­леги, учитывали в историографических обзорах, упоминали в пере­писке[160].

Позицию Сухотина разделял и Г. Вернадский, в «Начертании» он писал: «Опричнина справилась с внутренней крамолой, но была бес­сильна против внешнего врага... После набега Девлет Гирея... нача­лась реакция... наступил перелом в истории опричнины». Однако Вернадский оговаривается, что опричнина не была уничтожена сразу[161]. Думается, что, если бы биография Сухотина сложилась иначе и он смог бы безраздельно заниматься наукой и не был бы отлучен от основного фонда источников по интересующему его периоду русской истории, он оставил бы более заметный след в историографии.

B ряду конкретно-исторических исследований ученых белград­ского круга достойное место занимают статьи молодого ученого

A. A. Олесницкого. Одна из них освещает малоизвестные события похода великого визиря Кара-Мустафы паши на крепость Чигирин и называется «Борьба русских и турок за Малороссию»[162]. Источником для Олесницкого послужили материалы поэмы боснийского поэта Али-бега Вуслети, описавшего падение Чигирина в августе 1678 г. Это совершенно новый источник, впервые вводимый им в научный оборот, он перевел текст поэмы полностью на русский. Историк дает прекрасно исполненную картину международных отношений рассматриваемого времени, расстановку сил основных соперников. Попытка гетмана Дорошенко вступить в союз с Турцией и Крымом подрывает его престиж, и Москва, и Варшава солидарно выступают против него. B сентябре 1676 г. Чигирин берут русские войска. Высо­кая Порта решает помериться с Москвой силами, началось столкнове­ние. Bce дальнейшие события самым подробным образом отражены в поэме Вуслети, которую и исследует молодой ученый. Он приво­дит результаты своих разысканий о биографии Вуслети, ему уда­лось установить, что поэт происходит из знатного рода и уже 22 года состоит со своим полком на службе у падишаха. Вуслети — тонкий знаток персидского и турецкого языков. Язык его сочен, форма стиха изящна.

Для историков особенно интересны особенности русской жизни, которые тот отмечает в своей поэме (описания устройства города, колокольного звона, русской зимы, бой и гибель русских воинов).

Олесницкий подробно анализирует ход Русско-турецкой войны 1678 г. и значение взятия турками Чигирина. Параллельно с поэмой Вуслети Олесницкий широко применяет материал дневника Гор­дона, и, таким образом, мы получаем картину событий с двух сто­рон. Олесницкий подчеркивает, что Вуслети не политик и для него цель войны — обращение огнем и мечом жителей Украины в лоно ислама.

Историк приходит к выводу, что «поэма Вуслети является цен­ным историческим источником. Характеризующим эпоху и во многом дополняющим наши сведения о русско-турецкой войне 1678 года». Олесницкий указывает, что этот эпизод — взятие Чиги­рина — не нашел достойного освещения у русских исследователей. Как известно, фортуна отвернулась от турок, и спор между Россией и Турцией о судьбе Малороссии был именно в 1678 г. разрешен навсегда в пользу России. B Приложениях Олесницкий публикует полный текст поэмы Вуслети в собственном переводе на русский. Поэма большая — 2705 строк, публикация выполнена с учетом всех археографических требований.

Подводя итог нашему обзору исследований по русской истории периода XIV—XVII веков, созданных в Белграде, можно свиде­тельствовать, что приоритет был отдан сравнительно-историческим исследованиям из области отношений России со славянскими стра­нами, политическим и культурным связям, сопоставлению памятни­ков права. Вопросами внутренней истории России этого периода бел­градские авторы занимались значительно меньше, чем проблемами Древней Руси и проблемами России XVIII—XX веков. C нашей точки зрения, это в первую очередь объясняется отсутствием серьезной источниковой базы по этому периоду, возможностей работы в рус­ских архивах и библиотечных собраниях. Если по истории Древней Руси большая часть источников в той или иной редакции была опу­бликованной, то по периоду позднего Средневековья основной фонд в 20-х—30-х гг. еще не был выявлен и обработан. История нового времени в большей мере базируется на литературных источниках, периодике, научных исследованиях, а этот материал как раз был более доступен в Белграде и Праге. Тот факт, что эпоха Московского цар­ства силами белградских историков не обеспечивалась, хорошо ими осознавался, и поэтому для чтения курсов лекций по этому периоду были приглашены специалисты из Праги: «Московская Русь: государ­ственное и общественное ее устройство» читал в 1929 г. A.A. Кизе­веттер, «Юго-Западная Русь, Литва и Польша в их историческом вза­имоотношении» читал в 1929—1930 гг. И.И. Лаппо, «Экономическая история России в связи с образованием государства и общим куль­турным развитием страны» читал П.Б. Струве в 1928—1929 гг. и в 1931—1932 гг., «Географические особенности русской территории и их влияние на исторический ход событий в жизни русского народа» читал в 1930 г. Е.Ф. Шмурло. B числе лекций по истории этого пери­ода, которые были прочитаны в стенах Русского научного института в Белграде в конце 20-х — 30-х гг., наиболее интересны следующие: «Идея русского народа в Малороссии в XVI—XVII столетиях» — И.И. Лаппо, «Проблема русского феодализма», «История наименова­ния “крестьянин”» — П.Б. Струве, «Из истории сношений Римского престола с Московским государством — 1657 год» — Е.Ф. Шмурло. Следует указать также семинар Ф.В. Тарановского 1931—1932 гг. на тему: «История русского права земского периода».

РОССИЯ НОВОГО ВРЕМЕНИ (XVIII - XX вв.)

Эпоха императорской России оценивалась историками и фило­софами по-разному, в зависимости от их политических симпатий. B русской историософии эпоха Петра — такая же «лакмусовая бумажка», как и отношение к «норманнской теории». Благом ли для России было вхождение в более тесные отношения с Западом? Бла­гом ли обернулся для народа стремительный отказ от старорусских традиций, образа жизни, государственного уклада? Спор обвините­лей Петра Великого и его апологетов пронизывает не только науч­ную, но и общественную мысль всего XIX века. Как верно замечает

A. B. Соловьев, в спорах между западниками и славянофилами «рус­ская мысль глубоко задумывается над историческим заданием своей родины». Русские историки белградского круга принадлежат уже к другому поколению, их собственная судьба во многом сняла ранее столь острое противостояние России и Запада. B оценке истории России XVIII—XX веков они далеки от крайностей каждого из иде­ологических лагерей, они остаются на позициях выяснения научной истины.

Эпоха Петра Великого полна противоречий, и задача исследова­теля состоит не в том, чтобы освещать лишь положительные сто­роны, а в том, чтобы максимально полно представить эпоху в самых разнообразных ее характеристиках. Для Петра Великого «идеал государства чисто светский: «регулярное государство», где опреде­ленные правила и регулы связывают свободу личности и разграни­чивают их интересы, где царь заботится о земном, экономическом и политическом благе своих подданных и для этого не останавливается ни перед каким принуждением. “He все ли причудою сделано?” “Co злыми только жесточью можно бороться” — вот типичные изречения Петра». Так характеризует внутреннюю государственную политику Петра I A.B. Соловьев и добавляет: «Нет насилия и жертвы, кото­рой Петр не совершил бы ради своего идеала светского, регулярного, абсолютного государства. Ему принес он в жертву и независимость церкви, и свою жизнь, и жизнь собственного сына»[163]. Радикальный разрыв Петра с идеалами государства, свойственными Руси москов­ской, в сердцевине которого лежит реформа церкви, не мог пройти безболезненно для общества и национального самосознания.

«Богу изволивши исправляти мне гражданство и духовенство, я им обое — государство и патриарх... в самой древности сие было совокупно», — провозглашает Петр теорию цезарепапизма. Патри­арший сан упраздняется, и церковь становится управлением духов­ного исповедания. «Самое страшное не в этом подчинении, — пишет Соловьев, — которое является лишь логическим следствием Собора 1667 года, не в том, что царь является “крайним судьей сей коллегии” духовной, а в том, что и церковь и государство уходят от христиан­ской политики». И в первую очередь это относится к политике вну­тренней, в отношении к своим подданным.

Реформационная деятельность Петра I имела и своих горячих поклонников. He идеализируя все стороны его личности и результаты его деятельности, Ф.В. Тарановский считает величайшей заслугой Петра создание эффективной государственной системы, аппарата и создание условий для «социальной мобильности» населения.

«Практика Великого Преобразователя России отбросила сослов­ные предрассудки, и Табель о рангах закрепил законодательным путем принцип свободного движения по сословной лестнице в силу образовательного ценза и личных заслуг на службе государственной. K правовым благам гражданственности русское государство приоб­щало все более и более широкие круги населения и завершило этот процесс освобождением крестьян, данным сверху»[164]. Таким обра­зом, Тарановский выступает последовательным этатистом, в отли­чие, скажем, от Соловьева, искавшего гармонии между государством и христианской нравственностью, или Спекторского, выступавшего за незыблемость ценности свободы личности во все времена и обли­чавшего как деспотизм абсолютных монархий России и Европы, так и «деспотизм современных демократий».

B области внешней политики Петр Великий во многом остался верен тем принципам, которые определились в предшествовавший период.

B. A. Мошин приводит свидетельства южнославянских посланни­ков ко двору царевны Софьи во время войны с Турцией, в которых недвусмысленно выражается мечта «перейти под руку Москвы» и освободиться от власти неверных. Святогорский монах Исайя сооб­щил об анархии в стане неприятеля, об опасности «влияния папежни- ков», если победа над турками достанется Австрии.

Мошин считает, что именно с эпохи Крымской войны XVII века началось разрешение «восточного вопроса, трагическая эпоха огром­ных усилий, жертв, разочарований, подвигов». Осуществление мечты южных славян и одновременно «политической ипостаси миссии Тре­тьего Рима» — освобождения православных народов от турецкого ига — одна из основных внешнеполитических линий императорской политики[165].

B центре внимания русских белградцев находятся проблемы вза­имоотношений России с южными славянами в XVIII—XIX веках, которые развивались во многих сферах: в церковных связях, торго­вых отношениях, внешнеполитическом и военном сотрудничестве. Несколько работ на эти темы принадлежат A.B. Соловьеву. B статье «Русские навигаторы XVII века среди южных славян» историк рас­сказывает о малоизвестном эпизоде посещения русской молодежью, посланной на обучение в Европу, средиземноморских портовых городков, где они неожиданно нашли единоверцев-славян, близких по языку и культуре, которые были знатоками мореходного дела и были привлечены для передачи своего опыта русским «студентам». B центре внимания городок Пераст в Боко-Которском заливе, в музее которого и по настоящее время хранится большая картина маслом в золоченой раме, изображающая пятерых юношей и перед ними учи­теля среди книг и навигационных приборов. B верхней половине картины надпись латинскими буквами с именами путешественников и русский двуглавый орел. Надпись гласит: «Марко Мартинович, уча­щий князей и господ московских...», фамилии написаны следующие: Б.И. Куракин, Я.И. Лобанов-Ростовский, Петр, Дмитрий и Федор Голи­цины, Юрий, Михаил и Андрей Хилковы и Андрей Репнин. Отдельно на картине записаны «бояре» А.Ф. Лопухин — брат царицы Евдокии,

В. Шереметьев, И. Ржевский, М. Ртищев, H. Бутурлин, Ю. Бутурлин, М. Матюшкин. Имена на полотне расшифрованы полностью именно Соловьевым, им дано и исчерпывающее историческое пояснение об этом путешествии русских навигаторов. Соловьев восстанавливает хронологию событий, опираясь на записки гр. П.А. Толстого и на дневники Б.И. Куракина. Ha картине изображены представители знат­нейших семейств, стольники и спальники покойного царя Иоанна и молодого Петра, отправившиеся из Венеции в 1697 г. в плавание вдоль далматинских берегов. П.А. Толстой описал население Южной Дал­мации в таких словах: «Сербы хлеба и живностей, и фруктов имеют достаточно, живут между великих и высоких каменных гор. Домы имеют строения каменные, к московскому народу зело приветны и почтительны... Te Сербы говорят славянским языком и службы святые в церквах совершают славянским языком, а во многих местах у тех Сербов святых икон и книг печати московских много».

A.B. Соловьев отмечает, что «первые русские путешественники по Адриатике сразу почувствовали свою кровную связь с югославя- нами. По странной судьбе ни один из них не выдвинулся как моряк, но многие заняли видные посты на разных поприщах». Далее историк прослеживает жизненные пути этих героев, указывая, что в библио­теке одного из них — Д.М. Голицына — образованного аристократа и участника Верховного Тайного совета в 1730 г., хранилась рукопись лекций Марко Мартиновича. Соловьев указывает, что из путешествия молодые люди «вынесли не только знания языков и морских наук, но и широкий политический кругозор, непосредственное знакомство C Западом и теплое внимание к родственным им славянам под турецкой и венецкой властью»[166].

Связи П.А. Толстого с южными славянами, как известно, не прекра­тились, с 1704 г. он бьш послом России в Царьграде, где именно к нему пришел граф Савва Владиславлевич Рагузинский и получил рекомен­дации для поездки в Россию к Петру I. Известна его роль в Прутском походе, Полтавской баталии и позднее на дипломатическом поприще. Именно Савва привез Петру в подарок «арапчонка» предка A.C. Пуш­кина, именно он перевел для Петра «Историю Славян» Мавро Орбини. K Толстому же пришел в Царьград и бежавший из родного Пераста Матия Змаевич, прославленный флотоводец, адмирал петровского флота.

Тему военного сотрудничества A.B. Соловьев продолжает в дру­гой работе, «Югославянские полки в русской армии XVIII века»[167].

Соловьев пишет, что история переселения сербов из Австро-Венгрии в Южную Россию в середине XVIII века хорошо изучена с этиче­ской и политической стороны. (Тут мы никак не можем согласиться с A.B. Соловьевым, и сейчас нет обобщающего исследования по этому вопросу.) B центре его внимания — военная история. Еще со времен 1711 г. сербы участвовали в военных действиях на стороне русских. B 1723 г. Петр дал приказ создавать гусарские полки на Украине, в 1725 г. был создан первый сербский гусарский полк, 1736 году он насчитывал 963 воина. Фельдмаршал Миних высоко оценивал бое­вые качества легкой кавалерии. Еще четыре гусарских сербских полка было создано после массовых переселений сербов в «Новую Россию» в 1751 г. Задачей этих полков была охрана границ от татар. Эти гусары получали в свое распоряжение участки земли в Ново­россии, было также 8 «полевых» гусарских полков, также состоящих в основном из сербов. Особенно прославились они во время Семи­летней войны в боях против прусских гусаров знаменитого генерала Ганса фон Цитена. Молодой Суворов особенно полюбил быстрых и смелых воинов. Он говорил о Петре Текелия, командире сербов: «Пройдет сквозь все преграды!»

A.B. Соловьев прослеживает судьбы сербских военных и в годы правления Петра III, и в годы Екатерины II. Особенно прославился «старый сербский гусарский полк в сиятельной победе под Кагулом 1770 года». Напоминает историк и такой эпизод: в 1775 г. на возврат­ном пути с русско-турецкой войны по заданию государыни сербские гусарские полки под руководством генерала Текелия окружили и разоружили Запорожскую Сечь — гнездо беспорядков, а казаки были переселены на Кубань. B русской армии гусарские полки, состоящие преимущественно из сербов, сохранились до конца XVIII века, когда Павел I стал искоренять начала Екатерины и особенно Потемкина из войсковых порядков.

Если при встрече южных славян, православных, с русскими людьми возникало ощущение общности языка, менталитета, веры, то совершенно иные чувства пробуждались при столкновении выход­цев с Балкан, мусульман, с Россией. A.A. Олесницкий продолжает тему взаимного представления в русской и турецкой истории и культуре публикацией и, как всегда, блестящим анализом интерес­ного памятника — «Воспоминаний босняка мусульманина о России 30—40 годов XVIII столетия»[168]. Русско-турецкая война нашла отра­жение в сербском народном эпосе, естественно, с торжеством пере­живавшим победу русских над Портой: «Московская Королева Ели- савка подвела подкопом под турок мину... турки отлетели на небеса и лишь на третий день... с неба падали... здесь погибло турецкое вой­ско: 12 великих визирей, 8 малых трехбунчужных пашей и 80 бегов из Боснии...» Вот один из этих «бегов из Боснии» — Ахмед Хадж Несим-оглу — попал в плен и оставил свои воспоминания о войне, о пути в глубь России, о возвращении из плена на родину.

Исследователь считает, что из многочисленных южных славян- мусульман, сражавшихся против России, только один оставил вос­поминания об этом.

Олесницкий обнаружил рукопись — оригинальный автограф вос­поминаний «О московском походе» на турецком языке — в рукопис­ном отделении Парижской национальной библиотеки в 1932 г., сде­лал микрофильм и передал его в коллекцию восточных рукописей Югославянской Академии наук и искусств в Загребе (OZJA № 1494).

Олесницкий выяснил некоторые данные из биографии мусульма­нина, оставившего воспоминания о России. Он жил с семьей в Бос­нии, недалеко от местечка Дольни Вакуф, который в XVl—XVII веках был крупным оборонительным пунктом и резиденцией кади — шари­атского судьи. Один из его предков совершал хадж-паломничество в Мекку, что и отражено в имени Ахмета Хаджи Несим-оглу. Ахмед попал в плен 2 июля 1737 г. при взятии Минихом Очакова, а вернулся на родину в 1744 г. Свои воспоминания он стал писать в 1772 г., будучи снова призванным в поход против «москвичей», в крепости Рущук.

Историк, переведя весь текст и подготовив его к публикации на русском, сопровождает его вступительной статьей и подробными примечаниями. Он считает возможным подразделить текст (в сокра­щенном варианте), публикуемый в «Археологическом сборнике», на три основные части: воспоминания о боевых операциях, в которых автор принимал личное участие, изложение хода событий на основ­ных фронтах, воспоминания о пребывании в плену и описание мест­ностей России.

Автор воспоминаний дает интересные описания боевых действий, крепостей Азова и Батурин, о которой пишет: «она была столицей короля гетмана Мазепы... шведский король с гетманом бежали... москвичи крепость захватили... а саму крепость предали огню... и теперь еще Батурин стоит в разрушениях».

Наиболее интересны для современного читателя впечатления боснийца от России. Пленных провезли по такому маршруту: Глу­хов—Белев—Лихвин—Калуга—Москва—Переяславль—Ростов— Ярославль—Кострома. B Костроме они находились 22 месяца. После заключения мира с турками пленных разрешили отпустить на родину. По всей видимости, на пути в Кострому они мало что могли увидеть так как содержались со всей строгостью. Обратный же путь, по сви­детельству автора воспоминаний, был более спокойным и удобным. Пленным была предоставлена возможность осмотреть Москву «кре­пость, город и царский дворец. Для этого возили малыми группами в экипажах по городу... Крепость Московская тройная... При доме каждого презренного жителя имеются ворота... Перед каждыми воротами они воткнули в землю по толстому столбу в рост человека. Ha верхушке каждого столба находится из стекла фонарь. Внутри коего стоит лампада... Внутри города видно, как днем». Описания явно написаны военным человеком, и даже, если учесть, что он испы­тывает неприязнь к врагам и иноверцам, его рассказ, без сомнения, производит впечатление достоверного и полезного для составления картины московской жизни этого времени. Тем более интересно про­анализировать восприятие православного уклада жизни мусульма­нином, достаточно образованным и осведомленным в политических и культурных реалиях. Так, он подробно комментирует историю с «Иоанном Антоновичем» и захватом престола Елизаветой. Из дру­гих городов Ахмеда поразил Киев и своей красотой, и размерами, и своими укреплениями. Он называет его огромным городом и после описания укрепленных крепостей восклицает: «О, Аллах... облегчи бремя власти падишаху Османской династии!»

Завершая свою уникальную публикацию, Олесницкий напоми­нает, что переживания босняков-мусульман, сражавшихся против России на берегах Черного моря и под Азовом, нашли также отра­жение в народном эпосе, записанном Вуком Караджичем. «Возвра­тившиеся из далекой Москвы немногие оставшиеся в живых герои, пережившие и кровавую борьбу, и страшный вражеский плен, есте­ственно у себя на родине должны были стать центром внимания. Их трагические рассказы долго потрясали земляков... эхом этой герой­ской, кровавой, но бесплодной борьбы»[169].

Взаимоотношения России с разными народами, ее место в системе международных отношений также были предметом иссле­довательского внимания E.B. Спекторского. Если посмотреть тема­тику его публичных лекций в Белграде в конце 20-х — 30-х гг., то мы увидим, сколь разносторонними были его познания и его интересы: «Мировоззрение Чаадаева», «Тэн и его идеи», «Б.Н. Чичерин как государствовед», «Идеология современного государства», «Между­народное положение современного государства» и пр. При этом ясно, что в центре его внимания находится «государство» как институт, в наибольшей степени отвечающий потребностям человеческого общества. Перу Спекторского, как известно, принадлежит несколько фундаментальных исследований по теории государства и права. Вооруженный такой серьезной научной методологией, он подходит к рассмотрению места российского государства в мировой системе и прежде всего в европейской политике. Результатом стала блестящая статья E.B. Спекторского «Принципы европейской политики России в XIX и XX веках».

Спекторский замечает, что в вопросах внешней политики в евро­пейских государствах обычно существует консенсус между пра­вительством и обществом на разных основаниях: «на подчинении общества указаниям правительства, как в Германии» или на «осно­вании того, что общество само дает указания правительству», как в Англии. «У нас же по большей части народ безмолвствовал, а интел­лигенция... позволяла себе роскошь равнодушия или брезгливости. Исключения были редки: поддержка правительства народом в борьбе с Наполеоном и требование и народом и интеллигенцией жертвен­ного подвига в 1877 году... и, наконец, в 1914 году бурный подъем всероссийских симпатий к очутившейся на краю гибели Сербии. ..»[170]

Ученый задается вопросом: в чем же состояла русская политика в Европе? И отвечает: «До XIX века, так же как и у других европейских держав, она состояла в собирании и расширении. Собирание рас­сыпанной храмины удельной Руси в общем напоминает собирание феодальной Франции в единое и неделимое государство. И у Фран­ции были свои Иваны Калиты, а Людовик XI был для Франции тем “гневом венчанным”, каким для России, по определению Пушкина, был Иван Грозный. Собирание русской земли осложнялось необхо­димостью честно и грозно отстаивать ее на двух фронтах, западном и восточном...» Спекторский в данном случае продолжает линию Ф. Тарановского, вписывая, сравнивая русскую государственность в ее историческом развитии с европейской, находя много общего, типо­логического.

Далее он указывает на те приоритетные задачи, которые, как еди­ный государственный организм, должна была решать Россия. «Рас­ширение России вызывалось стремлением обеспечить ей то геопо­литическое поприще, которое было ей природой суждено вместе C призванием поддерживать от хладных финских скал до пламенной Колхиды и от Балтики до Тихого океана тот русский мир, который подобно древнему римскому приобщал к благам цивилизации всяк сущий в ней язык. При этом не обошлось без завоеваний... но, как подчеркивает проф. Ключевский, “история России есть история страны, которая колонизуется”. Мирная колонизация часто делала завоевания излишними. По словам философа Н.Ф. Федорова, Россия была наименее грабительской страной»[171]. Спекторский в предельно сжатом виде формулирует все положительные свойства русской госу­дарственности, которые были высоко оценены русской интеллиген­цией именно в эмиграции.

Ученый констатирует: «В XIX веке собирание русских земель не продолжалось». Поэтому Галиция осталась под властью Австрии, «стремившейся сообщить русофобский характер местному украино- фильству». Однако в XIX веке шло расширение российских земель в сторону Азии, где Россия укрепляла рубежи, решая свои геополити­ческие задачи.

Особое внимание уделяет ученый проблеме восприятия России европейскими политиками и вопросам принципиальных основ рос­сийской внешней политики. Спекторский указывает, что «обыкно­венно репутацию России, как европейского жандарма, связывают с политикой Священного союза, а также подавлением польского и вен­герского мятежа». Далее он подробно анализирует, как соотносятся эти стереотипы с подлинными основаниями российской внешней политики. Особую симпатию его вызывает фигура Александра I.

Именно по настоянию Александра I, ученика Лагарпа, Венский конгресс обеспечил Швейцарии бытие независимой и нейтральной республики, Конституционная хартия Франции 1814 г. была пожало­вана Людовиком XVIII совсем не добровольно (ибо в изгнании Бур­боны ничего не позабыли и ничему не научились), а по настоянию русского императора, он также поддерживал либеральных монархов в Веймаре, Вюртемберге, Бадене, Баварии, был противником абсолю­тизма в Испании. Самую либеральную в Европе конституцию Алек­сандр I пожаловал Царству Польскому. Сами польские историки при­знают (Кутшеба, Ашкенази), что польская конституция превосходила французскую в отношении привлечения общества к власти.

Анализируя идею Священного союза, Спекторский сравнивает почин Александра I с инициативой Вильсона при создании Лиги Наций. Для Александра, как и для самого Спекторского, важна «идея солидарного мира», а не создание незыблемой версальской системы, о чем пеклись Меттерних и Клемансо. Спекторский приводит слова Александра I в разговоре с Шатобрианом: «Провидение дало мне в руки 800 тысяч солдат не для того, чтобы удовлетворять свои при­хоти, а для того, чтобы “установить те принципы порядка, на которых держится человечество”» как ключевую формулу в трактовке между­народной политики этого русского монарха.

Спекторский приводит многочисленные случаи, когда Россия выступала на помощь европейским государствам, выступала гаран­том европейской политики, предотвращала конфликты. При этом, по формуле Спекторского, Россия руководствовалась «политикой прин­ципов, а не интересов».

Переходя к эпохе Николая I, ученый обращает внимание на то, что Россия, верная союзническому долгу, спасла Австрию от венгерского мятежа, заступалась за Данию и вовсе не искала военных столкнове­ний — «Крымская война была навязана России»[172].

Убежденным миротворцем был и Александр III. Продолжая тему миротворчества, Спекторский цитирует статью итальянского ученого Ферреро (1933 г.) «Бывшая Россия и равновесие в мире»: «В течение столетия на пиру всеобщего благополучия Европа и Америка были гостями и почти паразитами русских царей, прошло 15 лет с тех пор, как русские цари не дают больше Европе и Азии ежедневного порядка и мира, с тех пор беспорядок и страх войны только растут».

Особенно высоко Спекторский ценил нереализовавшиеся внеш­неполитические инициативы Николая II, за которыми видел большое будущее, — это Гаагские мирные конференции 1899 и 1907 гг.

Подход Спекторского к вопросам истории внешней политики, безусловно, страдает некоторой идеализацией, вполне понятной в условиях гонений на «историческую Россию» как с коммунистиче­ского, так и с либерального флангов. Однако следует признать, что в своей эмоциональной интерпретации ученый нигде не погрешил против фактов, а лишь рассматривает их не под углом конфронтации национальной элиты и правительства, а под углом реализации наци­ональных интересов и международных принципов миропорядка во внешнеполитической практике.

He менее интересный и поучительный научный опыт осуществил A.JI. Погодин, проанализировав на огромном фактическом матери­але, как выглядела Россия в общественном мнении Балкан в XIX веке. Этой теме посвящены несколько его комплексных исследований. Во-первых, это «Русско-сербская библиография 1800—1925» в двух частях. Первая книга охватывает весь фонд русской художественной литературы, переведенной и изданной по-сербски, вторая — пере­воды публицистики и критических статей, опубликованные в серб­ской периодике. Сам ученый считал эту свою работу чрезвычайно важной. Он писал: «Я полагаю, что это будет истинный памятник русской славы, потому что в таком виде рисуются все стороны нео­быкновенно разносторонней и благодетельной деятельности России. Совершив эту работу, я могу спокойно умереть в убеждении, что рус­ская великая душа не будет забыта в Сербии»[173].

Издание A.JI. Погодина до сих пор является единственным в своем роде в сербской библиографии. Однако ученый не ограничился простым собранием фактов русско-сербских культурных связей, он проанализировал их характер в нескольких дополнительных исследо­ваниях: «Личность и деятельность Императора Николая I в сербском общественном мнении его времени» и «Император Александр II и его время в оценке сербского общественного мнения. Шестидеся­тые годы». Практически перед нами — параллельное рассмотрение основных событий русской и сербской истории во взаимном BOC- приятии на протяжении всего XIX века. Обе статьи опубликованы в «Записках Русского научного института» (вып. 11 и 13), но предва­рительно были представлены сербской и русской общественности в качестве публичных лекций в 1935 и 1936 гг. Надо сразу заметить, что сербская публика, особенно студенческая молодежь, видела в Погодине представителя консервативной монархической идеологии и плохо воспринимала само содержание его выступлений, симпати­зируя молодой «республике Советов». Лишь спустя многие ГОДЫ, BO время первого Конгресса по проблемам русской эмиграции в Бел­граде, сербская научная общественность воздала А.Л. Погодину пол­ной мерой за его труды.

B статье первой историк пишет об эпохе второй четверти XIX века: «Личность и деятельность императора Николая I нашла себе горячее признание и благодарную оценку в сербском общественном мнении его времени. Силою обстоятельств и общим направлением своей политики имп. Николай I был вынужден принять самое деятельное участие в устройстве судеб Балканского полуострова». Характеризуя общественное мнение в Сербии, Погодин в самом широком плане выделяет две основные струи, которые «можно сравнить с нашими славянофильским и западническим направлениями»[174].

Поскольку Венский конгресс мало помог в решении судьбы серб­ского народа, «Николай I должен был начинать свою восточную политику сначала... До конца дней он не прекращал активности» в этой области. Это было чрезвычайно важно для сербской государ­ственности, «которая созревала на почве, увлажненной русской кро­вью в целом ряде войн с Турцией». B глазах сербского народа он был защитником православных на Балканах от гнета Турции, но к этому прибавилась горячая благодарность австрийских сербов — «именно он, один он спас их от гибели и разграбления в 1848—49 годах, когда мадьяры в борьбе с Веной стали жестоко расправляться со всеми немадьярскими народностями империи Габсбургов».

Как считает исследователь, в восприятии личности Николая I в силу этих обстоятельств преобладали панегирические ноты и совер­шенно не сказывались «те внутренне русские отношения, которые у нас налагали известные тени на этот образ...». Однако не все совер­шенно безоблачно, уже проявляются отголоски соперничества Poc- сии и Франции в восточном вопросе, уже зарождается спор о роли России в судьбах сербского народа. Стоит заметить, что, начавшись в то время, сей спор продолжается и в наши дни.

Погодин подробно характеризует и анализирует следующие, связанные с Россией и фигурой русского монарха, сочинения: Оды Владыки Петра Петровича Негоша (подлинные шедевры сербской литературы), сочинения Иоакима Вуича «Песни их ...Величеств императоров Всероссийских: Петра Великого, Екатерины II, Алек­сандра I и Николая I» (песни в честь российских монархов, напи­санные в стиле оды), мелкие сочинения разных авторов — Исай- ловича, Андрича и др.

Отдельно характеризуется литература, связанная с Крымской войной. Именно в годы Крымской войны с особой силой разгорается спор по вопросу: «вредно или благодетельно для сербского народа влияние России». Погодин считает, что «переоценка русского зна­чения для Сербии началась уже с 1840 года», т.е. с момента борьбы «уставобранителей» против России. Основным тезисом, сформу­лированным еще тогда, стала мысль о том, что «Россия выполняла средствами Сербии свой рассчитанный на столетия план ослабле­ния Турции». A также, что покровительство России для Сербии «является наполовину владычеством».

«Западники», выступающие с таких позиций, любили указывать на внутренние проблемы России и кивали в сторону «просвещенных европейских народов». Подобные выпады, естественно, не остава­лись без ответа. B сербской печати звучали многочисленные слова с опровержением нападок на политику России. «Неужели Сербии было бы лучше, чтобы она и теперь оставалась под турецкой вла­стью, как Босния и Болгария?» Как справедливо указывали «славя­нофилы» из западных просвещенных держав, никто не торопился оказывать помощь Сербии. Серьезные игроки на сербском полити­ческом поле всегда стремились использовать подлинную любовь и признательность к России в простом народе в своих целях, даже если сами они подобных чувств не испытывали. Приводя в при­мер деятельность Вучича, создавшего «русскую партию», Погодин оценивает этот шаг именно в таком плане. «Вучич, опираясь на народные симпатии к России, надеялся, что в случае какого-нибудь критического момента, он будет в состоянии, пользуясь именем рус­ского царя и русского народа, привлечь в свою партию большую часть сербов»[175].

Совершенно исключительное значение для всех сербов, а осо­бенно австрийских, имело вмешательство России в 1849 г. в пода­вление венгерского мятежа. Николай I объективно выступил союз­ником бана Елачича и народностей, которым венгерский шовинизм грозил истреблением.

Погодин пишет: «Опять Николай I выступал... освободителем и защитником. Это было нечто фатальное: самый ярый представитель самодержавия, боровшийся со всеми проявлениями обществен­ной мысли у себя дома, поддерживавший в России самые суровые формы крепостного права, оказывался в своей внешней политике, направленной, по модному выражению, на чисто империалистиче­ские цели, борцом за свободу и право православного и братского по крови населения Турецкой империи и даже Венгрии»[176]. Обществен­ным мнением Европы Венгерская кампания была представлена как возмутительное насилие. Погодин приводит также примеры той «духовной смуты, которую нередко порождало в русско-славянских отношениях влияние западных врагов России».

Крымская кампания обострила все противоречия в сербском общественном мнении. Политика Ильи Горашанина, как известно, не соответствовала «интересам России». Горячая симпатия со сто­роны ведущего органа печати «Сербского Дневника» к воюющей России кончилась для него плачевно — его закрыли. По поводу обо­роны Севастополя газета «Световид» писала: «Итак, Севастополь остался жив. Это хороший русский лед, который должен остудить чересчур разогретые головы в Европе». Смерть Николая I вызвала сочувственные некрологи в память «этого первого последователь­ного защитника славян».

A.JI. Погодин продолжает свои исследования в следующей ста­тье, «Император Александр II и его время в оценке сербского обще­ственного мнения. Шестидесятые годы». B эпоху Александра II, как констатирует историк, «уже не было места прежнему патриархаль­ному, наивному отношению, которое господствовало в царствова­ние Николая I. B это время русско-сербские отношения «вышли из фазы элементарной опеки и стали предметом серьезного принципи­ального обсуждения. Нужно было выяснить, на чем они основаны, кому они нужны и для чего»[177]. Начинать надо было с того, что «воображаемой России должна была придти на смену действитель­ная Россия... и она открывалась иногда, как Америка для Колумба».

Сильнейшим испытанием для сербского отношения к России стало восстание 1863 г. в Польше — славянское самосознание сер­бов терялось в выборе симпатий между двумя крупнейшими сла­вянскими народами. Разнообразию политических настроений и комбинаций в сербском обществе в 60-х годах соответствует появ­ление значительного числа новых органов печати.

Погодин констатирует, что в материалах, издаваемых о России в Сербском княжестве и в сербских изданиях Австро-Венгрии, можно наблюдать большую разницу как в подходах, так и в характере мате­риалов. B княжестве Россию знали лучше непосредственно через русских в Сербии, через студентов, учившихся в России. Австрий­ские сербы чаще рассуждают умозрительно и черпают информацию из немецких или мадьярских источников.

Погодин задается вопросом: в какой мере эти издания, имеющие несколько сотен подписчиков, можно считать отражением обще­ственного, народного мнения? Как пишет историк, «простых серб­ских людей связывали с Россией не трактаты, а исконные племенные и религиозные связи», и поэтому народное отношение к ней мало зависело от политической ситуации. При этом ученый удивляется, до какой степени мало знали в Сербии о России, как мало публико­валось материалов, рассказывающих о жизни нашей страны. Даже освобождение крестьян не нашло сразу отражения в периодике.

«Как ни странно, только польское восстание и решительный тон русской дипломатии в ответ на западноевропейское вмешательство в борьбу с восставшими были учтены сербами, как доказательство восстановления мощи России, которая так нужна была угнетенному в Австрии славянству. Припомнили тогда, что новая Россия уже не прежняя феодальная страна...»[178]

Волна интереса поднялась в связи с приглашением Москвы на этнографическую выставку 1867 г. и в связи с тяготением сербской молодежи к русским высшим школам. Погодин присоединяется K тем, кто считает, что Этнографическая выставка в Москве начала новую главу в русско-славянских отношениях. Задумываясь все чаще над проблемой будущего славянства, многие в Сербии при­ходили к выводу, что «Россия есть самый естественный союзник для славян, но только при национальном русском правительстве может случиться, что славяне перестанут играть для России роль статистов во всех государственных комедиях»179. Мысль, сформули­рованная в газете «Србобран» сербским публицистом Чакрой (1861, № 29), представляется нам чрезвычайно важной, если не ключе­вой, для всей программы взаимоотношений России со славянским миром. Вполне своевременно звучит и условие эффективной поли­тики — национальное правительство, которое сможет осмыслить свои интересы и перестать рассматривать дружественные народы только как объекты своих интересов, но и научится соотносить их и гармонизировать.

Погодин приводит примеры и критических выпадов против поли­тики России, призывов ориентироваться на «либеральные народы». Интересную конструкцию противодействия «панрусизму» предло­жил Новакович. Он видит возможность противопоставления пан­славизма как политически-национального объединения славян вли­янию и Германии, и России. Однако он делает весьма характерную оговорку: «Когда мы говорим о панрусизме, не следует думать, что мы ненавидим Россию, Боже сохрани! Нам дорого, что мы имеем на всякий случай защиту...» Итак, любые политические конструкции легко возводить, имея «на всякий случай защиту России».

Характерно и рассуждение по поводу этой полемики самого ученого: «Такими утопиями (имеется в виду рассуждение о “пан­русизме”) питался, как видим, сербский либерализм, тогда как сербский консерватизм смотрел на вещи гораздо более реально и с лучшим пониманием того, что для сербского народа была важна и нужна прежде всего Россия сильная, монархическая, не подточен­ная партийной борьбой и революционной деятельностью. Другие настроения были недолговечны»180.

Реформы 60-х годов, хотя и с опозданием, трактовались в Сер­бии как фактор усиления России и ее значения в Европе. Самое большое количество материалов наблюдалось в период проведения Этнографической выставки. Погодин подробно рассказывает о впе­чатлениях Полита-Десанчича, Костича, Миличевича.

История России XVIII—XX веков привлекала значительное вни­мание исследователей и широкой общественности. При этом можно выделить несколько направлений, наиболее популярных — в пер­вую очередь это темы, связанные с развитием культуры и литера­туры. Практически обо всех русских писателях Золотого века исто­рики белградского круга высказывались в своих работах. Отдельно стоит пушкинская тема, так как в Белграде увидел свет «Пушкин­ский сборник», ежегодно проводились торжества, то и сочинений на эту тему было создано большое количество, и эта проблематика заслуживает самостоятельного исследования.

Литературные портреты пользовались вниманием читателей, приведем лишь некоторые примеры. «Достоевский как писатель», «К истории творчества Достоевского — роман “Идиот”», «Психо­логическая загадка Лермонтова», «Чехов в сербских переводах» — такие лекции в начале 30-х г. читал А.Л. Погодин.

A. B. Соловьев также не был чужд литературной тематике: «Грибоедов как романтик», «Образ России в поэзии Блока», как и E.B. Спекторский: «Личность и творчество A.A. Блока», «Место И.С. Тургенева в истории литературы». Известны зарисовки П.Б. Струве на различные культурологические темы, из них многие прозвучали в Белграде: «Национальное и мировое значение Досто­евского», «О.И. Сенковский и A.C. Хомяков. Опыт сравнительной характеристики» и др.

E.B. Аничков неоднократно выступал в печати с обширными работами по проблемам общественной мысли России второй

шПогодинАЛ. Указ. соч., с. 26.

половины XIX века. Имеет смысл остановиться на этих работах подробнее. E.B. Аничков вошел в историю науки своими иссле­дованиями по славянскому фольклору и «славянским религиоз­ным древностям»[179], однако в 20—30-е гг. он обратился к истории общественной мысли России и художественной литературе второй половины XIX века. Ero подход отличался нетрадиционностью самой постановки вопросов. Уже в статье «Две струи русской поли­тической мысли»[180] он обрушивает на читателя каскад блестящих интеллектуальных парадоксов. Аничков считает, что Герцен и Чер­нышевский могут рассматриваться как «две ипостаси всей будущей русской интеллигенции». «Никто никогда не только не превзойдет Герцена в публицистике, но и близко не подойдет к нему... Никто никогда не создаст такого стройного интеллигентского миропони­мания, как Чернышевский». Вся русская мысль и общественная практика XIX века, располагается между этими двумя полюсами. Аничков высоко ценит Герцена как «апогей гласности» («Голоса из России»). Отдельно и подробно останавливается автор на взаимо­отношениях Герцена, Чернышевского и Добролюбова. Творчество последнего Аничков знал досконально, так как готовил к печати Полное собрание сочинений Добролюбова и работал в архиве Лите­ратурного фонда вплоть до 1914 года. Он изучил эпистолярное наследие Добролюбова, дневники, земетки. Кстати, Аничков счи­тал, что в «Прологе» Чернышевский использовал подлинный днев­ник Добролюбова как дневник Левицкого. Ученый пишет, не без горечи: «С появлением Добролюбова Герцен впервые почувствовал себя отцом, от которого отшатнулись дети». Лишних людей сменили «желчевики», конфликт окончательно принял социально-классовый характер, превратившись в спор «дворянина с разночинцем».

B лице Чернышевского, как считает Аничков, Герцен нашел про- тивника-соратника, верившего «не в восстания, а в силу научной теории».

Далее, анализируя взгляды одного и другого на «парламентаризм и народоправство», Аничков приходит к выводу, что «социализм, вплоть до большевизма — т.е. отказа от конституционности, вырос из Герцена... Партия как выразитель воли народа, подменяет собой “народоправство”». Слабость революционно-освободительного движения в России Аничков объяснял именно отказом от системы Чернышевского, от идеи построения эволюции сознания народа на нормах парламентаризма, с тем чтобы из этого выросла форма государственного управления. K несчастью для России, «идея наро­доправства не стала ни классовой, ни сословной, а именно тесное взаимодействие с сословными и классовыми интересами сделало западное народоправство жизненным и укрепило его, несмотря на кризисы, через которое оно проходило и проходит»[181].

E.B. Аничков, хорошо зная не только теорию, но и реальную социал-демократическую деятельность, дал образец научного анализа к одной из сложнейших тем, которая по понятным при­чинам не была поставлена советской наукой, много занимавшейся «шестидесятниками». Эта тема — «Религиозные воззрения наших шестидесятников»[182]. Аничков задается вопросом: все ли левые — атеисты? Он прослеживает изменение отношения к христианству в западной мысли от Гегеля, Бруно Бауэра через Пьера JIepy к Ламеннэ. Именно этим путем шел сначала отказ от идеалов христи­анства и замена его «прогрессом», а затем возвращение к отдель­ным христианским идеалам (Ламеннэ). Аничков, обращаясь к пер­вым векам христианства, ищет в его истории предтечу современ­ного протестантизма («Вечное Евангелие» Иоахима Флорского). Ha русскую мысль сильнейшее воздействие оказали идеи Лессинга, причем не столько сами по себе, сколько в трактовке Чернышев­ского. B результате Аничков приходит к выводу: «Интерпретация христианства левыми свелась к трактовке “духовного” христиан­ства, совместимого с теорией прогресса... Лессинг провозгласил: “Нет, придет, непременно придет время нового Вечного Евангелия, которое нам обещано в самых основных книгах Нового Завета”»[183].

Аничков и в эмиграции оставался верен идеалам молодости, стремился гармонизировать идеи социальной справедливости в политической практике и христианскую мораль.

Вопросами политической жизни, государственной теории много и успешно занимался E.B. Спекторский. B известном смысле основные положения его трудов разделяло большинство историков белградского круга. Об этом свидетельствует частое цитирование трудов Спектор­ского, ссылки на его авторитет как в работах, так и в переписке. Боль­шой резонанс получила его книга «Христианство и культура» (Прага, 1925). Ha выводы Спекторского опирался в своей фундаментальной работе Питирим Сорокин, часто цитировал эту книгу Иван Ильин.

E.B. Спекторский дал столь хлесткое и точное определение современных партий, что часто им пользуются, совершенно забы­вая, кому оно принадлежит.

«Современная политическая партия это не более, как част­ное предприятие для захвата власти и всех сопряженных с этим выгод»[184]. Знаток и ценитель конституционных прав и свобод, Спек­торский весьма низко ценил современные западные демократии, считая, что они в своей практике отступили от подлинных идеалов либерализма. Развернутое понимание этой основополагающей цен­ности современного общества мы находим в статье Спекторского «Либерализм». Он пишет: «Ошибка либерализма состоит в том, что сложный вопрос об отношении между личностью, обществом и государством слишком упрощается и односторонне решается только в пользу личности. Это неправильно и принципиально и фактиче­ски... Человек, живущий в обществе и государстве, не может быть только частным человеком. Он должен быть и социальным челове­ком, сообщественником и государственником». Именно такими иде­алами, стоит заметить, руководствовалась русская интеллигенция и в условиях эмиграции, больше всего озабоченная судьбой родной страны и родного народа, никогда не добивавшаяся привилегий и прав для себя лично.

Как известно, в эмиграции оказались те, кто не принял Октябрь. Большинство ученых белградского круга не принимали не только Октябрь, но и Февраль[185].

Именно незаконность всех экспериментов, включая отрече­ние императора и создание Временного правительства, породили Октябрь.

Анализируя современное западное общество и диктаторский режим в СССР, Спекторский предостерегает от идеализации и одного и другого. «Духовная, социальная и материальная несосто­ятельность сделанного большевиками эксперимента над Россией является серьезным предостережением против увлечения идеей абсолютно несвободного общества». He принимая советский строй, Спекторский не может не видеть искажений, произошед­ших на Западе.

«...Во всех государствах, не исключая и демократии, дей­ствует... “железный закон олигархии”, в силу которого всегда обра­зуется правящий политический класс, господствующий над мнимо свободными индивидами. Формальная демократия, это не более как попустительство по отношению к такому господству или к ниспро­вержению одной группы... другою группой, не стесняющейся B средствах».

Спекторский предупреждает, что господство либеральной иде­ологии, «не стесняемой ни нравственными, ни государственными императивами», порождает антагонизм в обществе и работает на «популярность марксизма». Жизнь, как известно, подтвердила глу­бокую правоту русского ученого. Будущее принадлежит идее «соци­ального государства». Однако Спекторский не спешит отказаться от принципа свободы. Как истинный христианин, он высоко ценит свободу воли, свободу личности. «...Исторический процесс — это смена акции и реакции... рано или поздно личность опять станет отстаивать свою независимость»[186].

Русские историки белградского научного круга объединены не только общностью проживания в Югославии в 20-е — 40-е годы, но прежде всего общностью мировоззрения, общностью научных под­ходов и методологических принципов их исследовательской работы.

Рассмотренные труды в основном принадлежат к позитивист­скому направлению исторической науки, основы которого были заложены хорошо известными в России трудами французов Тэна и Фюстеля де Куланжа. Непрерывность исторического развития, многофакторный подход к анализу исторического материала, при­менение сравнительно-исторического подхода — все это является отличительными чертами исторических работ белградского круга. Об этом говорят даже названия статей и книг Ф.В. Тарановского: «Историзм», «Славянство как предмет историко-юридического исследования». B исторической науке все больше внимания уде­ляется таким сюжетам и темам, как роль личности в жизни госу­дарств и народов, духовная история, и в этом русские белградцы во многом определяют уровень и ткань русской исторической науки этого периода: цикл статей A.B. Соловьева «Святая Русь», «Национальное сознание в русском прошлом» и др., исследования B.A. Мошина: «Русь и Хазария при Святославе», «Христианство в России до св. Владимира». Для этого периода развития истори­ографии характерно создание трудов на стыке различных гумани­тарных дисциплин: истории, права, географии, философии, соци­ологии, филологии. Это, несомненно, общемировая тенденция, требовавшая разностороннего образования и навыков, которой русские историки-эмигранты соответствовали в наибольшей мере. E.B. Спекторский создал хрестоматийные работы, вошедшие в основание социологии как науки, Ф.В. Тарановский — выдаю­щийся правовед, государствовед, A.B. Соловьев и B.A. Мошин — знатоки палеографии и классических филологических лингви­стических методов исследования. Этот универсализм исследова­тельских методов позволил добиться и выдающихся результатов в исторической науке.

При этом, необходимо отметить, что белградцы в мировоз­зренческом смысле были продолжателями «карамзинской тради­ции» в своей приверженности к гражданской этической позиции, основанной на православном восприятии исторического процесса. Научность, принцип историзма, метод эмпирического обобщения и следование этическим принципам в научных изысканиях — все это общие черты для столь разных по своим интересам ученых.

Межвоенный период в европейской историографии отмечен активными поисками новой методологической основы, новых при­емов и методов исследования, новых тем. Высшими достижениями увенчалось развитие французской исторической науки в формиро­вании так называемой Школы Анналов Л.Февра и М.Блока, повер­нувших науку к исследованию человека в конкретно-исторических условиях, отказавшихся от схем и формаций и призывавших зада­вать историческим источникам вопросы. Многое в подходах, медо- тологических принципах русских белградцев делает их частью общеевропейской исторической науки, в русло развития которой наша современная историография только возвращается, изживая родимые пятна истмата.