Риторика
Корнилова Е.Н. Риторика — искусство убеждать. Своеобразие публицистической античной эпохи: Учебное пособие. — М.: Изд-во УРАО, 1998. — 208 с. |
РИТОРИКА В ЭПОХУ ЭЛЛИНИЗМА |
КРАСНОРЕЧИЕ В После падения демократии в Афинах и образо- ЭЛЛИНИСТИЧЕС- вания эллинистических государств красноречие КОИ ГРЕЦИИ -• теряет самую благодатную свою почву — политическую. Так, при правлении эллинистических монархов, наследников Александра Македонского, Народное собрание — экклесия — становится достоянием славной истории греков. Ораторские баталии в Совете пятисот и на Пниксе заменены указами царя и его чиновников; канцелярская бумага усваивает некоторые черты и обороты риторики, но из политической жизни уходит главный принцип прежней гражданской организации — состязательность. В период правления македонских наместников Афины политически оскудели, другие греческие полисы не обладали достаточным уровнем культуры, чтобы развить художественное красноречие. Только Родос составлял исключение; здесь на подготовленной Эс-хином почве зарождается здоровый стиль, так называемый родос-ский, в котором счастливо сочетаются деловитость содержания и красота формы. Однако нам мало известно об отдельных его представителях на протяжении трех веков вплоть до пребывания на Родосе Цицерона, учившегося у знаменитого ритора Молона в первой трети I в. до н.э. ( Обыкновенно судебное красноречие меркнет там, где его представители не совмещают свою адвокатскую деятельность с политической. Так, в эллинистической Греции из трех разновидностей риторической прозы некоторое значение сохраняет только одна — парадное, или эпидейктическое, красноречие, подвизающееся в основ- ном у подножья тронов. Процветает и школьная риторика, со времен Исократа ставшая основой всей системы античного образова- 106 ния. Именно в школах распространяются так называемые декламации, распадающиеся на суазории (вымышленные политические речи, например: "Оратор убеждает афинян уничтожить свои трофеи над персами ввиду угрозы Ксеркса вернуться, если они этого не сделают") и на контроверсии (мнимосудебные речи по вымышленным делам, например: "Храбрец убивает брата, установившего тиранию, и затем попадает в плен к пиратам; гневный отец обещает за него двойной выкуп, если ему отрубят руки; возмущенный предводитель пиратов отпускает его даром; спустя некоторое время впавший в нищету отец требует от сына помощи, но последний в ней отказывает"). Как видно из приведенного выше, красноречие этого периода, особенно контроверсии, сильно отдает беллетристикой. Действительно, риторические задачники, которые не замедлили появиться, походили на собрание уголовных романов и в своих позднейших латинских переделках имели значительное влияние на средневековую новеллу. Как указывает М.Л. Гаспаров, в этих условиях наибольшую важность представляют два момента: "Во-первых, изменился эстетический идеал красноречия. Политическая речь стремится прежде всего убедить слушателя, торжественная речь — понравиться слушателю. Там важнее всего была сила, здесь важнее всего красота. И греческое красноречие ищет пафоса, изысканности, пышности, блеска, в речах появляются редкие слова, вычурные метафоры, подчеркнутый ритм, ораторы стараются щегольнуть всем арсеналом школьных декламаций. Наибольшую известность среди ораторов нового стиля имел Гегесий, имя которого впоследствии стало синонимом дурного вкуса. Позднее, когда приевшаяся пышность нового стиля стала ощущаться как упадок красноречия после древнего величия, возникло мнение, что причиной этого упадка было перемещение аттического красноречия на Восток, в среду изнеженных жителей греческой Азии, усвоивших тамошние "варварские" вкусы; отсюда за всем новым стилем закрепилось наименование "азианство". Однако такое объяснение было неверным: новый стиль был подготовлен всем развитием классического стиля — от простоты и скромности Лисия к богатству и сложности Демосфена; переход от классического стиля к новому был плавным и постепенным (лишь условно стали потом связывать этот переход с именем философа-оратора Деметрия Фалерского, ученика Феофраста); сами ораторы нового стиля считали себя истинными наследниками аттических ораторов и даже дробились на несколько направлений в зависимости от избираемого классического образца. Так, одни старались подражать сухой отчетливости Лисия ("рубленый слог": сам 107 Гегесий считал себя продолжателем Лисия), другие воспроизводили плавную пространность Исократа ("надутый слог"), третьи — напряженную выразительность Демосфена. Впрочем, это последнее направление, центром которого был Родос, обычно не причисляли к азианству и выделяли в особую родосскую школу, промежуточную между азианским и аттическим красноречием: об этом постарался Цицерон, который сам учился на Родосе и не хотел, чтобы его наставников позорили именем азианцев. Во-вторых, повысилось значение теоретических предписаний для красноречия. Если в политическом красноречии содержание и построение речи целиком исходят из неповторимой конкретной обстановки, то содержание торжественных речей всегда более однообразно и, следовательно, легче поддается предварительному расчету. Поэтому риторическая теория, заранее рассчитывающая все возможные типы и комбинации ораторских приемов, оказывается в высшей степени необходимой оратору. Начинается усиленная разработка теоретической системы риторики, существующие положения и предписания умножаются новыми и новыми, классифицируются на разные лады, достигают небывалой дробности и тонкости, стараясь охватить все возможные случаи ораторской практики. Высшим- достижением риторической теории эпохи эллинизма была система "нахождения", разработанная Гермагором около средины II в. до н.э.: Гермагор сумел свести все многообразие судебных казусов и соответствующих им мотивов в речах к единой схеме видов и разновидностей ("статусов"), необычайно разветвленной и сложной, но логически точной и ясной. Современники и потомки порицали его педантическую мелочность, заставлявшую предусматривать даже случаи, заведомо нереальные, но признавали удобство и пользу его систематики. В этих и подобных классификациях и разделениях теоретикам приходилось, разумеется, опираться на опыт логики как классической аристотелевской, так и позднейшей, усиленно разрабатываемой стоиками. Следы стоических влияний часто заметны в сохранившихся до нас остатках эллинистической риторики; однако преувеличивать их значение не следует, ни о каком глубоком влиянии философии на риторику этого времени говорить не приходится. Скорее напротив, эллинистическая риторика все дальше отстраняется от философских интересов. Возводя свое происхождение к Исократу, воспринимая от него культ слова и заботу о красоте речи, эллинистические школы все более и более отходили от исокра-товского гуманистического идеала, все более и более сосредоточивались на искусстве слова в ущерб искусству мысли. В этих риторических школах постепенно вырабатывался тот тип ритора-краснобая, ремесленника слова, способного говорить обо всем, не 108 зная ничего, который стал впоследствии таким распространенным и навлекал насмешки лучших писателей эпохи Римской империи"1. Поскольку риторы раннего эллинизма в качестве образца для подражания избрали классическую греческую риторику, в III в. до н.э. в Пергамской библиотеке, занимавшейся собиранием и распространением подлинных текстов мастеров красноречия, складывается знаменитый канон десяти аттических ораторов, куда вошли Антифонт, Андокид, Лисий, Исократ, Исей, Ликург, Демосфен, Гиперид, Динарх, Эсхин. Позднее к этому канону апеллировали и теоретики, и учителя риторики, и великие ораторы эпохи "второй софистики" — возрождения эллинофильства и краткого последнего расцвета античного красноречия. КРАСНОРЕЧИЕ По сложившейся традиции годом основания Ри- РЕС?п^ІІм^^" ма> сначала города, затем государства, считается СКО О ИМА 75J г до н g цо бесчисленные войны с окру жавшими Рим племенами за право владычества в регионе надолго по сравнению с Грецией задержали развитие его духовной культуры. Изначально римское государство было государством землепашцев и воинов, народа, смотревшего на мир глазами рассудочного практицизма и холодной трезвости. Знаменитый греческий культ красоты во всем, восторженное служение ей воспринимались в Риме как некая восточная распущенность, низменное сладострастие и недостаток практицизма. По сравнению с эллинским миром, даже в смысле географии сориентированным на более культурный Восток, Рим был чисто западной цивилизацией прагматизма и напора. Это была культура иного типа, цивилизация индивидуальностей, но не коллектива. Уже упоминавшийся Ф.Ф. Зелинский говорит об этом так: "В противоположность эллину с его агонистической душой, поведшей его вполне естественно и последовательно на путь положительной морали, мы римлянину должны приписать душу юридическую и в соответствии с ней стремление к отрицательной морали праведности, а не добродетели"2. Что конкретно понимает знаменитый филолог-классик под "положительным" и "отрицательным" типом морали, он подробно объясняет в другом месте: общественные требования к члену общины "бывают неизбежно и положительного, и отрицательного характера, — смотря, однако, по преобладанию тех или Других, мы различаем нравственность (преимущественно) положительную и (преимущественно) отрицательную. Этим двум направле- 1 Гаспаров М.Л. Цицерон и античная риторика. С. 13—14. 2 Зелинский Ф.Ф. История античной культуры. С. 274. 109 ниям нравственного поведения соответствуют два идеала, сообщающие более определенную окраску высшему идеалу добра. Идеал положительной нравственности — arete'— переходящая по мере развития нравственной культуры от понятия доблести к понятию добродетели (в буквальном смысле: "делания добра"), ее средство — деятельность, ее отдельное проявление — подвиг (katorthoma); это идеал античный, общий всем эпохам. Идеал отрицательной нравственности — праведность; ее средство — воздержание, ее отдельное проявление — избежание проступка или греха (hamartema); это идеал фарисейский (в объективном смысле этого слова). Принцип соревнования ("агонистический"), столь характерный для античности, содействовал положительному направлению ее нравственности, побуждая каждого человека к совершению подвигов в смысле доблести и добродетели"1. Деловой и в то же время "отрицательный" характер римского менталитета определяет характер отношений римлянина с красноречием. Воинственный народ не мог обходиться без полководцев и вождей, обращавшихся к войску и к народу в минуты тяжких испытаний. Но в римской ментальности никогда не присутствует культ чистого слова, звуковой гармонии, наслаждения искусностью говорящего.-"...Как на войне римлянин служит своему отечеству с оружием в руках, так в мирное время он служит ему речами в сенате и народном собрании. "Vir bonus dicendi peritus — достойный муж, искусный в речах", так определяет идеал древнеримского оратора Катон Старший. Однако, чтобы правильно понять его, следует помнить, что "достойный муж" в латинском языке тех времен — синоним аристократа. Идеал красноречия был тесно связан с политическим идеалом, и когда был брошен вызов отжившему свой век политическому идеалу древней римской аристократии, заколебался и ораторский идеал", — рассказывает М.Л. Гаспаров2. Собственно о красноречии республиканского Рима мы знаем, преимущественно, благодаря рассказам Цицерона и немногим цита-j там в сочинениях других авторов. Нам известны имена знаменитых^ политических деятелей (в республиканском Риме — синоним opa-j тора), но речи их до нас не дошли, поскольку вплоть до Юлия Цезаря не было традиции ведения сенатских протоколов. Утилитарность римского красноречия сыграла печальную роль в его истории Политическое устройство Древнего Рима требовало развития практического красноречия главным образом в его политической форме. Государственные решения и законы начиная с 510 г. до н.э. (изгнания династии Тарквиниев) принимались чаще всего коллегиально, на заседаниях сената. Ораторские способности играли заметную роль в продвижении идей во время сенатских прений. "Римский народ не принимал участия в обсуждении государственных дел — в больших и малых комициях он только кратко выражал свое окончательное мнение. Но всенародное обсуждение законопроектов и текущих дел все-таки имело место, оно происходило на сходках-конциях (condones), созываемых любым комициальным магистратом"1. Без этих бурных собраний невозможно представить себе политическую картину Рима. На сходках влиятельные политики громили предложения своих противников, спорили друг с другом перед лицом народа, убеждали его в пользе какого-либо законопроекта. Слушатели выражали свое участие шумом и криками. В кризисные годы народные трибуны вызывали консулов и сенаторов на комиции — к ответу и к отчету перед плебсом: так было, например, во время хлебного бунта 138 г. до н.э. и после убийства Тиберия Гракха. В начале Союзнической войны (90 г. до н.э.) видные политические ораторы дневали и ночевали на рострах (Cic., Br., 305). Цицерон рассказывает характерную историю о том, как в 138 г. до н.э. консуляры и лучшие ораторы своего времени изящный Гай Лелий и патетический, "божественно красноречивый" Сервилий Сульпиций Гальба усердно защищали мелких служителей откупной кампании, обвиненных в убийстве. Гальба — в прошлом хищный и жестокий наместник Лузитании — взялся за дело маленьких людей за сутки до решающего заседания суда и после бессонной ночи подготовки произнес защитительную речь с таким подъемом, что каждый ее раздел заканчивался под рукоплескания (Cic., Br., 85—88). Слава о таком усердии широко распространилась среди простого народа, дарующего "почести". Пожалуй, самым значительным оратором республиканского Рима был защитник плебеев Гай Гракх, прославленный Цицероном, несмотря на противоположность политических взглядов. Интересную сравнительную характеристику ораторской практики аристократов, возглавивших борьбу плебеев за свои права, братьев Тиберия и Гая Гракхов дает Плутарх в жизнеописаниях "Агад и Клеомен и Тибе-PUU и Гай Гракхи": "Выражение лица, взгляд и жесты у Тиберия были мягче, сдержаннее, у Гая — резче и горячее, так что, и выступая с речами, Тиберий скромно стоял на месте, а Гай первым среди римлян стал во время речи расхаживать и срывать с плеча т°гу... Гай говорил грозно, страстно и зажигательно, а речь Тнберия ПО ' Зелинский Ф.Ф. История античной культуры. С. 36. 2 Гаспаров М.Л. Цицерон и античная риторика. С. 15. 1 Трухина Н.Н. Политика и политики "золотого века" римской республики в. до н.э.). М., 1986. С. 28. 111
радовала слух и легко вызывала сострадание. Слог у Тиберия был чистый и старательно отделанный, а у Гая захватывающий и пышный"1. Примером патетического стиля Гая Гракха может служить речь, произнесенная сразу после убийства его брата сторонниками сенатской олигархии и предшествовавшая собственной гибели оратора: "Куда, несчастный, направлюсь я? К кому обращусь? На Капитолий? Но он залит кровью брата. Или домой? Для того, чтобы увидеть мать, несчастную, рыдающую и униженную?" По словам Цицерона, эта речь была произнесена "с таким выражением глаз, таким голосом, с такими жестами, что даже враги не могли удержаться от слез" (Cic., De or., Ill, 56). Патетический стиль Гая Гракха и его младших современников Луция Лициния Красса и Марка Антония был закономерным проявлением общей тенденции в развитии римского красноречия. Начавшись декларативной простотой в знаменитом афоризме Катона Старшего Rer tene, verba sequentur — "Придерживайся сути дела — слова найдутся", искусство оратора в республиканском Риме должно было стремиться к пышности и изощренности. Если греческое искусство говорить родилось из восторга неискушенного человека перед красотой и мастерством иноземного (см. выше — сицилийского) слова, поскольку красота угодна богам, то римляне, строгие и деловые, по-военному не рассуждающие, использовали речь по прямому назначению. Поэтому путь греческой риторики лежал от нагромождения красивостей и сложности к простоте, изяществу и гармонии — определяющим принципам греческой культуры. Простые до наивности души римлян были насмерть поражены греческой красивостью, поэтому их путь противоположен — от упрощения к нагромождению, азианству. Следует учитывать и то, что римляне обратились к греческой риторике приблизительно к середине II в. до н.э., когда расцвет греческого красноречия остался в далеком прошлом, а блистательные примеры публицистики Лисия, Исократа, Демосфена обратились в собрания примеров для школьной риторики. Разумеется, речь идет не о конкретных случаях римского красноречия, а об общей тенденции развития ораторского искусства в Риме. Что касается сохранившихся осколков республиканской политической риторики, то среди них нетрудно найти свои "цветы красноречия" и даже отметить некоторые общие закономерности. В основании политических речей римлян лежала инвектива, черта, характерная для архаических обществ, когда идея еще не от- 1 Плутарх. Сравнительные жизнеописания: В 3 т. / Пер. С.П. Маркиша. М., 1964. Т. 3. С. 112. 112 делена от своего носителя: развенчание личности политического противника есть развенчание его идей. Примеры инвектив мы встречаем в ораторской практике строгого консерватора, защитника олигархии Марка Проция Катона ("Против Корнелия к народу": "Есть ли человек более неряшливый, суеверный, пропащий, далекий от общественных дел?" или "Против Пансы": "В школе ты воровал у мальчишек кошельки и карандаши)"1. Присутствуют они также в речах народного трибуна Гая Гракха ("Твое детство было бесчестием твоей юности, юность — посрамлением старости, старость — позором государства" или "Вот тог, авторитету которого вы следуете, который из-за страсти к женщинам сам разукрасился, как женщина"2). Другой отличительной чертой римского красноречия был грубоватый юмор, всегда привлекавший на сторону оратора симпатии толпы. Так, Плутарх рассказывает, что однажды, когда римский народ несвоевременно домогался раздачи хлеба, Катон, желая отвратить сограждан от бунта, начал свою речь так: "Тяжелая задача, квириты [граждане], говорить с желудком, у которого нет ушей" (Plut., Cat.Maj., VIII). Наконец, раннее римское красноречие отличалось афористичностью выражений, которые навсегда запомнили потомки. Тот же Катон во фрагменте "За раздел добычи между воинами" бросает: "Частные воры влачат жизнь в колодках и узах, общественные — в золоте и пурпуре"3. Гай Гракх предлагает не менее общественно значимую формулу: "Тому же самому человеку свойственно бесчестить честных, который одобряет бесчестных"4. Во фрагментах речей Катона можно встретить и выразительные скопления глаголов для усиления значимости произносимого, например: "Я уже давно узнал, и понял, и думаю..."(IV), "...я свое-временнейше рассеял и успокоил великие беспорядки..."(IV); риторические вопросы: "Твое грязное дело ты хочешь покрыть еще худшим? Делаешь из людей свиные туши? Устраиваешь такую бойню? Устраиваешь десять похорон? Губишь десять свободных душ?.."; метафоры: "...море цветет парусами", антитезы: "Почесть они купили, а дурные дела добрыми не искупили"5. Но важнейшим приемом раннего римского красноречия остается повествование, спо- 1 Цит. по: Malkovati Н. Oratorum Romanorum Fragmenta. Turin, 1955. P. 181. Пер. Н.Н. Трухиной. 2 Цит. по: Дератани Н.Ф. и др. История римской литературы. М., 1954. С. 93. 3 Цит. по: Malcovati H. Oratorum... P. 182. 4 Цит. по: Дератани и др. История римской литературы. С. 94. 5 Цит. по: Malcovati H. Oratorum... P. 172—173. 113 койное и обстоятельное воздействие на слушателей с помощь* подбора и группировки фактов. К примеру, Катон создает худе жественный образ собственной добродетели: "Нет у меня ни по стройки, ни вазы, ни одежды какой-нибудь дорогостоящей, ни дор того раба, ни рабыни. Если у меня что-нибудь есть, я этим пользу^ юсь, если нет — обхожусь так; по-моему, каждый должен пользо^ ваться и довольствоваться своим. Меня упрекают в том, что я многом нуждаюсь, а я их — что они не умеют нуждаться"1. И все же стремление к азианству в раннем римском красноречи* возобладало. Этот стиль стал основным в творчестве Марка Антс ния, Луция Лициния Красса, Сульпиция и Котты и, наконеї Гортензия — прямого предшественника Цицерона (последний насмешку называл Гортензия "актером" за почти актерскую манер} произнесения пышных речей). Необходимо добавить несколько слов о риторах, чье влияние в римском обществе особенно усилилось на рубеже II—I вв. до н.э., в начале эпохи гражданских войн. Как указывает М.Л. Гаспаров: "Поднимающаяся римская демс кратия — всадники и плебеи — в своей борьбе против сенатской олигархии нуждались в действенном ораторском искусстве. мильных традиций сенатского красноречия всадники и плебеи имели *— с тем большей жадностью набросились они на эллинистш ческую риторику, которая бралась научить ораторскому искусств) всякого желающего. В Риме появились школы греческих риторов сперва вольноотпущенников, потом свободных приезжих учителей^ Обеспокоенный сенат стал принимать меры. В 173 и 161 гг. до н. были изданы указы об изгнании из Рима греческих философов риторов. Это не помогло: поколение спустя в Риме вновь свободно преподают греческие риторы, и появляются даже латинские риторы,! преподающие на латинском языке и довольно удачно перерабатыэ вающие греческую риторику применительно к требованиям римскої действительности. Их уроки более доступны и этим более опасны^ поэтому сенат оставляет в покое греческих риторов и обращаете* против латинских: в 92 г. до н.э. лучший сенатский оратор Луцш! Лициний Красе (будущий герой диалога Цицерона "Об ораторе") должности цензора издает указ о закрытии латинских риторическ» школ как заведений, не отвечающих римским нравам. Этим удалое! временно покончить с преподаванием латинской риторики, но с те* большим усердием обратились римляне к изучению риторики гречеН ской. С каждым днем все больше молодых людей отправлялось из Рима в Грецию, чтобы у лучших преподавателей учиться греческой культуре слова и мысли"2. Наконец, между 86 и 82 гг. до н.э. в Риме получил распространение первый дошедший до нас анонимный учебник риторики на латинском языке "Риторика к Герению". Сочинение это, посвященное представителю плебейского рода Герениев, который был другом вождя популяров Мария, отличалось яркой демократической тенденциозностью. В основе учебника — принцип античных руководств для изучения ораторского искусства (в первой и второй книгах говорится о "нахождении" материала, в третьей — о его расположении, о памяти и произношении речи и в четвертой — о словесном оформлении). "Риторика к Герению" была наполнена ссылками на речи Гракхов, Апулея Сатурнина, Ливия Друза — ораторов, примыкавших к демократическому движению. Этот учебник давал возможность несостоятельным юношам, не знавшим греческого языка и неспособным платить греческим учителям, получить достойное политическое образование. Рим семимильными шагами шел к плебейской смуте и крушению древней сенатской республики. О, сладкое имя свободы! Cic. Verr., Ill, 26 ЦИЦЕРОН (106— Вся громкая слава римской риторики может 43 гг. до н.э.) быть обозначена одним звучным именем — Марк Туллий Цицерон. Выдающийся оратор и политический дея тель, писатель, философ, автор трактатов на темы морали и воспи тания, он стал олицетворением целой эпохи в римской истории и самой значительной фигурой в латинском красноречии вообще. Еще в античности возникла традиция сопоставлений Цицерона с Демос феном, которой воспользовался Плутарх в "Сравнительных жизне описаниях". Древние любители афоризмов заметки о Цицероне на чинали так: "Тебя, Марк Туллий, Демосфен предвосхитил в том от ношении, что ты не первый оратор, а ты его уличил в том, что он не единственный"1. По рождению Цицерон не принадлежал к римскому нобилитету, а происходил из "всаднического" сословия города Арпина. Поэтому молодому честолюбцу предстоял нелегкий путь завоевания Римского форума. Родители Цицерона мечтали о политическом поприще для своих Двух сыновей Марка и Квинта и потому воспользовались столичными связями, чтобы ввести детей в дома известных сенаторов, среди которых были и прославленные своим искусством красноречия Лн-поний и Красе (см. предшествующую главу). В дальнейшем в риторических трактатах Цицерон подробно воссоздал путь молодого 115 114 1 Цит. по: Malcovati H. Oratorum.... P. 179. 2 Гаспаров М.Л. Цицерон и античная риторика. С. 15—16. ' Дератани Н.Ф. и др. История римской литературы. С. 146.
провинциала к вершинам политической карьеры и славы в Риме. Он учился у греческих риторов, брал уроки права у обоих Сцевол — прославленного старца, входившего еще в кружок Сципиона, и его бойкого племянника, известного адвоката времен Мария и Суллы. Как впоследствии утверждал сам Цицерон, ораторы его времени проходили практическую "выучку на форуме", слушая ораторов и присутствуя на судебных процессах. Путь к вершинам политической власти в Риме издавна пролегал через громкие судебные дела, и Цицерон с завидным рвением занялся адвокатской практикой. С давних пор известно, что речи судебных ораторов непременно должны касаться таких глобальных категорий общественного устройства, как законность и беззаконие, справедливость и несправедливость, нравственность и имморализм, свобода и необходимость... Все эти категории, на первый взгляд кажущиеся отвлеченными, на самом деле теснейшим образом переплетаются с политическим устройством государства. Громкие политические процессы, к которым так стремился Цицерон, затрагивали не только интересы, но и карьеру, и даже вопрос о жизни и смерти тех людей, что находились у власти и обладали громадным могуществом. Адвокату, взявшемуся защищать деревенщину Секста Росция и вскрывшему тайные механизмы этого дела, предстояло столкнуться лицом к лицу с Луцием Корнелием Хрисогоном, влиятельным вольноотпущенником кровавого диктатора Суллы, который первым ввел проскрипционные списки. В деле Росция Цицерон принужден был говорить о состоянии дел в государстве, где "разучились не только прощать проступки, но и расследовать преступления" (I, I, 3)1. Это непростое дело скромного провинциала, нашедшего могущественную покровительницу в римской матроне Цецилии, родственнице Суллы, в действительности было тяжбой между представителями старинных римских родов, утративших при Сулле свое влияние, и безродными ставленниками диктатора. Цицерон защищал нобилитет и прекрасно понимал, на что идет. Он сам побывал в Америи, на месте расследовал обстоятельства преступления и просил у суда 108 дней для подготовки процесса. Это было не первое дело молодого адвоката, но первый громкий процесс, после успешного завершения которого Цицерон поспешил покинуть Рим якобы для совершенствования своего образования у философов и риторов Греции. Такая подготовка была благопристойным поводом отъезда, поскольку уже в процессе Росция Цицерон показал себя талантливым Цицерон Марк Туллий. Речи: В 2 т. М., 1993. Т. 1. С. 5. 116 учеником греков и Молона, у которого получил образование в Риме и намеревался продолжить обучение на Родосе. Речь Цицерона "В защиту Сеста Росция из Америи" построена по всем правилам ораторского мастерства — с жалобами на молодость и неопытность защитника (IV, 9), увещеванием судей (V, 12), прямыми речами от имени обвиняемого (XI, 32), опровержением доводов обвинения. Кстати, в развенчании утверждений обвинителя Гая Эруция, доказывавшего, что Росций — отцеубийца, Цицерон прибегает к греческому искусству этопеи, опиравшемуся на характеристику обвиняемого, который не мог бы совершить столь ужасного поступка. Вот как говорит об этом Цицерон: "Обвиняя кого-либо в столь тяжком, столь ужасном, столь исключительном злодеянии, совершаемом так редко, что в случаях, когда о нем слыхали, его считали подобным зловещему предзнаменованию, какие же улики, Гай Эруций, по-твоему, должен представить обвинитель? Не правда ли, он должен доказать исключительную преступную дерзость обвиняемого, дикость его нравов и свирепость характера, его порочный и позорный образ жизни, его полную безнравственность и испорченность, влекущие его к гибели? Между тем ты — хотя бы ради того, чтобы бросить упрек Сексту Росцию, — не упомянул ни о чем подобном. Секст Росций убил своего отца. — "Что он за человек? Испорченный юнец, подученный негодяями?" — Да ему за сорок лет.— "Тогда его на это злодеяние, конечно, натолкнули расточительность, огромные долги и неукротимые страсти". По обвинению в расточительности его оправдал Эруций, сказав, что он едва ли был хотя бы на одной пирушке. Долгов у него никогда не было. Что касается страстей, то какие страсти могут быть у человека, который, как заявил сам обвинитель, всегда жил в деревне, занимаясь сельским хозяйством? Ведь такая жизнь весьма далека от страстей и учит сознанию долга" (XIV, 39). Современному любителю детективных романов такой довод вряд ли покажется убедительным, но во времена Цицерона это была неоспоримая логика. Важность дела Росция заключалась в том, что, по словам Цицерона, "после долгого перерыва" впервые происходил "суд по делу °б убийстве, а между тем за это время были совершены гнуснейшие и чудовищные убийства" (IV, 11). Защитник намекает на события гражданской войны и чудовищные сулланские репрессии, обращенные против всех несогласных с диктаторским режимом. Между тем отца обвиняемого, очень богатого по тем временам человека, его дальние родственники с помощью Хрисогона попытались Задним числом (т.е. уже после убийства) внести в проскрипционные списки, а имущество, продав за бесценок, распределить между со- 117
бой. Исполнению замыслов "бесчестных наглецов", как именует и; Цицерон, мешал законный наследник, которого и попытались нить в отцеубийстве. В данном деле защитник не столько говорит о невиновности обвиняемого — она для всех очевидна, — сколько разоблачает алчность преступников, наживающихся на гибели сограждан, и тех, кто пользуется своими связями для сокрытия преступлений. Двадцатисемилетний Цицерон уже твердо убежден, что нет в мире высшей ценности, чем справедливое государственное устройство, одним из элементов которого является демократический суд. Он обращается к судьям не с лестью, но с требованием "возможно строже покарать за злодеяния, возможно смелее дать отпор наглейшим людям и помнить, что если вы в этом судебном деле не покажете, каковы ваши взгляды, то жадность, преступность и дерзость способны дойти до того, что не только тайно, но даже здесь на форуме, перед твоим трибуналом, Марк Фанний, у ваших ног, судьи, прямо между скамьями будут происходить убийства" (V, 12). Цицерон вернулся в Рим уже после смерти всесильного диктате-, ра в 79 г. до н.э. и обнаружил, что римляне его не забыли. Едва, достигнув минимального возраста, предписанного законом для занятия государственных должностей, он был избран квестором (76 г.; до н.э.Х а в следующем 75 г. до н.э. получил в управление остров^ Сицилию. Строгое исполнение обязанностей и личное бескорыстие Цицерона запомнились сицилийцам, и когда они попытались возбу-, дить дело о вымогательстве против наместника Сицилии Гая Верре-1 са, выбор пал на молодого адвоката. Дело осложнялось тем, что Цицерон в этот год претендовал на должность эдила, а его против ника Верреса поддерживали оба высших магистрата (консул Квинт Гортензий, самый знаменитый в это время оратор, согласившийся выступить на процессе защитником, и друг Верреса консул Квинт Метелл), а также председатель суда претор Марк Метелл. "...Все предусмотрено, чтобы Верресу ничто не могло повредить," — писал Цицерон (II, IX—X). Но он берется за дело против коррупции на всех уровнях власти и побеждает, в том числе и с помощью остроумия: "Гай Веррес не раз говорил в Сицилии в присутствии многих людей, что за ним стоит влиятельный человек, полагаясь на которого он может грабить провинцию, а деньги он собирает не для одного себя; что он следующим образом распределил доходы от своей трехлетней претуры в Сицилии: он будет очень доволен, если дохо-, ды первого года ему удастся обратить в свою пользу; доходы второго года он передаст своим покровителям и защитникам; доході третьего года, самого выгодного и сулящего наибольшие барыши, о полностью сохранит для судей. <...> теперь, при наличии таких су1 дов, каждый забирает столько, чтобы хватило ему самому и его и кровителям, его заступникам, претору и судьям; этому, разумеется, и конца нет; по словам чужеземных народов, они еще могут удовлетворить алчность самого алчного человека, но оплатить победу тяжко виновного они не в состоянии" (XIV, 40—41). После этой речи Веррес облачился в черное и удалился в добровольное изгнание. В пользу сицилийцев с обвиняемого было взыскано 40 000 000 сестерциев. Все пять речей "Против Верреса" Цицерон впоследствии опубликовал, и они могут служить прекрасным историческим документом об управлении римских наместников провинциями. Правда, оратор нередко преувеличивает, как в случае обвинения Верреса в похищении предметов искусства: "Я утверждаю, что во всей Сицилии, столь богатой, столь древней провинции, в которой так много городов, так много таких богатых домов, не было ни одной серебряной, ни одной коринфской или делосской вазы, ни одного драгоценного камня или жемчужины, ни одного предмета из золота или из слоновой кости, ни одного изображения из бронзы, из мрамора или слоновой кости, не было ни одной писанной красками или тканой картины, которых бы он не разыскал, не рассмотрел и, если они ему понравились, не забрал себе" (III, I, 1). Это известный художественный прием, привычная для античного красноречия амплификация (т.е. увеличение, раздувание). В области использования амплификации Цицерону нет равных; недаром спустя сто лет известный ритор Квинтилиан, сопоставляя стили Демосфена и Цицерона, говорил, что у первого "ничего нельзя сократить", а ко второму "ничего нельзя прибавить". Когда Цицерон пускается в перечисление, вряд ли найдется эрудит, способный с ним соперничать. Смысл данного приема лежал, конечно, не в демонстрации словарного запаса оратора, а в нагнетении с помощью перечисления эмоционального накала, которым обвинитель собирался увлечь публику. Цицерон справлялся с этим блистательно; как он утверждает в "Ораторе", в больших процессах, где выступало много ораторов, ему всегда поручалась заключительная, наиболее эмоциональная речь (Or., 37, 130). В речах против Верреса Цицерон блистательно доказывает, что он первый оратор в Риме. Гортензий не способен соперничать с этим "новым" на форуме человеком. Политическая карьера Цицерона стремится ввысь: в 66 г. до н.э. в должности претора он произносит свою первую чисто политическую речь в поддержку Гнея Помпея, приверженность которому Цицерон сохранял всю жизнь, Несмотря на превратности римской политической жизни. В результате Помпеи получил чрезвычайную власть в войне с понтийским Царем Митридатом, и интересы римского всадничества и сенаторов На Востоке были защищены. 118 119
Следующим этапом должно было стать консульство. В 63 г. до н.э. Цицерон достигает должности высшего римского магистрата. В одном из сохранившихся до наших дней отрывков V книги трактата Цицерона "О государстве" оратор утверждает, что "правитель государства должен быть мужем великим и ученейшим, соединять в себе и мудрость, и справедливость, и умеренность, и красноречие, плавный бег которого позволил бы ему изъяснять свои сокровенные мысли, чтобы возглавить народ" (V, 1, 2). Цицерон обладает качествами философа, политика, теоретика, практика, и должен стать тем, кого сам впоследствии назовет tutor et curator rei publicae (блюститель и попечитель государства), rector (правитель), princeps rei publicae (первый человек в государстве). Он намерен воплотить в жизнь собственные политические идеи, способствующие умиротворению государства. Его идеал "согласия сословий" сформулирован в трактате "О государстве". Политические воззрения Цицерона сводились к идеалу общественного равновесия; ему хотелось удовлетворить требования всех социальных сил, включенных в конфликт гражданской войны; его преклонение перед законностью и традицией не позволяли ему вести политическую борьбу с соперниками на равных. "Согласие сословий"* (concordia ordinum) или, вернее, "согласие всех честных граждан" (consensus omnium bonorum) было его программой: в годы самой жестокой междоусобицы он выступил с лозунгом всеобщего примирения. Конечно, это было утопией, — пишет МЛ. Гаспаров. —і ...Впечатлительность и склонность к увлечению сочетались в нем с пытливой рассудочностью, рефлексией, самоконтролем; философия, и риторика учили его взвешивать и учитывать все доводы за и против; и каждое решение требовало от него стольких оговорок перед.| самим собой, что всякий раз он безнадежно упускал и время и об-І стоятельства, делал шаг не нужный, а вынужденный, и оставался ни с чем, недовольный сам собой и пренебрегаемый политическими!] партнерами"1. Цицерон был лучшим писателем своего времени, но ему не дано было стать политическим вождем.Для того чтобы сплотить все сословия на защиту государства, Цицерон-консул воспользовался призраком анархии. Под конец 63 г. до н.э. ему удалось раскрыть политический заговор Катилины, цель:'' которого было свержение законной власти. В случае с заговором Катилины у специалистов-историков существует гораздо больше вопросов, чем документально подтвержденных ответов. Помимо Ц» церона об этом предмете красноречиво писал Гай Саллюстий Крисп но позиции обоих авторов откровенно тенденциозны, факты изу Гаспаров М.Л. Цицерон и античная риторика. С. 27. 120 крашены риторическими красотами, о сомнительности которых уже немало говорилось на страницах этого пособия. Достоверно мы можем утверждать только то, что 8 ноября 63 г. до н.э. в храме Юпитера Статора Цицерон выступил перед римским сенатом с первой речью "Против Луция Сергия Катилины", в которой не содержалось почти никаких доказательств обвинения, но которая являла собой шедевр ораторского искусства. Цицерон начинает свое обвинение серией патетических риторических вопросов: "Доколе же ты, Катилина, будешь злоупотреблять нашим терпением? Как долго еще ты, в своем бешенстве, будешь издеваться над нами? До каких пределов ты будешь кичиться своей дерзостью, не знающей узды?" И далее риторический вопрос дополняется выразительной анафорой, недостаточно выраженной в русском переводе, но в оригинале начинающейся словом nihil (нисколько, совсем не): "Неужели тебя не встревожили ни ночные караулы на Палати-не, ни стража, обходящая город, ни страх, охвативший народ, ни присутствие всех честных людей, ни выбор этого столь надежно защищенного места для заседания сената, ни лица и взоры1 всех присутствующих? Неужели ты не понимаешь, что твои намерения открыты? Не видишь, что твой заговор уже известен всем присутствующим и раскрыт? Кто из нас, по твоему мнению, не знает, что делал ты последней, что предыдущей ночью, где ты был, кого созывал, какое решение принял?" Нагнетаемое перечислением эмоциональное напряжение разрешается выразительным и скорбным афоризмом: "О времена! О нравы!", за которым следует не менее выразительная антитеза: "Сенат это понимает, консул видит, а этот человек еще жив." Глагольные формы, стоящие в конце каждого колона (лат. membrum), удачно подчеркивают ритмическое членение антитезы и продолжают ритмику перечисления, соединенную с градацией в сочетании с коррекцией (поправкой): "Да разве только жив? Нет, даже приходит в сенат, участвует в обсуждении государственных дел, намечает и указывает своим взглядом тех из нас, кто должен быть убит, а мы, храбрые мужи, воображаем, что выполняем свой долг перед государством, уклоняясь от его бешенства и увертываясь от его оружия." Последнее предложение, помимо указанных приемов, содержит еще иронию ("а мы, храбрые му-*и...") и специальную лексику жрецов, ведущих жертвенное животное на заклание ("намечает и указывает своим взглядом") (9, I, 1—2). Так В.О. Горенштейн перевел ora vultusque — слова смежного значения, Употребленные рядом для усиления эффекта, что в риторике называлось фигу-Рой гендиадис. Другой вариант перевода —"выражение лиц" — тоже не пере- колорита оригинала. 121
Столь эмоциональный всплеск, однако, не опирается ни на один из реальных доводов, поскольку ниже Цицерон переходит к историческим аналогиям о расправах олигархов над демократическими вождями, пытавшимися "произвести лишь незначительные изменения в государственном строе, а Катилину, страстно стремящегося резней и поджогами весь мир превратить в пустыню, мы, консулы, будем терпеть?" Историческая аналогия — излюбленный метод Цицерона, поскольку его идеальное государство, как и у предшествующих греческих аналитиков (ср. Исократ), находится в прошлом. Мудрые предки должны послужить образцом неразумным потомкам. История — учительница жизни. Само же обвинение против Катилины, опирающееся на чистую эмоцию (действительно, для чего заговорщикам "весь мир превращать в пустыню"?), теряется в этой обойме исторических и правовых доводов (I, 3—II, 4). Из речи, произнесенной консулом, ясно одно — Катилина замыслил "резню и поджоги" (III, 6). Главным доказательством замыслов служит преступный характер обвиняемого: "Есть ли позорное клеймо, которым твоя семейная жизнь не была бы отмечена? Каким только бесстыдством не ославил ты себя в частной жизни?" Этопея обращается в инвективу — самый распространенный жанр исконно римского фольклора. Другим литературным приемом является пер~ сонификация или олицетворение, введенное Цицероном в VII кни-| ге: "Но теперь отчизна, наша общая мать, тебя ненавидит, боится № уверена, что ты уже давно не помышляешь ни о чем другом, кромв] ОТЦеубиЙСТВа. И ТЫ НЄ СКЛОНИШЬСЯ Перед ЄЄ решением, НЄ ПОДЧИ-; нишься ее приговору, не испугаешься ее могущества? Она так об-s ращается к тебе, Катилина, и своим молчанием словно говорит^ "Не было в течение ряда лет ни одного преступления, которого н^ совершил ты; не было гнусности, совершенной без твоего участия ты один безнаказанно и беспрепятственно убивал многих граждан, притеснял и разорял наших союзников; ты оказался в силах н' только пренебрегать законами и правосудием, но также уничтожат их и попирать. Прежние твои преступления, хотя они и были невы носимы, я все же терпела, как могла; но теперь то, что я вся охва чена страхом из-за тебя одного, что при малейшем лязге оружия ' испытываю страх перед Катилиной, что каждый замысел, напра ленный против меня, кажется мне порожденным твоей преступи стью, — все это нестерпимо. Поэтому удались и избавь меня < этого страха; если он справедлив, чтобы мне не погибнуть; если о ложен — чтобы мне, наконец, перестать бояться". Если бы отчиз11 говорила с тобой так, неужели ты не должен был бы повиновать ей, даже если бы она не могла применить силу?" (VII, 18—VIII, 19 В уста персонифицированной отчизны, столь красноречиво вз' 122 вающей к Катилине, Цицерон вкладывает собственный страх и собственное требование к обвиняемому покинуть пределы городских стен. Только то, что лично трогает оратора и писателя, может затронуть живые струны слушателя и читателя через созданный им текст. Оратора здесь не смущают парадоксальные соединения взаимоисключающих понятий ("своим молчанием словно говорит" — quodam modo tacita locuitur — оксюморон). В дальнейшем Цицерон доводит и антитезу до оксюморонного сочетания, создавая иллюзию всенародной поддержки собственной вражды к Катилине и необходимости его изгнания из Города: "Но когда дело идет о тебе, Катилина, то сенаторы, оставаясь безучастными, одобряют (сит tacent, clamant); слушая, выносят решение; храня молчание, громко говорят, и так поступают не только эти вот люди, чей авторитет ты, по-видимому, высоко ценишь (?!!), но чью жизнь не ставишь ни во что..." По ходу речи Цицерон сам приходит к естественному вопросу, почему он, консул, уличающий Катилину в чудовищном заговоре против римского государства, требует лишь его изгнания? "Неужели ты не повелишь заключить его в тюрьму, повлечь на смерть, предать мучительной казни?" (XI, 27) — вопрошает он самого себя с помощью градации, или климакса, фигуры, основанной на нарастании эмоционально-смысловой значимости. В этой фразе намеренно опущены союзы, что придает ей особую упругость и в риторической практике именуется фигурой асиндетон. Но фактических обвинений против Катилины нет. Они заменены предсказаниями (XIII, 33), сравнениями (XIII, 31), божбой ("клянусь Геркулесом" — VII, 17), метафорами и прочими стилистическими красотами. Поразительный эффект первой речи заключался в том, что, как рассказывает сам оратор, "Катилина, человек небывалой наглости, онемел перед нашим обвинением в сенате" (Cic., or., 37,129) и покинул пределы Рима в ночь на 9 ноября. Утром Цицерон выступил на форуме и сообщил народу о своих действиях во второй речи "Против Катилины". Победоносно звучит в этой речи цицероновский асиндетон (бессоюзие): "Он ушел, удалился, бежал, вырвался" (10, I, 1). Разумеется, речь идет о Луции Катилине, обличительный заряд характеристике которого придает особый строй риторической фразы с подчеркнутыми глагольными формами, воспринимаемый нами как инверсия: "Катилину, безумствующего в своей преступности, злодейством дышащего, гибель отчизны нечестиво Замышляющего, мечом и пламенем вам и этому городу угрожаю-Щего, мы, наконец, из Рима изгнали или, если угодно, выпустили, Или, пожалуй, при его добровольном отъезде проводили напутст-Венным словом". Последнее — чистая правда. После отъезда про-
тивника Цицерон ощущает себя гораздо более уверенно и начина< создавать апологию собственному деянию. Это особенно ощутимо великолепной этической антитезе XI книги Второй катилинари "Ведь на нашей стороне сражается чувство чести, на той — и глость; здесь — стыдливость, там — разврат; здесь — верност; там — обман; здесь — доблесть, там — преступление; здесь — » поколебимость, там — неистовство; здесь — честное имя, там позор; здесь — сдержанность, там — распущенность; словом, спр ведливость, умеренность, храбрость, благоразумие, все доблести б рются с несправедливостью, развращенностью, леностью, безра судством, всяческими пороками; наконец, изобилие сражается нищетой, порядочность — с подлостью, разум — с безумием, наю нец, добрые надежды — с полной безнадежностью. Неужели прі таком столкновении, вернее, в такой битве сами бессмертные бо: не даруют этим прославленным доблестям победы над столькими столь тяжкими пороками?" (XI, 27). Наконец, в ночь со 2 на 3 декабря были получены прямые улик: против заговорщиков. Сторонникам Цицерона удалось перехвати письма, которые к Катилине везли из Рима послы галльского пл мени аллоброгов. Цицерон арестовал оставшихся в Городе загово щиков Лентула Суру, Цетега, Габиния и Статилия и доложил происшедшем народу в Третьей катилинарии. Собравшийся 3 де кабря сенат лишил Суру звания претора, объявил Цицерона "отцо отечества" и назначил благодарственное молебствие богам за спа сение государства. 4 декабря сенат объявил заговорщиков врагам: государства, а 5 декабря в храме Согласия сенаторы решали вопро о казни арестованных. Цицерон выступил с Четвертой катилинар» ей в поддержку предложения Децима Силана о казни без суда ре-! шением консула, наделенного чрезвычайными полномочиям (senatus consulum ultimum). Он, консул, "отец отечества "спаситель государства", претерпевший на этой стезе многочислен' ные труды и свершивший все ценой опасностей, еще не догадывался, что пик его политической карьеры пройден и теперь его путь лежит под уклон. Как рассказывает Плутарх, "в ту пору влияние и сила Цицерона достигли предела, однако же именно тогда многие прониклись к не-; му неприязнью и даже ненавистью — не за какой-нибудь дурной поступок, но лишь потому, что он без конца восхвалял самого себя. Ни сенату, ни народу, ни судьям не удавалось собраться и разойтись, не выслушав еще раз старой песни про Катилину и Лентула. Затем он наводнил похвальбами свои книги и сочинения, а его речи, всегда такие благозвучные и чарующие, сделались мукою для 124 слушателей — несносная привычка въелась в него точно злая язва" (Plut., Cic., 24). "Согласие сословий" оказалось мифом. Демократическая партия начала травить Цицерона еще до окончания срока консульства (Plut., Cic., 23). Вернувшийся с Востока Помпеи не поддержал Цицерона, поскольку вступил в более выгодный союз с Крассом и Цезарем (60 г. до н.э. — Первый триумвират). Понятно, что в этой ситуации Цицерону приходилось искать различные компромиссы. Поддерживая в деле Каталины своего помощника Мурену, претендовавшего на консульство в 62 г. до н.э. и обвиненного в подкупе избирателей (de ambitu), "Цицерону пришлось не столько доказывать слушателям невиновность Мурены, сколько ошеломлять их блеском своих аргументов; речь вызвала неодобрение строгого Ка-тона, но Мурена был оправдан"1. Как адвокат и политический оратор Цицерон все чаще защищает людей, чьи поступки и нравственные качества кажутся ему, мягко выражаясь, сомнительными. Философский релятивизм и скептицизм, лежащие в основе риторики как определенного вида деятельности, позволяют оратору превращать безнравственное в нравственное только с помощью блистательной словесной эквилибристики. Так происходит с Мунацием, Крассом, Публием Сестием... Эти выступления Цицерона все более расширяют пропасть между ним и старой аристократией, за незыблемость власти которой оратор выступал в самые напряженные периоды своей биографии. И сам Цицерон немало способствует ожесточению окружающих едким и беспощадным остроумием. По словам Плутарха, "он хвалил Марка Красса, и эта речь имела большой успех, а несколько дней спустя, снова выступая перед народом, порицал Красса, и когда тот заметил ему: "Не с этого ли самого места ты восхвалял меня чуть ли не вчера?" — Цицерон возразил: "Я просто-напросто упражнялся в искусстве говорить о низких предметах" (Plut., Cic., 25). Тот же Плутарх утверждает, что именно остроумие Цицерона сделало его врагом Клодия Пульхра (Plut., Cic., 29—30), по предложению которого в 58 г. до н.э. был принят закон, осуждавший консуляра за казнь сторонников Каталины. Цицерон, опасаясь худшего исхода, добровольно покинул Рим, после чего его дом в Городе и усадьбы были Разрушены, а имущество конфисковано в казну. 1 Грабарь-Пассек М.Е. Марк Туллий Цицерон // Цицерон М.Т. Речи. Т. 1. •371. 125 Свое изгнание, продолжавшееся более полутора лет, Цицерон переживал чрезвычайно тяжело, забрасывал письмами влиятельных людей, жаловался и сулил услуги своего красноречия политическим
противникам, нередко тем, кто нарочито способствовал осуждени победителя Каталины. Среди таких "влиятельных" были Помпеи Цезарь, милостиво поддержавшие закон 57 г. до н.э. Публия Корне лия Лентула Спинтера о возвращении Цицерона в Рим и возмеще нии ему убытков. Позднее Цицерон опишет свое возвращение как* триумфальное единение "отца отечества", спасшего государство, и* благодарного римского народа, но былое политическое могущество;! уже утрачено, и оратор в политических речах будет угождать иї низко льстить триумвирам — самым могущественным людям в Ри-1 ме. В речи "О консульских провинциях" он попытается соединит^ несоединимое — отомстить Габинию и Писону, в чье консульство* трибун Клодий принял закон об изгнании Цицерона, и выполнить! обязательства перед Цезарем, не менее способствовавшим некогда! Клодию. Сенат рассматривает закон о продлении полномочий про-* консулов Габиния, Писона и Цезаря в провинциях Сирии, Македо нии и Галлии. Цицерон намерен отобрать Сирию и Македонию у Габиния и Писона, но оставить Галлию за Цезарем. Поэтому в речгі "О консульских провинциях" за погосом следует энкомий, но ин1 вектива и похвала обрамлены признаниями, оправданиями, восхва лениями собственных подвигов Цицерона. Марк Туллий и прежде^ не забывал говорить о себе даже в самых отвлеченных от его лич" ности случаях, но, видимо, такова тенденция римской культуры конца республики, продиктованная философией и этикой стоицизма,; когда сама личность художника становится предметом лирической поэзии Катулла и художественной прозы Цицерона. ' Оратору недостаточно "заклеймить Габиния и Писона, этих двух извергов, можно сказать, могильщиков государства..." (21, I, 2) с помощью этой красноречивой метафоры. Он описывает их консулы ство — год изгнания Цицерона — как разразившуюся бурю, когда "настал мрак для честных людей, ужасы внезапные и непредвиден^ ные, тьма над государством, уничтожение и сожжение всех граж данских прав, внушенные Цезарю опасения насчет его собственно' судьбы, боязнь резни у всех честных людей, преступление KOHCJ лов, алчность, нищета, дерзость!" (21, XVIII, 43). Эта развернута метафора, вероятно, предназначена для описания состояния душ Цицерона, поскольку ни один из римских историков не описывав консульство Габиния и Писона как время насилия и беззаконий* Амплификация вновь создается с помощью перечисления, нагн" тающего эмоциональную атмосферу; с той же целью введены и р ды синонимов ("внезапные и непредвиденные", "уничтожение и с жжение") и прочие приемы, характерные для устной речи, то ее' рассчитанные на слуховое восприятие. 126 Цицерон в этой речи дважды использует прием претериции (дословно "прохождение мимо"), когда утверждает, что, внося свое предложение о Габинии и Писоне, "не станет слушаться голоса обиды и гневу не поддастся" (21, I, 2), а затем две следующие книги посвящает инвективе против них, обвиняя в самых тяжких прегрешениях. И закругляет все новой претерицией: "Обо всем этом (т.е. о том, что уже сказано. — Е.К.) я умалчиваю не потому, что преступления эти недостаточно тяжки, а потому, что выступаю теперь, не располагая свидетельствами" (21, III, 6). В той же речи Цицерон создает энкомий здравствующему Цезарю,1 используя мифологему о любимце Фортуны: "Даже если бы Гай Цезарь, украшенный величайшими дарами Фортуны, не хотел лишний раз искушать эту богиню, если бы он торопился с возвращением в отечество, к богам-пенатам, к тому высокому положению, какое, как он видит, его ожидает в государстве, к дорогим его сердцу детям, к прославленному зятю, если бы он жаждал въезда в Капитолий в качестве победителя, имеющего необычайные заслуги, если бы он, наконец, боялся какого-нибудь случая, который уже не может прибавить ему столько, сколько может у него отнять, то нам все же следовало бы хотеть, чтобы все начинания были завершены тем самым человеком, которым они почти доведены до конца. Но так как Гай Цезарь уже давно совершил достаточно подвигов, чтобы стяжать славу, но еще не все сделал для пользы государства и так как он все же предпочитает наслаждаться плодами своих трудов не ранее, чем выполнит свои обязательства перед государством, то мы не должны ни отзывать императора, горящего желанием отлично вести государственные дела, ни расстраивать весь почти уже осуществленный план ведения галльской войны и препятствовать его завершению" (21, XIV, 35). Благодаря этой речи Цезарь получил продление своих полномочий на пять лет, восхваляемый здесь же за "доблесть и величие духа Гней Помпеи" (21, XI, 27) достиг вершины своей популярности в Риме, и только Цицерон был обшикан сенаторами, не раз прерываемый во время своей речи (21, XII, 29; XVII, 40). Он еще не допускал мысли, что взращенная не без ' Напомню, что энкомий Исократа всегда посвящались покойным царям, в которых греческий оратор хотел создать идеал в качестве примера для потом-к°в. Что до Цезаря, то один из сенаторов прерывает речь Цицерона некоторы-Ми напоминаниями оратору. "Этот честнейший муж утверждает, что мне бы не следовало относиться к Габинию более враждебно, чем к Цезарю; по его сло-Вам, вся та буря, перед которой я отступил, была вызвана по наущению и при "особничестве Цезаря. Ну, а если бы я прежде всего ответил ему, что придаю "Щим интересам больше значения, чем своей личной обиде?" — с трудом отбивается Цицерон. 127
его участия трехголовая гидра пожрет и самое себя, и римску республику, и самого Оратора... Главная политическая речь Цицерона в эти годы — речь в упй! ловном суде "В защиту Милона", где оратор пытается оправдаті| убийцу своего главного политического противника Клодия. Он н-1* мерен доказать, что в стычке с Клодием, результатом которой CTJ смерть последнего, Милон только защищался. Эта виртуозная речь лучшее из того, что делает Цицерон в 50-е гг. до н.э. Приведу пр мер построенной на ассонансах и аллитерациях ритмизирова ной антитезы этой речи: "Стало быть, судьи, есть такой закон: нами писанный, а с нами рожденный; его мы не слыхали, не ч тали, не учили, а от самой природы получили, почерпнули, усво ли; он в нас не от учения, а от рождения, им мы не воспитаны, пропитаны; и закон этот гласит: если жизнь наша в опасности козней, от насилий, от мечей разбойников или недругов, то всяк способ себя оборонить законен и честен. Когда говорит оружи законы молчат" (IV, 10)1. Но процесс безнадежно проигран. М лон осужден и вынужден проводить изгнание в Массилии. Истор ки запомнили сказанную Милоном уже в изгнании фразу, котор он произнес, прочитав речь Цицерона в его защиту в том виде, котором'она была опубликована автором: "Если бы он произн именно такую речь, мне не пришлось бы отведать рыбы, KOTOJ ловится здесь в Массилии" (Cass. Dio, 40, 54). Вероятно, лите турная и редакторская обработка речей при публикации была столько значительной, что письменный вариант существенно отл чался от устного. Отстраненный от политической жизни Цицерон все больше в мени посвящает ученым занятиям. В эти годы он создает знамен тую политическую трилогию "Об ораторе", "О государстве", "О конах", куда М.Л. Гаспаров справедливо включает трактат по р рике2. Ведь для лучшего оратора эпохи политический деятель, шенный красноречия, таковым не является. В своем знамени сочинении "Об ораторе", восходящем к традициям философскої диалога Платона и Аристотеля, Цицерон создает образ орапг политика и правозащитника, который знаком со всеми науками, т> они дают ему методику мышления и материал для его речей 45—73). Свои излюбленные философские идеи, посвященные ро ораторского искусства в римской политической жизни, Цицер' 1 Цицерон М.Т. В защиту Тита Анния Милона (пер. М. Гаспарова). /J Федоров МЛ., Мирошенкова В.И. Античная литература. Рим: Хрестомати М., 1981. С. 203. 2 Гаспаров M.J1. Цицерон и античная риторика. С. 34. 128 вкладывает в уста Луция Лициния Красса, консула 95 г. до н.э., в доме которого Марк Туллий получил первые уроки философии, политики, риторики... Философы утверждали, что риторика не есть наука, риторы твердили обратное; в диалоге Цицерона Красе предлагает компромиссное решение: риторика не есть истинная, то есть умозрительная, наука, но она представляет собой практически полезную систематизацию ораторского опыта (I, 107—110). Практик римского форума Цицерон далек от мировоззренческих споров философов и риторов греческой классики, поэтому он примиряет, с одной стороны, софистов с Сократом и Платоном (на том основании, что Сократ был лучшим оратором из всех риторов, а "Федр" Платона есть блестящий образец той же философской риторики), а с другой — Аристотеля с Исократом, поскольку все они для него символы великого греческого искусства и образцы для подражания римлян. Вопрос о нравственной сути виртуозного владения словом решается Цицероном очень конкретно, согласно идеалу политического оратора времен Сципиона и Катона. "Цицерон возвращается и к риторическому идеалу той же поры — его оратор не кто иной, как vir bonus dicendi peritus, для него красноречие имеет цену только в сочетании с политической благонадежностью, а само по себе оно есть опасное оружие, одинаково готовое служить добру и злу. Когда между благонадежностью и красноречием происходит разрыв, это всегда оказывается пагубно для государства: таково демагогическое красноречие вождей демократов — Тиберия Гракха в старшем поколении или Сульпиция Руфа в младшем; оба были замечательными ораторами, но оба погубили в конце концов и себя, и республику1. Подобно греческим философам, Цицерон не находит нравственных критериев внутри самой риторики. Он ограничивается утверждением, что речь оратора должна служить только высоким и благородным целям, а обольщать судей красноречием столь же позорно, как и подкупать их деньгами2. Прообразы своих идеальных политиков Цицерон находит не столько в римской, сколько в греческой древности. Это философы-политики, герои, соответствующие древнему идеалу avrp-jcoXiTiKo; — "общественного человека", Перикл, ученик Анаксагора, Алкивиад и Критий, ученики Сократа, Дион и Демосфен, ученики Платона, Тимофей, ученик Исократа (III, 138—139). Возвращение к единому Источнику государственной мудрости греческих и римских властей Цицерон считает залогом общего блага. 1 Гаспаров М.Л. Цицерон и античная риторика. С. 35. 2 См.: О государстве, V, 9, 11; Об ораторе, III, 35. 129
Задача воспитания политического вождя лежит не в том, чтобы научить его красивой речи. Он должен знать многое и многое, чему не учат в риторических школах: "...с одной стороны, греческую философскую теорию, т.е. учение о единении граждан вокруг принципа равновесия и справедливости, с другой стороны, римскую политическую практику, т.е. традицию просвещенной аристократии Сципиона и его кружка, последователем которой считал себя Цицерон. Только это соединение красноречия со знанием и опытом создаст политического вождя: одна риторика здесь бессильна. Поэтому Цицерон и взял названием своего сочинения не традиционное заглавие "Риторика" или "О красноречии", а неожиданное — "Об ораторе"1. Ритор же не способен стать тем политическим вождем, который нужен Риму: он будет не властвовать над событиями, а покоряться им и принесет своими речами не пользу, а вред государству. Во введении к диалогу Красса и Антония Цицерон задается вопросом, почему красноречием занимаются столь многие, а успеха достигают в нем лишь единицы? И сам на него отвечает: потому что красноречие — труднейшее из искусств, так как требует от оратора знаний сразу по многим наукам, каждая из которых сама по себе уже значительна (I, 6—20). Красноречие — вершина науки, утверждает Цицерон. В мире скепсиса, где все истины науки относительны, одни истины красноречия абсолютны, ибо они убедительны. В этом высшая гордость оратора. Подобная концепция риторики могла возникнуть из сплава скептицизма и стоицизма, которым следовал Цицерон. Как последователь скептика Филона Цицерон придерживается широко известных в период эллинизма взглядов: критериев истинности познания для него нет, бытие божества недоказуемо, рока не существует, а человеческая воля свободна. В вопросах практической философии Цицерон — стоик: его этика строится на основании представления о природе, руководимой разумом, и о четырех добродетелях души (мудрость, справедливость, мужество, умеренность), диктующих человеку его нравственный долг, исполнение которого дает счастье. Все эти философские вопросы были сосредоточены автором в первой книге диалога "Об ораторе", где Антоний и Красе в споре находят истину. Во второй книге Антоний рассуждал о нахождении, расположении, памяти, и, что особенно интересно, об иронии и остроумии — материале, наименее поддающемся логическому схе-матизированию (II, 216—217) (то есть о вопросах ремесла, которое Цицерон обозначил греческим словом texvoXoyia). В третьей книге 1 Гаспаров M.JJ. Цицерон и античная риторика. С. 37. 130 Красе, продолжая разговор о ремесле, рассуждает о словесном выражении и о произнесении. В целом книга "Об ораторе" говорила об образовании оратора истинного, идеального и совершенного. Следующий трактат "Брут", помимо споров с аттицистами, о которых речь пойдет в следующей главе, посвящался становлению национального красноречия и строился на продуманной картине исторического прогресса. Последний — "Оратор" — завершал картину риторической системы Цицерона. Умудренный опытом великий прозаик своей эпохи рассуждал о трех стилях красноречия, об уместности, ритме, словесном выражении и других практических вопросах риторики. В трактате по истории римского красноречия "Брут" 46 г. до н.э. Цицерон заметит: "Ни те, кто заняты устроением государства, ни те, кто ведут войны, ни те, кто покорены и скованы царским владычеством, неспособны воспылать страстью к слову. Красноречие — всегда спутник мира, товарищ покоя и как бы вскормленник благоустроенного государства (45)". Его красноречию оставалось цвести менее трех лет, но эти три года показали миру, что размышления Цицерона по поводу истинного оратора — не громкая фраза. Он, долгие годы уступавший сильнейшим, искавший компромиссы, оказался последним и единственным идейным вождем и защитником римской республики. Вернувшись из Киликии, Цицерон нашел Рим на пороге гражданской войны. Два бывших триумвира (Марк Красе погиб в Пар-фии в 53 г. до н.э.) и недавних родственника (в 54 г. до н.э. умерла Юлия, дочь Цезаря и жена Помпея) Гай Юлий Цезарь и Гней Помпеи Великий решили с помощью вверенных им легионов выяснить, кому из них будет принадлежать власть в государстве, еще недавно считавшемся свободным. Цицерон долго колебался. Он все надеялся на возможность примирения даже тогда, когда Помпеи и сенат бежали в Грецию, а Цезарь с легионами громил сторонников сената на земле Италии. Перед решающей битвой Цицерон оказался в лагере Помпея, но все там раздражало его и вызывало саркастические замечания (см.: Plut., Cic., 38). После Фарсальского разгрома Помпея и сената Цицерон вернулся в Италию, год ждал прощения от Цезаря в Брундизии, но увидев его "уважение и дружелюбие", вернулся и к своим ученым занятиям, и на Римский форум, чтобы стать единственным защитником знатных республиканцев перед диктатором. Его речи "За Лигария", "За Марцелла" полны лести Цезарю, которая особо неприятно поражает на фоне знаменитых писем, где Цицерон называет нового властителя Рима кровавым тираном, Писистратом, Фаларисом, а его правление — "царской властью". Подобного обвинения в римской республике было доста- 131
точно для насильственного устранения обвиняемого. Итак, публично восхвалявший Цезаря Цицерон все же имел гражданское мужество высказаться в защиту политических врагов диктатора и, по общему признанию, стал идеологом заговорщиков-республиканцев, зарезавших Цезаря в сенате 15 марта 44 г. до н.э. После гибели Цезаря дальнейшая судьба государства на Римском форуме решилась с помощью риторики, и народ предпочел Бруту, изящному и сдержанному носителю идеи абстрактной свободы, эмоционального и напористого демагога Антония, который посулил толпе завещанные Цезарем деньги. К сожалению, об этих речах сохранились лишь отрывочные заметки в исторических сочинениях Плутарха, Светония, Аппиана, Диона Кассия и др. Смысл этой борьбы гениально уловил У. Шекспир в III акте трагедии "Юлий Цезарь". Формально Цицерона не было среди заговорщиков и в трагедии, непосредственно развернувшейся после мартовских ид, он не участвовал. Его прощальный выход был запланирован на сентябрь 44 г. до н.э.; 2 сентября он выступил перед сенатом с "Первой филиппикой против Марка Антония". К этому времени Антоний понял, что республиканские идеалы оказались фанатической верой замкнутой касты заговорщиков, а власть в Вечном городе могла быть присвоена любым удачливым авантюристом, чем он и воспользовался. Бывший начальник конницы Антоний был при Цезаре вторым лицом в государстве и благодаря этому завладел архивами, дневниками и частью денег Цезаря. От имени убитого диктатора он стал проводить в жизнь выгодные для себя политические решения и указы. Цицерон, отношения которого с Антонием к этому времени обострились, выступает с "Первой филиппикой" именно против этих "замогильных" законов Антония. Прибегнув к эпифоре (противоположность анафоры), Цицерон остроумно разоблачает козни Марка Антония: "Изгнанников возвратил умерший (a mortuo); не только отдельным лицам, но и народам и целым провинциям гражданские права даровал умерший; представлением неограниченных льгот нанес ущерб государственным законам умерший" (10, 24). Цицерон не просто ставит под сомнение эти антониевы происки, но доказывает, что они не имеют никакого отношения к убитому, ибо, "если бы ты спросил самого Цезаря, что именно совершил он в Риме, нося тогу, он ответил бы, что законов он провел много и притом прекрасных..." (7, 19). Это не панегирик умершему диктатору, а дань уважения ему как патриоту государства. Что касается оценки деятельности Цезаря-политика, то Цицерон считает ее антиобщественной и аморальной, а его убийц называет "освободителями отечества", их деяние — "величайшим и прекраснейшим поступком." Го- 132 воря о роли узурпатора прав сограждан, Цицерон прибегает к серии выразительных антитез, украшенных цитатой из трагедии Акция "Атрей": "Пользоваться любовью у граждан, иметь заслуги перед государством, быть восхваляемым, уважаемым, почитаемым — все это и есть слава; но внушать к себе страх и ненависть тяжко, отвратительно; это признак слабости и неуверенности в себе. Как мы видим также и в трагедии, это принесло гибель тому, кто сказал: "Пусть ненавидят, лишь бы боялись!" <...> Ведь те, кто думают, что он (Цезарь. — Е.К.) был счастлив, сами несчастны. Не может быть счастлив человек, который находится в таком положении, что его могут убить, уже не говорю — безнаказанно, нет, даже с величайшей славой для убийцы" (14, 34—35). Республиканские воззрения Цицерона определяют его позицию, и надо признать, что сходные идеи звучат во многих трактатах Макиавелли, который стал автором самого громкого политического трактата, поскольку был внимательным читателем Цицерона. В этой речи Цицерон намерен "свободно высказывать все, что думает о положении государства". Это был величайший акт гражданского мужества, ибо опытный политик, проживший жизнь на Римском форуме, Цицерон не мог не понимать, что Антоний и для государства, и для него лично представлял гораздо большую опасность, чем Катилина. Но оратор принял вызов и довел свою борьбу до конца. На речь Антония в сенате 19 сентября Цицерон ответил памфлетом "Вторая филиппика против Марка Антония", написанным в виде речи. Это блистательный образец ораторского искусства, сопоставимый только с лучшими речами Демосфена против царя Филиппа. Гений Цицерона здесь сдержан, могуч и прекрасен в своей соразмерности. Вся палитра ораторских приемов и риторических ухищрений представлена в лучших проявлениях. Цицерон начинает с апологии себе, но это апология защитнику законности и гражданских интересов, который отстаивает свою позицию только с помощью красноречия. Почему "на протяжении двадцати лет не было ни одного врага государства, который бы в то же время не объявил войны мне?" Ответом на вопрос является содержание "Второй филиппики". 19 сентября Антоний упрекнул Цицерона, что Цезарь якобы был Убит по наущению Оратора. "Боюсь, как бы не показалось, отцы-сенаторы, будто я — а это величайший позор — воспользовался Услугами человека, который под видом обвинения превозносит меня не только за мои, но и за чужие заслуги," — отвечает он (11, 25). И далее звучит прославление тираноубийства; оратор уверен, что "все честные люди, насколько это зависело от них, убили Цезаря , 133 а Брута считает своим духовным наследником и соперником в славных делах, совершенных на государственном поприще (12, 28—30). Цицерона не было среди убийц Цезаря, но это его идеи подвигли их на борьбу. "Ведь я, будь в их числе, уничтожил бы в государстве не одного только царя, но и царскую власть вообще; если бы тот стиль был в моих руках, как говорят (Цицерон намекает на первый удар, нанесенный Цезарю Каской в шею, который ранил диктатора стилем — острой палочкой для письма. — Е.К.), то я, поверь мне, довел бы до конца не один только акт, но всю трагедию" (14, 34). Поэтому нет и не может быть примирения между защитником республики Цицероном и претендующим на роль нового узурпатора Антонием. Разумеется, в традициях античного красноречия Цицерон для обличения Антония использует инвективу (8,20; 18,44—19,45 и проч.) и сарказм1, но цель автора "Филиппики" — обнажить преступления Антония перед римским государством, а не перед самим собой, хотя частная жизнь государственного человека, человека, облеченного властью, тоже не может быть лишь его интимным делом; публичный политик, как жена Цезаря, должен быть "вне подозрений" и в своей частной жизни. Государственная деятельность Антония, по мнению Цицерона, есть преступление против римской свободы еще более страшное, чем преступления убитого на троне "тирана" Цезаря. Цезарь "отличался одаренностью, умом, памятью, образованием, настойчивостью, умением обдумывать свои планы, упорством. Вступив на путь войны, он совершил деяния, хотя и бедственные для государства, но все же великие; замыслив царствовать долгие годы, он с великим трудом, ценой многочисленных опасностей осуществил то, что задумал..." (45, 116). "Но о Цезаре — ни слова..." Антоний был тем, кто спровоцировал худшие деяния будущего диктатора, ибо он и Гай Курион подали Цезарю "повод для объявления войны отчизне"; "вообще ни у кого не может быть законного основания браться за оружие против отечества... а вот ты во всяком случае, должен признать, что предлогом для самой губительной войны оказался ты сам... Как Елена для троянцев, так Марк Антоний для нашего государства стал причиной войны, мора и гибели" (22, 53—55). В гражданской войне и на поле Фарсала Антоний "упился кровью граждан," как Харибда и Океан пожрал годами накапливаемые богатства знаменитого покорителя Азии, несчастного Гнея Помпея, так, что даже Цезарь не выдержал бесстыдства своего приспешника и "заявил жалобу в сенат". Наконец, именно Антоний дал главный козырь противникам Цезаря, чтобы обвинить диктатора в стремлении к царской власти, так как во время праздника Луперкалий пытался водрузить на голову диктатора диадему — символ царской власти. Трижды Антоний, сопровождаемый стоном толпы, подносил диадему Цезарю, и трижды тот под рукоплескания народа ее отвергал... С помощью фигуры хиазма1 Цицерон усиливает эмоциональный накал своего последнего обвинения: "Какой позор! Тот, кто возлагал диадему, жив, а убит — и как все признают, по справедливости — тот, кто ее отверг" (34, 86). Риторический вопрос, украшенный перечислением фактов славного прошлого республиканского Рима, завершает период: "Для того ли был изгнан Луций Тар-квиний, казнены Спурий Кассий, Спурий Мелий, Марк Манлий, чтобы через много веков Марк Антоний, нарушая божественный закон, установил в Риме царскую власть?" (34, 87). После убийства Цезаря Антоний, спасая свою жизнь, попытался угодить сенату, но, почувствовав свою власть, стал попирать законы и разорять государство. "В государственных делах нет ничего более важного, чем закон,"— утверждает Цицерон (17, 109). Поэтому Антония ждет участь Цезаря. "...Прекрасным поступком является убийство тирана, насколько приятно оказать людям это благодеяние, сколь великую славу оно приносит. <...>Образумься, наконец, прошу тебя, — взывает Цицерон к Антонию, — подумай о том, кем ты порожден, а не о том, среди каких людей ты живешь. Ко мне относись как хочешь; помирись с государством. Но о себе думай сам; я же о себе скажу вот что: я защищал государство, будучи молод; я не покину его стариком. С презрением отнесся я к мечам Ка-тилины, не испугаюсь и твоих. Более того, я охотно встретил бы своей грудью удар, если бы мог своей смертью приблизить освобождение сограждан, дабы скорбь римского народа, наконец, породила то, что она уже давно рождает в муках. И в самом деле, если около двадцати лет назад я заявлял в этом же самом храме, что для кон-суляра не может быть безвременной смерти, то насколько с большим правом я скажу теперь, что ее не может быть для старика! Для меня, отцы-сенаторы, смерть поистине желанна, когда все то, чего я добивался, и все то, что я совершал, выполнено. Только двух ' Например: "...Тебя и ожидает участь Клодия, как была она уготована Гаю Куриону, так как у тебя в доме находится та, которая для них обоих была злым роком". Цицерон намекает на Фульвию, жену Антония, два первых мужа которой, уже упоминавшийся здесь враг Цицерона Клодий и мятежный трибун Курион, о нем речь пойдет ниже, были убиты. 134 1 Греч, хікоцсх; — крестообразное расположение в виде греческой буквы X — стилистическая фигура, заключающаяся в том, что в двух соседних предложениях или словосочетаниях, построенных на синтаксическом параллелизме, второе предложение или сочетание строится в обратной последовательности членов. 135 ЭД | тера1 вещей я желаю: во-первых, чтобы я, умирая, оставил римский народ свободным (ничего большего бессмертные боги не могут мне даровать); во-вторых, чтобы каждому из нас выпала та участь, какой он своими поступками по отношению к государству заслуживает" (46, 118—119). Цицерон оказался прав: Антоний начал войн* против одного из заговорщиков Децима Брута, а это была война против сената. Однако в этой Мутинской войне сенатские войска под предводительством двух консулов Гирция и Пансы разгромили Антония. Цицерон произносил одну за другой новые филиппики, последней стала "Четырнадцатая", в которой он прославил Авла Гирция и Гая Пансу, еще не зная, что один из них погиб на поле битвы, а второй вскоре умрет от ран. В последней "Филиппике" Цицерон создает эпитафию воинам, погибшим за отечество, напоминающую патетический стиль эпитафии Перикла: "Коротка жизнь, данная нам природой, но память о благородно отданной жизни вечна. Не будь эта память более долгой, чем эта жизнь, кто был бы столь безумен, чтобы ценой величайших трудов и опасностей добиваться высшей хвалы и славы? Итак, прекрасна была ваша участь, солдаты, при жизни вы были храбрейшими, а теперь память о вас священна, так как ваша доблесть «е может быть погребена; ни те, кто живет ныне, не предадут ее забвению, ни потомки о ней не умолчат, коль скоро сенат и римский народ, можно сказать, своими руками воздвигнут вам бессмертный памятник. Не раз во время пунийских, галльских, италийских войн у нас были многочисленные, славные и великие войска, но ни одному из них не было оказано такого почета. О, если бы мы могли больше сделать для вас! Ведь ваши заслуги перед нами еще во много раз больше. Это вы не допустили к Риму бешеного Антония..." (12, 32—33). Великому оратору кажется, что он добился освобождения Рима. Он не мог представить предательства Окта-виана, племянника и наследника Цезаря, выступавшего в качестве защитника сената. Этого юношу прославил Цицерон в десятой книге "Четырнадцатой филиппики", он ввел будущего императора Августа на политический Олимп и был предан... Октавиан вступил в сговор с поверженным Антонием и Лепидом, и, образовав Второй триумвират, они двинули войска на Рим. Лишенный защиты сенат признал их власть. Цицерон попытался бежать в Грецию. При составлении триумвирами новых проскрипционных списков Антоний обменял у Октавиа-на голову Цицерона на голову своего дяди, которого ненавидел наследник Цезаря. Убийцы настигли Цицерона 7 декабря 43 г. до н.э. недалеко от его Тускулланской виллы и привезли Антонию отрубленную голову и руки лучшего писателя золотого века римской ли- 136 тературы. По преданию, жена Антония Фульвия втыкала в язык мертвой головы булавки, а затем, как рассказывает Плутарх, "голову и руки он приказал выставить на ораторском возвышении, над корабельными носами, — к ужасу римлян, которым казалось, будто они видят не облик Цицерона, но образ души Антония" (Plut., Cic., 49). ЦЕЗАРЬ И АТТИ- Гай Юлий Цезарь (101Р100?—44 гг. до н.э.) — ЦИЗМ знаменитый римский полководец и основатель империи — сыграл немалую роль в истории публицистики и поли тической агитации, поскольку свое искусство оратора и писателя он успешно использовал в ожесточенной политической борьбе со сто ронниками республики, а также с претендентами на единоличное господство в Риме. В бушующем океане политических страстей Рима периода гражданских войн Цезарь избрал для себя поприще лидера антисенатской партии популяров, то есть родовитого вождя римской черни — свободных граждан, не входящих в высшие сословия всадников и сенаторов. Как наследник Гракхов и Мария, Цезарь не мог не владеть искусством слова на уровне, сопоставимом с лидерами своих политических противников — оптиматов, ведущей фигурой среди которых был Цицерон. Мысль о выдающихся достоинствах Цезаря-оратора и писателя подтверждается практически всеми древними авторами, писавшими о нем. Риторическое образование Цезарь получил, подобно Цицерону, у известного родосского ритора Молона (Plut., Caes., 3). В молодости и в зрелые годы он отдавал дань литературе: античные писатели не раз упоминали о несохранившейся поэме Цезаря о Геракле и трагедии "Эдип", о трактате "Об аналогии" (54 г. до н.э.), написанном в ответ на риторическое произведение Цицерона "Об ораторе", о двух памфлетах "Антикатоны", развенчивавших цицероновскую апологию стоика Катона (Plut., Caes., 54), о поэме "Путь"(Иег). Светоний упоминает о литературно-критической мысли Цезаря, назвавшего Теренция "полу-Менандром", что свидетельствовало о тонком литературном вкусе "Божественного Юлия" (Suet., Vita Teren., 5). Тот же историк говорит о Цезаре — судебном ораторе, начавшем политическую карьеру с обвинения в лихоимстве одного из столпов сенатской партии Долабеллы (77 г. до н.э.) (Suet., Jul., 4). "После обвинения Долабеллы все без спору признали его одним из лучших судебных ораторов Рима", — пишет Светоний (Suet., Jul., 55). К сожалению, ни одна из политических речей Цезаря не сохранилась до наших дней. Вероятно, он не считал необходимым обнародовать тексты своих выступлений по случаю, так как, в отличие от Цицерона, не считал их произведениями высокого искусства, а видел в них лишь средство к достижению цели. 137
Тем не менее современники запомнили те из них, которые были произнесены Цезарем в переломные моменты римской истории, как образцы убедительности. Историки (Саллюстий, Плутарх, Светоний, Аппиан и проч.) с нескрываемым удовольствием рассказывают об участии Цезаря в сенатском заседании по делу заговора Каталины. Когда Цицерон, увлеченный ролью спасителя Родины, обвинил во всех смертных грехах соратников Каталины Лентула и Цетега, он начал спрашивать сенаторов поименно их мнение о наказании виновных. По рассказу Плутарха, "все высказывались за смертную казнь, пока очередь не дошла до Цезаря, который выступил с заранее обдуманной речью, заявив, что убивать без суда людей, выдающихся по происхождению своему и достоинству, несправедливо и не в обычае римлян, если это не вызвано крайней необходимостью. Если же впредь до полной победы над Катилиной они будут содержаться под стражей в италийских городах, которые может выбрать сам Цицерон, то позже сенат сможет в обстановке мира и спокойствия решить вопрос о судьбе каждого из них. Это предложение показалось настолько человеколюбивым и было так сильно и убедительно обосновано, что не только те, кто выступал после Цезаря, присоединились к нему, но и многие из говоривших ранее стали отказываться от своего мнения и поддерживать предложение Цезаря, пока очередь не дошла до Катона и Катула. Эти же начали горячо возражать, а Катон даже высказал в своей речи подозрение против Цезаря и выступил против него со всей резкостью. Наконец, было решено казнить заговорщиков..." (Plut., Caes., 7—8). Более поздние события периода гражданской войны между Цезарем и сенатом стали другим свидетельством мастерства Цезаря — публичного оратора. Лишь силой своей речи он сам бесстрашно подавил и привел к полному подчинению восставшие в Капуе легионы1. Как рассказывает Светоний, "Цезарь, не слушая отговоров друзей, без колебаний вышел к солдатам и дал им увольнение; а потом, обратившись к ним "граждане!" вместо обычного "воины!", он одним этим словом изменил их настроение и склонил их к себе: они наперебой закричали, что они его воины, и добровольно последовали за ним в Африку, хоть он и отказывался их брать" (Suet., Caes., 70). Используя свое блестящее знание солдатской психологии, Цезарь одним "квириты!" вместо "милитас!" добился потрясающего эффекта. Сам Цезарь, высоко ценивший красоту и силу мысли в речах Цицерона, никогда не пользовался речью ради "искусства для ис- См.: Утчепко С.Л. Цицерон и его время. М., 1973. С. 269 138 кусства". Для него талант оратора был необходимой составляющей для достижения вполне конкретных политических целей. Поэтому красноречие Цезаря было лишено поэтических красот и ученых изысков, оно преисполнено живостью, естественностью и энергией. Впервые Цезарь серьезно взялся за перо, чтобы защититься от нападок сената в последние месяцы своего проконсульства в Галлии. Дело в том, что сенатская партия была обеспокоена усиливавшимся авторитетом и военной мощью признанного предводителя демократической партии Юлия Цезаря и предъявила ему ряд серьезных обвинений в беззакониях, нарушении элементарных норм римского права и воинской чести. На основании подобных обвинений претор Гай Мемлий и трибун Люций Антисий требовали отчета Цезаря о его действиях за истекшее время консульства и даже судили его квестора. Катон в сенате настаивал на выдаче Цезаря германцам за коварное нападение проконсула Галлии на усипетов и тенктеров, просивших мира (См.: Suet., Jul., 23; Plut., Caes., 22). Преступления, ставившиеся в вину Цезарю сенатом, не являлись в жизни Древнего Рима чем-то из ряда вон выходящим, напротив, грабеж казны и получение взяток консулами были явлениями привычными, а коварство на войне с варварами вполне могло расцениваться как военная хитрость. К примеру, в XIV Филиппике Цицерон говорит, что если кто-нибудь "перебил 1000 или 2000 испанцев, или галлов, или фракийцев, то сенат по установленному обычаю провозгласил бы его императором" (Cic., Phill., XIV, 26, 12). Услуги Цезаря Риму были гораздо значительнее, поскольку лишь благодаря его энергии государство было избавлено от повторения кимврского и тевтонского нашествия, а также значительно расширило свои границы в Европе1. Обвинения, предъявленные Цезарю, были пунктами политической программы в борьбе сенатской олигархии против политического деятеля, явно стремившегося к диктатуре. Привлечение Цезаря к суду должно было лишить его сторонников в среде всадничества и плебса. Для Цезаря такой поворот событий был катастрофой. Надо было немедленно развеять утверждения сторонников сената о хищническом управлении провинциями и создать иную картину. Функция создания мифического образа непобедимого и справедливого рачителя интересов римского народа Юлия Цезаря была возложена aBj-тором на "Записки о Галльской войне" — произведение в высшей степени тенденциозное, апология самому себе. Однако, будучи тонким психологом, Цезарь сохраняет в своем повествовании иллюзию правдивости и объективности. Формально 1 См.: Соболевский С.//.Галлы и Галлия до времени Юлия Цезаря // Гай Юлий Цезарь. Записки о войне с галлами. М., 1946—1947. С. 23. 139
Т" рассказ выглядит как беспристрастный отчет о проводимых им в Галлии наступательных и оборонительных операциях. Хронологически последовательное изложение событий ведется в эпическом тоне от третьего лица, так что неопытный читатель не сразу разглядит тенденциозность и выразительный боевой пафос. Цезарь прекрасно понимал, какое впечатление произведет на римского читателя рассказ о подлинных боях с указанием имен, названий местности и подлинных обычаях варваров. В массе военных и этнографических сведений, поражающих тонкостью наблюдений и динамикой воспроизведения, перед читателем постепенно вырисовывается образ полководца, наделенного недюжинным стратегическим талантом, поразительной смелостью, находчивостью и умением выходить из самых сложных ситуаций. Цезарю-герою "Записок" всегда сопутствует Fortuna — воинское счастие1. Он всегда во главе своего войска, всегда на переднем крае обороны — там, где всего труднее. Перед битвой он спешивается и приказывает всему войску "оставить коней, чтобы, уравняв опасность всех, отнять надежду на бегство" (Caes., Bell. Gall., I, 25). Он выхватывает оружие у отступающих и ведет их в первые ряды2. Он знает своих центурионов по имени, он ободряет солдат, приносит им удачу* только одним своим появлением. Он прост в обращении, неприхотлив, наравне с солдатами переносит все тяготы службы (Caes., Bell. Gall., II, 25; V, 24; VII, 9, 19, 56, 86—87). Цезарь с упоением рассказывает о доблести своих подчиненных: про оборону легионом Гальбы дороги через Альпы, о мужестве Пу-лиона и Ворена, подвиге центуриона Секция Бакула и безымянного орлоносца при высадке в Британии, а также о наградах и поощрениях героев. Расчет Цезаря-политика прост: главная опора его могущества — армия. Солдат должен чувствовать свое значение, заботу о себе полководца, и тогда он будет служить верой и правдой. Пусть воины Помпея пожалеют, что им не привелось служить под началом у Цезаря. ' См.: Bell.Gall., I, 40; VI, 35, 42 и прочие. Необыкновенное "везение" Цезаря, подчеркиваемое им на протяжении всех "Записок", работало на понятную римлянам сверхзадачу. Эта была целая концепция жизни, восходившая к практике диктатора Луция Корнелия Суллы, который постоянно подчеркивал свое счастье, везение вразрез со старой этикой virtutes — добродетелей. По этой концепции не обветшалые добродетели, а именно поддержка богов обеспечивают выдающееся место в обществе. Подр см.: Утченко С.Л. Древний Рим. События. Люди. Идеи. М., 1969. С. 47—48. 2 Факты, свидетельствующие о мужестве Цезаря на поле брани, приводят и позднейшие историки: Plut., Caes., 18, 20, 56; Suet., Jul., 36; Cass Dio 43, 87; App., b.c., II, 104. 140 Доблесть армии Цезаря еще более подчеркнута описанием мужества врагов, их хитрости и упорства. Автор отдает дань уважения воинскому искусству варваров, их храбрости, например в описании войны с нервиями. В рассказе об обороне Алезии звучит гимн стойкости и самоотверженности галлов1. Однако Цезарь постоянно подчеркивает "варварское" коварство своих врагов, послам которых он не доверяет, а миролюбия опасается. Как любой римлянин, он придерживается мнения, что лучше мертвый враг, чем ненадежный друг. Только стремлением к славе Рима, только заботой о благе государства и римского народа объясняет Цезарь свои невероятные жестокости по отношению к варварам. Он сообщает о "полном уничтожении и даже самого имени нервиев"2, о продаже в рабство 53 000 человек из племени адуатуков, нарушивших условия капитуляции, о расправе над ведетами, когда весь сенат был предан смертной казни, а остальные проданы в рабство с молотка. Избавляя Рим и свое войско от "очень опасной войны", Цезарь приказывает почти целиком вырезать племена усипетов и тенктеров, просивших мира; в интересах римского народа переправляется за Рейн, дабы "внушить германцам... страх за их собственные владения". Так опровергаются все "облыжные" обвинения сенатской партии, мелко интригующей против Цезаря, и в сознание римского обывателя внедряется идея о мудрости и дальновидности Цезаря-политика, "мстителя и за себя и за отечество", главной заботой которого являются интересы римского народа. Впрочем, в своем политическом облике Цезарь никогда не забывает подчеркнуть милосердие к побежденным, просящим пощады3: "Чтобы с очевидностью проявить милосердие к несчастным и молящим, Цезарь дал им полное помилование, им самим приказал спокойно оставаться в своей стране и городах, а их соседям воспретил чинить им какие бы то ни было оскорбления и насилия" (VII, 7). Цезарь уважает своих политических противников в Риме, поскольку ни разу не прибегает к откровенной лжи и передергиванию фактов. Напротив, с демонстративной искренностью и прямотой он говорит о своих неудачах: гибели легиона Котты и Сабина (V, 27—37); просчетах Квинта Туллия Цицерона (брата оратора) за 1 Bell.Gall, И, 27; VII, 25. 2 Там же. II, 28. Преувеличение. См. комментарии М.М. Покровского в^кн.^За-писки Юлия Цезаря и его продолжателей о Галльской войне, о гражданской войне, об Александрийской войне, об Африканской войне. 2-е изд. М., 1962. С. 349. 3 В Древнем Риме "...милосердие всегда считалось одной из отличительных черт, достойных правителя" (Штаерман ЕМ. SHA как исторический источник / / ВДИ. 1957. № 1. С. 235). 141
Рейном (VI, 36—41) и проч. Причем описания гибели римлян пронизаны подлинным переживанием и драматизмом. Еще реже при описании разрушающих единство его героического облика явлений Цезарь прибегает к скороговорке, понятной только очень внимательному или посвященному в тонкости читателю, как при рассказе о первой неудачной высадке в Британии или к фигуре умолчания. Мастерство Цезаря таково, что эти приемы остаются почти незаметными, и у читателя возникает ощущение прямоты и правдивости автора, выставляющего на суд римского народа "обнаженную правду"1. Даже такой тонкий ценитель, как Цицерон, был введен в заблуждение мастерством Цезаря. "Записки, им сочиненные, заслуживают высшей похвалы, — писал Цицерон в диалоге "Брут", — в них есть нагая простота и прелесть, свободные от пышного ораторского облачения. Он хотел только подготовить все, что нужно для тех, кто пожелает писать историю, но угодил, пожалуй, лишь глупцам, которым захочется разукрасить его рассказ своими завитушками, разумные же люди после него уже не смеют взяться за перо" (Cic., Brut, 75, 262). Своим сочинением Цезарь не только удачно опровергает все обвинения политических противников, но и в свою очередь уличает их в сговоре *с варварами. "Многие знатные римляне", по словам Арио-виста — поверженного в осаде Алезии противника Цезаря, обещали ему свою поддержку, ибо надеялись руками восставших галлов уничтожить Цезаря и его войско невзирая на интересы Рима. "Записки о Галльской войне" выполняют главную политическую задачу Цезаря — создают его идеализированный имидж для римского общественного мнения. Облик Цезаря складывается из нескольких пунктов, в целом соответствующих политической программе идеального правителя в энкомии Исократа "Евагор". Во-первых, талантливого, удачливого полководца, умеющего вырвать удачу из рук судьбы; во-вторых, мудрого, дальновидного государственного деятеля, руководствующегося интересами римского народа и готового дать правдивый отчет о своих деяниях; в-третьих, человека по натуре милосердного, сторонника демократии, любящего своих солдат и любимого войском; наконец, человека образованного, блестящего стилиста, не претендующего, впрочем, на лавры историка, ибо сочинение названо просто "Commentarii". Любопытно, что антицеза-рианскую агитацию тех лет Цицерон строил по той же исократов-ской схеме, только от противного. 1 Об искажении Цезарем правды в угоду политической тенденции см. работы: Jachmann G. Caesartext und Caeserinterpolation. — Rh. Mus., 89 (1940). S. 161; Balsdon J.P. The Veracity of Caesar — Greece and Romt, IV (1957). № 1 P. 19. 142 При описании событий гражданской войны в следующей книге "Commentarii de bello civili" ("Записки о гражданской войне") Цезарь сталкивается с более значительными трудностями идеологического характера, поскольку попрание конституции, нарушение основ римского законодательства (выступление против собственного сената и народа с оружием в руках) — вещи недопустимые. Поэтому автору не удается долго сохранять позицию объективного повествователя и приходится прибегнуть к менее респектабельным приемам оправданий и инвектив. Оправдывая свои противозаконные действия, Цезарь приводит аргументы, создающие хоть видимость законности и справедливости. Например, свой святотатственный переход с войсками через Рубикон (пограничную реку между провинцией Галлия и собственно римской территорией) он, по его словам, совершает "ради блага государства", чтобы "восстановить народных трибунов, безбожно изгнанных из среды гражданства, в их сане, чтобы освободить себя и народ римский от гнета шайки олигархов" (I, 9, 22). При вступлении в столицу этот рачитель законности предлагает "сенаторам взять на себя заботу о государстве и управлять им сообща с Цезарем. Но если они из страха будут уклоняться от этого, то он не станет им надоедать и самолично будет управлять страной" (I, 32). Теперь цинизм и демагогия станут определяющими чертами в облике публичного политика, лидера партии популяров. Цезарь изо всех сил стремится сохранить в своем политическом имидже черты, которыми он наделил Цезаря — проконсула Галлии, героя "Commentarii de bello Calico" ("Записок о галльской войне"), но это удается ему лишь в редких случаях, например, при создании облика Цезаря-полководца, победителя в Фарсальском сражении (III, 72—78, 89, 94 и проч.). Гораздо убедительнее выглядят в этой книге образы развенчанных противников Цезаря — олигархов, паразитирующих у кормила власти и погрязших в различных пороках. Противники Цезаря действуют незаконно, угрожая при голосовании сенаторам войсками (I, 2—3), они разрушают старинные традиции и ритуалы, покушаются на храмовые святыни, чтобы на похищенные ценности вербовать войска против Цезаря (I, 6), они кипят личной ненавистью к Цезарю и завистью к его славе. "Катон... действовал против Цезаря по старинной вражде и огорченный безуспешным исканием почестей" (I, 4). "Помпеи, увлеченный врагами Цезаря, не хотел, чтобы кто-нибудь мог равняться с ним властью, и решительно отверг дружбу Цезаря, пристав к бывшим их общим врагам, недружбу которых Цезарь нажил большею частью во время сближения своего с Помпеем" (I, 4). Консул Лен-тул, "не щадивший ругательств", "отъявленный должник, в надежде 143
на взятки союзных царей сам хвалился, что будет вторым Суллою и захватит верховную власть в свои руки" (I, 4). Сципион за некоторые поражения, понесенные им у Амана, провозгласивший себя императором" (ирония — 111, 31) — все они стремятся погубить Цезаря. Отметим, что, обличая политических противников, Цезарь старается придерживаться достоверности, иногда прибегает к иронии, но никогда не перегибает палку, увлекшись, как это бывает с Цицероном, мифологическими и историческими параллелями или пафосом "погоса", переходящим в инвективу с ее неполитической лексикой и площадными издевками. Легко заметить, что большинство обвинений есть обвинения морального характера — те, которые труднее всего опровергнуть. В обеих книгах "Записок" Цезарь создает особый стиль политической публицистики, избегающий просторечий, оскорбительного тона и не всем понятных, красочных выражений (архаизмов, неологизмов, сложных поэтических тропов, пышности, вычурности и риторических приемов, бросающихся в глаза своей искусственностью). Его повествование — образец простоты, ясности и убедительности. Как подсчитали ученые, "в "Записках о Галльской войне" повторяющихся слов 1200—1300; к ним следует прибавить 614 слов, употребленных два-три раза, и 788 слов, употребленных всего один раз. Конструкция предложений, умелое деление периодов на составные части, выделение главной мысли в каждом периоде и внутренняя упорядоченность и стройность характерны для языка и стиля Цезаря"1. Поскольку публицистика Цезаря претендует на объективность, автор предпочитает вести повествование от третьего лица и избегает прямых речей. Это, впрочем, не значит, что он недостаточно владеет традиционным античным красноречием. В речи Критогната ("Записки о Галльской войне", VII, 77) Цезарь обнаруживает высокое мастерство в искусстве этопеи, создавая образ сурового и непреклонного галла. Не менее блестящим психологом обнаруживает себя автор в речи Куриона ("Записки о гражданской войне", II, 32), воссоздающей характер молодого и самоуверенного римлянина. Основным принципам повествования в цезарианской прозе пытаются следовать и его "продолжатели", авторы "Записок об Александрийской и Африканской войне" (предположительно Гирций и неизвестные авторы, особенно в случае с авторством "Записок об Испанской войне"). Однако они обладают меньшим талантом и политическим опытом, что сказывается на художественном уровне их творений. 1 Дератани Н.Ф. и др. История римской литературы. С. 171. 144 Литературная деятельность Цезаря сыграла значительную роль в его политической карьере. Несмотря на скептицизм знатоков, среди которых был соратник Цезаря Азиний Поллион, считавший, по словам Светония, что "Записки..." "...написаны без должной тщательности и заботы об истине...."1, общественное мнение перешло на сторону Цезаря. Его диктатура была узаконена, он отпраздновал четыре триумфа и готовился к парфянской войне, когда его настигли кинжалы заговорщиков. Убийцами Цезаря стали рафинированные отпрыски сенаторских родов, люди, фанатично защищавшие древние свободы и не подверженные политической демагогии Цезаря в силу способности к аналитическому мышлению. Но убийство в мартовские иды было лишь дворцовым переворотом, вызвавшим ужасное возмущение римского плебса. Вот как описывает Плутарх развитие событий после смерти Цезаря: "На следующий день заговорщики во главе с Брутом вышли на форум и произнесли речи к народу. Народ слушал ораторов, не выражая ни неудовольствия, ни одобрения, и полным безмолвием показывал, что жалеет Цезаря, но чтит Брута... После вскрытия завещания Цезаря обнаружилось, что он оставил каждому римлянину значительный подарок. Видя, как его труп, обезображенный ударами, несут через форум, толпы народа не сохранили спокойствия и порядка; они нагромоздили вокруг трупа скамейки, решетки и столы менял с форума, подожгли все это и таким образом предали труп сожжению. Затем одни, схватив горящие головни, бросились поджигать дома убийц Цезаря; другие побежали по всему городу в поисках заговорщиков, стараясь схватить их, чтобы разорвать на месте..." (Plut., Caes., 67—68). Сторонники цезаризма в конце концов одержали полную политическую победу. Победными оказались не только политические, но и стилистические идеи Цезаря. Его простой, ясный и изящный стиль — атти-цизм, напоминавший Лисия и ранних аттических политических ораторов, завоевывал себе в Риме все больше сторонников. К нему склонялись и убийца Цезаря Брут, и поэт и оратор Лициний Кальв, и Марк Калидий, Квинт Корнифиций, Азиний Поллион, по большей части цезарианцы, и позднейшие историографы: Саллю-стий, Веллей Патеркул, Николай Дамасский, вплоть до пропитанного драматизмом повествования Тацита. Что касается политического облика Цезаря, то он стал образцом Для подражания всех позднейших апологетов единовластия, вплоть 1 "...многое, что делали другие, Цезарь напрасно принимал на веру, и многое, что делал он сам, он умышленно или по забывчивости изображает превратно; впрочем, Полной полагает, что он переделал бы их и исправил (buet., Jul., 56—4). 145
до Наполеона и Муссолини. При Наполеоне сочинения Цезаря ста-| ли образцом школьной латыни, первоначально благодаря политической тенденции. Позднее это чтение привилось благодаря правильному и точному языку, сравнительно скромному словарному составу и занимательному рассказу. Аттицизм на римской почве был несомненным заимствованием} из греческой ученой моды, доступной лишь узкому кругу ценителей.1 В дни молодости Цицерона эта новинка казалась эстетической при-! хотью нескольких образованных греков Дионисия Галикарнасского и Цецилия Калактинского, чьи изыски предназначались узкому кругу знатоков и ценителей. Тот же Цицерон утверждал, что оратор должен рассчитывать в своих выступлениях не на знатоков и философов, а на обольщение толпы. Если он не хочет или не может увлечь толпу, он — не настоящий оратор, как бы ни ценили его ученые критики: истинное красноречие — всегда только то, которое одинаково нравится и народу и знатокам (Or., 183—200). Эта позиция Цицерона была точкой зрения республиканца, привыкшего, что все государственные решения принимаются на форуме. Новый век диктатуры и власти избранных отличался презрением к вкусам и страстям толпы; стиль Цицерона кажется аттицистам напыщенным, расплывчатым и многословным, ритм изломанным и развинченным, многочисленные усилия оратора, направленные на восприятие невнимательного слушателя, постоянно отвлекаемого от сути говоримого, — излишеством и дурным тоном. Как пишет М.Л. Гаспаров, "аттицизм в красноречии также был одной из форм протеста против современности. Вовсе отстраниться от политической жизни молодые римляне не могли, да, пожалуй, и не хотели; но снисходить в своих речах до угождения вкусам толпы было ниже их достоинства (если не говорить о таких ораторах, как Целий или Курион, в своем презрении к вырождавшейся республике доходивших до крайнего политического авантюризма). Пышная выразительность гортезиевского или цицероновского слога им претила. Они обращались не к чувствам слушателей, а к их разуму, вместо полноты и силы искали простоты и краткости. К этому их толкала и философия, которую они исповедовали: стоицизм с его культом логики и отрицанием страстей и эпикурейство, осуждавшее всякую заботу о художественности речи"1. В трактатах "Брут" и позднее "Оратор" Цицерон титанически боролся с язвой аттицизма на Римском форуме. Строго говоря, аттицизм вообще не мог быть воспроизведен в латинской традиции, поскольку греки в своей рафинированной учености обращались к | классическим греческим образцам трехвековой давности (Лисию, фукидиду, Демосфену). Латиняне такой традиции не имели, поскольку три века назад латинского красноречия не было вовсе, а если в своей утонченности, иронизирует Цицерон, они стремятся быть последовательными, то новым римским стилистам следует подражать Катону (Or., 63—70). Однако молодых римлян в учении аттицистов пленяла совсем не верность традиции. "Им нравился более всего самый дух учености, труднодоступного искусства, умственного аристократизма, проникавший реставраторские изыскания греческих риторов. Это было поколение, вступившее в политическую жизнь Рима уже после того, как террор Мария и Суллы оборвал преемственность древних республиканских традиций; заветы Сципиона, Сцеволы и Красса для них уже не существовали, а на агонию республики они смотрели не с болью, как Цицерон, а с высокомерным равнодушием. От политических дрязг они уходили в личную жизнь, в искусство и в науку; чем меньше общего имели их занятия с интересами форума, тем дороже им были эти занятия"1. Опытный политик Цицерон понимал опасность этой "эгоистической" тенденции красноречия для судеб республики. В трактате "Оратор" при классификации трех стилей он выделяет и в простом и в высоком стиле два вида: один естественный, грубый и неотделанный, другой искусственный, рассчитанный и закругленный. Красноречие римских аттицистов Цицерон относит к низшему виду, красноречие из греческих образцов — к высшему виду. Простота Лисия и Фукидида была результатом продуманного и тонкого искусства, а простота римских подражателей — результат недомыслия и невежества (Or., 20, 75—90). Несчастьем Цицерона в его республиканских убеждениях было то, что, увлеченный воспеванием роли практического оратора, он не создал собственной школы и не подготовил смены своих единомышленников на Римском форуме. Имея бесчисленное множество учеников и подражателей в последующие века европейской культуры, он не смог внушить идеи о необходимости красноречия публичного, то есть увлекающего толпу, даже своему ближайшему другу Марку Юнию Бруту. В кульминационной для римской истории схватке с Антонием на форуме Брут сохранял стоическое спокойствие и аттический стиль красноречия, усвоенный не без участия только что поверженного Цезаря. Но тонкий знаток психологии толпы Гай Цезарь воспользовался изящным аттическим стилем для создания письменного отчета о своей деятельности. Размеры "Записок...", тип неторопливого усвоения в процессе чтения позволяли постепенно внедрить в сознание читающего необходимые автору идеи. Поставленный лицом к лицу с римскими плебеями Марк Брут находился в 147 146 Гаспаров М.Л. Цицерон и античная риторика. С. 48. Гаспаров М.Л. Цицерон и античная риторика. С. 48.
совершенно иной ситуации, которую мог выиграть скорее оратор цицероновского типа... О речи, произнесенной Брутом после убийства Цезаря, Цицерон в письме к другу отзывается так: "Речь написана очень изящно и по мысли, и по выражению — ничто не может быть выше. Однако, если бы я излагал этот предмет, то писал бы с большим жаром... В том стиле, которого держится наш Брут, и в том роде красноречия, который он считает наилучшим, он достиг в этой речи непревзойденного изящества; однако я следовал по другому пути, правильно ли это или неправильно..." (Ad Att, XV, 1, А, 2). Правоту Цицерона в этом споре доказала римская история. РОЖДЕНИЕ ГА- В годы расцвета греческой демократии и в после- ЗЕТЫ дующем существовании эллинского мира не было и намека на периодическую печать. Правда, уже при Исократе, как отме чалось выше, появились энкомий и памфлет — формы письменной публицистики, выполняющие свою идеологическую и агитационную роль. Насколько действенными были подобные политические брошюры (например "Панегирик" Исократа), трудно судить, так как древние со храняли записи речей как образцы ораторского искусства, несущие в себе прежде всего эстетическое наслаждение, а предпочтение всегда отдавали живому слову. В классической^ филологии XIX в. стало об щим местом рассуждение о "южном типе" эллинской цивилизации, ба зировавшейся обыкновенно под открытым небом на площади, когда любая информация с легкостью передавалась из уст в уста, без посред ства письменности1. Этому способствовали и довольно незначительные размеры полисов — греческих городов-государств, самые обширные из которых едва достигали 30—50 тыс. человек. Даже более расчетливый и регламентированный в правовом отношении римский мир вплоть до последних десятилетий существования республики не нуждался в офи циальных способах распространения информации, опираясь, с одной стороны, на традиционный для греков ораторский стиль политической борьбы в сенате и на форуме и, с другой — на известный способ со общений с помощью глашатаев, а позднее надписей (inscriptions) и афиш. Количество древних надписей римской эпохи, сохранившихся до наших дней, поражает воображение, ибо каждый из более чем 120 000 образцов, собранных новейшими историками в книге "Corpus inscriptionum latinarur", достигает возраста двух тысячелетий! Среди них официальные документы, постановления сената и законы, памятные даты и... объявление вдовы, желающей продать дом, афиши группы гимнастов, рекламные предложения услуг астрологов и врачей... '.См. напр.: Фолькманн Р. Реторика греков и римлян. Ревель, 1891; Ники- | минский Н. Речи Исея и Демосфена. М., 1903. 148 В зависимости от важности сообщения и материального достатка заказчика надписи делались на мраморе, меди, досках, беленых стенах... Одна из таких стен — знаменитая Regia — на доме, где жил верховный понтифик, сыграла значительную роль в римской истории. На этой стене помещалась специальная доска album, открывавшаяся именами консулов и судей, на которую по приказу официальных властей вносились краткие записи о наиболее значительных событиях, происходивших в Риме и провинциях. Позднее, по окончании года, доски стали переносить в хранилище — архив, откуда и началась писаная история римского государства. Не случайно все историки, пользовавшиеся Annales maximi (Великими летописями), начинали свое повествование о каком-либо годе словами: "В консульство такого-то и такого-то..." Главную роль в распространении информации играла, разумеется, Fama — богиня Молва со ста глазами и ста ушами. О ней упоминали греки Гомер и Софокл, Вергилий же утверждал, что днем она держится на вершинах зданий, чтобы все видеть, а ночью пробегает по небу, дабы все рассказать. Молва никогда не дремлет и разглашает равно как ложь, так и истину. Перечисленные способы распространения информации вполне устраивали тех, кто постоянно находился в Городе, но по многим делам известные политики и государственные деятели вынуждены были отбывать в далекие провинции, и тогда в ход пускались письма. Как утверждает французский ученый Гастон Буассье, "...в то время люди, занимавшиеся политической деятельностью, нуждались в частной переписке гораздо более, чем теперь. Проконсул, уезжая из Рима для управления какой-либо отдаленной провинцией, прекрасно понимал, что он тем самым совершенно удаляется от политической жизни. Для людей, привыкших к волнениям политических дел, к партийным заботам или, как они выражались, к постоянной толчее на форуме, было большим лишением покинуть на несколько лет Рим для тех бесконечно далеких стран, куда не достигал никакой шум общественной римской жизни"1. Тоска по Риму, трогательные жалобы и печальные воспоминания о Вечном городе наполняют и письма Цицерона, и Понтийские элегии Овидия. Для того чтобы не отрываться от событий римской жизни, вдыхать воздух римских мостовых, состоятельные люди нередко нанимали подобие репортеров, так называемых operarii (т.е. просто "ремесленников", людей образованных, но без определенных занятий, деклассированных). Многие из них были греками, ищущими интеллектуальных заработков в латинской столице. Compilatio — похититель, Буассье Г. Собр.соч.: В 10 т. СПб., 1993. Т. 1. С. 43. 149
плагиатор — так шутливо называл их Цицерон. В обязанности этр людей входила беготня по городу и собирание любой информации ом происшествиях, скандалах, несчастных случаях и тому подобных собы-J тиях. Они не упускали случая описать в донесениях патрону различ<| ные театральные истории, сообщали об освистанных актерах, о побелей денных гладиаторах, подробно описывали богатые похоронные процес-4 сии и вообще делились всякого рода слухами и сплетнями, особенно^ всеми скандальными случаями, о которых им удалось узнать. Вот такиеЙ сведения получал знаменитый Цицерон от своих корреспондентов иэ»1 среды "голодных греков", завербованных специально для проконсула?'' его другом Марком Целлием Руфом (Cic., Epist. ad fam., II, 8; VIII, 1). Вся эта болтовня была занимательной, но малоинформативной, по-| скольку "греков" не пускали в знатные дома и они были далеки от людей, осуществлявших управление государством, хотя опытный политик по самым незначительным происшествиям мог уловить настроения римского народа. Другую группу корреспондентов составляли лица более осведомленные в глубинных течениях римской политики — друзья и близкие, люди из сенаторского сословия. Они были вхожи к первым лицам государства и часто посвящались в тайны римской политики. Особо ценились письма людей мыслящих, аналитиков, способных представить целостную картину происходящего, обладающих юмором и хорошим литературным стилем. К таким корреспондентам принадлежал и сам Цицерон, чьи частные письма еще при его жизни стали достоянием публики усилиями друга и издателя Аттика. Современник великого оратора историк Корнелий Непот говорил, что тому, кто прочтет эти письма, нет надобности в каком-либо другом историческом сочинении этого времени, ибо события описываемой эпохи изображены в них с потрясающей живостью, точностью и непередаваемым духом борьбы (Corn.Nepos., Att., 16). Поныне эпистолы Цицерона сохраняют значение памятника исторической и поэтической мысли. В жизни римской республики письма играли достаточно важную роль: с помощью письма можно было не только сообщить важные сведения какому-либо политическому лицу, но и выразить ему свою симпатию. Набирающий могущество Цезарь-проконсул получал в Галлии огромное количество писем. "Ему сообщают все, — говорит Цицерон, — как о важных вещах, так и о пустяках" (Cic., ad Quint, III, 1). Цезарь как опытный политик нередко сам писал письма, чтобы привлечь на свою сторону известных людей или сделать общим достоянием свои подвиги. Например, он рассыпался в похвалах падкому на лесть стороннику сената Цицерону, будучи уверенным, что последний обязательно разгласит его слова по всему Риму: "Ты от- 150 крыл все сокровища, свойственные красноречию, и сам первым воспользовался ими. С этой стороны ты много прославил римское имя и возвеличил свою родину. Ты снискал себе лучшую из всех славу и триумф более предпочтительный, чем успехи самых великих полководцев, так как больше ценности в расширении границ ума, чем в расширении пределов государства" (Cic., Brut., 72; Plin.,Hist. nat., VII, ЗО). Тому же Цицерону он отправлял письма из Британии, где его армия с трудом оборонялась от воинственных жителей Альбиона, вовсе не потому, что он, скучая, заполнял свой досуг, а потому, что представлялась редкая возможность пометить свое послание страною, куда до него не ступала нога римлянина. Эпистолярное творчество римлян во многом заменяло им нашу газету. Письма выдающихся людей, где они высказывали свои чувства и взгляды, читались, комментировались и переписывались. Посредством таких писем государственный человек защищал себя перед людьми, уважением которых он дорожил. Эпистолы, в которых содержалась какая-либо значительная новость, переходили из рук в руки и становились общественным достоянием. Корреспонденцией Цезаря в Германии и Британии пользовались и офицеры его штаба, поскольку это помогало восстановить ту атмосферу светской жизни, позабыть которую не властен был никто. Наконец, в зависимости от серьезности сделанного заявления корреспондент мог отправлять одинаковые письма сразу нескольким важным лицам, что приходилось делать Цезарю в последние месяцы своего проконсульства в Галлии при назревающем конфликте с сенатом. Существовал и обычай открытых писем — in publico propositae, — текст которых размножали и развешивали на стенах в публичных местах. Когда форум замолк, как во времена последней диктатуры Цезаря, с помощью писем пытались образовать нечто вроде общественного мнения в узком кругу сторонников сената. "Подметные письма" — практически агитационные листовки заговорщиков — сыграли не последнюю роль в удачном разрешении заговора против Цезаря, о чем упоминают в своих рассказах практически все римские историки1. О значении эпистолярного жанра для римской культуры можно судить и по сохранившимся памятникам античной литературы, так как наиболее прославленные поэты древнего Рима Гораций и Овидий использовали форму послания в своем художественном творчестве. Жанровая форма письма оказалась многофункциональной. Эпистола обладала одной существенной особенностью — субъективностью изложения материала, поскольку письмо было явлением частной жизни граждан и, следовательно, как форма идеологического воздействия не подлежало контролю со стороны государства. В См.напр.: Plut., Caes., 62; Suet., Jul., 80. 151
период становления римского единовластия такое положение вещей не могло долго сохраняться. Реформатором вновь, как и во многих других областях, оказался Гай Юлий Цезарь. Роль основателя мировой прессы вполне в духе наших представлений о Гае Юлии Цезаре — римском военачальнике и политике. В мифологическое сознание европейцев Цезарь вошел как архети-пический родоначальник всего и всея: он действительно был творцом идеи Императорского Рима и первой фигурой среди императоров; его родовое имя стало титулом единовластных правителей Рима — цезари (откуда позднейшие кесарь, царь и т.д.); по его указу было создано традиционное европейское летоисчисление — юлианский календарь, которым православная церковь пользуется и доныне; он оставил нынешним европейцам наиболее древние сведения об истории их предков, рассказав в "Записках о Галльской войне" о варварских народах Европы, их местоположении, обычаях, нравах... В средние века существовала страсть начинать историю городов, областей и даже стран упоминанием о расположении лагерей цеза-ревых легионов. Еще при Августе Божественного Юлия ввели в пантеон римских божеств, Овидий и Вергилий рассказывали о нем чудесные истории, а суеверные поклонники считали буквальным отцом целых наций. Пожалуй, пресса может гордиться звучным именем человека, стоявшего у ее колыбели. В год своего первого консульства (59 г. до н.э.) Юлий Цезарь начал издавать знаменитые "Ada diurna senatus ас populi", что дословно можно перевести "Ежедневные протоколы сената и римского народа"1. Биограф Цезаря Гай Светоний повествует об этом так: "По вступлении в должность он первым приказал составлять и обнародовать ежедневные отчеты о собраниях сената и народа" (Instituit at tarn senatus quam popu.li diurna acta confierent et publicarentur — Suet., Jul., 20)2. Действительно, цезарев ежедневный листок содержал протоколы заседаний сената и прений в на- 1 "Acta diurna", "стенгазету Цезаря", следует решительно отличать от "acta senatus" — протоколов сената, которые никогда публично не выставлялись и шли в архив; к ним имели доступ, конечно, сами сенаторы, но, возможно, временами и более широкий круг лиц. Они велись издавна; сперва содержали только итоговые постановления; Цезарь в том же 59 г. до н.э. распорядился включать туда и попутные sententiae отдельных сенаторов. Эта протокольная служба велась до V в. н.э., заведовал ею curator actorum senatus. Август на какое-то время ограничил доступ к этим acta senatus. Газетой или "предгазетой" они не были (Примеч. М.Л. Гаспарова). 2 Гай Светоний Транквилл. Жизнь двенадцати цезарей / Пер. М.Л. Гаспарова М., 1988. С. 20. Существует другой перевод: "Одним из его первых дел было постановление о том, чтобы ежедневно составлять и обнародовать протоколы ;> как сенатских собраний, так и народных". 152 родных собраниях, краткое изложение громких судебных дел, разбиравшихся на форуме, и, кроме того, описание происходивших общественных церемоний и разных атмосферных явлений. Последние вовсе не были сводкой погоды, а включались в официальные ведомости из политических соображений: языческая религия римлян запрещала принятие важных политических решений и начало битв в дни неблагоприятных небесных знамений. За соблюдением правил следила специальная коллегия авгуров, отменявшая по своему усмотрению заседания сената и народные собрания. Коллега Цезаря по консульству Бибул пытался сорвать проводимый Гаем Юлием законопроект о земле, "ссылаясь на дурные знамения". Цезарь "силой оружия прогнал его с форума" (Suet., Jul., 20). Практически листок, публикуемый Цезарем, носил чисто политический характер и, по мнению комментатора Светония М.Л. Гаспарова, был "шагом в угоду народу"1. Действительно, из скудных сведений о существовании первой римской ежедневной газеты мы можем предположить, что ее основатель Юлий Цезарь, задумывая издание "Acta diurna", более всего заботился об объективности информации, доходившей до граждан в различных уголках римской республики. В основе газеты лежал жанр отчета о постановлениях, принятых в сенате и в комициях, или, как пишет Г. Буассье, "протоколы" заседаний законодательных структур2. Создание официальной газеты — одно из наиболее демократических деяний Цезаря. В год первого консульства недавний глава партии популяров действительно стремился закрепить за собой поддержку народа и производил значительные демократические преобразования. По словам Плутарха, "едва лишь он вступил в должность, как из желания угодить черни внес законопроекты, более приличествовавшие какому-нибудь дерзкому народному трибуну, нежели консулу, — законопроекты, предлагавшие вывод колоний и раздачу земель" (Plut.,Caes.,14)3. Цезарь улучшает экономическое положение ветеранов, утвердив раздел Стеллатского участка и Кампанского поля (Suet., Jul., 20,3), он возвращает плебеям утраченные при Сулле политические права, восстановив комиции, он покровительствует народным трибунам вплоть до бесчинствующего Клодия. Попытка предоставить квиритам (гражданам) объективную 1 Гай Светоний Транквилл. Жизнь двенадцати цезарей. С. 368. 2.Буассье Г. Собр.соч. Т. 1. С. 273; Буассье Г. Газета Древнего Рима // Картины древнеримской жизни. Очерки общественных настроений времен римских цезарей. СПб, 1896. С. 302—303.3 Плутарх. Сравнительные жизнеописания: В 2 т. М., 1994. Т. 2. С. 171. 153
информацию, исходящую от лица демократически избранных маги- ' стратов, — это шаг вперед демократически избранного политика, ' рационалиста, изымающего монополию на знание истинного положения дел у сенаторов и апеллирующего к общественному мнению. На антисенатский характер новой газеты указывает Гастон Буас-сье: "Политические собрания, равно как и бюрократические учреждения — последние даже в особенности, много теряют, если их видеть вблизи; трудно бывает сохранить большое уважение даже в самых почетных собраниях, когда видишь сколько в них интриг, сколько интересов и страстей сталкивается под видом общего блага"1. Остроумная догадка Буассье о том, что исконный враг сената популяр Цезарь решил развенчать в глазах широкой публики величие и таинство прибежища республиканской олигархии, показать рутину и мелочную игру личных интересов в прениях, современным свидетелям подробных телеотчетов о работе Верховного Совета, а позднее Государственной Думы может показаться верной. Но, исходя из замечаний, оставленных современниками римских "Acta diurna", мы должны истолковать ее как модернизацию. Даже столь чуткий к всевозможным антиреспубликанским настроениям и проявлениям тирании Цицерон ни в 59 г. до. н.э., ни позднее не обмолвился об антисенатском характере "Ежедневных ведомостей сената и римского народа"; более того, находясь в изгнании в 58 г. до н.э. и позднее, он неоднократно ссылается на "Acta diurna" в своей переписке с братом и Аттиком (Cic., Att., LXIV, 3 — "Что касается твоего совета не ехать дальше, пока мне не будут доставлены майские акты, то я думаю так и поступить..."; LXXIII, 6 — "я жду в Фессалонике актов от секстильских календ")2. Даже при столь кратком цитировании писем Цицерона становится очевидным основной недостаток цезаревой газеты — отсутствие оперативности в распространении и доставке информации. Дело в том, что рукописные экземпляры "Ежедневных ведомостей сената и римского народа" вывешивались в Риме в публичных местах, а в дальнейшем граждане читали и переписывали их в силу желания и потребности. Цицерон получал "газету" вместе с частными письмами, пользуясь услугами все тех же наемных переписчиков и специальных рабов-почтальонов (talellarii). Иногда почта передавалась с оказией или с-гонцами откупщиков (publicani), но так или иначе для находящихся за пределами Города "газета" запаздывала минимум на две-три недели. Даже преемник Цезаря Октавиан Август, учредивший государственную почту для доставки в провинции депеш и приказов, не с стал использовать этот канал для распространения "Ведомостей". Очевидно, римляне не придавали большого идеологического значения начинанию Юлия Цезаря. К подобному выводу приходит и прославленный немецкий историк античности, лауреат Нобелевской премии Теодор Моммзен, который в третьем томе "Истории Рима" пишет: "Журналистика, в нашем смысле слова, никогда не существовала у римлян; литературная полемика ограничивалась брошюрной литературой, да еще весьма распространенным в то время обычаем писать в общественных местах кистью и грифелем все сведения, предназначавшиеся для публики. Зато многим мелким личностям поручалось записывание для отсутствующих господ всех ежедневных происшествий и городских новостей; Цезарь еще во время своего первого консульства принял необходимые меры для немедленного обнародования извлечений из сенатских прений. Из частных записок этих римских наемных писак и из текущих официальных отчетов возникло что-то вроде столичного листа новостей (acta diurna), куда заносился краткий отчет о делах, обсуждавшихся в народном собрании и в сенате, список родившихся, смертные случаи и тому подобное. Этот листок стал со временем довольно ценным историческим источником, но никогда не имел настоящего политического и литературного значения"1. Сказанное Моммзеном вовсе не означает, что римляне недооценивали роли публичного слова. Обратное блестяще доказали и Цезарь, и Цицерон, о чем речь шла выше. Вероятно, сказывалась изначальная культурная привязанность к устному политическому слову, привычка борьбы на Римском форуме и недооценка общественного мнения провинции. Время публичной газеты еще не наступило. Уже при Августе идея цезаревых "Ежедневных новостей" была сильно изменена, поскольку Октавиан Цезарь был далек от идеализма своего приемного отца по поводу гражданского сознания населения Рима. Подробные отчеты заменили кратким отредактированным резюме; за счет уменьшения объема официальной информации расширился отдел происшествий, из которых публиковались самые невероятные. Римляне называли их «пустяками» (ineptiae). Образчики подобных сообщений сохранились у Плиния, который сам называет источником информации "Acta senatus et populi", так стала именоваться официальная газета при Августе. Оттуда Плиний взял историю о каменном дожде, падавшем на форум в то время, когда Милон обращался к толпе с приветственной речью; из того 1 Буассье Г. Газета Древнего Рима. Цит.соч. С. 299. 2 Письма Марка Туллия Цицерона: В 3 т. М., 1994 Т. 1C. 158, 174. Моммзен Т. История Рима: В 5 т СПб, 1995. Т. 3. С. 422. 155 154
же источника он заимствовал историю о верной собаке, которую не смогли оторвать от трупа ее хозяина, казненного и брошенного в Тибр. "Пользуясь тем же источником, — утверждает Гастон Буассье, — Плиний рассказывает, что в восьмое консульство Августа один из жителей Faesulae пришел для жертвоприношения в Капитолий вместе с восьмью своими детьми, двадцатью восьмью внуками, восьмью внучками и девятнадцатью правнуками; вероятно, эта сказка была помещена по особому распоряжению императора, беспокоящегося обезлюдием Италии и любившего оказывать почет многочисленным семействам. Прибавим, что в этом же отделе упоминалось также о знатных свадьбах (светская хроника), рождениях и смертях, не считая разводов, которые должны были занимать большое место, ибо, по словам Сенеки, в Риме ежедневно происходило по крайней мере по одному разводу. Наконец, тот же Сенека следующими словами дает понять, что газетой пользовались еще при случае некоторые хвастуны для составления себе рекламы: "Что касается меня, я не помещаю в газете о своих пожертвованиях"1. При императорах, преемниках Августа, все более расширяется отдел светской хроники — описание различных церемоний при дворе. Публикуются списки лиц, принимаемых императором на Пала-тине. Сообщения, исходящие от лица императоров, постепенно присваивают себе близкие к трону женщины, Ливия и Агриппина, что, по словам историка, "очень оскорбляло Тиберия и Нерона". Теперь газета приводит речи императоров и даже упоминает об аплодисментах, которыми их встречали. С точки зрения занимательности правительственный листок делает большие успехи, но утрачивает первоначальный смысл, вложенный в него Цезарем, чей образ мыслей сложился в республиканском государстве. Публикуя стенографические отчеты о заседаниях сената (за них обычно отвечал секретарь ab actus senatus — молодой сенатор, бывший квестор и группа стенографов), Цезарь рассчитывал на добрую волю, разум римского гражданина, его стремление уразуметь истину, не жалея усилий, разобраться в процессах, происходящих в государстве. Поэтому газета Цезаря не претендовала на занимательность — она была полна неизбежных длиннот, повторов и... правды, неискаженной и неотредактированной. Цезарь верил в могущество своей газеты, поскольку, защищаясь от обвинений республиканцев, велел опубликовать там о своем отказе от царского титула (Veil. Pat., IV, 9). "Acta diurna" использовались как официальный документ без от- |: вращения и насмешки. А новые "Acta senatus" стали объектом са- тиры в мениппее все подвергавшего сомнению Петрония. В романе "Сатирикон" оплывший жиром от лености и тупости Трималхион (букв, в пер. с лат. — трижды противный) составляет счетную книгу по образцу городской газеты (tanquam urbis acta), где перечисляются события одного дня, происшедшие в землях безмерно богатого вольноотпущенника: "В седьмой день календ секстилия, в поместье Трималхиона, что близ Кум, родилось мальчиков тридцать, девочек — сорок. Свезено на гумно модиев пшеницы — пятьсот тысяч, быков пригнано — пятьсот. В тот же день прибит на крест раб Митридат за непочтительное слово о Гении нашего Гая (пародия на императорский закон об оскорблении величия — lex. de maiestate. — Е.К.). В тот же день отослали в кассу десять миллионов сестерциев, которые некуда было деть. В тот же день в Пом-пейских садах был пожар, начавшийся во владениях Насты, бурмистра" (Petr., Satir., LIII)1. Содержание "Ведомостей" времен императора Нерона здесь передано довольно точно. И все же скудная политическая информация, сохранявшаяся в "Acta senatus", влияла на формирование общественного мнения в провинциях. Об этом свидетельствует история гибели Тразеи, рассказанная Корнелием Тацитом. По словам историка, сенатор Тра-зея Пет не захотел поздравить Нерона со смертью его матери и не признал божеских почестей, воздаваемых жене императора Поппее. Стараясь не быть замешанным в мероприятиях, которые он считал преступными, но не желая явиться бунтовщиком, нападая на них открыто, он удалился из сената и в течение трех лет не показывался там. Этим воспользовались доносчики, чтобы погубить его, и утверждали перед Нероном: "Ежедневные ведомости римского народа с особым вниманием читаются в провинциях и в войсках, потому что все хотят знать, что еще не захотел делать Тразея" (Тас., Ann., 22)'. Нерон обратился к сенаторам с жалобой на "строптивость" Тразеи, личным примером поощряющего бесчинства других; в результате Тразея, как "дезертир общего дела", был казнен. Заканчивая разговор о римской газете, укажем, что наиболее полное собрание того, что сохранилось от издания "Acta diurna" и "Acta senatus", можно найти в книге Huner. De senatus populique romani actis, Leipz., 1860. Само же прилагательное diurnalis (ежедневный) легло в основу французского понятия jurnal, и, следовательно, от него ведет свое название журналистика. 156 1 Буассье Г. Газета Древнего Рима. Цит. соч. С. 304—305. 1 Гай Петроний Арбитр. Сатирикон / Пер. Б. Ярхо // Петроний Арбитр. Апулей. М., 1991. С. 63. 157
КРАСНОРЕЧИЕ I в- н-э- — время становления императорской ИМПЕРАТОР- власти в Риме, когда республиканские тради» СКОГО РИМА (I— ции красноречия превращаются в факт далекой начало II вв. н.э.) и славной истории предков и открывается страница запретов на республиканскую идеологию и ее пропаганду. Историк Кремуций Корд, прославивший убийцу Цезаря Брута в своем труде, поплатился за это жизнью. Труд был сожжен, а исто рики и публичные ораторы мало-помалу научились выражаться, кто языком лести, а кто языком Эзопа. "С переходом от республики к империи латинское красноречие повторило ту же эволюцию, которую в свое время претерпело гре ческое красноречие с переходом от эллинских республик к эллини стическим монархиям. Значение политического красноречия упало, значение торжественного красноречия возросло. Не случайно един ственный сохранившийся памятник красноречия I в. н.э. — это по хвальная речь Плиния императору Траяну. Судебное красноречие по-прежнему процветало, имена таких ораторов, как Эприй Map- целл или Аквилий Регул, пользовались громкой известностью, но это уже была только известность бойкого обвинителя или адвоката. Римское право все больше складывалось в твердую систему, в речах; судебных ораторов оставалось все меньше юридического содержа-! ния и все больше формального блеска. Цицероновское многословие* становилось уже ненужным, на смену пространным периодам при?! ходили короткие и броские сентенции, лаконически отточенные, заі| остренные антитезами, сверкающие парадоксами. Все подчиняете»! мгновенному эффекту. Это — латинская параллель рубленому сти»| лю греческого азианства; впрочем, в Риме этот стиль азианством нЦ называется, а именуется просто "новым красноречием". Становлені ние нового красноречия было постепенным, современники отмечали! его черты уже у крупнейшего оратора следующего за Цицероноц| поколения — Валерия Мессалы; а еще поколение спустя пылкий й| талантливый Кассий Север окончательно утвердил новый стиль н% форуме. Успех нового красноречия был огромным..."2 Сенека пере;| нес его в философию и драму, Лукан — в эпос, Персии и Ювенал — й| сатиру. J Главным прибежищем красноречия этого периода становятся ри« торические школы, где учебными образцами остаются классическив| речи и трактаты Цицерона. Один из прославленных в это время рЯ*' торов Сенека Старший (Отец Сенеки — философа и моралиста) Щ "Предисловии" к сборнику декламаций (своего рода хрестоматиГ* учебных речей по принципу техне) сожалеет об упадке красноре» чия своего времени, восхваляет времена республики, когда при Цицероне римские ораторы могли превзойти надменную Грецию. Поэтому, приводя суазорию на тему "Обсуждает Цицерон, умолять ли ему Антония?", Сенека замечает, что лишь немногие ученики осмеливались вложить в уста Цицерона обсуждение вопроса, как примириться с Антонием, а не гордое предпочтение смерти. Помимо воли Сенека отмечает существование республиканских взглядов в стенах школы: ученики из сенаторских семей охотно порицали тиранов суазорий, очевидно намекая на антисенатский террор в эпоху ранней империи. Обыкновенно школьные упражнения разделялись на суазорий (буквально "убеждающие речи"), то есть речи увещевательные, и контроверсии (дословно "противоречия"), то есть речи по поводу вымышленного судебного казуса. Вот пример первых: "Агамемнон обсуждает, принести ли ему в жертву Ифигению, если прорицатель Калхас утверждает, что иначе плыть невозможно?". Образец любопытной контроверсии из хрестоматии Сенеки Старшего приведен в "Истории римской литературы" под редакцией С.И. Соболевского: "Больной потребовал, чтобы раб дал ему яду. Тот отказался. Умирающий наказал наследникам распять раба. Раб ищет защиты у трибунов. Ритор, выступающий против раба, восклицает: "Вся сила завещаний погибла, если рабы не выполняют волю живых, трибуны — волю мертвых. Неужели не господин рабу, а раб господину определяет смерть?" Ритор, защищающий раба, возражает: "Безумен был приказавший убить раба; не безумен ли тот, кто и себя хотел убить? Если считать смерть наказанием, зачем ее просить? Если благом, зачем ею грозить?"1. Массу подобных примеров ученик риторической школы мог обнаружить в девяти книгах "Достопамятных деяний и изречений" Валерия Максима, опубликованных в 31 г. н.э. при императоре Тиберии. Скорее ритор, чем историк, Валерий Максим подбирает броские фразы, необыкновенные происшествия, включая и чисто фантастические, из всех доступных ему исторических сочинений, написанных как римлянами, так и другими народами. Он подбирает Редкие слова и выражения, злоупотребляет ритмическим построением предложений и никогда не упускает возможности выразить свою преданность режиму и императору. Все эти школьные упражнения, естественно, были очень далеки °т практики красноречия предшествующей эпохи, но не были вовсе бесполезны: они представляли собой прекрасную гимнастику для Ума и языка. Помимо этого, изобретательность и занимательность
158 1 Тацит К. Анналы // Соч.: В 2 т. М., 1993. Т. 1. С. 321. 2 Гаспаров М.Л. Цицерон и античная риторика. С. 65. 1 История римской литературы / Под ред. С.И. Соболевского. М., 1959. С. 518. 159
сюжета, чисто психологические коллизии, патетика, установка на > образное восприятие конфликта, игра воображения — все сближало риторику и поэзию. Результатом стало развитие жанра авантюрного романа и других не менее плодотворных жанров "второй софистики", оказавшей огромное влияние на развитие европейской литературной традиции. Однако времена меняются, и постепенно риторические школы в Риме, где в конце концов узаконили преподавание на латинском языке, наполняются не представителями древних аристократических родов, в результате императорского террора уходящих с политической сцены Рима, а "новыми людьми" из западных, а позднее и восточных римских провинций. "Провинциалы", введенные в сенат императорской властью, все более ратуют за необходимость и неизбежность утверждения монархии, о примирении с ней и стоическом приятии всех ее зол и положительных деяний. В философии пышно распускаются все формы эскейпизма — бегства от действительности в недра субъективных идеалистических концепций: скептицизм, кинизм, особая форма эпикуреизма в среде образованных знатоков, а также увлечение восточными мистическими культами в низовой среде. Впоследствии все это станет почвой для утверждения новой идеолоґии христианства. Глава новой риторической школы Марк Фабий Квинтилиан, размышлял "О причинах упадка красноречия" в одноименном трактате. На поставленный вопрос Квинтилиан отвечал как педагог: причина упадка красноречия в несовершенстве воспитания молодых ораторов. В целях улучшения риторического образования Квинтилиан пишет обширное сочинение "Образование оратора", где излагает ведущие взгляды своей эпохи на теорию и практику красноречия, образцом которого продолжает служить Цицерон. Подобно Цицерону ("Брут"), Квинтилиан видит залог процветания красноречия не в технике речи, а в личности оратора: чтобы воспитать оратора "достойным мужем", необходимо развивать его нравственность, чтобы он был "искусен в речах", следует развивать его вкус. Развитию нравственности должен служить весь образ жизни оратора, в особенности же занятия философией. На развитие вкуса рассчитан цикл риторических занятий, систематизированный, освобожденный от излишней догматики, ориентированный на лучшие классические образцы. "Чем больше тебе нравится Цицерон, — говорит Квинтилиан ученику, — тем больше будь уверен в своих успехах." "Но именно это старание Квинтилиана как можно ближе воспроизвести цицероновский идеал отчетливее всего показывает глубокие, исторические различия между системой Цицерона и системой 160 Квинтилиана. Цицерон, как мы помним, ратует против риторических школ, за практическое образование на форуме, где начинающий оратор прислушивается к речам современников, учится сам и не перестает учиться всю жизнь. У Квинтилиана, наоборот, именно риторическая школа стоит в центре всей образовательной системы, без нее он не мыслит себе обучения, и его наставления имеют в виду не зрелых мужей, а юношей-учеников; закончив курс и перейдя из школы на форум, оратор выходит из поля зрения Квинтилиана, и старый ритор ограничивается лишь самыми общими напутствиями для его дальнейшей жизни. В соответствии с этим Цицерон всегда лишь бегло и мимоходом касался обычной тематики риторических занятий — учения о пяти разделах красноречия, четырех частях речи и т.д., а главное внимание уделял общей подготовке оратора — философии, истории, праву. У Квинтилиана, напротив, изложение традиционной риторической науки занимает три четверти его сочинений (9 из 12 книг — это самый подробный из сохранившихся от древности риторических курсов), а философии, истории и праву посвящены лишь три главы в последней книге (XII, 2— 4), изложенные сухо и равнодушно и имеющие вид вынужденной добавки. Для Цицерона основу риторики представляет освоение философии, для Квинтилиана — изучение классических писателей; Цицерон хочет видеть в ораторе мыслителя, Квинтилиан — стилиста. Цицерон настаивает на том, что высший судия ораторского успеха — народ; Квинтилиан в этом уже сомневается и явно ставит мнение литературно искушенного ценителя выше рукоплесканий невежественной публики. Наконец — и это главное — вместо цицероновской концепции плавного и неуклонного прогресса красноречия, у Квинтилиана появляется концепция расцвета, упадка и возрождения — та самая концепция, которую изобрели когда-то греческие аттицисты, вдохновители цицероновских оппонентов. Для Цицерона золотой век ораторского искусства был впереди, и он сам был его вдохновенным искателем и открывателем. Для Квинтилиана золотой век уже позади, и он — лишь его ученый исследователь и реставратор. Путей вперед больше нет: лучшее, что осталось римскому красноречию — это повторять пройденное"1. Учеником и последователем Квинтилиана был Плиний Младший, автор уже упоминавшегося "Панегирика Траяну". Помимо этого огромного, почти в 100 страниц энкомия здравствующему властителю, пропитанного ненавистью к деспотизму его предшественника Домициана, в подражание Цицерону Плиний написал целый том писем (девять книг посланий к разным лицам и одну — деловой переписки с императором Траяном). Он сам собрал свои пись- Гаспаров М.Л. Цицерон и античная риторика. С. 68. 161 ма, к подлинным добавил фиктивные, написанные специально для издания в форме рассуждения и рассказа, с продуманной прихотливостью расположил их по книгам, не связанным со временем или определенным адресатом... Плиний был не лишен таланта и стилистического блеска, но его "стилизация" под классика Цицерона "особенно ярко показывает, насколько бессилен оказывается классицизм рядом с классикой"1. Другой значительной фигурой в истории "нового красноречия" стал философ и моралист Луций Анней Сенека (ок. 4 г. до н.э. — 65 г. н.э.). В молодости Сенека пробовал свои силы как судебный оратор, но настоящий успех имели его выступления в сенате, за которые он поплатился при Клавдии почти восьмилетней ссылкой. И хотя Сенека не претендовал на лавры ритора и наставника новых поколений, Квинтилиан свидетельствует об обратном: "Один он был в руках молодежи"2. В периоды общего упадка гражданских идей в обществах, прошедших путь от демократии к единовластию, всегда наблюдался процесс примирения риторики и философии. Сенека Младший — характернейший пример подобного симбиоза. Если Цицерон писал свои морально-этические трактаты в форме диалога, то Сенека в своих философских трактатах приходит к форме диатрибы — проповеди-спора, где новые и новые вопросы заставляют философа все время с разных сторон подходить к одному и тому же центральному тезису. Если трактаты Цицерона имели в основе линейную композицию развития тезиса — логику развития мысли, то в сочинениях Сенеки композиция как таковая отсутствует: все начала и концы выглядят обрубленными, аргументация держится не на связности, а на соположении доводов. Автор старается убедить читателя не последовательным развертыванием логики мысли, подводящей к центру проблемы, а короткими и частыми наскоками со всех сторон: логическую доказательность заменяет эмоциональный эффект. По существу, это не развитие тезиса, а лишь повторение его снова и снова в разных формулировках, работа не философа, а ритора: именно в этом умении бесконечно повторять одно и то же положение в неистощимо новых и неожиданных формах и заключается виртуозное словесное мастерство Сенеки. Тон диатрибы, проповеди-спора, определяет синтаксические особенности "нового стиля" Сенеки: он пишет короткими фразами, все время сам себе задавая вопросы, сам себя перебивая вечным: "Так что же?". Его короткие логические удары не требуют учета и взвешивания всех сопутствующих обстоятельств, поэтому он не пользу- 1 Гаспаров М.Л. Цицерон и античная риторика. С. 69. 2 Квинтилиан. Образование оратора. X, 1, 125. 162 ется сложной системой цицероновских периодов, а пишет сжатыми, однообразно построенными, словно нагоняющими и подтверждающими друг друга предложениями. Там, где Сенеке случается пересказывать мысль Цицерона своими словами, эта разница особенно ярка. Так, Цицерон писал: "Даже в гладиаторских боях, где речь идет о положении и судьбе людей самого низкого происхождения, мы обычно относимся с отвращением к тем, кто дрожит, молит и заклинает о пощаде, но стараемся сохранить жизнь тем, кто храбр, мужественен и смело идет на смерть: мы скорее жалеем тех, кто не ищет нашего сострадания, чем тех, кто его добивается" ("За Мило-на", 92). Сенека передает это так: "Даже из гладиаторов, говорит Цицерон, мы презираем тех, кто любой ценой ищет жизни, и одобряем тех, кто сам ее презирает" ("О спокойствии духа", 11,4). Вереницы таких коротких, отрывистых фраз связываются между собой градациями, антитезами, повторами слов. "Песок без извести", — метко определил эту дробную рассыпчатость речи ненавидевший Сенеку император Калигула1. Враги Сенеки упрекали его в том, что он использует слишком дешевые приемы в слишком безвкусном обилии: он отвечал, что ему как философу безразличны слова сами по себе и важны лишь как средство произвести нужное впечатление на душу слушателя, а для этой цели его приемы хороши. Точно так же не боится быть вульгарным Сенека и в языке: он широко пользуется разговорными словами и оборотами, создает неологизмы, а в торжественных местах прибегает к поэтической лексике. Так из свободного словаря и нестрогого синтаксиса складывается тот язык, который принято называть "серебряной латынью", а из логики коротких ударов и эмоционального эффекта — тот стиль, который в Риме называли "новым красноречием"2. Примером едкой публицистической манеры Сенеки может служить политический памфлет на императора Клавдия, написанный после его смерти, когда Сенека занял значительный пост в иерархической системе власти при молодом Нероне. В переводе на русский язык памфлет Сенеки назывался "Отыквление" ("Apocolokyn-tosis"), что звучало, как каламбур, по отношению к "обожествлению" (Apotheosis) — официальному ритуалу включения в сонм божеств каждого умершего римского императора со времен "Божественного Юлия". Острый комизм ситуации придавало то, что в Риме тыква традиционно слыла символом глупости. Сатира Сенеки начинается в духе инвективы против Клавдия, которого философ обвиняет в провинциальном происхождении, в 1 "harenam sine calce". Suet., Caligula, 53. 2 История всемирной литературы: В 9 т. М., 1983. Т. I. С. 473—474. 163 глупости, рассеянности, неуклюжей походке грузного и хромого человека. Особый предмет для издевательств составляет увлечение Клавдия филологией и греческим языком, еще не вполне обретшим права гражданства в Риме. Как образованный ритор Сенека блестяще пользуется цитатами из древних. К примеру, встречая Клавдия на небесах, Геркулес обращается к нему стихом из Гомера: "Кто ты таков? Где отчизна твоя? Где родитель живет твой?" Счастливый Клавдий, нашедший понимание на Олимпе, отвечает таким же стихом из "Одиссеи": "От Илиона меня к киконам буря пригнала". Такая смесь стихов (а Сенека для своей пародии пользуется цитатами не только из Гомера, но и из Еврипида, Вергилия, Катулла и менее известных поэтов) и прозы в античности называлась "менипповой сатурой". Сам строй языка, в котором много просторечья, поговорок, низменных выражений, контрастирует с цитатами из высокой классической литературы и обстановкой Олимпа, где и происходит "отыквление". Впоследствии этот стиль будет использован Лукианом для кинического развенчания всех божеских и человеческих авторитетов. Здесь же Сенека не упускает возможности восторженно прославить молодого преемника Клавдия Нерона, того самого императора, чьим воспитателем он был и по приказу которого вскроет себе вены. Последним великим оратором этой эпохи был Корнелий Тацит, сверстник Плиния. Единственное риторическое сочинение Тацита "Разговор об ораторах" появилось, по-видимому, немногим позже "Образования оратора" Квинтилиана, около 100 г. н.э. Вопрос о судьбах латинского красноречия вновь поднимается Тацитом, но не с точки зрения стиля и построения программы обучения риторике, а с точки зрения места риторики в жизни общества, социального смысла красноречия. Поэтому некоторые герои "Разговора об ораторах" (действие происходит в 75 г. н.э.) живо напоминают нам центральные образы цицероновского диалога "Об ораторе" (особенно стремительный и беспринципный Апр исполняет роль, аналогичную Антонию, а рассудительный образованный Мессала — цицероновского приверженца старины Красса). Разговор начинается высказанным желанием Курация Матерна отказаться от ораторских занятий и предаться чистой поэзии, поскольку тревоги, унижения и опасности подстерегают оратора на каждом шагу. Его позицию пытается оспорить Апр, приводящий доводы в пользу нынешнего красноречия, на что Мессала обращается к сравнению "нового" и "древнего" (т.е. республиканского) красноречия. Очевидно, что кра- j соты нового стиля слишком часто оказываются жеманными, недос- | тойными мужественной важности речи, что сама эта забота о внешности, яркости, блеске речи есть признак вырождения и упад- 164 ка. Кроме того, древнее цицероновское красноречие естественно порождало обилие слов обилием мыслей, усвоенных из философии, а новое красноречие с философией не знакомо, мыслями скудно и вынуждено прикрывать свое убожество показным блеском. "Август умиротворил красноречие", — подводит итог Мессала. Красноречию нет места в обществе, где царствует тиран. Как блестяще формулирует М.Л. Гаспаров: "Вопрос о судьбах римского красноречия распадается на два вопроса — о жанре и о стиле красноречия. Квинтилиан признавал незыблемость жанра красноречия, но предлагал реформировать стиль. Тацит отрицает жизнеспособность самого жанра красноречия (политического и судебного) в новых исторических условиях. Это мысль не новая: она трагической нотой звучала в том же цицероновском "Бруте"; и если Квинтилиан, читая "Брута", учился быть критиком, то Тацит, читая "Брута", учился быть историком. Действительно, он уходит от красноречия к истории, как Матери — к поэзии: первые книги "Истории" Тацита появляются через несколько лет после "Разговора об ораторах". Что же касается вопроса о стиле, то и здесь сказалось тацитовское чувство истории. Он видит вместе с Апром историческую закономерность перерождения цицероновского стиля в стиль "нового красноречия" и понимает, что всякая попытка повернуть историю вспять безнадежна. Поэтому вместе с Мессалой он не осуждает новый стиль в его основе, а осуждает только его недостатки в конкретной практике современников: изнеженность, манерность, несоответствие высоким темам. И когда он будет писать свою "Историю", он наперекор Квинтилиану и Плинию смело положит в основу своего стиля не цицероновский слог, а слог нового красноречия, но освободит его от всей мелочной изысканности, бьющей на дешевый эффект, и возвысит до трагически величавой монументальности. Стиль Тацита-историка — самая глубокая противоположность цицероновскому стилю, какую только можно вообразить; но Тацит пришел к нему, следуя до конца заветам Цицерона. Квинтилиан стремился перенести в свою эпоху достижения Цицерона, Тацит — методы Цицерона. Квинтилиан пришел к реставраторскому подражанию, Тацит — к дерзкому эксперименту. И то и другое было попыткой опереться на Цицерона в борьбе против модного красноречия; но путь Квинтилиана был удобен для бездарностей, путь Тацита доступен только гению. Поэтому на обоих путях цицероновскую традицию ждала неудача: классицизм Квинтилиана в течение двух-трех поколений выродился в ничто, а искания Тацита не нашли ни единого подражателя, и стиль его остался единственным в своем роде. Это было последнее эхо цицероновского призыва к обновлению риторики"1. Гаспаров М.Л. Цицерон и античная риторика. С. 70—71. 165 ЭЛЛИНСКОЕ ВОЗ- Последний период расцвета античной культуры РОЖДЕНИЕ И "ВТО- связан с кратковременным этапом стабилиза-РАЯ СОФИСТИКА" ции Императорского Рима и установления долгожданного pax romanorum — римского мира, который сводился не только к миру на римских границах, но и к миру между императорской властью и сенатом, почти целиком состоявшим из провинциальной знати. Сенатская оппозиция, возглавляемая представителями старинного римского нобилитета, была практически уничтожена путем репрессий императоров против сената в I в. н.э. Провинциальная аристократия в сенате склонилась к поддержке власти императоров и одобрению избранных им соправителей и наследников. Именно императорская власть защищает интересы новых сенаторов на местах, а в конце III в. н.э. официально распространяет право римского гражданства на всех провинциалов. С другой стороны, внутренние распри претендентов на власть наконец прекратились; огромная держава перестала стремиться к новым захватам, а оборона рубежей от варваров стала делом небольших гарнизонов. Центр культурной жизни империи переносится из столицы в провинции. В культуре II—III в. н.э. большую роль начинают играть грекоязычные окраины — Малая Азия и Сирия, а также Африка. "Основой "эллинского возрождения" было экономическое благосостояние и богатые культурные традиции восточных провинций: до второго века оно сковывалось сопротивлением римских ценителей, заметным и у Сенеки, и у Тацита, и у Ювенала. Теперь оно быстро расцветает и становится центральным явлением культурной жизни всей империи. Эллинофильство делается модой: африканцы Фронтон и Апулей декламируют на обоих языках, галл Фаворин и италик Элиан гордятся чистотой греческого слога, даже император Марк Аврелий пишет свои философские размышления по-гречески. Синтез греческой и римской культур, не встречая преграды уже ни в политическом сопротивлении Рима, ни в культурном высокомерии Греции, находит теперь свое окончательное выражение"1. Профессия странствующего ритора, выступающего в греческих городах с демонстрационным репертуаром гастролирующей знаменитости, становится настолько распространенной, что II в. н.э. принято считать веком "второй софистики". Терминологически понятие связывается с расцветом "первой" софистики в V в. до н.э., когда учителя красноречия, странствуя по Элладе, создавали дотоле невиданный образ мира, основанный не на слепой вере, а на разуме и знании. Конечно, знания "первой" софистики во многом базировались на релятивизме и скептицизме, но в основе они проверялись логикой и сами подготавливали почву для развития философии и История всемирной литературы. Т. 1. С. 485. 166 первых научных знаний о человеке, обществе и природе (именно в такой последовательности). "Вторая" софистика была явлением совершенно другого ряда, поскольку не ставила перед собой практических задач совершенствования человека и мира. Это было увлечение кастово замкнутой группы интеллектуалов, выступавших перед толпой, как факиры, демонстрирующие чудеса. Политическое красноречие не могло быть родом деятельности бродячего ритора, поскольку в сферу его деятельности перестало входить решение политических и государственных вопросов, да и его слушатели давно забыли шум Агоры и время, когда страной правило Народное собрание. Императорская власть была столь мощна и недостижима, что обсуждать ее решения не приходило в голову никому. Судебное красноречие перестало служить трибуной, с которой, как во времена Цицерона, провозглашали и защищали нравственные и политические идеалы; назначенный императором судейский чиновник в этом смысле не составлял благодатной аудитории. Единственным дошедшим до нас подлинным памятником судебного красноречия этого времени является "Апология, или Речь о магии" (Apologia sive de magia) Апулея (ок. 125—180 г. н.э.), произнесенная им в суде в свое оправдание. Конечно, для издания текст был переработан автором, но все же он дает довольно полное представление о судебном красноречии в провинциях Императорского Рима. Поводом к обвинению послужил навет недругов оратора, обвинявших его в черной магии. При изображении тупости, ограниченности и невежества своих обвинителей Апулей не жалеет красок. Помимо этого, он в лучших традициях инвективы создает портрет людей, утративших всякое понятие о порядочности. Характерны и зарисовки бытового характера, изображающие семейный быт зажиточных граждан далекой африканской провинции Рима (ср. Лисий). Зато свой собственный портрет Апулей рисует с нескрываемым удовольствием. Красивый и изысканный молодой ритор и философ, он везде подчеркивает свою образованность, умение прекрасно говорить, поэтический талант, великолепное владение латынью и греческим. Будущий автор "Золотого осла" с наслаждением цитирует греческих и римских поэтов, упоминает десятки исторических имен и фактов, ссылается на авторитеты Платона, Аристотеля, Феофра-ста... Он настолько увлечен риторическими красотами — антитезами, короткими, симметрично построенными фразами, ритмическими клаузулами, рифмованными концами предложений, архаическими и редкими словами, вульгаризмами и варваризмами, которые он собирает как скупец, — что, кажется, иногда забывает о формальном поводе произнесения речи — защите от обвинения в колдовстве. Стиль Апулея в 167 античности именовали "африканским", но по своей пышности, цветистости и изощренности он был близок к азианству. Единственное, о чем Апулей никогда не забывает, так это об использовании малейшей возможности польстить власть предержащим — в конкретном случае наместнику провинции, возглавлявшему суд. Речь приносит очевидные плоды — Апулей оправдан и может продолжать творить. Ощущавший себя наследником классической Эллады Апулей в одном из сохранившихся отрывков речей выражает умонастроение, объединяющее всех риторов "второй" софистики: "Один мудрец, ведя беседу за столом, произнес слова, ставшие знаменитыми: "Первая чаша принадлежит жажде, вторая — веселью, третья — наслаждению, четвертая — безумию. Но о чашах муз должно сказать наоборот: чем чаще следуют они одна за другой, чем меньше воды подмешано в вино, тем больше пользы для здоровья духа. Первая — чаша учителя чтения — закладывает основы, вторая — чаша филолога — оснащает знаниями, третья — чаша ритора — вооружает красноречием. Большинство не идет дальше этих трех кубков. Но я пил в Афинах из иных чаш: из чаши поэтического вымысла, из светлой чаши геометрии, из терпкой чаши диалектики, но в. особенности из чаши всеохватывающей философии — этой бездонной нектарной чаши. И в самом деле, Эмпедокл создавал поэмы, Платон — диалоги, Сократ — гимны, Кратет — сатиры, Эпихарм — музыку, Ксенофонт — исторические сочинения, а ваш Апулей пробует свои силы во всех этих формах и с одинаковым усердием трудится на ниве каждой из девяти муз..."1 На самом деле стремление совместить все искусства оборачивалось утратой возможности достичь совершенства хотя бы в одном из них, в частности в красноречии. Как в случае с Апулеем, судебное красноречие этого времени вырождается в "Апологию самому себе" и инвективу на противника. Единственным благодатным жанром в условиях Императорского Рима II—III в. н.э. становится торжественное, эпидейктическое красноречие, в котором похвала наместнику, городу, памятнику, богу или абсурдным — горшкам, мышам, мухе (см. Лукиан) — есть часть концертной программы странствующих виртуозов слова. Наиболее обидным представляется то, что эллинская культура в Средиземноморье продолжает рождать талантливых мастеров красноречия. Но на последней стадии умирающей культуры слово, как и оружие, "игрушкой золотою" блещет на стене, "увы, бесславной и безвредной". Поскольку перспектива будущего общественного развития в культуре Императорского Рима II—III в. н.э. отсутствует, возникает характерная и для предшествующего периода идеализация прошлого. "Сочетание сознательной реставрации культурных форм прошлого расцвета и бессознательного тяготения к культурным формам наступающего упадка определяет своеобразие этой ступени развития античной литературы", — отмечает М.Л. Гаспаров1. Реставраторские поиски идеала и образца в истории давно ушедших эпох определяют творчество великого мастера красноречия Плутарха (ок. 45 — после 120 г. н.э.). Его "Сравнительные жизнеописания", не раз цитировавшиеся в этой работе, могут служить великолепным образцом риторической практики. Но, помимо прочего, Плутарх — великий историк и моралист, "речи" его героев, диалоги и диатрибы в его философских беседах связаны с беллетристикой. Говоря о прошлом, Плутарх позволяет себе пропагандировать древние республиканские и демократические идеалы. Поэтому его творчество в период развития "второй софистики" стоит несколько особняком. Собственно в риторике реставраторские тенденции ощущаются еще сильнее, чем в истории (Плутарх, Дион Кассий) и в философии (Эпиктет, Филострат). "Почвой для них был аттицизм — стремление вернуться к языку классиков, минуя язык эллинистических писателей. Мы видели зарождение этого направления в I в. до н.э. и победу его в I в. н.э. Но тогда крайности его были смягчены, и понятие "подражание классикам" понималось достаточно широко Теперь, когда уход в древность стал знамением времени, это понятие сузилось до его буквального значения. Идеалом красноречия было объявлено точное воспроизведение аттического диалекта древних классиков, т.е. языка 600-летней давности. Все слова, вошедшие в язык позднее, изгонялись из употребления в речах. Противоестественность такого языкового консерватизма очевидна; и все же аттицизм восторжествовал в литературе, по крайней мере в "высокой" литературе. Были мастера, которые даже импровизировали по-аттически. Отдельные виртуозы достигали такого совершенства, что их сочинения долго принимались за подлинные произведения V в. до н.э.; но большинство писателей довольствовалось более отдаленным подражанием, оставлявшим больше места собственному вкусу. Играл роль также и выбор образца: одни предпочитали воспроизводить манеру Исократа, другие — манеру Демосфена; были такие, которые по желанию подражали то одному, то другому; были такие, что при этом даже выходили за пределы аттического круга 169 1 Апулей. Апология. Метаморфозы. Флориды / Пер. М.А. Кузьмина и С.П. Маркиша. М., 1993. С. 351—352. 168 История всемирной литературы Т. 1. С 486. образцов и подражали, например, ионийской прозе Геродота (Арриан в "Индии", Лукиан в "Сирийской богине"). Это прощалось, потому что главное требование времени — реставрация старины, оставалось удовлетворенным.<...> Однако все это подражание аттическим классикам практически ограничивалось одной лишь областью — областью языка. Уже на уровне стиля, а тем более на уровне жанра, не говоря уже об уровне тем и идей, никакое следование аттическим образцам было невозможно. ...оратору не в чем убеждать, и он может лишь услаждать и волновать свою публику; по-прежнему главным для оратора остается внешний эффект, ради которого мобилизуются и пышные периоды, и звонкие созвучия, и броские образы, и четкие ритмы; по-прежнему питомником такого красноречия является риторская школа с ее декламациями, темы которых или вымышлены, или заимствованы из далекой древности. Иными словами, аттицизм господствует лишь в уделе грамматика, а в уделе ритора продолжает царить тот эллинистический стиль, который когда-то назывался "азианством", а потом "новым красноречием"1. Наиболее блистательным ритором этого периода может быть назван Дион Хрисостом (Златоуст — 40—120 г. н.э.), уроженец Вифинии, воплотивший в себе идеал странствующего оратора и философа-киника. В прославленной "Олимпийской речи, или Об изначальном сознавании божества" он много раз варьирует известный кинический тезис "...я ничего не знаю и не говорю, будто знаю"2. Кинизм — наиболее воинствующее, критическое учение античности, и поэтому спокойной жизни Диону не видать. Поводом странничества и несения комплекса страдальца, зарабатывающего на жизнь поденным трудом, послужил конфликт Диона с императором Домицианом, запретившим ритору жить в Вифинии и в Италии, поскольку последний сблизился в Риме с придворной оппозицией. Дион действительно стремился к общественно значимому красноречию, но судьба политической публицистики и ее носителей при авторитарном правлении предсказуема, и поэтому талантливый ритор избирает роль странствующего философа. Из речей "Об изгнании", "Диогеновских", "Борисфенской" нам известно о четырнадцатилетних скитаниях Диона. Смерть Домициана и воцарение новой династии Антонинов изменили политическую ситуацию в Риме. При императоре Траяне гонения на сенат закончились, и Дион вернулся к широкой общественной деятельности. Являясь ви- 1 История всемирной литературы. Т. 1. С. 487—488. С. 284. 170 2 Цит. в пер. Н. Брагинской и М. Грабарь-Пассек по изд.: Ораторы Греции. финийским послом в Риме, он произносит перед Траяном четыре знаменитые речи-проповеди "О царской власти", в которых обосновывает и утверждает идею просвещенной монархии. Эти речи, почти лишенные лести, отличаются от характерных для времени Диона торжественных славословий императору. Он умеет быть суровым и в отношении сограждан, которых упрекает в безнравственности и легкомыслии ("Александрийская речь"), но слава его базируется совсем на других, парадоксальных по своему характеру сочинениях. В уже упомянутой "Олимпийской речи..." Дион делает центральным эпизодом мнимое оправдание Фидия, "человека речистого и уроженца речистого города, да к тому же близкого друга Перик-ла...(55)". Великий скульптор V в. до н.э. защищается от обвинения в создании с помощью "смертного искусства" облика божества, "соответствующего его имени и величию". Воображаемый суд и воображаемые речи, Аттика V в. до н.э., пышные риторические украшения, общие места философских размышлений о происхождении богов — все так сильно напоминает упражнения риторской школы, что речь Диона просто перестает восприниматься всерьез. В филологическом знании, в умении цитировать древних, в попытках пси-хологизации искусства Диону нет равных. Но стилистика времени накладывает свой отпечаток на усилия ритора, желающего быть философом, и превращает его искусство в поле борьбы с самим собой, борьбы изнурительной и драматической, но заметной только внимательному глазу специалиста. Риторика Диона перестает также быть формой общественной пропаганды и превращается для толпы в "чистое искусство" избранных... Еще более показательна в этом смысле "Троянская речь". Повод к ее созданию чисто политический, а не абсурдно-парадоксальный, как представляется поверхностному взгляду. Действительно, что может быть абсурднее попытки опровержения Гомера, повествующего о падении Илиона?! Но формальная, игровая задача обоснована автором так: "Всех людей учить трудно, а морочить легко<...> меня не удивило бы, если бы вы, мужи Илиона, были готовы больше доверия высказать Гомеру, хотя его ложь о вас чудовищна, нежели мне с моей правдой, и если вы были бы готовы признать того божественным мужем и мудрецом и с самого младенчества обучать своих детей его стихам, хотя вашему городу в них достаются только поношения, да еще и клеветнические...(4)". О чем речь и почему слушатели Диона "мужи Илиона"? Внимательным читателям Вергилия и без комментариев ясно, что оратор обращается к гражданам Римской империи, потомкам Энея, основателя римского могущества. Еще до появления "Энеиды" римляне возводили генеалогию своих знатнейших родов к троянскому царевичу Энею, сыну Венеры и 171 Анхиза, бежавшему из разоренного ахеянами Илиона. Например, род Юлиев, знаменитостью в котором был диктатор Гай Юлий Цезарь, называл своей прародительницей Венеру (мать Энея), а родовое имя возводил к Иулу, сыну Энея от Лавинии. Священная история Рима, получившая формальное воплощение в национальном эпосе римского народа, вышедшем из-под пера Вергилия, была ответом латинян на заносчивость "жалких грекосов", гордившихся своей многовековой историей. Могущественные цари мифической Трои стали предшественниками Ромула и Рема, чтобы римская гордость не страдала при звуках песен Гомера. Задача Диона еще более формальна и тенденциозна. Он намерен уличить Гомера во лжи и доказать, что в борьбе под Троей ахейцы потерпели поражение и убрались восвояси, не получив даже Елены, которая между тем была выдана замуж за Александра (Париса) "по воле ее родичей (61)". Троянский царевич не оскорбил греков похищением "мужней жены" и нарушением законов гостеприимства, а вражда к царству Приама Менелая и Агамемнона была вызвана опасениями за утрату микенского влияния на Элладу с усилением влияния троянского... В свою парадоксальную речь Дион привлекает целый арсенал понятий й терминов современной ему римской политики. Блистательная эрудиция филолога, историка, психолога, весь запас риторических приемов, глубокий аналитический ум — средства, направленные на осуществление жалкой идеи — доказать мифическое римское превосходство над мифическими же героями Эллады. Дио-ну в этой речи невозможно отказать в казуистической логике и в знании человеческого характера. Его доводы нередко раздражают, особенно требования формального правдоподобия от автора эпической поэмы, но неожиданно — убеждают. Тенденциозность Гомера в изложении событий отмечалась критикой и в новое время (например, "Лаокоон..." Лессинга). Диону же в этом смысле нет равных. Оратор убедителен, серьезен и оттого еще более наивен. Развенчание Гомера — фарсовый, комедийный прецедент, поскольку ценность гомеровского эпоса не столько в его фактической достоверности, сколько в гуманистическом пафосе и великой поэзии. О таланте Хрисостома стоит только сожалеть, ибо великий дар его сведен к формальной игре ситуациями и смыслами: демонстрирование эрудиции, измельчение проблематики, поиски редких сюжетов, элитарность, оригинальность, изыск — все так знакомо нам, живущим в среде постмодернистской культуры. В этом нет вины Диона, такова судьба красноречия в периоды кризиса культуры. Уточним, такова судьба публицистических жанров в период умирания гражданского общества. 172 В середине II в. н.э. на смену Плутарху и Диону приходит Элий Аристид (ок.117—189 г. н.э.) — идеальное воплощение "второй софистики". Профессор Ф.Ф. Зелинский метко характеризует "вторую софистику" Аристида таким образом: "Явление это — очень интересное в бытовом отношении, но малоутешительное в литературном, и мы бываем склонны проклинать извращенный вкус последующих эпох, которые, дав погибнуть стольким сокровищам греческой поэзии, бережно хранили нам бессодержательные речи Элия Аристида"1. Аристид был при жизни очень знаменит (до наших дней сохранилось 55 его речей) и кичлив. Модный ритор, он заносчиво заявлял, что "не пользуется словами, не засвидетельствованными у древних"2. Его искусство — стилизация, его идеи — официальные версии имперской политики ("Похвала Риму"), он самобытен только в болезни, когда создает благодарственные, как молитвы, речи во славу Асклепия, бога-врачевателя. "Вторая священная речь", одна из пяти дошедших до нас "преданий о божественных откровениях Асклепия", поражает читателя прежде всего отсутствием продуманного плана или хотя бы хронологического рассказа о событиях. Свободное течение мысли прихотливо располагает материал, с трудом воспринимаемый на слух. Это сбивчивый рассказ человека, приобщившегося к "чуду". Предметом речи становятся пересказы вещих снов, пророчеств, описание жертвоприношений, омовений, магических обрядов, чудесных спасений и, наконец, явлений бога самому рассказчику (тип былички). Однако жанры мистического пророчества и публицистического красноречия почти несовместимы, поэтому логика риторической структуры разрушена, исторические экскурсы (тема чумы в Афинах при Перикле) и блеск "ученой" эрудиции неуместны. Впрочем, речи Аристида, может быть, в большей мере, чем другие сохранившиеся документы эпохи, отражают умонастроения толпы, устранившейся от общественной проблематики, склонной к суевериям и мистицизму, увлеченной самыми крайними формами восточных мистических культов. Интересной фигурой последнего века античной риторики является Либаний (314—393 г. н.э.), всеми признанный ритор и грамматик из Антиохии, мастерству которого подражали и знаменитый император Юлиан Отступник, и его христианские антагонисты Василий Кесарийский и Григорий Назианзин. Либаний — прежде всего учитель красноречия, и в его наследии сохранился ряд риторических упражнений — декламаций (прогим- 1 Зелинский Ф.Ф. История античной культуры. С. 339. 2 Борухович В. Ораторское искусство Древней Греции // Ораторы Греции. С. 17. 173 L насмы, как называли их древние). Познакомившись с ними, можно представить процесс обучения в риторских школах поздней античности. Помимо общеобразовательных знаний по разным дисциплинам, ученики получали навыки в композиционном построении речи и в нахождении элементов, оживлявших материал. "Среди этих упражнений особое место занимает басня (типа эзоповской), диегема (рассказ на историческую тему), хрия (развитие морального принципа каким-либо знаменитым человеком), сентенция (развитие философского положения), опровержение (или, наоборот, защита) правдивости рассказа о богах и героях, похвала (или, наоборот, порицание) какого-либо человека или предмета, сравнение (двух людей или вещей), экфраза (описание памятника изобразительного искусства или достопримечательной местности)"1. Весь комплекс риторического мастерства и соединение разнообразнейших жанровых специфик находим в "Апологии Сократа ритора Либания", написанной с этико-эстетической целью прославленным виртуозом спустя едва ли не семь веков спустя после казни героя энкомия. В "Апологии Сократа" Либаний блистает изощренной аттической речью и аттической же эрудицией. Это торжественное по жанровой специфике риторическое упражнение (житие и муки мудреца Сократа) стилизовано под речь судебного защитника, выступающего на процессе 399 г. до н.э. Вдохновленный собственной патетикой Либаний, семь столетий спустя после гибели Сократа, восклицает, что "готов с Сократом рядом встать и правосудию ответить" (92)2. В этой речи, как и во многих других, Либаний почти не употребляет слов, отсутствующих в лексиконе Демосфена. Разнообразие и богатство его лексики позволяет ему подбирать самые близкие современным понятиям лексические эквиваленты, благодаря чему его изложение становится максимально понятным и напоминает естественную разговорную речь. Виртуозно владеющий приемами аристотелевой риторики Либаний выстраивает целый ряд энтимем, помогающих опровергнуть обвинения, выдвинутые против Сократа Анитом, Милетом и проч., и вдумчивый историк получает дополнения к рассказу Платона и Ксенофонта о процессе Сократа. Затем автор "Апологии..." III века широко пользуется приемом наведения, обратившись к мифологии и аттической истории не столько с целью доказательства невиновности подсудимого, сколько с надеждой про- 1 Борухович В. Ораторское искусство Древней Греции // Ораторы Греции. С 21 2 Апология Сократа ритора Либания. Цит. соч. в пер. М.А. Райциной // Суд над Сократом. СПб, 1997. 174 демонстрировать свои глубокие знания и начитанность в этих областях. При использовании риторических антитез, амплификации, олицетворений и прочих красот Либанию нет равных. Все приемы уместны, ясны и наглядны, только приведены в таком изобилии, что общий смысл говоримого постепенно теряется для неопытного читателя, и, по сути, не может быть воспринят слушателем. 184 отлично сделанных и выверенных периода с кульминацией (обращением к Аполлону Дельфийскому, нарекшему Сократа мудрейшим из людей) точно в сотой книге не предназначены для произнесения. Как большинство эпидейктических речей, "Апология..." Либания назначалась для прочтения и хранения почитателями и учениками. И все же в "антикварной" речи Либания есть важные для автора осовременивающие моменты. Их три: во-первых, стоицизм Сократа (не станет мудрец к средствам неблаговидным для оправдания своего прибегать..." — 3, а также 170), как образец достойного поведения философа и интеллектуала в условиях политических гонений; во-вторых, тема благодатности роли философии и риторики1 в политической и общественной жизни (Либаний рассуждает о судьбе Фемистокла, Мильтиада, Аристида, осужденных и гонимых народом, хотя они не были учениками софистов, и продолжает: "Итак, мужи, ни одним словом софиста не испорченные, запятнали себя делом бесчестным; тогда как Перикл, сын Ксантиппа, народом правил и согласия с волей своей добивался легко. Под эгидою Зевса, царя богов, достоинства царского на земле учредителя, достиг сей муж всех мыслимых вершин в государстве, и послушались его сограждане, когда просил их питомец Анаксагоров учителя из тюрьмы 1 Учитель и ритор Либаний в сердцах не может сдежать негодования, коснувшись темы "дурных учеников": "Виноват ли наставник в том, что леность, недостаток способностей или добронравия помешали кому-то из питомцев его усвоить зерно наставлений, как хотелось учителю? Не в ученике ли самом, что безразличен остался к словам старшего — по легкомыслию, а может статься, оттого, что с уроком в душе не соглашался, ибо склонялся к примерам иным, — причина никудышнего результата? Представьте, для сравнения, земледельца, трудившегося на пашне усердно, орудия выбравшего наилучшие и самых крепких волов, однако оставшегося ни с чем, когда пришло время жатвы, ибо все приложенные усилия бесплодие почвы сгубило? Кого обвините вы в неудаче — пахаря или безжизненный грунт? Какому угодно ремеслу обучаясь — башмачника ли, плотника, — успехами Ученики не одинаковы: один превзойдет учителя, другой точь-в-точь приемы мастера повторяет, и на шаг от усвоенного урока отступить не отваживаясь: дурак же и азбуки дела не одолеет. А все потому, афиняне, что разнятся люди природой своей в дарованиях и способностях, и иной раз усилия воспитателя тщетны. Не смирись мы с истиной сей, посчитай учителя всемогущим — никто Не дерзнул бы знанием поделиться — ведь воспользуйся им ученик неверно, а то и во зло окружающим, не сносить учителю головы" (142—143). 175 вызволить. А может, уроки софиста — источник Перикловой славы и добродетели, благодаря им снискал он признательность величайшую и любовь народа?.. (156). С другой стороны, Критий и Алкиви-ад, возможно, выросли б малыми вовсе беспутными, если б знакомство с наукой сей души их не смягчило..." (160) В-третьих, псевдопророчество о проклятиях и несмываемом позоре, павшем на головы виновников смерти философа ("Заклеймит вас на веки вечные несмываемое пятно позора. Писатели знаменитые в трудах своих его обессмертят — ведь записанная история повествует бесстрастно о добром и злом, и не вычеркнешь ни строки из памяти человеческой — 176, а так же 181, 182). Все три темы указывают на то, что Либа-ний сосуществует с формирующейся властью средневековых императоров и в его творчестве остро встает вопрос об отношениях слова с единовластием, интеллекта — с монополией на мысль, общечеловеческой нравственности — с государственными интересами. Формальное мастерство Либания, его виртуозное владение словом в полной мере воплощены в "Надгробном слове по Юлиану" — эпитафии на смерть императора, убитого в 363 г. н.э. во время войны с Персией. Для Либания Юлиан — покровитель, заступник и единомышленник. Поэтому в "надгробной речи", на самом деле существовавшей лишь в письменном варианте и никогда не произносившейся, Либаний создает род энкомия — панегирик рано умершему властителю. Несомненно, образцом для Либания служит Исо-крат — создатель жанровой специфики энкомия и "пишущий" оратор. Эпитафий Юлиану строится по вполне привычной схеме похвальной речи: происхождение — воспитание — характер — деяния. Рассказ о формировании личности будущего благодетеля империи во многом напоминает "Евагора" Исократа: "Однако не во всем был он ровней товарищам, ибо куда как далеко опередил их понятливостью и смышленостью, и памятливостью, и неутомимостью в ученье... (12)"1. Подражая классикам, Либаний вдруг сбивается на стиль христианских житий, повествуя о чудесах, свершенных богами ради сохранения жизни будущего наследника престола (10, 28— 30, 40—41 и проч.). В личности Юлиана Либаний отмечает не только традиционные античные добродетели — доблесть, гражданственность, мудрость и справедливость, но и христианские, совсем недавно вошедшие в обиход представлений современников ритора, такие как скромность, застенчивость, покорность диктату императора Константина и прочее, в то время как идейные противники Юлиана христиане названы "растленными" (121). Либаний — человек своего времени, и его нескрываемое восхищение вызывают та- кие деяния Юлиана, сама мысль о которых не могла бы прийти в голову ораторам классического периода. Например, император разгоняет чиновничий аппарат (отсутствовавший при демократии), полный мздоимцев и преступников, и окружает себя более или менее честными людьми (130—134). Император правит суд (который при демократии был судом присяжных) с удивительной простотой в обхождении: "...даже с судейского места обращался он к тяжущимся витиям и к их подзащитным совершенно запросто, дозволяя всяческие вольности: хоть кричи во все горло, хоть руками размахивай, хоть ходуном ходи, хоть издевайся над противником и прочее подобное — все, что принято делать для победы в прениях. Обыкновенно обращался он к спорящим "друзья мои", именуя так не одних витий, но всех — впервые в наше время называл владыка подданных друзьями и таковым словом стяжал приязнь крепче, чем вертишейка бы навертела!" (189—190). Конечно, герой энкомия — талантливый полководец, которому содействуют боги, мудрый и милосердный государственный правитель, любимый народом, но как далек этот идеал не только от исо-кратовского образца, но даже от литературного облика Юлия Цезаря! Нечто подобное наблюдаем и на языковом уровне, когда великолепные антитезы, хиазмы, перечисления, созвучия, ритмизованные отрывки являются красотами сочинения, воспринимаемого исключительно в процессе чтения, поскольку объем эпитафия вряд ли бы мог позволить оратору произнести его за один раз. Великолепная начитанность и эрудиция Либания в древней истории Эллады нужна ему не в качестве аргументов в политической полемике, как это было у Демосфена и Исократа, а для пышных сравнений, как украшение, придающее величие подвигам сегодняшнего императора. Это тупик в развитии античной публицистики, потому что стилос не притупился, но талант и мастерство тратятся на цели, недостойные усилий. Публицистика — искусство публичное, в обстановке душных кабинетов и школьных классов оно вырождается, разрушается, гибнет. У Либания были современники — Фемистий, Гимерий — известные риторы, претендовавшие на звание философа и поэта, но в их наследии мы находим те же черты. Стоит ли говорить о них? |
Релевантная научная информация:
- КЛАССИЧЕСКАЯ РИТОРИКА V-IV вв. до н.э. - Риторика
- РИТОРИКА В ЭПОХУ ЭЛЛИНИЗМА - Риторика
- История государства и права Учебники по праву
- Корнилова Е.Н. Риторика — искусство убеждать. Своеобразие публицистической античной эпохи: Учебное пособие. — М.: Изд-во УРАО, 1998. — 208 с. - Риторика
- 3.1. Развитие принципов налогообложения - Налоговое право
- 18.2. Принципы юридической ответственности за нарушения налогового законодательства - Налоговое право
- Введение. Предмет и методология истории государства и права зарубежных стран - История государства и права
- § 1. Первобытное общество и догосударственные формы социального управления - История государства и права
- § 2. Генезис вадобщинных структур и образование протогосударств - История государства и права
- § 1. Возникновение государства в античном мире и полисная система - История государства и права
- § 2. Право в государствах античного мира - История государства и права
- § 4. Римская империя - История государства и права
- § 1. Развитие источников права - История государства и права
- § 3. Римское право классического и постклассического периодов - История государства и права
- § 1. Общая характеристика средневекового государства в Западной Европе - История государства и права
- § 2. Основные черты средневекового права в Западной Европе - История государства и права
- § 1. Англосаксонская раннефеодальная монархия - История государства и права
- Глава 21. Право средневековой Франции - История государства и права
- Глава 22. Право средневековой Германии - История государства и права
- Глава 25. Особенности развития государства и права в странах средневекового Востока - История государства и права
Другие научные источники направления Риторика:
-
1. Сергеич П.. Искусство речи на суде. 1988
2. Л.А. Введенская, Л.Г. Павлова.. Культура и искусство речи. Современная риторика. 1998
3. С.Д. Абрамович, В.В. Молдован, М.Ю. Чикарькова. Риторика загальна та судова: Навч. посіб.. 2002