Риторика

Аристофан. Ахарняне, 531.

Перикл принадлежал к типу ораторов, привлекавших слушателе! твердой логикой и уверенностью в правоте, истинности своей пози Ции. Стремление взвинтить чувства и страсти толпы, завоевать себі эмоциональных сторонников было ему чуждо. Стройная логика ег< речей стала результатом серьезной подготовки. Об этом сообщае-

Плутарх, утверждая, что на призывы из толпы Перикл нередко отказывался говорить, ссылаясь на то, что не успел подготовиться1. В период наивысшего подъема демократии в Афинах популизм был чужд ее вождю.

По рассказам того же Плутарха, на ораторской трибуне Перикл держался спокойно и с достоинством; во время речи выражение его лица почти не менялось, он не прибегал к жестикуляции, выражался сдержанно и никогда не смеялся на трибуне, не смешил народ какими-либо забавными рассказами или выходками.

К сожалению, судить о красноречии Перикла мы можем лишь по отзывам современников, поскольку "ничего писаного, кроме постановлений, он после себя не оставил"2. Аристотель в "Риторике" передает лишь несколько "крылатых выражений" Перикла, врезавшихся в память его слушателей. Например, "Перикл в "Надгробной речи" сказал, что потеря юношества имеет для отечества такое же значение, как если бы из года исчезла весна"3 или "сравнение, которое Перикл делает относительно самосцев, что они похожи на детей, которые и берут предлагаемый им кусочек, но продолжают плакать"4. Платон, не любивший Перикла, тем не менее отзывался о нем, как о "совершеннейшем в ораторском искусстве"5, а Ксенофонт, утверждал, что Сократ сравнивал Перикла с сиренами6. Некоторое представление о содержании перикловых речей (а точнее его политики) мы можем почерпнуть из "Истории" Фукидида, где рассказчик вкладывает в уста исторического лица три речи, каждая из которых являет квинтэссенцию смысла афинской демократии: "И так как у нас городом управляет не горсть людей, а большинство народа, то наш государственный строй называется народоправством. В частных делах все пользуются одинаковыми правами по законам. Что же до дел государственных, то на почетные государственные должности выдвигают каждого по достоинству, поскольку он чем-нибудь отличился не в силу принадлежности к определенному сословию, но из-за личной доблести. Бедность и темное происхождение или низкое общественное положение не мешают человеку занять почетную должность, если он способен оказать услуги госу-

1 Плутарх. О воспитании детей, 9.

2 Плутарх. Перикл, 8.

3 Аристотель. Риторика, I, 7, 1365 а. Цит. в пер. Н. Платоновой // Античные риторики / Собр. текстов, коммент. и общ. ред. А.А. Тахо-Годи. М., 1978. С. 99, 134.

4 Там же. III, 4, 1407 а.

5 Платон. Федр, 269 Е.

6 Ксенофонт. Воспоминания, III, 5, 18. Цит. по: Ксенофонт. Сократические сочинения. СПб, 1993.

20

дарству"1. "...только мы одни признаем человека, не занимающегося общественной деятельностью, не благонамеренным гражданином, г бесполезным обывателем. Мы не думаем, что открытое обсуждение может повредить ходу государственных дел. Напротив, мы считае неправильным принимать нужное решение без предварительной подготовки при помощи выступлений с речами за и против...

Одним словом, я утверждаю, что город наш — школа всей Элла ды..." (Fhuc., II, 40, 2; 41, 1). Эти слова, вложенные Фукидидом І уста Перикла, были, по утверждению историка, произнесены нг торжественном погребении погибших защитников Афин по завер шении первого года Пелопоннесской войны. Отдавая дань мужеству и гражданской доблести павших, Перикл прибегает к патетической манере изложения своих идей: "Признав более благородным всту пить в борьбу на смерть, чем уступить, спасая жизнь, они избежал! упреков в трусости, и решающий момент расставания с жизнью бьи для них и концом страха и началом посмертной славы" (Fhuc., II 42, 5). Глубокая страстность перикловых речей в изложении Фуки дида связана с пропагандой идеалов гражданственности и патрио тизма, обретших новый смысл в условиях демократического госу дарственного устройства, "...как бы хороши ни были дела частной лица, с гибелью родины он все равно погибнет, неудачные же І счастливом государстве гораздо скорее поправятся, — считает Пе рикл. — Итак, если город может перенести бедствия отдельны: граждан, а каждый отдельный гражданин, напротив, не в состояниі перенести несчастья города, то будем же защищать родину... (Fhuc., II, 60, 3—4). Вся речь проста и логична, построена на цен ностях, понятных всем и не требующих ни доказательств, ни осо бых ухищрений и красот. Хотя, возможно не без вмешательств, Фукидида, в речи первого стратега мы встречаем и достаточно рас пространенные, профессионально выверенные приемы, наприме] градацию: "Ведь тот, кто хорошо разбирается в деле, но не може растолковать это другому, не лучше того, кто сам ничего не сооб ражает; кто может и то и другое, обладая талантом и красноречием но к городу относится недоброжелательно, не станет подавать доб рые советы, как любящий родину; наконец, если человек любит рс Дину, но не может устоять перед подкупом, то он может все прс Дать за деньги" (Fhuc., II, 60, 6).

Предводитель партии радикальных демократов Клеон, сменивши] Перикла на посту первого стратега, являл собой иной тип оратора І вызвал бесчисленные нападки Аристофана и Фукидида. Как орато

Фукидид. История / Изд. подг. Г.А. Стратановский, А.А. Нейхард, Я.Л* Боровский. М., 1993.

Клеон отличался дотоле невиданной раскованностью поведения на трибуне1 — свободой жестикуляции и напористостью выражений. "Он отбросил всякую благопристойность на ораторской трибуне, — рассказывает Плутарх. — Он первый, обращаясь к народу, начал кричать, сбрасывать с себя плащ, ударять себя по бедрам, бегать во время речи и тем подал людям, занимавшимся государственными делами, пример того своеволия и пренебрежения к приличию, которое потом привело все в беспорядок и расстройство"2.

Непристойность поведения Клеона и довольно странная для государственного деятеля манера держаться объяснялись многими факторами, повлиявшими на формирование его политического имиджа. В отличие от Перикла, принадлежавшего к древнему царскому роду, из которого происходил и Солон, Клеон был владельцем кожевенной мастерской — ремесленником, который выражал убеждения наиболее бедной и наименее образованной части афинского населения — охлоса (от греч. ox^oq — народ, толпа, сборище). Чтобы устранить Перикла, традиционно занимавшего центристскую позицию, Клеон обратился к черни, угождая ей по всякому поводу, льстил ее самолюбию. Клеон стал тем типом афинского демагога (букв. 5тца.сфау'єсо — руководить народом), который придал негативную окраску званию народного вождя. Клеон был законченным типом политика, ныне называемого популистом; он пришел к власти в период кризиса афинской демократии и привел народ к трагическому поражению в Пелопоннесской войне, к кровавой тирании Тридцати, к распаду мифа перикловых Афин. Современники и потомки ненависть к политике Клеона переносили на саму личность политика. Не случайно Фукидид называет его "наглейшим из граждан"3. В представлении европейца имя Клеона обычно ассоциируется с комической маской Кожевника, Пафлогонца — мошенника и плута, нарисованного Аристофаном в прославленной комедии "Всадники", где сам афинский народ предстает в образе выжившего из ума старика Демоса.

Как и в случае с Периклом, мы не имеем подлинных текстов речей Клеона; их смысл излагает Фукидид, чье мнение нельзя считать объективным (об этом сказано выше). Плутарх же повествует о Клеоне спустя без малого шесть веков (I в. н.э.), естественно, со слов современников Пелопоннесской войны. Подобно Фукидиду, он

1 О нарушениях Клеоном норм поведения на ораторском возвышении мы можем судить хотя бы по замечанию Аристотеля, создававшего свой труд едва ли не век спустя: "..."говоря, он одновременно шагал" — обнаруживается нрав буйный и грубый." (Arist, Rhetor., Ill, 16, 1417а 9).

2 Плутарх. Никий, 8.

3 Фукидид, История, III, 36.

22

горестно сожалеет о распаде афинской государственности, виновни ком которого стал и Клеон.

Спустя четыре века в одном из своих знаменитых трактатов о( ораторском искусстве прославленный римлянин Цицерон размыш лял об этом периоде так: "Таким образом, век Перикла впервы* принес Афинам почти совершенного оратора. Действительно, вкус І красноречию обычно появляется не тогда, когда основывают госу дарство, когда ведут войны или самовластие мешает оратору и ско вывает его дарование. Красноречие — спутник мира, союзник досу га и как бы вскормленник уже хорошо устроенного общества" (Сіс. Brut, 12, 45).

ПЕРВЫЕ УЧИТЕ- "Греческая художественная проза рождалась І ЛИ КРАСНОРЕ- V—IV вв. как своеобразный антипод поэзии, } чия которой она перенимала тематику и заимствова ла художественные средства. Антиподом героического эпоса сталі

СОЧИНеНИЯ ИСТОРИКОВ, аНТИПОДОМ ПОЭТИЧеСКИХ ЭНКОМИеВ — ЭНКОМИ1

риторов, восхваляющие мифологических и исторических персона жей. Ораторская речь^ предназначалась теперь не только для произ несения, но и просто'для чтения"1.

Помимо политических деятелей, ораторское искусство в V в. до н.э активно эксплуатировала новая в афинском обществе группа людей зарабатывавшая на жизнь интеллектуальным трудом. Это были учи тели красноречия, сформировавшиеся в недрах софистики, и брав шиеся обучать за довольно высокую плату тех, кто стремился к об щественной или государственной деятельности. Большинстве "новых учителей" были выходцами из других областей Греции, І древние нормы полисной аттической морали воспринимались имі иначе, чем автохтонами.

"Все софисты учили "ловко говорить", но одни из них занима лись преимущественно теоретической и практической разработкой общих правил риторики, другие обучали учеников составлению І произнесению политических и судебных речей, третьи учили весті споры," — отмечал крупнейший знаток греческой культуры С.И. Собо левский2.

Среди первых древние называли Корака и Тисня — сицилийцев преподававших в Афинах. Однако как риторы оба они прославилисі Уже на Сицилии, острове, гордившемся именем родины философ?

Миллер ТА. Основные этапы изучения "Поэтики" Аристотеля // Ари "отель и античная литературная теория. М., 1978. С. 32—33.

г ИСТ°РИЯ греческой литературы: В 3 т. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1955. Т. 2 *-• 227.

т

Г

Эмпедокла, которого, иногда называют родоначальником красноречия1. Из древности дошел до нас рассказ об этом необыкновенном уроженце Акрогента — поэте, естествоиспытателе и жреце, тесно связанном с идеями Гераклита. Обыватель помнил Эмпедокла как человека, добровольно бросившегося в кратер Этны. Последователи и ученики Эмпедокла сохранили память о нем, как о герое, восставшем против тирании и возглавившем в своем родном городе демократическое движение. Впервые тирания была свергнута не силой оружия, а силой слова, ибо Эмпедокл выступил в роли судебного оратора против Фрасибула (466 г. до н.э.). Но, победив противника, он отказался от предложенных ему знаков царского достоинства. Последователями Эмпедокла и в искусстве говорить, и в приверженности демократическим принципам по праву считали Корака, Тисия и Горгия2.

Уже на Сицилии Корак был известным государственным деятелем, который, по словам анонимного комментатора, "задумал с помощью слова склонить демос к полезному и отклонить от неполезного" (N 9, Art. script., A V, 16О). днако он вскоре оставил общественное поприще и открыл школу, где стал преподавать то, что вынес из судебной практики по поводу имущественных дел, возникших после падения сицилийской тирании. Вскоре он выпустил сборник "общих мест" — хрестоматию готовых примеров для заучивания, чтобы вставлять их в произносимую речь. Его ученик и соратник Тисий завершил работу, создав теоретическое пособие тех-не (t'exvri), которое не содержало примеров, но давало рекомендации относительно самой структуры ораторских выступлений3.

Любопытный исторический анекдот, связанный с именами Корака и Тисия, прекрасно характеризует время формирования первых риторических школ. "Научившись от Корака искусству говорить,

1 Norden Е. Die antic Kunstprosa vom Vl.Jahrhundert v.Chr. bis in die Zeit der Renaissance. Leipzig, 1898, Bd. I, S. 18—19.

2 Вот что рассказывает о них Цицерон: "...сицилийцы Корак и Тисий (а сицилийцы — народ изобретательный и опытный в спорах) впервые составили теорию и правила судебного красноречия именно тогда, когда из Сицилии были изгнаны тиранны, и в судах после долгого перерыва возобновились частные процессы. А до этого никто обычно не пользовался ни методом, ни теорией и лишь старались излагать дело точно и по порядку.

Рассуждения на самые знаменитые темы, которые теперь называются "общими местами", впервые составил и написал Протагор; то же самое сделал и Горгий, сочинив похвалу и порицание на одни и те же предметы, так как главным в ораторе он считал умение возвысить любую вещь похвалой и вновь низвергнуть порицанием" (Cic., Brut, 12, 46—47. Пер. И.П. Стрельниковой).

3 Подр. см.: Миллер ТА. Аттическая проза V в. до н.э. // История всемирной литературы. М., 1983. Т.1.

24

Тисий сам сделался учителем риторики и, полагаясь на свою ЛОЕ кость вести судебные дела, не стал платить учителю установление го вознаграждения. Корак привлек Тисия к суду. "Скажи мне, Кс рак, — обратился к своему бывшему наставнику Тисий, — учите лем чего я объявляю себя?" "Искусства убеждать кого угодно," -отвечал Корак. — "Но если ты выучил меня этому искусству, -продолжал Тисий, — то вот я тебя убеждаю ничего с меня н брать; если же ты меня не выучил убеждать, то и в этом случае тебе ничего не должен, так как ты не научил меня тому, чему обе щал". На это Корак возразил: "Если, научившись у меня искусств убеждать, ты убеждаешь меня ничего с тебя не брать, то ты должеі отдать мне вознаграждение, так как ты умеешь убеждать; если ж ты меня не убеждаешь, то ты опять-таки должен заплатить мн деньги, так как я не убежден тобою не брать с тебя денег". Вмест< приговора судьи сказали: "У дурного ворона дурные яйца. Как ворс нята готовы пожрать своих родителей, так и вы пожираете дру друга". (Известная греческая пословица — приблизительный рус ский эквивалент "Ворон ворону глаз не выклюет"; комизм заключи ется в игре слов, ибо по-греч. корак значит ворон1.)

В истории классической риторики имена Корака и Тисия открываю ряд первых учителей красноречия. Так, Квинтилиан писал: "...самы древние руководства составили сицилийцы Корак и Тисий" (Quint Inst.or., З, 1, 8). Сходного же мнения придерживались Платон, Ари стотель и Цицерон. Известно, что учениками Тисия в разное время бы ли Лисий и Исократ.

ГОРГИЙ И ТОРГИ- Третий уроженец Сицилии Горгий оказался са АНСКИЕ ФИГУРЫ мым прославленным учеником Эмпедокла. Ря; (485—380 гг. до исследователей считает именно Горгия творцої н'э'' греческой художественной прозы2 . Прибыв І Аттику в 427 г. до н.э. в качестве посла города Леонтины, терпяще го притеснения от соседних Сиракуз, Горгий привел в востор афинскую публику искусными антитезами и рифмованными созву чиями слов. Так до Горгия в Афинах не говорил никто. В результа те народное собрание отдало предпочтение этому политическом; оратору только за умение красиво выражать свою мысль. В поста новлении экклесии значилось: немедленно оказать леонтийцам во енную помощь в борьбе против Сиракуз.

Нововведение Горгия заключалось не в придумывании приемої ^аллитераций, ассонансов, повторов, поэтических фигур, антитез аналогий) — они были хорошо известны задолго до него — а в тої

История греческой литературы. Т. 2. С. 228. Там же. С. 229.

2!

организации словесной ткани, которой он достигал с их помощью. Противопоставление понятий и связанная с этим игра словами превращалась у него в членение речи на симметричные отрезки с сознательно подобранной созвучной концовкой. Равновесие частей придавало речи в целом предельную ясность", — пишет Т.А. Миллер1.

Спустя немного времени окрыленный успехом Горгий переселяется в Афины и открывает школу красноречия.

Как можно судить по диалогам Платона "Горгий" и "Федр", привлекательность речей Горгия для современников заключалась в умении использовать звуковую, музыкальную сторону речи. Именно Горгий впервые внимательно анализирует звуковую организацию словесных приемов, которые используются в заговорах, молитвах, в поэзии, и переносит их в свою речь. Он сам говорит об этом в одной из немногих сохранившихся до наших дней речей: "Заклинания, проникнутые божественной силой речи, и радость наводят и печаль отвращают, потому что мощь заклинания, соприкасаясь с человеческой мыслью, чарует ее, убеждает и переиначивает средствами своего волшебства. Существуют же два способа волшебного чародейства: чарование духа и обман мысли"2.

Оба приема — "чарование духа" и "обман мысли" — представляют собой воплощение в реальность основного постулата софистического релятивизма, что вызывает бурную реакцию Платона, обрушившегося на безнравственность и неискренность риторического учения. Не владея знанием об истинном и ложном (ибо софист, по Протагору, склоняется к принятию кардинально противоположных мнений, каждое из которых имеет равное право на существование), оратор идет на поводу у публики, потакая ее заблуждениям и тем самым принося народу не пользу, а вред. "Риторика не имеет даже права называться наукой, изучающей законы речи, так как форма речи не подчиняется никаким общим законам и определяется только конкретным содержанием речи; риторика есть всего лишь практическое знание, приобретаемое не изучением, а опытом. Этой ходячей риторике Платон противоставляет истинное красноречие, основанное на подлинном знании и потому доступное только философу. Познав сущность вещей, философ придет к правильному о них мнению, а познав природу человеческих душ, он правильно внушит свое мнение душам слушателей"3.

"Чарование мысли", по Платону, есть лишь средство усиления обмана, искусство шамана, "заклинанием своим зачаровывающего

1 Миллер Т.А. Аттическая проза V в. до н.э. // История всемирной литературы. Т. 1.С. 384.

* Горгий. Елена, 10. Цит. в пер. С. Меликовой-Толстой по изд.: Античные теории языка и стиля / Под общ. ред. О.М. Фрейденберг. М.; Л., 1936. С. 152.

3 Гаспаров М.Л. Цицерон и античная риторика. С. 11.

26

рассерженных"1. Различие взглядов становится очевидным даже н уровне терминов: если в софистике ключевое понятие было связан^ с лексическим рядом софсн; — снхрш (умение, опытность, ловкость) то у Платона на первый план выступил лексический ряд фЛоаофсх; -фІХооофш (стремление достичь мудрости). Так с самого возникнове ния красноречия начинается яростное противостояние риторики І философии, публицистики и науки, не завершенное и по сей день.

Тем не менее Горгий разрабатывает методику воздействия н, слушателя. Не случайно именно в его школе было выработано оп ределение:

prtTOpncfi-effmceieovg-Sry^iovpYdg— риторика — мастер убеждения1 Горгий вводит ряд средств, с помощью которых оратор "ведет за ее бой" душу слушателя и услаждает ее (|гохаусоуих). Античная традици: приписывает Горгию изобретение словесных фигур (греч. опс'трсста, лат figurae), известных у нас под названием горгианских фигур. Собст венно у Горгия их было три: антитеза OavnBeau;) — сочетание членої фразы, находящихся между собой в отношении противоположності (напр, "приятно лесть начинается и горько она кончается"); равночлен ность — исоколон OiaoKoaXov— симметрия слогов) — уравнивание ме жду собой синтаксических членений предложения (см. пример 1 и 3) созвучие окончаний — "гомойотелевтон"('оцоютєХ?Отоу — обычно* украшение антитезы ("Была ли она силой похищена, или речами улеще на, или любовью охвачена?")3.

Все последующие приемы ораторского искусства включались І перечень фигур, а позднее требовали уже специальной и разветв ленной классификации.

1 Платон. Федр, 267 CD.

2 Sext. Empir., Adv. rhet., 61. Платон устами Сократа мастерски развенчи ваеет этот тезис в знаменитом диалоге "Горгий" (Платон. Горгий, 453—455 а).

3 Созвучия окончаний — гомеотелевты -- сопрягали одинаковые по своеі грамматической форме слова, расставляя их по концам синтаксических отрез ков. Подобный способ выражения оценивался как черта приподнятого стиля, на пример у Горгия: "Они воздвигли трофеи над врагами, Зевсу на украшение, себе же на прославление; они не были незнакомы ни с дарованной им от природы добле стью, ни с дозволенной им от закона любовью, ни с бранным спором, ни с ясным миром, были благочестивы перед богами своей праведностью и почтительны nepej родителями своей преданностью, справедливы перед согражданами своей скромностью и честны перед друзьями своей верностью..." (Пер. Ф.Ф. Зелинского). Впоследствии людям хорошим эстетическим чутьем они казались чересчур торжественными, навязчивыми, утомительными, но никто не находил их смешными. Е Поэтике ранневизантийской литературы" С.С.Аверинцев посвящает виртуозную пс Уровню филологического исследования главу сопоставлению рифмы, рожденной Из Духа "диалектики" в греческой риторической прозе, с принятой сегодня поэтической рифмой. (Аверинцев С.С. Поэтика ранневизантийской литературы. М-. 1997. С. 233—249).

27

Платон с пристрастием описывает самоуверенность Горгия, рассчитывавшего на магическую силу красноречия, преподаваемого в его школе. В диалоге "Горгий" герой так говорит о могуществе оратора, руководящего толпой: "Если бы в какой угодно город прибыл оратор и врач и если бы в Народном собрании или в любом ином собрании зашел спор, кого из двоих выбрать врачом, то на врача никто бы и смотреть не стал, а выбрали бы того, кто владеет словом... потому, что не существует предмета, о котором оратор не сказал бы убедительнее перед толпою, чем любой из знатоков своего дела. Вот какова сила искусства и его возможности... Оратор способен выступить против любого противника и по любому поводу так, что убедит толпу скорее всякого другого; короче говоря, он достигнет всего, чего ни пожелает..."1 Такая смелость первых софистов опиралась на избранный ими способ рассуждения. Т.А. Миллер определяет его как "соотнесение" — единичного, отдельного, с общим, целым, а также предметов друг с другом, их противопоставление и соположение. Эти мыслительные операции сами по себе, разумеется, не были новшеством, однако, превращенные в рабочий метод, они легли в основу того специфического описания реальности, которое выявляет в предметах сопоставимые (соотносимые) друг с другом грани (мы называем это схематизацией) и которое позволило Аристотелю создать учение о силлогизмах (логических связях) и применить классификацию по родам и видам, а писателям — разработать достаточно жесткий трафарет изображения действительности"2. Уже с первых шагов античная риторика отличалась продуманной связностью всех частей от больших до мельчайших, системной рациональностью, столь характерной для всей греко-римской культуры3.

По свидетельству Филострата4, Горгий вызывал восторг вовсе не как судебный или политический оратор, а как мастер торжественного красноречия (позднее Аристотель назвал этот тип эпидейкти-ческим/А.г5і., Rhetor., I, III, 2/). Именно Горгию принадлежали поразившие слушателей Олимпийская речь на празднествах в Пи-фийском храме и надгробное слово в память афинян, павших на войне (обе речи не сохранились). "Вырабатывался специфический новый тип красноречия, предназначенный не для споров и тяжб, а

1 Платон. Горгий, 452 D — 459 Е.

2 Миллер ТА. От поэзии к прозе. Риторическая проза Горгия и Исократа // Античная поэтика. М., 1991. С. 61—62.

3 См.: Гаспаров МЛ. Античная риторика как система / / Античная поэтика. С. 7.

4 См.: Памятники поздней античной научно-художественной литературы II— VBB. M., 1964. С. 170, 171.

28

для прославления и уничижения, не для доказательства или опровержения фактов, а для их оценивания"1. Эти речи способствовали не столько выражению симпатий или лести к тому или иному политическому деятелю, но посвящались пропаганде определенной идеологии или образа жизни.

Главным поприщем, на котором совершенствовал себя мастер парадного красноречия, было умение хвалить. От софистов V в. до н.э. в нескончаемую даль последующих веков тянется нить изощренных опытов этого искусства, охватывающего все многообразие предметов от самых ординарных (похвала горшкам, мышам, камешкам — ученик Горгия Поликрат) до самых престижных (похвала городу, правителю). Умение хвалить предполагало три вещи: умение придать словесной ткани эффектное благозвучие (как хвалить); умение найти в объекте ценность, заслуживающую похвалы (за что хвалить) и умение сделать предмет похвалы близким слушателю (для чего хвалить). Овладевая этим умением, риторы V—IV вв. до н.э. создали непререкаемую норму достоинств стиля и подняли нравственные ценности полиса на ту притягательную высоту, на которой они оставались еще многие столетия.

Похвала могла быть основной темой речи, и тогда речь называлась энкомием (букв, с греч. — во славу, с целью прославления; в литературе европейского классицизма энкомию соответствует жанр оды) — похвальным словом, а могла быть лишь частью более широкой темы, как, например, в эпитафиях (надгробных речах), которые наряду с похвалой включали в себя также и сетования (плач), утешение и назидание. Приемы похвалы отрабатывались, кодифицировались, превращались в стереотипы и в таком виде усваивались другими жанрами — судебным красноречием, историографией, поэзией. Дошедшие до нас сочинения Горгия "Похвала Елене" и "Оправдание Паламеда" как раз являются учебными образцами торжественного красноречия, ибо написаны на мифологический сюжет, и как утверждает сам Горгий в заключительных строках "Елены", есть лишь "игра ума" (Tta'iyvvov — букв, с греч. игрушка; в пер. С. Кондратьева: "Елене во славу, себе же в забаву").

Для своей "Похвалы" Горгий не случайно избирает тему, достаточно распространенную в греческой культуре середины V в. до н.э. Его старшие современники Геродот (История, II, 115—120) и Еври-пид в трагедии "Елена" старались оправдать гомерову виновницу Троянской войны, опираясь на версию Стесихора, согласно которой в Трое находилась лишь тень Елены Спартанской, в то время как жена Менелая ожидала мужа в Египте. В отличие от них

гий не стал изменять мифологическую версию "жизнеописания"

Миллер Т.А. От поэзии к прозе. С. 65.

29

Елены, а дал ей новую оценку. Секрет оратора заключался в умении перетолковывать факты и придавать им неожиданную окраску. "Он применил особый прием, который сводился к тому, что явления реальности распределялись по двум противоположным полюсам, и от того, насколько удавалось оратору подвести предмет под определенную категорию и соответственно поместить его на том или ином полюсе, зависела его оценка. В фокус внимания писателя попадали не изолированные объекты с их частными особенностями, а сразу два предмета, каждый из которых был наделен признаками, прямо противоположными признакам своего напарника. При таком способе изображения на первый план выступили не индивидуальные черты вещей, а то, чем предметы отличались друг от друга. Интерес привлекала не вещь сама по себе, а то обстоятельство, что она иная, чем другая вещь, и "быть чьей-то противоположностью" делалось ее главной характеристикой, ее главной сущностью. Ни один из двух предметов в этой ситуации не мог быть показан без другого, поскольку "противоположное" всегда противоположно чему-то и не существует без соотнесенного с ним антипода"1. В подтверждение сказанного приведем несколько примеров из замечательного исследования Т.А. Миллер речи Горгия "Елена". «Во вступительной части, прежде чем перейти к главной теме, Горгий фиксирует логический принцип, положенный им в основу дальнейших рассуждений. Это принцип оппозиций, в силу которого объект рассматривается в сопряженности со своим антиподом. Оратор предлагает две схемы таких оппозиций: "космос" (украшение, слава) — "акосмия" (то, в чем отсутствует космос) и "хрэ" (должное) — "гамартиа" (ошибочное), "аматиа" (необдуманное). Первая схема классифицирует (подводит под общую категорию) отдельные свойства (качества) разных сторон человеческой жизни от города-государства до тела или слова, вторая — способы их оценивания. Фраза, открывающая "Елену", звучит так:

Славою (космос! служит городу смелость, телу — красота, духу — разумность, деянию — доблесть, речи — правдивость;

все обратное (энантиа) этому — лишь бесславие /акосмиа/ (1).

Созвучие слов, вынесенных в начало и конец фразы и отличающихся друг от друга лишь отрицательным префиксом, делает прозрачно ясной полярную противоположность понятий, а строго выдержанная однотипность перечислений (параллелизм) подчеркивает смысловое единство признаков, входящих в общую категорию космос (слава).<...>

В основной части вместо изложения фактов из жизни Елены Горгий предлагал слушателю взглянуть на нее с совершенно новой стороны. Поведение Елены не описывается в конкретных подробно-

1 Миллер Т.А. От поэзии к прозе. С. 67.

стях, а воспроизводится в виде моделей. Модели, намеченные Гор-гием, — это схемы взаимодействия Елены и тех вероятных (эйкос) причин, которые толкнули ее на отъезд в Трою...<...>

Приводимые причины включают в себя четыре рода факторов: иррациональный (изволение случая /тюхэ/, веление богов, неизбежности /ананкэ/ узаконение); физический (акт насилия); интеллектуальный (убеждение словом); эмоциональный (любовь) (6). Способ реабилитации героини прост и схематичен: устанавливается система зависимости между антиподами "сильный — слабый", и каждая из причин помещается в разряд "сильных", так что Елена автоматически должна занять место на противоположном полюсе, т.е. в числе слабых или неповинных жертв насилия. Изощренность ораторского красноречия проявляет себя в полной мере в эффектном нагромождении все новых и новых примеров, иллюстрирующих схему "сильный — слабый". Схема эта преподносится слушателю в сопряжении двойных антитез:

...От природы не слабый сильному препона,<...> а сильное слабому власть и вождь.<...> Сильное ведет, а слабое следом идет.<...>

В эту схему контрастных противопоставлений легче всего укладывалось "иррациональное — человек", и Горгий, анализируя тут же первую из указанных им причин, строил умозаключение, безапелляционно оправдывающее Елену: "Бог сильнее человека и мощью и мудростью, как и всем остальным: если богу или случаю мы вину должны приписать, то Елену свободной от бесчестия должны признать" (6). <...>

Игра контрастами, в которой изощрялся Горгий, могла производить ошеломляющее впечатление, и с ее помощью можно было доказывать вещи прямо противоположные, стоило лишь найти для искомого предмета новый ряд оппозиций»1. Не случайно Горгию приписывали одно из наиболее релятивистских утверждений софистики: "1) ничто не существует; 2) если есть нечто сущее, то оно непознаваемо; 3) если даже оно познаваемо, то оно не выразимо и не изъяснимо"2. Для того чтобы утверждать и обосновывать позитивные аспекты фактов, метод Горгия оказывался непригодным.

, Миллер Т.А. От поэзии к прозе. С. 69—72. ( Маковельский А.О. Софис Исократ. Елена, 14—15.

Эту особенность мастерства Горгия отметил еще Исократ, заметивший "небольшой изъян" в речи своего предшественника: "...ведь рн утверждает, что составил похвальную речь Елене, а получилось так, что °н произнес защитительную речь о ее поведении. Эти два типа речей строятся не по одной схеме и говорят не об одном и том же, а о прямо противоположном. Ведь защищать следует тех, кого обвиняют в преступлениях, а восхвалять тех, кто выделяется чем-либо хорошим"3. Во

-'••••••-" •—'''' ' -к"-"-- ~- ''—••«••

з Маковельский А.О. Софисты. Вып.1. Баку, 1940.

31

30

времена Горгия типы красноречия, впоследствии классифицированные Аристотелем, еще существовали в неразрывном единстве, и, может быть, в силу этого знаменитый создатель горгианских фигур не вошел в классический "канон десяти ораторов".

Эксперимент Горгия был дополнен Фрасимахом^, который ввел понятие "период" — сложную синтаксическую конструкцию, придающую речи ясность, ритмичность, законченность. Позднее Аристотель дал такое определение периода: "Периодом я называю отрывок (K'efyv), имеющий в себе самом свое начало и свой конец, и хорошо обозримую протяженность. Такой отрывок приятен и легок для усвоения; приятен, потому, что являет собой противоположность беспредельному, и слушателю кажется, что он все время получает нечто завершенное — ведь неприятно ничего не видеть перед собой и не достигать никакой цели; легок же он для усвоения потому, что хорошо запоминается, а это, в свою очередь потому, что построенный по периодам слог несет в себе число — то, что из всего сущего запоминается лучше всего. Потому и стихи все запоминают лучше, чем прозу: ведь стихотворная мера есть число. Нужно также, чтобы мысль (Suxvoux) завершалась вместе с периодом"2.

"В софистической прозе период получил членение на отрезки (колоны), в которых естественное дробление речи на такты использовалось для смысловой дифференциации. Колонам придавалось ритмическое строение, они приобретали плавность стихотворной речи, не образуя, однако, в своей совокупности строгой метрической системы стиха. Таким путем вырабатывался особый стиль литературной аттической прозы... Софисты как никто другой чувствовали эмоциональную силу искусно оформленной речи. Главным направлением их работы был стилистический эксперимент, проба разных словесных возможностей в обработке одной и той же темы, опыт игры со словом безотносительно к предмету речи. Их лозунгом стало "делать слабый довод сильным и сильный слабым"3.

ПРАКТИКА СУ- Риторическое движение в конце V—начале IV вв. ДЕБНОГО КРАС- до н э было, очевидно, гораздо шире, чем нам

СТ/Т>1рТ?1ГЖД _^ u u * *

пигс л известно. Ряд случайностей сохранил одни имена н позволил другим навсегда погибнуть. Самым распространенным ви дом практической риторики в Греции было красноречие судебное Человек, произносивший речь в суде как ответчик, подвергал риск}| свое имущество, свободу, жизнь или ставил под тот же удар друго го человека, выступая в качестве обвинителя. Судьба обвинителя

1 Фрасимах из Халкедона — софист-ритор, современник Горгия. ТрадициІ приписывала ему сочинение "жалобных" концовок в речах (см.: Платон, Федр 267 с.), так называемых "еЛєоІ, употребляемых для того, чтобы вызвать сочув1 ствие и сострадание слушателей.

2 Аристотель. Риторика, III, IX, 3, 4; 1409 а—в.

3 История всемирной литературы. Т. 1. С. 384.

32

или обвиняемого целиком зависела от судебного вердикта. Такой, в буквальном смысле, кровной заинтересованности в силе звучащего слова не знали даже поэты. Поэтому практически все знаменитые ораторы, включая Демосфена и Цицерона, имели судебную практику.

Из прославленных судебных ораторов Аттики V в. до н.э. история сохранила нам имена Антифонта, Андокида и Лисия. Их творческие поиски были тесно связаны с теорией правдоподобия — важнейшим постулатом судебного, да и любого другого, красноречия в Аттике. Так стали называть особый тип аргументации, когда за неимением фактических улик или достоверных свидетельств о реальности какого-либо события, оратор раскрывал логическую или психологическую зависимость между лицами и происшествиями и признавал, что событие могло иметь место, если оно похоже на то, что часто случается в жизни, и потому вероятно. Довод "правдоподобия", "вероятности" (єЧкоо) и требование "подобающего", "должного" (KO'ETCOV) надолго определили способы убеждения о софистике1. Так, например, еще в руководстве Тисия находим: "...слабые обвиняются в нанесении побоев — это неправдоподобно, однако если обвиняемый силен, то и тогда неправдоподобно, потому что [если бы он это сделал] это грозило бы показаться правдоподоб-

1 В так называемой "Риторике к Александру", авторство которой долгое время приписывали Аристотелю, хотя, вероятнее всего, она была создана в 40-е гг. IV в. до н.э., даются практические советы, как использовать аргумент "эйкос" (вероятность) в ораторской практике: "Правдоподобно то, при упоминании чего в уме слушателя встают знакомые примеры. Так, если кто начинает говорить, что хочет видеть родину великой, своих домашних счастливыми, врагов несчастными и другое в том же роде, то все это вместе покажется правдоподобным. Ведь любой человек, слыша это, сознает, что и сам он испытывает подобные чувства по отношению к таким вот предметам..." Аристотель в "Риторике" отзовется на подобный способ доказательства саркастически: "На слушателей действует и то, чем до отвращения часто пользуются сочинители речей (оЧ.ХбуоурсмроІ): "Кто же этого не знает?", "Все знают!" Слушатель в смущении соглашается, чтобы разделить суждение "всех остальных" (III, 7 1408 а).

Дальше автор "Риторики к Александру" советует, как использовать правдоподобие в судебных прениях, включая в обвинительную или защитительную речь те страсти, "которые от природы присущи людям. Например, если случится кому-нибудь оскорбить или испугаться, часто делать одно и то же, обрадоваться или огорчиться, гореть желанием или освободиться от страсти... Эти и подобные им страсти у всей человеческой природы общие, и слушателям они знакомы. Вот то, что привычно людям от природы, и это то, что надо включать в речь.

Вторая часть правдоподобия - это обычай, то, что любой из нас привык делать. Третья — выгода..." Аристотель предлагает в качестве опровержения такой агументации ссылку на индивидуальные особенности говорящего: "Если же основания привести не можешь, (скажи], что тебе, мол, отлично известно, что слова твои неправдоподобны, но таков уж ты от природы; ведь люди находят "^правдоподобным, что можно по своей охоте делать что-либо кроме выгодно-го" (Ш, 15, 9; 1417а). Так сторонник платоновской идеи об истинности знания Расправляется с софистическим тезисом "мнения".

33

ным"1. Утверждение, явно отдающее полемическим задором и выстроенное по принципу антитезы. Подчеркнуть психологическую достоверность поведения обвиняемого означает "слабейший довод делать сильнейшим". Подобный ход мысли помогал оратору строить вымышленные сюжеты, вкладывать "психологическую начинку" в мифы, примеры чему мы находим в "парадных" речах Горгия и Исо-крата. "Изображение событий как вероятных и правдоподобных не было изобретением учителей красноречия, но, превращенное ими в постоянный прием рассуждения, оно определило собой основной характер риторической прозы — ее повышенный интерес к общему, общезначимому и очень малую заинтересованность в конкретном, неповторимом, индивидуальном... Ориентация на общее и целое определяла в свою очередь и сам характер работы оратора: его притягивала к себе не столько новизна предмета, сколько возможность подводить один и тот же предмет под все новые и новые категории, освещать его с разных сторон и устанавливать все новые и новые связи его с другими предметами. Отсюда неограниченная возможность вариаций и экспериментов на одну и ту же тему и отсюда же — способность оценивать одно то же прямо противоположным образом, о чем Платон с усмешкой свидетельствовал в своем "Федре" (267, а—в): "Они дознались, будто вместо истины надо почитать более вероятность, и силой своего красноречия выдают малое за большое, а большое — за малое, новое представляют древним, а древнее — новым и измышляют по любому поводу то сжатые, то бесконечно пространные речи"2.

Суровый аристократ Антифонт, заплативший в 411 г. до н.э. за участие в антидемократическом (олигархическом) заговоре жизнью, известен как создатель речей, пронизанных трезвостью и деловитостью, хотя их композиция еще очень неумела. По всей видимости, Антифонта можно назвать оратором в "уголовных процессах", ибо все пятнадцать речей, сохранившихся до наших дней, относятся к делам об убийстве. В это число вошли три речи, предназначенные для произнесения в суде, и двенадцать — так называемые тетралогии Антифонта — сборник риторических упражнений. В тетралогиях Антифонт разработал систему аргументации, которой говорящий может воспользоваться как для обвинения, так и для оправдания подсудимого. Воображаемый судебный казус, хотя и почерпнут из реальной судебной практики автора, здесь дается в самых общих чертах. Аргументация в целом тоже сводится к знаменитым школьным "общим местам", но пригодна для доказательства правдо-

подобия или неправдоподобия каждого случая. Стремление выработать язык, понятный для наиболее обширной аудитории, выгодно отличает практического оратора Антифонта от теоретика Горгия. Отсюда и его любовь к "ключевым словам", пристрастие к смелым, образным выражениям (например: "Вследствие моего бездетства я заживо буду зарыт" — т.е. "лишившись сына, я стану мертвым при жизни")1; почти полное отсутствие у него горгианских фигур (например, удвоения, риторического вопроса) и умелое нагнетание "пафоса", апеллировавшего скорее к чувствам, чем к разуму слушателей. Ораторское наследие Антифонта простодушно и архаично, но некоторые из его "общих мест" (например, восхваление справедливости законов и судей, заявление подсудимого, что он заслуживает сострадания, а не наказания и т.д.) стали общими местами в дальнейшей практике судебных речей.

Своеобразие и простота отличают речи и другого афинского изгнанника — Андокида, схваченного в связи с делом гермокопидов (осквернителей герм). Подобно Антифонту, он еще не знает искусства этопеи и бесхитростно повествует о своей вине и невиновности. Понятие этопеи (искусства создания характера) связано в аттической прозе с именем Лисия.

ЛИСИЙ (ок. 459— Как нередко случалось в истории красноречия, 380 гг. до н.э.) Лисия подвигли на ораторскую деятельность жизненные невзгоды. Комментаторы утвержда ют, что свою первую речь Лисий произнес, когда ему пошел шестой десяток лет, и он, разоренный и многое претерпевший в ходе оли гархического переворота (404 г. до н.э.), известного как правление Тридцати тиранов, вынужден был выступать обвинителем на про цессе против виновника гибели брата. Политическая речь Лисия Против Эратосфена, бывшего члена коллегии Тридцати" — драго ценное свидетельство истории и один из самых достоверных источ ников биографии самого оратора. Рассказывая историю семьи, Ли сий упоминает Перикла, призвавшего его отца Кефала в Аттику на самых выгодных для него условиях. Становится ясным, что метек vT-e. иноземец, человек не пользующийся всеми правами афинского гражданина) Кефал был не только искусным оружейником — Ли- сию с братом он оставил мастерскую щитов, — но и человеком, Разделяющим демократические убеждения Перикла2. Без ложной

L

1 См. подр.: Платон. Федр, 273 а—е. Аристотель в "Риторике" приписывает это рассуждение Кораку (Arist., Rhetor., II, 24,15; 1402 а).

2 Миллер ТА. От поэзии к прозе. С. 62—63.

34

2 История греческой литературы. Т. 2. С. 239.

Любопытно, что прославленный диалог Платона "Государство" происходил Доме почтенного старца Кефала, сына Лисания, который и сам был известным а Сицилии оратором и приехал в Афины по приглашению Перикла с двумя

35

скромности Лисий говорит о заслугах семьи перед новой родиной: "...мы исполняли все обязанности по снаряжению хоров, делали много взносов на военные надобности, были друзьями закона и порядка и исполняли все требования правительства, врагов у нас не было никого, а многих афинян мы выкупили у неприятелей из плена"1. Из сказанного Лисием здесь и в других речах складывается нравственный идеал человека — гражданина демократического полиса, утверждаемый оратором на всем протяжении его творчества:

гражданин призван соблюдать все обычаи и выполнять все религиозные обряды и повинности, возложенные на него полисом с максимальным рвением и бескорыстием;

гражданин должен быть самоотверженным воином, всегда готовым защищать родину на суше и на море;

он обязан выполнять все законы и постановления Народного собрания, все требования правительства;

в случае назначения его на общественные должности и магистратуры, он должен не только выполнять их честно, но и дать полный отчет о сделанном после окончания службы;

он обязан быть хорошим семьянином, заботиться о родителях, правильно воспитывать детей, выдавать своих сестер за хороших людей с хорошим приданым;

высоко ценились также траты на общественные нужды собственных средств в размерах, превосходящих минимально необходимые;

похвальным было редкое обращение в суд, умение не иметь врагов и улаживать проблемы полюбовно, прибегая к помощи дружеского третейского суда2.

Как справедливо замечают Л.Г.

По правилам афинского суда, тяжущиеся стороны могли говорить только по существу того конкретного дела, которое рассматри-

сыновьями, Полемархом и Лисием. См. комментарий И.И. Маханькова к "Государству" Платона. // Платон. Собр. соч.: В 4 т. Т. 3. С. 565.

1 Лисий. Против Эратосфена, бывшего члена коллегии Тридцати. XI, 20. Цит. в пер. С. Соболевского по изд.: Лисий. Речи. М., 1994. С. 141.

2 Ср.: Lys., VII, 31; XXV, 12—13.

3 Маринович Л.Г., Кошеленко Г.А. Предисловие // Лисий. Речи. М., 1994. С. 28.

36

валось на данном заседании. Но любопытно, что изображение предшествующей "праведной" жизни говорящего и его заслуг перед государством не считалось не относящимся к делу. Естественно, противник изображался человеком, нарушающим нравственные идеалы и живущим не по правилам. Этический комплекс гражданина полиса, к которому постоянно апеллирует Лисий, базируется на сократовской этике. В частности, С.И. Соболевский указывает на косвенные данные, подтверждающие влияние Сократа на творчество Лисия, чей брат Полемарх посещал школу прославленного философа1.

С другой стороны, в речах Лисия можно подметить очевидные признаки школы софиста Тисия, у которого, по свидетельству древних, Лисий учился в 70-х гг. до н.э. в Италии. Пример тому — начало все той же XI речи, которая цитировалась выше: "Не начать обвинение мне кажется трудным, а окончить речь, так велики и многочисленны преступления этих людей. Поэтому, если бы обвинитель стал говорить ложь, то не мог бы инкриминировать им факты хуже действительных; а если бы и хотел держаться истины, то не мог бы пересказать всех их злодеяний; неизбежно бы у обвинителя не хватило бы или сил, или времени" (Lys., XI, 1). Почти песенный зачин, преувеличенный пафос и размеренный ритм этого вступления демонстрируют нам ученический, декламационный стиль оратора. Действительно, из исторических свидетельств мы знаем, что "Речь против Эратосфена, бывшего члена коллегии Тридцати" была первой и единственной речью Лисия, которую он произнес сам. В этой "пробе пера" мастера еще заметны механически усвоенные приемы школы, такие как фигура мысли, риторический вопрос: "Выходит так, подлый негодяй, ты возражал, чтобы нас спасти, но арестовывал, чтобы казнить?" (XI, 26).

Но вот "приступ" (вступление) завершен, и Лисий переходит к "диэгезе" (повествовательной части), в которую мастерски вплетается вся аргументация обвинения. Увлеченный материалом, Лисий забывает искусственные формулы ораторских ухищрений и говорит логично, ясно, убежденно. Описав причины ненависти Тридцати тиранов к своей семье, Лисий кратко излагает формальный повод обвинения против Эратосфена: будучи членом коллегии Тридцати, он лично арестовал и отправил в тюрьму ни в чем не повинного Полемарха, брата оратора, где ему "приказали выпить яд", а позднее не позволил семье "достойно похоронить" безвинно убитого (Lys., XI, 17). Однако композиционный упор обвинения против Эратосфена оратор строит на разоблачениях, имеющих более общественное звучание, нежели частное. С величайшим публицистическим пафосом

^Соболевский СИ. Лисий и его речи // Лисий. Речи. С. 36.

37

Лисий описывает ужасающие беззакония, творимые в период правления Тридцати: "Многих граждан они изгнали на чужбину к неприятелям, многих несправедливо казнили и лишили должного погребения, у многих полноправных граждан отняли права гражданства, дочерям многих граждан, бывших уже невестами, помешали выйти замуж. А теперь они дошли до такой наглости, что явились сюда и оправдываются и говорят, что они ничего дурного и позорного не сделали". И далее от патетических обличений Лисий обращается к квалификации преступления — он апеллирует к недавней истории и предшествующим судебным решениям: "Получается вопиющая несправедливость: вы приговариваете к смертной казни стратегов, победителей в морском сражении, за то, что они, по их заявлению, вследствие бури не могли подобрать упавших в море людей: вы считали своим долгом посредством наказания стратегов воздать дань уважения храбрости погибших. Так не должны ли вы подвергнуть высшей мере наказания этих злодеев — и их самих, и детей их — за то, что они, бывши частными лицами, по мере сил способствовали вашему поражению в морском бою (роковое сражение при Эгос-Потамосе в 405 г. до н.э. Лисий приписывает измене олигархов. — Е.К.), ставши у власти, как сами признаются, казнили множество граждан без суда" (Lys., XI, 36).

Оценивая положение государства в период правления Тридцати, Лисий проявляет себя как патриот Афин, который без боли не может видеть в Акрополе иноземный гарнизон и оскверненные святыни (XII, 92—96). Поэтому столь естественным и логически верным кажется самое серьезное политическое обвинение, выдвинутое оратором лично против Эратосфена: "...будь он действительно порядочным человеком, он прежде всего не должен бы был входить в состав незаконного правительства" (XII, 48). Наконец, оратор достигает высокого эмоционального накала, способного вдохновить слушателей-судей на принятие по-настоящему гражданского решения — осуждения режима Тридцати, которые "дошли до того в своем высокомерии, что старались приобрести вашу верность не путем общения с вами в материальном благосостоянии, а надеясь на то, что вы будете их сторонниками, если они заставят вас участвовать в их позоре... Я кончу обвинение. Вы слышали, видели, пострадали; они в ваших руках, судите!" (XII, 92—96). Прием антитезы служит Ли-сию основным средством обличения противника. Виновность ответчика сама собой проистекает из той воображаемой линии поведения, которой он должен был следовать и которая, по сути, являлась неписанным морально-этическим кодексом афинского гражданина. Сам способ изложения Лисием обстоятельств дела (в современном

38

понимании — результатов расследования) служит обвинением лицу, против которого выступает оратор.

У нас нет достоверных свидетельств о том, как завершился возбужденный Лисием процесс против члена правления Тридцати тиранов, но мы знаем, что в дальнейшем утративший состояние отца оратор избрал себе профессию логографа (Хоуоур'охрої — изготовитель речей для других), в качестве которого написал речь для афинянина Евфилета "Об убийстве Эратосфена". В знаменитом справочнике "Реальная энциклопедия классических древностей в алфавитном порядке" делается предположение, что убитый соблазнитель жены Евфилета был заклятым недругом Лисия, и последний не случайно согласился составить защитительную речь для оскорбленного мужа1.

Речь об убийстве Эратосфена является хрестоматийным примером мастерства Лисия-логографа, классика искусства этопеи (г|0ояоіла — букв, "творчество характеров"). В красочно написанном повествовании рядового афинского гражданина перед читателем развернута картина нравов современного Лисию общества. Здесь обманутый муж, его соперник — известный соблазнитель, о котором служанка говорит: "Такова уж его специальность" (I, 16), на-перстницы-рабыни — как на подбор будущие персонажи новоаттической бытовой комедии. В изображении быта и простого человека Лисий не знает предшественников, равных себе по мастерству. Его подзащитный, человек обыкновенный, не может похвастаться своими подвигами на воинской или государственной службе,' ибо перед судьями, добиваясь оправдательного приговора, обязательно об этом бы упомянул. Он — "маленький человек" (не бог и не герой трагедии), но человек чести, и, узнав об измене жены, намерен мстить своему обидчику, собрав свидетелей и друзей. Евфилет убивает Эратосфена на месте преступления, в собственном доме. Но даже в характеристике развратителя и соблазнителя чужих жен Лисий проявляет чувство меры, избегая злобных выпадов и высмеивания недостатков противника. Евфилет карает преступника "по закону" (I, О, "не только за себя, но и за все государство", чтобы "подобные люди поостереглись вредить своему ближнему, видя, какая награда ждет их за такого рода подвиги" (I, 47).

Мастерство в создании этопеи, столь важное в искусстве логографа, было необходимо потому, что сам истец или ответчик должен был говорить естественно согласно своему характеру (сргхуц — при-РОДНЫМ склонностям, по софистской терминологии), образу мыслей

Pauly-Wissowa, Т. IV. Р. 358

39

и образованию. Пишущий за него речь логограф поистине владел искусством перевоплощения, чтобы попасть в такт мышлению и выражениям подзащитного. Лисий как оратор-профессионал нередко выбирал самую привлекательную ипостась своего клиента, более "типично" выглядевшие его поступки (софистский єікбі; — принцип правдоподобия), когда видимая достоверность оказывалась важнее истины. Например, он придает своему солдату Полиену, защищающему от обвинения завистника выплачиваемую государством крохотную пенсию в один обол, колоритный облик калеки-балагура. Перед нами немощный и одинокий, но никогда не унывающий человек, привлекательный своим грубоватым юмором, жизнелюбием и желанием справедливости. "Я думал, господа судьи, — обращается он к присяжным, — что настоящий процесс касается только предмета обвинения, а не моей личности..." (IX, 3).

Однако написание речи, соответствующей характеру подзащитного, было лишь малой толикой дела. Логограф выступал в судебном процессе за сценой, но изначально должен был проявить свои знания права, законов и постановлений Народного собрания. Перед тем как сесть за изготовление речи, необходимо было собрать материалы "предварительного следствия", избрать наиболее выгодный вид жал"обы, указать судебную инстанцию, которой надлежало вести данное дело, наконец, в случаях, не предусмотренных законом (а наказание определялось судом), наметить приемлемую кару, чтобы суд не назначил наказания, предложенного противной стороной. Здесь Лисий проявил себя как блистательный юрист, рассчитывавший более не на систему юридических выкладок, а на умение очаровать присяжных и таким образом заполучить их голоса.

Среди достоинств оратора отметим способность готовить материал в установленные афинским судом небольшие сроки. Написанные Лисием речи всегда отличались краткостью и четкостью мысли. Этому способствовал достаточно строгий принцип композиции излагаемого материала: в приступе (яроснцшу) находилось обращение к судьям и некоторые общие, эмоционально окрашенные замечания о сути дела; повествовательная часть — диэгеза (бітгупац) содержала аргументацию защиты ('атсобєі^єц) и при необходимости опровержение аргументов обвинения. Эпилог СєяІХоусх;) должен был достигать высшего пафоса негодования, но Лисий редко прибегал к подобным аффектам, предпочитая всему чувство меры. Чувство меры определяло достаточно сдержанное использование оратором риторических украшений, которые никогда не нагромождались друг на друга, а располагались в естественных, будто богами предназначенных им местах.

40

По мнению ученых-историков, Лисий сознательно отказался от вычурности горгианского стиля и крайностей софистской риторики; он стремился к чистоте аттической речи образованного общества, избегал всего не-аттического, архаического или поэтического, старался употреблять слова в их собственном значении (кЪрихклго-иаш), избегать смелых метафор, они у него не бросаются в глаза, — и этим достиг ясности и краткости выражений1. Обаяние речей Ли-сия заключается в убедительности и силе речи; позднее его стиль был признан образцом аттицизма (Цецилий) и стал примером для подражания таких выдающихся писателей эпохи эллинизма, как Юлий Цезарь, Брут, Лициний Кальв. Из греков ближайшим наследником Лисия был Исей, деятельность которого относится к первой половине IV в. до н.э. Он прославился как судебный оратор в делах о наследстве, но не совершил, подобно учителю, переворота в истории риторики. По изяществу и пластичности образов сохранившиеся речи Исея ("О наследстве Аполлодора", "О наследстве Филоктемона") значительно уступают по мастерству и искусству речам Лисия, хотя представляют большой интерес для характеристики экономической жизни и семейных отношений в Аттике.

ИСОКРАТ (436— Формирование общественно-политических и мо-338 гг. до н.э.) рально-нравственных взглядов Исократа, наследника Лисия, происходило в иной период развития афинской демократии. Поражение в Пелопоннесской войне и осознание последствий этого явились причинами распада многих ценностных основ демократического полиса, что, естественно, должно было породить защитников древнего полисного стиля. Исократ был не первым и не последним в ряду афинян, стремившихся с помощью пера "лечить" больную демократию, но он создал для этого новые средства, соответствовавшие потребностям момента. Деятельность Исократа в области "политий" и риторики открывает эпоху эллинизма.

Специалисты-историки прямо говорят о переориентации культуры, в рамках которой творит Исократ: "Ораторское искусство, философия, исторические сочинения заняли в ней ведущее место, оттеснив на второй план драму и лирику. Утратила былую популярность трагедия, зато процветала комедия. Сократилось монументальное строительство, но наблюдался явный расцвет архитектуры малых форм. В ваянии и живописи разрушался прежний идеал гармонии и соразмерности, все чаще люди и боги изображались в состоянии аффекта, больше внимания уделялось индивидуальным чер-

Маринович Л.Г., Кошеленко Г.А. Цит.соч. С. 43.

41

там личности"1. Изменениям оказался подвержен не просто стиль мировидения, но и тип самого воссоздающего мир оратора.

Сам Исократ впоследствии признавался: "...нет у меня ни достаточно сильного голоса, ни смелости, чтобы обращаться к толпе, подвергаться оскорблениям и браниться с торчащими на трибуне (82). Что же касается здравого ума и хорошего воспитания — хотя кто-нибудь скажет, что слишком нескромно говорить так, — я держусь иного мнения и причислил бы себя не к последним, а к выделяющимся среди других. Поэтому я и берусь давать советы так, как позволяют мои способности и возможности, и нашему государству, и всем эллинам, и самым знаменитым людям"2. Действительно, не обладавший природными данными трибуна Исократ не был "действующим", практическим оратором. Он стал моралистом и, следовательно, наставником, теоретиком, т.е. аналитиком, и, наконец, журналистом, создателем жанровых форм политического руководства (инструкции), открытого письма, обличения или панегирика в современном понимании этого слова. Рассмотрим подробнее названные ипостаси Исократа.

Моралист и наставник, Исократ создает в 392—352 гг. до н.э. школу красноречия, которая стала крупнейшим риторическим центром Эллады. Из нее вышли прославленные ораторы Исей, Ликург, Гисперид, историки Андротион, Эфор, Феопомп, политические деятели и полководцы Тимофей, Леодамант, Клеарх, Никокл. Обучение в школе Исократа продолжалось три-четыре года, но стоило около 1000 драхм, что было доступно только очень состоятельным людям. Глава школы не уставал повторять, что обучение искусству красноречия закладывает фундамент образования, формирует профессиональные навыки для деятельности любого рода: "Люди могут стать лучшими, более достойными, чем были раньше, если загорятся желанием научиться красноречию и страстно захотят постигнуть искусство убеждать слушателей"; риторика помогает достигнуть известных выгод, "не тех, к которым стремятся невежественные люди, но тех, которые действительно таковы" (Isocr., Antid., 274. Пер. В.Г. Боруховича).

Создавая школу, Исократ рассматривает риторику как синоним знания, которым можно овладеть в процессе обучения, и приравнивает обучение красноречию к воспитанию, призванному сформировать достойного гражданина, ведь все выдающиеся государственные

1 Исаева В.И. Античная Греция в зеркале риторики. М., 1994. С. 30—31.

2 Isocr., Phil., 81—82. Цит. по изд.: Исаева В.И. Античная Греция в зеркале риторики. С. 225.

42

деятели прошлого имели репутацию блестящих ораторов. Искусство составления речей квалифицируется им как философия; педотриби-ка — один из двух элементов педагогики —должна заботиться о теле человека, а философия — заниматься его душой. Образование такого рода помогает ученикам одновременно совершенствовать тело и душу (Isocr., Antid., 50, 81, 185). Поэтому в его школе физические упражнения, занятия сценической речью, пластикой соседствуют с общеобразовательными предметами. Ведь оратор никогда не знает, на какую тему ему придется говорить, и поэтому знания из области физики и истории, математики и биологии, астрономии и мифологии, литературы и экономики нужны ему как воздух. Постижение законов развития слова и построения речи для Исократа не самоцель, а универсальный инструмент для понимания мира человека и активного воздействия на него. Особое внимание уделяется при этом политической сфере, в которой философия и политика выступают равными партнерами.

Ситуация, при которой человек, сам не произносивший речей, обучал других красноречию, была, конечно, неординарной и служила предметом насмешек. Отголоски этой реакции сохранились у Псевдо-Плутарха: "Когда его спрашивали, как это он, сам не способный [произносить речи], учит других, он отвечал, что точильный камень не может резать, но он делает железо острым" (Ps. — Plut., Vitae X or. 838 Е—F). На время руководства школой приходится пик политической активности Исократа, разработка им теории и практики государственного устройства, внутренней и внешней политики полисов, принципов межгосударственных отношений, социальной стратификации.

В школе Исократа изначально отсутствовал снобистский дух специального философского обучения. Ведь чтобы убедить слушателей и иметь у них успех, нужно говорить на доступном им языке, ориентироваться на их психологию и восприятие мира, использовать укоренившиеся стереотипы, манипулировать общеизвестными фактами. Народное собрание в Афинах состояло отнюдь не из интеллектуалов; обращаясь к нему, было бесполезно ссылаться на философские постулаты или строить сложные умозрительные схемы. Поэтому в учении и школе Исократа появляется понятие 86уцата-тйуяоХХюу — мнение большинства. Завоевать "мнение большинства" — это значит уловить настроение аудитории, установить с ней контакт и тем самым снискать одобрение слушателей. Подобные идеи связывали школу Исократа с практикой софистского обучения, опираясь на которое глава школы подчеркивал большие потенциальные возможности, заложенные в красноречии. По его мнению, искусство оратора может быть употреблено как на благо,

43

так и во зло; природа слова такова, что "одно и то же можно изложить разными способами: великое представить незначительным, малое возвеличить, старое представить новым, а о недавних событиях рассказать так, что они покажутся древними" (Isocr., Paneg., 8. Пер. К.М. Колобовой). Для всей греческой литературы характерно искание не новых тем, а новых трактовок. В частности, конечно, новизна трактовки понимается и как новизна словесного выражения. Исократ выставляет это требование в своей программной речи "Против софистов", где он говорит, что наиболее искусным кажется тот человек, который, говоря на тему, уже использованную ранее, сумеет найти в ней другими не сказанное. Еще яснее эта мысль выражается в "Панегирике" (Isocr., Paneg., 4, 8): "...речи отличаются тем свойством, что можно об одном и том же говорить на разные лады и старую тему излагать по-новому". Школа Исократа — школа нового по сравнению с софистикой периода, и релятивизм здесь заменяется требованием нравственных аспектов риторики. Благодаря этому Исократ входит в историю как создатель общеобразовательной школы, отличающейся от научных академий и лицеев Платона и Аристотеля.

Обычно морализаторский пафос становится необходимым в обществе,-утратившем нормы морали, в мире, где понятия добра и зла потеряли свой первоначальный смысл, в социуме, который надо спасать. Таковой, на взгляд Исократа, является не только Аттика, но и вся эллинская цивилизация. К эллинам он обращается со своей философией речи, с призывом возродить я'атри)<;'ЛоХиєІа — "конституцию древних", при которой Эллада победила варваров, а Аттика достигла в пределах Греции невероятного могущества.

Исократ создает свои обширные по объему опусы в кабинетной тиши, опираясь на глубокие мифологические и исторические экскурсы, продуманную, но очень сложную композицию, выверенный многократным прочтением вслух способ использования тропов и фигур. Древние говорили, что его речь льется как масло, гладко и плавно, правда, на слушателя наводит сон, зато в текстовом варианте не имеет себе равных по красоте. Исократ действительно много внимания уделял форме своих сочинений. Он первым разграничивает речь поэтическую и собственно прозаическую, каковой и является ораторская проза. Во вступлении к "Евангору" он пишет: "...поэтам дано много средств украсить рассказ: им можно изображать богов в общении с людьми, беседующих и сражающихся вместе с ними против кого угодно; они могут употреблять не только общепринятые слова, но и чужеземные, и вновь придуманные, и метафоры; им не надо ничего пропускать, напротив, им можно всяческими приемами расцвечивать поэзию. Ораторы же лишены этих

44

возможностей: они должны быть точными и пользоваться только общеупотребительными словами и умозаключениями, относящимися только к самому делу. Поэмы, кроме того, сочиняют все с помощью размеров и ритмов, ораторам же недоступно ни то, ни другое..." (Isocr., Euag., 9—11). Результатом этого разграничения явилось понимание специфики аналитического метода публицистической прозы, отличавшего ее от пластического способа изображения в поэзии. Как замечает Т.А. Миллер, "он как бы делал эскиз с далекого расстояния, откуда видны лишь контуры предметов, но откуда заметны также нити, связующие их друг с другом, откуда можно объять взором множество предметов сразу, можно их сопоставить, отличить похожие от непохожих, малые от великих... Пластичность красочных, чувственно воспринимаемых фигур заменена здесь наглядностью совсем иного рода, заменена логической ясностью четко проведенной группировки"1. Итак, способ выявления логической связи между предметами стал новым достижением в публицистической практике Исократа. Антитезы и параллелизмы прежних ораторов оттачивали интеллектуальную наблюдательность, стимулировали работу ума, четко распределяли объекты по группам. Теперь оратор соотносил в своей речи не только отдельных людей, а целые государства, целые системы человеческого общежития и тем достигал грандиозной силы впечатления.

Вторым звеном той технологии, которая помогала осуществить Исократу главные функции ораторской прозы — назидание и увещевание, было благозвучие. Стремление к совершенству порождает продуманную и выверенную до мелочей композицию,2 а также искусную периодичность речи. В трактате "Брут" Цицерон отмечает, что "дробный ритм Фрасимаха и Горгия, которые, по преданию, первые стали искусно сочетать слова, ему (Исократу. — Е.К.) казался рубленым... Он первый стал изливать мысли в более пространных словах и в более мягких ритмах" (Cic., Brutus, 40). Период Исократа четко расчленен содержательно и формально, особенно при помощи антитезы, музыкален и оформлен ритмически. Кроме того, стремление к благозвучию породило намерение избежать зияний — стечения гласных в конце одного и начале другого слова, что было неприятно для чуткого слуха греков и нарушало плавное течение речи.

1 Миллер Т.А. От поэзии к прозе. С. 89.

2 В уже упомянутой речи "Против софистов" Исократ писал: "Не могут быть Красивы речи, если в них не соблюдена уместность (каіро<;), если они не составлены подобающим образом (яреябутох;) и нет в них новизны (кои.vox;) (13). Далее он рассматривал подобающее украшение речи энтимемами — особыми риторическими доказательствами (16).

45

Наконец, Исократ отказался от обилия тропов и риторических фигур, введенных Горгием, и стал следовать литературным нормам, выработанным Лисием и ставшим общеупотребительными в наиболее образованных слоях общества. Как указывает Ф.Ф. Зелинский, "великий учитель всей интеллигенции IV в. до Р.Х.", Исократ "создал стиль греческой прозы, отныне обязательный для всех, дорожащих литературной славой писателя"1.

Одним из условий хорошо составленной речи сам Исократ считал степень важности затронутых в ней проблем, видя в этом принципиальное отличие политического красноречия, посвященного "государственным делам, делам эллинов и царей", от пустых тем частных сделок и судебных разбирательств (Isocr., Panath., 11; Paneg., 4; Phil., 4, 13, 28, 94). Долг оратора как гражданина — служить родному городу (Isocr., Antid., 61, 76—79; Panath., 2; Phil., 23, 82) и использовать дар слова на благо людям (Isocr., Antid., 36). На практике он включает в круг интересов своей публицистики вопросы внутренней и внешней политики Афин и Эллады по отношению к "варварским" государствам, рассматривает формы государственной власти и ее взаимоотношения с гражданской общиной и конкретным человеком. Он обращается к историческим фактам как к материалу, необходимому для теоретических построений, отмечает на конкретных примерах определенные политические и социальные тенденции, чего прежде не делали ораторы.

Цель Исократа заключается в том, чтобы помочь правителям и гражданам найти правильный путь в современной "политий", поскольку величайшие возможности, заложенные в слове, могут принести коллективу много пользы и много вреда. "Лучшими из речей я признаю те, которые посвящены наиболее важным вопросам, наиболее ярко характеризуют ораторов и приносят наибольшую пользу слушателям" (Isocr., Paneg., 4). Польза лежит в области морали, а мораль Исократа в своих истоках напоминает нам патриархальные этические нормы Гесиода и библейских пророков: "Обычно богатство и могущество сопровождается безрассудством и своеволием, а бедность и скромность сочетаются с благоразумием и умеренностью". Обращаясь к современности в речи "О мире", оратор исполнен праведного гнева в своих упреках согражданам: "...некоторые дошли до такой степени неразумия, что хотя и признают несправедливость весьма постыдной, но считают ее выгодной и полезной в повседневной жизни; справедливость же, по их суждению, хотя и обеспечивает добрую славу, но невыгодна и способна приносить большую пользу не тем, кто ее проявляет, а другим людям (32).

179.

1 Зелинский Ф.Ф. История античной культуры. С.

46

Они не понимают, что ничто не содействует материальной выгоде, доброй славе, правильному образу действий и вообще благополучию в такой степени, как добродетель со всем тем, что в нее входит"1.

Однако из дальнейшего знакомства с речами Исократа становится очевидна подвижность шкалы моральных ценностей, построенной на утилитаристском, по мнению К. Брингманна, принципе*. Политический мыслитель вводит понятие пользы, в зависимости от которой начинает оценивать справедливость или несправедливость принимаемых государственных решений. Если в ораторской практике Исократ придает большое значение пользе как конечной цели хорошо составленной речи (Isocr., Antid., 78—79; Paneg., 4; Phil., 13, 24), то в сфере политики польза для него — задача, поставленная перед государством, одновременно показатель правильности выбранного пути. Исократ объясняет причины ожесточенной борьбы за гегемонию в Элладе недостатком земли и хлеба. По его мнению, нужда Саяорш) разрушает дружбу, обращает родство во вражду Сехбрсх;) и вовлекает всех людей в войны и смуты (я6Хецо?.-от'аац) (Isocr., Paneg., 17, 34, 119; Phil., 9). "...Действия государств определяются не ненавистью или клятвами или тому подобным, а только соображениями собственной выгоды" (Isocr., Phil., 45.), — с уверенностью констатирует он. Поэтому наряду с традиционной аргументацией — моральной и политической — он вводит еще один вид доказательств — экономический.

Понимание роли экономических процессов в формировании политических убеждений и принципов внешней политики выделяет Исократа из ряда современников и заставляет нас признать его первенство в попытке создания аналитической публицистики. "Мы должны усвоить, — между прочим замечает писатель, — что никто не является демократом или олигархом по природе, а каждый хочет, чтобы утвердился такой политический строй, при котором он будет занимать почетное положение" (Isocr., De Pace, 133). Исходя из этой позиции Исократ делает вполне однозначные выводы о "пользе" и "вреде" для народа Архе (державы) с точки зрения смысла социальной политики: "Дело правителей заключается в том, чтобы своими заботами сделать управляемых более счастливыми; в обычае же тиранов трудами и несчастьями других доставлять себе радости" (Isocr., De Pace., 91). При анализе данного утверждения становится очевидным, во-первых, что Исократ свободно включает в свои рассуждения один из главных постула-

1 Исократ. О мире (пер. Л.М. Глускиной). // Исаева В.И. Античная Греция в зеркале риторики. С. 188.

2 Bringmann К. Studien zu den politischen Ideen des Isocrates. Gottingen, 1965. P. 93.

47

тов, содержавшихся в утопии Платона "Государство" (тезис о том, что искусство управления имеет в виду не собственную выгоду, а выгоду предмета, которому служит — 342 С—Е); во-вторых, — в методике построения своих рассуждений опирается на разработанный софистикой принцип антитезы, технология которой становится главной в построении системы его доказательств. В-третьих, или изначально наш автор является убежденным приверженцем демократии и противником тирании, или мастерски использует привычные стереотипы массового сознания о "справедливой и несправедливой власти". И, наконец, несмотря на все уверения в неумении, нежелании льстить толпе и угождать ее вкусам, Исократ знает, какие из его идей могут получить поддержку сегодня, и приводит их в соответствии с пониманием потребностей момента.

Обширная сеть бинарных оппозиций, присущих технике убеждения Исократа-журналиста, позволяет ему свободно манипулировать сознанием своих читателей, предлагая им "новейшие" трактовки того, что в политике нравственно, а что нет. Приведем наиболее показательные примеры.

Распространенная антитеза "прошлое—настоящее" используется Исократом в основном для выработки оценочного критерия некоторых политических явлений современности. Вслед за Гомером, идеализирующим героическое и мифологическое прошлое человечества, Исократ в знаменитом "Ареопагитике", говоря о достаточно известных исторических временах, прошлое Афин периода правления Солона оценивает как образцовую форму государственного устройства. Нарисованная им картина поражает читателя полной гармонией, царящей в городе, удивительным доверием и согласием как между государством и индивидом, так и между различными слоями общества.

Порядок и устойчивость конституции, по мнению Исократа, поддерживались высокой нравственностью граждан и правильным воспитанием молодёжи. Созданная Ареопагом община требовала от своих членов выполнения гражданских доблестей и строгого соблюдения моральных норм, к тому же заботилась об их материальном благополучии, обучая менее состоятельных земледелию и морской торговле, более состоятельных — верховой езде, охоте и философии (Isocr., Areopag., 44—45). Таким образом всем был обеспечен достаток и какой-либо род занятий, позволяющий уничтожить причины преступности — нищенство и праздность. Наблюдение за неприкосновенностью религиозных обрядов и установленного государственного строя осуществлял совет Ареопага, состоявший из нравственных, знатных и доблестных граждан (Isocr., Areopag., 37). Они строго следили за жизнью каждого, удерживая граждан от дурных

48

поступков не столько наказанием, сколько общей нравственностью; наблюдение было организовано столь тщательно, что заранее было известно, кто мог совершить преступление (Isocr., Areopag., 42, 46—48).

Подобная картина даже современникам Исократа представлялась явной утопией, потомки же долгое время считали "Ареопагитик" трактатом о воспитании. Впрочем, цель автора лежала в иной плоскости. Созданный им миф о прошлом должен был восприниматься как антитеза настоящему, против несовершенств которого направлен основной пафос произведения. Только в прошлом существовала Sixcdov — справедливость, в то время как сейчас царствует 'ссбша — несправедливость. Однако данная вполне логически обоснованная антитеза вскоре заменяется Исократом несколько условной оппозицией "польза — справедливость". Для Фукидида, современника Исократа, несовместимость этих понятий очевидна (Thuc., V, 85— 112). Исократ же, выступая против сторонников продолжения Союзнической войны, выдвинул тезис о конфликте пользы и справедливости в политике (Isocr., De Pace, 31—34). Но затем объявил, что конфликт этот мнимый и вызван неверной трактовкой понятий: по-настоящему несправедливость не может быть выгодной, так как ведет к получению преимущества на короткое время, а справедливость гарантирует длительный период благоденствия (Isocr., De

Расе , 31—35, 63, 66).

Наконец, Исократ использует антитезу "сила— справедливость", когда в ней возникает потребность; его мораль тесно связана с политической ситуацией и меняется в зависимости от нее. В речи "О мире" он возмущается афинской политикой угнетения союзников и стремлением города к господству над Элладой как факторами, послужившими причиной поражения государства в войне (Isocr., De Расе, 19—22, 28—29, 64—66, 79—80). В "Панегирике", речи с другой политической задачей, автор утверждает, что действия города по отношению к союзникам были справедливы, афиняне процветали, а пострадали лишь враги (Isocr., Paneg., 20, 80—81, 100—103, 115). Опосредование морали политическими и экономическими нуждами превращается в прием убеждения, в метод манипулирования общественным сознанием. Существуют исторические свидетельства того, что автор знаменитого трактата "Государь" Макиавелли, вероятно, с немалой пользой для себя штудировал Исократа.

Исократ торжественно провозгласил принцип точности и правдивости в ораторском описании (Isocr., Euag., 10), но его же риторическая практика делает этот тезис одним из штампов пропаганды, Цель которой — завоевать доверие аудитории. Использовались как умолчание, так и искажение событий прошлого и настоящего. Например, для доказательства положения о том, что внешняя полити-

49

ка демократического полиса лучше политики Тридцати тиранов, победу Конона при Книде (394 г. до н.э.) оратор переносит в 361—60 гг. до н.э. (Isocr., Areopag., 65). С целью создать впечатление о моральном падении греческих полисов заключение Анталкидова мира приписано Ксерксу, а не Артаксерксу (Isocr., Phil., 42). Для обоснования дуалистической гегемонии Афин и Спарты Исократ в "Панегирике" пишет о единодушии афинян и спартанцев во время греко-персидских войн, исказив широко известные исторические факты (Isocr., Paneg., 86 и ел). Чтобы показать легкость завоевания Востока, оратор дает заведомо неверную картину военно-экономического потенциала Персии (Isocr., Paneg., 138-164; Phil., 99—104).

Ту же эволюцию наблюдаем в оппозиции "свобода—равенство" ('єА,єг)0єрісг--8оІ)Хєі<х), которая у Исократа связана не с индивидуальным, а с государственным статусом. Рабство и ассоциируемые с ним негативные представления усиливают позитивное значение понятия "свобода", метафорически заменяющее известный политический термин 'схгтпюціа (независимость) (Isocr., Paneg., 115, 117). Внешне отказавшийся от горгианских фигур Исократ творчески подошел к наследию учителя, сделав поэтический прием метафорического использования понятия аргументом в политической борьбе. Не случайно создатель формальной логики Аристотель, по преданию ненавидевший Исократа, призывал: "стыдно молчать и позволять говорить Исократам!"1.

Очевидные противоречия исократовской методики тем не менее были не вполне очевидны современникам и даже самому писателю, который громко декларировал принципы "истинной демократии" (на самом деле — аристократической олигархии) в "Ареопагитике" и "Панегирике", а по сути всегда делил мир на яоХІтє'обцєуоІ (политические лидеры и их команда) и р'ггшр (ораторы), с одной стороны, и 'iSuoTca (чернь, толпа), с другой. Именно чернь во власти породила наиболее мощные по силе воздействия и эмоциональности разоблачения Исократа современных ему форм народоправства. В речи "О мире" он говорит, что эллины возненавидели Афины из-за наглости предков (тпуа<т'еА.уеиху-т<ву-латерсоу — Isocr., De Расе, 79), т.е. из-за претензий афинского морского союза на гегемонию среди греческих полисов. Прошлое здесь становится причиной, настоящее — следствием. Сходный прием используется для разоблачения внутренней политики радикальной демократии: порча "политий" (хорошей конституции) объявлена прямым результатом

1 Гаспаров М.Л. Античная риторика как система // Античная поэтика. СП.

50

действий лиц, отнявших у Ареопага его права (Isocr., Areopag., 50—51). При нынешнем состоянии вещей "распущенность считается демократией, противозаконие — свободой, невоздержанность на язык — равенством, а возможность делать все, что вздумается — счастием" (Isocr., Areopag., 20). Впрочем, в такой оценке событий оратор не одинок. Об этом периоде развития афинской демократии Платон говорит как о государстве, где наглость называют просвещенностью, разнузданность — свободой, распутство — великолепием, бесстыдство — мужеством (Plato, De Rep., 560 Е).

Власть толпы порождает, по мнению Исократа, развращенность среди политиков: "Из выступающих с трибуны вам нравятся самые негодные, и вы думаете, что пьяные более преданы демократии, чем трезвые, неразумные — чем здравомыслящие, те, которые делят между собой государственное достояние, — чем те, которые выполняют литургии из собственных средств. И можно только удивляться, если кто-либо надеется, что государство, имеющее таких советников, будет преуспевать... хотя у нас и демократия, но нет свободы слова в Народном собрании, кроме как для безрассуднейших и нисколько о вас не заботящихся ораторов..." (Isocr., De Pace, 13— 14). В оценке роли демократических лидеров афинского государства начала IV в. до н.э. мнение политического Исократа совпадает с точкой зрения Аристофана, разоблачителя предателей-демагогов:

Заботы одинаковы о городе У всех нас. Огорчаясь и печалуясь, Слежу я за разрухой государственной И вижу: негодяи правят городом.

(Arist, Есе/., 173-176. Пер. Адр. Пиотровского)

Стремление Аристофана вернуть родной город ко временам Эсхила и Марафона было проявлением стереотипа мышления, характерного для греческой культурной традиции, и проявилось, как уже отмечалось, в социальной утопии "Ареопагитика" Исократа. Но как политический мыслитель Исократ осознает невозможность возврата к мифическому благоденствию под эгидой Ареопага и для современного государства ищет иную эгиду в форме единовластия.

Переход к пропаганде идей единовластия был для афинянина нелегким процессом, продиктованным политической и нравственной необходимостью. С солоновских времен тирания воспринималась эллинами как абсолютно неприемлемая форма правления, и сам Исократ с глубоким убеждением писал: "Разве люди, овладевшие единоличной властью не подвергаются сразу же таким бедствиям, что вынуждены вести борьбу со всеми гражданами, ненавидеть да-Же тех, от кого не претерпели никакого зла, не доверять собствен-

51

L

ным друзьям и товарищам, возлагать охрану своей безопасности на наемников, которых никогда и не видели; опасаться своей охраны не меньше, чем заговорщиков; столь подозрительно ко всем относиться, что не чувствовать себя в безопасности в присутствии даже ближайших родственников? И это вполне естественно: ведь они знают, что из тиранов, правивших до них, одни были убиты своими родителями, другие — детьми, третьи — братьями, четвертые — женами и что род их оказался стертым с лица земли" (Isocr., De Расе, 111 —114). Говоря это, Исократ использует сложившийся еще во времена тираноубийства Писистратидов стереотип насильственной гибели тирана и неприемлемости подобной формы правления для Афин. В массовое сознание эти идеи долго внедрялись трагическими поэтами — сторонниками демократии: Эсхилом в "Персах" и "Прикованном Прометее", Софоклом в "Антигоне" и "Эдипе"/"спесь порождает, тирана и грозное ждет наказанье" (Soph., Oed., 873)/, Еврипидом в "Ионе" /"Всякий честный // Тирану — острый нож. Трепещет он..." (Eurip., Ion. 626—627. Пер. И. Аннен-ского)/. Вторя им, историки отвергали тиранию, видя в ней образ правления ненавистной Персидской державы (Herod., Ill, 80; IV, 37; V, 92; Thuc, I, 17). Геродот полагал, что тиран должен вести недостойный "образ жизни и испытывать всяческие беды — искупление за недостойную форму правления (Herod., I, 32; III, 40—43, 80). Платон в "Государстве" говорит о тирании как порождении презираемой им охлократии: демагог окружал себя телохранителями, получал от безумного народа власть и становился кровавым тираном (Plato, De Rep., 565 D, 566 A).

Однако под влиянием исторических условий Платон меняет свои взгляды на проблему единоличной власти в сторону примирения с ней; приходит осознание необходимости твердой власти на фоне развалившего государство народоправства. К тому же выводу приходит Ксенофонт, создавший в "Агесилае" и "Гиероне" апологию единоличной власти с точки зрения этики и морали и дававший тиранам советы, как правильнее проводить политические, экономические и социальные реформы.

Свою лепту в разработку концепции единоличной власти внес и Исократ, обосновав ее с позиций законности и целесообразности, моральной и политической точек зрения. В своих ранних речах "Похвала Елене" и "Бусирис" Исократ высказывает мысль, что наилучшая форма правления — единоличная власть, но ни в коем случае не тираническая, описанная так: "Они грабят святыни богов, умерщвляют лучших из сограждан, не доверяют самым близким людям, и на душе у них ничуть не легче, чем у схваченных и при-

52

говоренных к смерти..." (Isocr., Bus., 15). Иеократ проводит четкое разграничение между властью мудрого правителя, царствующего с согласия граждан и благодаря своим выдающимся личным качествам, и тираном, опирающимся на военную силу, правящим вопреки воле сограждан. Он превозносит мифического правителя Тесея за то, что "свою власть он не охранял наемниками, но сберегал ее благомыс-лием граждан, по могуществу своему равный тирану, а по благодеяниям — заступник народа" (Isocr., Неї., 37). Его Тесей — идеальный правитель, вождь, который заботится о народе, правит с согласия своих сограждан; власть для него — не источник обогащения, а средство возвеличить эллинов, обеспечить их безопасность (Isocr., Неї.,43). Уже в этой речи оратор пытается набросать идеал правителя, "который берет на себя опасности, оставляя плоды своих трудов на общее пользование" (Isocr., Неї., 33). Раздраженный практикой народных собраний, принимающих необоснованные решения, Исократ довольно зло замечает: "...мы и фиванцы должны бы давать друг другу деньги на народные собрания: ведь кто из нас чаще будет собираться, тот обеспечит лучшее положение своему противнику" (Isocr., De Pace., 59) — каков контраст с апологией народоправства у Перикла! Демократическая политика характеризуется Исократом как отсутствие быстрой реакции на происходящее, пагубно отражающееся на внешней политике полиса. Оратор постепенно склоняется к мысли, что государства с единовластным способом правления "превосходят другие в принятии решений и выполнении необходимых дел", а также имеют преимущества в войне (Isocr., Nic., 17, 22—24). Так рождается мысль об идеальной тирании, находящейся в прямой оппозиции к демократии.

Эту мысль Исократ подробно разрабатывает в так называемом "Кипрском цикле", включающем в себя речи "К Никоклу", "Никокл", "Евагор" и "К Демонику" (370—360-е гг. до н.э.). Здесь впервые в греческой политической теории была обоснована мысль, что судьба тирана "и по божественным, и по человеческим понятиям является самой высокой и почетной". Тирания провозглашается даже предпочтительнее наследственной царской власти, а образцом идеального правителя становится кипрский тиран Евагор. Этот политический Деятель был союзником афинян в борьбе с лакедемонянами и дружественной Спарте Персией; за свои заслуги он получил права афинского гражданства и ему даже воздвигли статую в Афинах. Исократ создает энкомий — похвальное слово Евагору — примерно в 365 г. до н.э. после смерти тирана, убитого в 374 г. до н.э., и, следовательно, преследует пропагандистские и педагогические цели, а не стремится польстить власть предержащим. "Евагор" сыграл беспрецедентную роль в формировании жанра энкомия в греческой

53

литературе, а также в создании наследующих ему жанров житий и торжественных биографий и в обосновании пунктов политической программы любого претендента на власть. Современная журналистика стыдливо отрекается от жанровой специфики энкомия (хвалебной песни, посвященной какому-либо лицу или божеству) или панегирика (хвалебной речи в праздничном собрании), хотя приемы Исократа при создании торжественных биографий отлично усвоены создателями имиджей президентов и прочих политических лидеров. Между тем помимо славословия (букв. пер. слова энко-мий) античное красноречие знало еще и погос — речь обличительную, разоблачительную, содержащую в своей основе инвективу.

Принцип и метод похвалы, разработанный еще в "Елене" и "Бу-сирисе", сводился к следующим основным рекомендациям: в объекте должно освещать только его достоинства, т.е. дела и свойства, соответствующие благу и добродетели, как их понимал Исократ и его соотечественники, а все несогласное с этой нормой должно опускать. Для прославления объекта необходимо преувеличивать его достоинства, и ради этого следует прибегать к нарочитым приемам, в особенности к ссылкам на авторитет, к сопоставлению со знаменитостями и проч. "Ведь всем известно, что стремящиеся восхвалять^ кого-либо должны уметь обнаруживать в нем больше положительных качеств, чем у него есть на самом деле, — поясняет в "Бусирисе" Исократ, — обвиняющие должны действовать как раз наоборот" (Isocr., Bus., 5).

Руководствуясь этими соображениями, Исократ начинает воссоздавать образцовый облик государственного мужа с мифологизации его родословной, которая ведется от потомков Зевса (Isocr., Euag., 12—18), и далее предлагает перечень моральных качеств и достоинств, которые проявляются в действиях героя и в своей совокупности образуют единую полную добродетель (аретэ) — норму полисной этики. Мажорный тон всему дальнейшему рассказу задается четко очерченной характеристикой такого рода: "В детстве Евагор отличался красотою (к'аААоІ;), силою ( юр/пу) и скромностью (crco(ppoai)vr|v) — качествами, которые наиболее приличны такому возрасту. Засвидетельствовать его скромность могли бы те, кто рос вместе с ним, его красоту — все, кто его видел, его силу — те состязания, на которых он побеждал своих сверстников. Когда он возмужал, все эти качества также возросли, а кроме того, присоединились мужество CavSpia), мудрость (aocpia) и справедливость (SiKcuocrovT)), причем не в умеренной степени, как это бывает у других людей, но каждое качество в избытке. Действительно, Ева-гор настолько превосходил других достоинствами Сарєтссї*;) своего тела и разума (x|n)%fj<;), что тогдашние правители, всякий раз как

54

они видели Евагора, приходили в смятение и начинали бояться за свою власть... однако, когда они обращали свой взор на нравственные качества этого человека, они проникались к нему столь сильным доверием, что полагали даже найти в нем своего защитника..." (Isocr., Euag., 22-24. Цит. в пер. Э.Д. Фролова // ВДИ. 1966. № 4). При восхвалении современника писателю предстояло самому создать впечатление его престижности, пользуясь вполне ординарными деталями. Точка отсчета оставалась неизменной: хвалить полагалось за "аретэ" — совокупность общепризнанных достоинств. Наличие требуемых свойств не было чем-то само собой разумеющимся и нуждалось в обосновании. Исократ сумел почти на пустом месте достичь эффекта грандиозности. Для этого он о кинул взором всю жизнь своего персонажа в ее целостности, в естественном переходе от одного возраста к другому. Каждому возрасту оратор приписал набор необходимых положительных качеств и тем самым изобразил жизнь кипрского царя в виде четкой схемы, как совершенствование и накопление добродетелей по мере развития от детства к возмужанию. Итогом сказанного становится совершенно софистический довод — "человек с такой натурой не может всю жизнь довольствоваться простой ролью" (Isocr., Euag., 24). В итоге оратор приходит к почти ницшеанскому выводу о том, что сильный человек не должен ограничиваться законами и повиноваться государству, так как именно в этом и заключается препятствие для осуществления его целей (Isocr., Epist., VII, 8—9).

В бесспорности высоких качеств прославляемого им правителя автор убеждал своего читателя не фактами, а ссылками на авторитетное мнение тех, кто знавал Евагора. Для того чтобы представить Евагора как фигуру необычную, Исократ сосредоточил свое внимание не на размерах и значимости его действий, которые, естественно, не могли идти в сравнение с подвигами великих людей истории, а на способе их осуществления, на линии поведения персонажа, на средствах достижения цели. Изображая Евагора как политика и правителя, оратор выставляет в привлекательном виде его приход к власти. "Вина насилия" при захвате трона снята с Евагора и возложена на другого; для вящей убедительности распределение ролей санкционировано авторитетом бога: "А божество с исключительной предусмотрительностью позаботилось о том, чтобы он получил царскую власть достойным путем: все, что связано с вероломством, неизбежным в таком случае, совершил другой, а для Евагора божество сохранило лишь такие дела, благодаря которым можно было добиться власти, не погрешая ни против божеских, ни против человеческих установлений" (Isocr., Euag., 25—26). Горгианский принцип антитезы позволял Исократу говорить о необычности героя, сопоставляя и сравнивая его с неограниченным числом антиподов. Еваго-

55

ру противопоставляются люди, оказавшиеся в одном с ним положении, и тогда его непохожее на их поведение свидетельствует о величии духа прославляемой персоны: "Счастливо избежав опасности и укрывшись в Солах, что в Киликии, Евагор не поддался тому настроению, которое обычно охватывает людей, попавших в такую беду. Обычно изгнанники, даже если они ранее были тиранами, падают духом под влиянием постигшего их несчастья; Евагор, напротив, проявил такое величие духа, что хотя до этого был простым человеком, теперь, вынужденный стать изгнанником, решил добиваться тирании" (Isocr., Euag., 27),

Наиболее ошеломляющее впечатление производит парадоксальное сопоставление кипрского царька со всемирно известным покорителем Азии Киром Старшим, в котором Исократ отдает пальму первенства Евагору. Процедура "переоценки" сводилась к введению двойного критерия, когда величие государственного деятеля оценивалось не столько размерами его завоеваний, сколько личными качествами. "Сколько тиранов было на протяжении веков, — восклицает Исократ, — но ни один не достиг этого положения более достойным путем, чем Евагор... из царей более позднего времени, а может быть, вообще из всех более всего и чаще всего восхищаются Киром, "который отобрал власть у мидян и передал ее персам. Но ведь он одержал победу над мидийским войском при помощи персидского, что легко могли бы сделать многие как из эллинов, так и из варваров, тогда как Евагор большую часть подвигов, о которых было сказано выше, несомненно совершил благодаря личной духовной и физической силе... Кроме того, у одного все было совершено с полным уважением к божескому и человеческому праву, тогда как у другого случались и неблаговидные поступки: Евагор истреблял только врагов, Кир же убил отца своей матери. Поэтому если иметь в виду не масштабы событий, а доблесть (аретэ) каждого, то по справедливости Евагору следует воздать большую похвалу, чем Киру" (Isocr., Euag., 34, 37, 38).

Критерий оценки деяний Евагора постоянно соотносится Исокра-том с интересами Аттики. Величие преобразований, проведенных на Кипре, доказывается тем, что туда начали стекаться эллины и сам афинский полководец Конон стал другом Евагора, а исключительная одаренность и военный талант тирана, его отвага и величие духа — тем, что даже персидский царь испытывал перед ним страх и не смог победить его (Isocr., Euag., 51—57 и ел).

"Прием парного соположения позволял создавать внутри этих замкнутых зарисовок впечатление полноты и исключительности. Ритор изображал не только героя в контексте других лиц, но и мел-

56

кие детали в контексте других деталей, существующих или только возможных. В рифмующихся парных отрезках текста реальность представала расчлененной на все новые и новые оппозиции или соответствия (антитезы и параллелизмы). Реальность приобрела множество оттенков, и объект выглядел на ее фоне каким-то особенным, выдающимся благодаря тому, что в нем отдавалось предпочтение чему-то перед чем-то", — пишет Т.А. Миллер1.

Наконец, Исократ подходит к важнейшей формуле, определяющей идеального государственного деятеля с позиций канона этических представлений своего времени: "От каждой политической формы он брал самое лучшее; он обладал качествами народного вождя — потому что умел окружать заботой народ; государственного деятеля — потому что справлялся с управлением целого государства; опытного полководца — потому что сохранял благоразумие перед лицом опасности; наконец, прирожденного повелителя, потому что всем этим отличался от других" (Isocr., Euag., 4—6). Схема, намеченная Исократом, впоследствии стала стереотипом в агитации и жизнеописаниях людей, избравших себе государственное поприще. И не важно, что не все их деяния укладывались в предложенную схему: о преступлениях можно было умолчать, ссылаясь на эйкос (правдоподобное, вероятное), как делал сам Исократ, опуская то, что позорило его героя. Например, смерть Евагора от руки убийц автор энкомия заменяет благостной кончиной старца на руках у близких. Оратор без труда возвеличивает заслуги героя, вставив их в мифологический ряд, где Троянская война не идет ни в какое сравнение с борьбой Евагора за Кипр: "Спрашивается, можно ли яснее, чем это сделано на примере столь трудной и опасной войны, показать все мужество, рассудительность и доблесть Евагора? Ведь совершенно очевидно, что эта война не сравнима не только с другими войнами, которые когда-либо велись людьми, но и с походом древних героев, который повсюду воспевается в песнях. Участники этого похода силами всей Эллады взяли одну только Трою, тогда как Евагор, опираясь на единственный город, боролся против всей Азии"

(Isocr., Euag., 65).

Наконец, Исократ, не смущаясь, готов назвать своего героя "богом среди людей" или "смертным божеством", поскольку, на его взгляд, пример тирана Евагора мог быть использован как наиболее перспективный и реальный вариант монархии для Греции IV в. до н.э. Идеальная тирания Исократа должна была не держаться на

• терроре, а опираться на имущие слои; обязанность тирана — охра-

• нять "порядочных людей" от "злоумышленников". Сия умозритель-

1 Миллер ТА. От поэзии к прозе. С. 95.

57

ная конструкция была ничуть не менее утопичной, чем демократия "Ареопагитика", но в реальной исторической ситуации оказалась более жизненной, поскольку в отличие от "власти Ареопага" проецировалась в будущее и связывалась оратором в последний период творчества с династией македонских царей.

Заканчивая разговор об энкомии, следует указать на пропагандистскую специфику названной жанровой формы. Издревле прославление достоинств личности служило воспитывающим фактором, поскольку герой энкомия мог послужить притягательным примером для современников. Попытка изобразить в прозе некую норму человеческого совершенства как образец для подражания была вызовом поэзии и соперничеством с ней, стала претензией на одинаковую с ней силу воздействия на человека.

На закате дней свои монархические идеи Исократ формулирует в речи "Филипп", представляющей собой форму открытого письма, написанного македонскому царю, врагу эллинской свободы Филиппу. Здесь Исократ с пылом возвращается к обоснованию Горгиевой идеи панэллинства, звучавшей и в более ранних его речах "О мире" и "Панегирик". Теперь прославленный ритор предлагает Филиппу примириться с греками, и, объединив их под своей эгидой, разгромить Персию. Таким образом, за счет варваров Исократ планирует вывести Элладу из экономического и политического кризиса, в котором она пребывает. Как указывает неизвестный древний комментатор последней речи Исократа, "Филипп не послушался излагавшихся в ней советов, но отложил их исполнение до другого времени. Однако позже сын его Александр тоже прочитал эту речь и, воодушевленный ею, предпринял поход против Дария Второго"1. Вдохновленный идеями Исократа, он создал самую знаменитую из великих империй древности и открыл новую историческую эпоху — эллинизм.

Да и может ли тот, кто обращается к народу,

совершить преступление гнуснее этого —

говорить одно, а думать другое.

Демосфен, XVIII, 282

ДЕМОСФЕН (384— Классическая греческая риторика V—IV вв. до н.э. 322 гг. до н.э.) увенчана поистине трагической фигурой поли тического и судебного оратора Демосфена, погибшего в неравной схватке с единовластием, предопределенным самой историей. Судь ба Демосфена, его титаническое единоборство с царем Филиппом и промакедонской партией в Афинах настолько поразили современни-

ков и потомков, что воспоминания о нем приобрели легендарный характер.ГДемосфен не был полубогом или святым, он лучше других знал соблазны, подстерегающие на каждом шагу лидера политической партии, он испытал диктатуру толпы, но все-таки остался патриотом и сторонником народовластия. Пожалуй, только он с полным правом мог сказать согражданам: "Никогда не бывает, чтобы ораторы делали вас негодными или честными, наоборот, вы делаете их какими хотите: не вам ведь приходится угадывать, чего они хотят, а они стараются угадать то, что, по их мнению, желательно для вас"1.

Рассказывают, что природа не наделила Демосфена ни одним из качеств, необходимых вождю и трибуну. _. Болезненный ребенок, опекаемый вдовой-матерью, он получил скверное образование и к совершеннолетию был разорен недобросовестными опекунами. Активно взявшись за отстаивание собственных прав через суд, он стал брать уроки у Исея (в то время очень известного специалиста по имущественным делам) и в конце концов выиграл процесс над расхитителями отцовского наследства.^ Правда, помимо морального удовлетворения, выигранное дело денег Демосфену не принесло, но опыт ведения подобных дел — ценное приобретение, и юноша избрал профессию логографа. Так, в силу жизненных обстоятельств Демосфен становится оратором.

Беда заключалась в том, что молодой честолюбец, до слез восхищавшийся оратором Каллистратом, который, будучи обвинен в измене, только с помощью красноречия завоевал симпатии присяжных и вышел из суда победителем, сопровождаемый общими похвалами и поздравлениями,'при первом своем появлении на публике был осмеян и освистан. Частое дыхание, нервный тик и дефекты речи не позволяли Демосфену целиком отдаться избранному поприщу. С этого момента начинается преодоление — самая характерная черта в судьбе и личности Демосфена Пеанийского, сына Демосфенова. ___

Как рассказывает Плутарх, "когда в полном отчаянии, закрывши от стыда лицо плащом, он отправился домой, его пошел проводить актер Сатир, близкий его приятель. Демосфен стал ему жаловаться, что из всех ораторов он самый трудолюбивый и отдает красноречию все силы без остатка, а народ знать его не желает, между тем как пьяницы, мореходы и полные невежды всегда находят слушателей и не сходят с возвышения. "Верно, Демосфен, — отвечал Сатир, — но я быстро помогу твоей беде. Прочти-ка мне, пожалуйста, наизусть какой-нибудь отрывок из Еврипида или Софокла". Демосфен

1 Исократ. Филипп. Цит. соч. С. 215. 58

1 Демосфен, XIII, 36. Здесь и далее цит. по изд.: Демосфен. Речи: В 3 т. / Д ред. E.G. Голубцовой, М.П. Маринович, Э.Л. Фролова. М., 1994.

RQ

прочитал, а Сатир повторил, но при этом так передал соответствующий характер и настроение, что Демосфену и самому этот отрывок показался совсем иным. Так он убедился, сколько стройности и красоты придает речи "игра", и понял, что сами по себе упражнения значат очень мало или даже вообще ничего не значат, если ты не думаешь о том, как лучше всего преподнести и передать слушателям содержание твоих слов, і Он устроил себе в подземелье комнату для занятий, которая цела и до нашего времени, и, неукоснительно уходя туда всякий день, учился актерской игре и укреплял голос, а нередко уединялся на два-три месяца подряд, выбрив себе половину головы, чтобы от стыда невозможно было выйти наружу, даже если очень захочется.

Но этого мало — любую встречу, беседу, деловой разговор он тут же превращал в предлог и предмет для усердной работы- Оставшись один, он поскорее спускался к себе в подземелье и излагал последовательно все обстоятельства вместе с относящимися к каждому из них доводами. Запоминая речи, которые ему случалось услышать, он затем восстанавливал ход рассуждений и периоды; он повторял слова, сказанные другими или же им самим, и придумывал всевозможные поправки и способы выразить ту же мысль иначе"1. Ведь обыкновенный судебный оратор в Афинах вынужден был часами говорить на открытом воздухе перед аудиторией в 6 тысяч слушателей так, чтобы его слышали даже не желающие слушать! А Демосфен стремился говорить в Народном собрании, где собиралось значительно большее количество людей. Он стал тренировать голос и дыхание, громко декламируя стихи, когда поднимался в гору, он исправлял свою дикцию с помощью камешков, которыми наполнял рот, и так говорил, перекрикивая шум прибоя; он часами стоял перед зеркалом, отрабатывая мимику и жесты, он избавился от непроизвольного подергивания левого плеча, подвешивая над ним меч, каждый раз коловший непослушное тело..А Он лепил себя сам, доводя до совершенства то, что так небрежно исполнила природа. Факт для греческой культуры, блиставшей самородками, поразительный:

При внимательном чтении текстов Демосфена мы обнаружим, что некоторые досадные погрешности в произнесении им речей все же сохранились. Например, в знаменитейшей речи "За Ктесифонта о венке" оратор с издевкой отвечает Эсхину, который обозвал его Батталом (заикой) и передразнил Демосфенов "выговор и повадку":

"Ну конечно — неужто еще непонятно? — эллинские дела приняли бы совершенно иной оборот, если бы вот это слово я произнес не так, а этак и если бы протянул руку не сюда, а вон туда!"1

Видимо, суть Демосфеновой славы таилась не в мастерстве актерской подачи, а в публицистической мощи идей, изложенных в доступной большинству форме. Все тот же Плутарх рассказывает о насмешках современников над~стремлением Демосфена озвучивать только хорошо продуманные речи: "...очень трудно было услышать Демосфена, говорящим без подготовки, но, сидя в Собрании, где народ часто выкрикивал его имя, он никогда не выступал, если не обдумал и не составил речь заранее. Над этим потешались многие из вожаков народа и искателей его благосклонности, а Пифей однажды сострил, что, дескать, доводы Демосфена отдают фитилем. "Фитили моей и твоей лампы, любезнейший, видят совсем не одно и то же", — язвительно возразил ему Демосфен. Но вообще-то он и сам признавался, что, хотя и не пишет всех речей целиком) никогда не говорит без предварительных заметок^ При этом он доказывал, что человек, который готовится к своим выступлениям, — истинный сторонник демократии, ибо такая подготовка — знак внимания к народу, а не проявлять ни малейшей заботы о том, как воспринимает народ твою речь, свойственно приверженцу олигархии, больше полагающемуся на силу рук, чем на силу слова" (Plut., Dem., 8).

Действительно, в течение всей своей жизни Демосфен был ярым приверженцем народовластия и искренним патриотом Афин. Известно, что политический оратор в Аттике не обладал никакой иной формой власти (ни исполнительной, ни финансовой, ни военной), кроме власти слова. Все в той же речи "За Ктесифонта о венке" Демосфен противопоставляет всесилие монарха (в конкретном случае Филиппа Македонского) положению вождя демократической партии в Афинах: /'Прежде всего, он самодержавно правил своими подначальными, а это для войны самое главное. Кроме того, его люди всегда были в полной боевой готовности. Ну, а кроме того, денег У него было предостаточно, и поступал он так, как сам решит, не объявляя о делах своих заранее в особых постановлениях, не обсуждая их на виду у всего света, не таскаясь в суды по облыжным Доносам, не отвечая на обвинения в беззаконии и никому ни в чем не отчитываясь, — во всех своих делах был сам себе повелитель и х°зяин и самый главный начальник. Ну а я? Я противостоял ему один на один, и справедливости ради об этом тоже надобно теперь сказать, но чем я мог распоряжаться по собственному усмотрению?

1 Plut., Dem., 7—8. Цит. в пер СП. Маркиша по изд.: Плутарх. Сравни-' тельные жизнеописания. М., 1994. Т. 2. С. 325.

2 См. подр.: Plut., Dem., 9; Cic., De finibus, V, 2.

60

' Demoth., XVIII, 231. Цит. в пер. Е. Рабинович по изд.: Ораторы Греции. М-> 1985. С. 261.

61

Ничем и никем! Даже самая возможность говорить перед народом не была моим преимущественным правом, но делилась вами поровну между мною и его наемными слугами, так что когда случалось им меня переспорить — а случалось часто и по многим поводам! — то вы уходили домой, проголосовав за предложения своих врагов" (Demoth., XVIII, 235—236). Демосфен хорошо знал этот диктат толпы и часто вынужден был подчиняться ее требованиям и вкусам. Образованные люди (Деметрий Фалерский) находили внешнюю манеру изложения Демосфена "низменной, пошлой и бессильной", хотя из "его речей видно, что он говорил с народом прямее и откровеннее остальных, не уступая желаниям толпы и беспощадно порицая ее заблуждения и пороки" (Plut., Dem., 11 —14).

Главным средством Демосфена-оратора становится его умение увлечь слушателей тем душевным волнением, которое испытывал сам, говоря о положении родного полиса в эллинском мире и о внешней политике демократии по отношению к другим системам и государствам._

По своему положению в Афинах Демосфен исполнял роль министра иностранных дел, осуществляющего внешнюю политику демократического полиса примерно с 352—351 гг. до н.э. Но он не был официальным должностным лицом, а лишь проводил свои предложения в области международной политики в виде постановлений через Народное собрание или Совет пятисот. Не занимая никакой официальной должности, но прекрасно разбираясь в межгосударственных отношениях, Демосфен был советником, принимал участие в прениях и при положительном решении по его проектам неоднократно отправлялся с посольскими делегациями и исполнял волю народа. Для подобных функций необходимо было не только быть выдающимся оратором, но и дипломатом, публицистом, аналитиком и, наконец, решительным человеком, умеющим брать на себя ответственность за политические решения. Таким был самый непримиримый враг Македонии и объединитель эллинского мира.

В основании политической позиции Демосфена лежит все тот же древний этический кодекс человека-гражданина, сформулированный с помощью сократовско-платоновской диалектики и ставший "десятью заповедями" как судебной (Лисий), так и политической риторики. В соответствии с этим кодексом смертельным врагом по-лисного устройства является тирания. "Народ, который попадает ві зависимость от царя, перестает быть свободным и превратится в раба" (Demoth., I, 23), "ведь всякий царь или тиран есть враг сво боды и противник законов" (Demoth., VI, 25), — говорит оратор в< "Второй речи против Филиппа". Опора на закон — вот главное за воевание демократии и основа народоправства в Афинах, потом;

62

что демократическое государство есть государство правовое. Старые, испытанные законы не должны необдуманно изменяться; судебные решения не должны терять свою силу (Demoth., XX, 89— 928; XYIII, 64—818; XXIV, 152—156, 216—217). Этот тезис — общее место для современников борьбы с Филиппом, поскольку его несколько раз варьирует в своих речах непримиримый противник Демосфена, сторонник промакедонской партии Эсхин. "Не подчиняй себе законы, а подчиняйся им сам: только этим укрепляется народовластие", — советует он политикам, и далее: "В городе, где народная власть, простой человек царствует благодаря закону и праву голоса; если же он передаст их другому, то сам подорвет свою силу"1. Ему вторит Демосфен: "Одного, да, одного нужно остерегаться больше всего на свете: чтобы кто-нибудь возвышался над большинством. Не нужно мне, чтобы кого-нибудь спасали или губили потому, что так желает такой-то; но кого содеянное спасает или губит, то пусть получает от каждого из вас голос соответственно делам: в этом суть народовластия" (Demoth., XIX, 296). Но если для Демосфена подобные сентенции — суть его политического мышления, те ценности, за которые он был готов и в конце концов пожертвовал жизнью, для его современников Исократа и Эсхина — лишь громкие фразы, стереотипы мышления толпы, используемые в качестве привлекательного антуража. Подобно Исократу, Эсхин проводит в Аттике политическую линию македонского царя и поэтому становится злейшим врагом Демосфена.

Противоборство двух ораторов Демосфена и Эсхина начинается с 343—342 гг. до н.э., когда первый возбуждает против второго в афинском суде (так сливаются воедино судебное и политическое красноречие) дело "О предательском посольстве", в результате которого из-за прямого сговора с врагом и медлительности подкупленных царем послов Филипп погубил афинских союзников фокидян и захватил новые территории во Фракии, стремительно пройдя неприступные прежде ворота Греции — Фермопилы. Обвинения Демос-Фена в этой речи строятся в основном на доводах морального по-Рядка, поскольку фактическими доказательствами он не обладает. Ощущая свою моральную правоту, Демосфен апеллирует к Народному собранию с призывом казнить Эсхина, хотя крайней формой указания за подобное преступление могла служить лишь атимия Лишение гражданских прав).

Га Эсхин. Против Ктесифонта о венке 23, 233. Цит. в пер. С. Ошерова и М. аспарова по изд.: Ораторы Греции. С. 166, 206.

63

Перед оратором, обвиняющим Эсхина, стоит сложнейшая задача Развенчания предательской политики промакедонской партии, стре-

мящейся к разрушению существующего государственного строя — демократии и независимости Афин. Но разговоры о высокой политике, об образцах героической доблести и справедливости предков стали настолько общим местом всех подвизающихся на ораторском возвышении, что афинский обыватель уже не отличает своих защитников от своих врагов. Поэтому Демосфен к высокой патетике политического красноречия времен Перикла примешивает низкий жанр инвективы, поношения, обличения конкретного человека. Он не чурается самых бранных слов, самых низкопробных упреков в происхождении родителей, незаконнорожденности, порочащих любовных связях, изменах жены, актерских провалах и проч., направленных на уничижение личности "пособника Филиппа" Эсхина. Любопытно, что уже здесь употреблен остроумный риторический прием претериции (дословно: прохождение мимо), когда Демосфен заявляет, что браниться не умеет и не любит, а дальше разражается чудовищной бранью в адрес своего врага.

В принципе подобный способ использования политической аргументации, сегодня рассматривающийся как низкопробный и популистский, был обоснован тезисом афинской "политий", что человек, не годный в личной жизни и быту, не может исправно исполнять возложенные на него народом государственные обязанности. Так, в официальную сферу политического красноречия врываются лексика и обороты улицы. В народном собрании Афин, где большинство составляли крестьяне и матросы, успехом пользуются соленые шутки, острые словечки, ругательства, божба и прочие элементы народно-смеховой культуры. В речах Демосфена против Эсхина (XVIII, XIX) их более чем достаточно. Аттическая классика в очень незначительной степени разводит по разные стороны официальную (государственную) и торжественную (обрядовую) речь и язык площади — народную, смеховую, фаллическую, комическую традицию. Нередко они продолжают пересекаться, создавая наиболее злободневное содержание, как в политических комедиях Аристофана или в речах Демосфена, Эсхина, Гиперида, Ликурга — последних ораторов свободных Афин. Только жесткая теория стилей непререкаемого французского классицизма, на основе которой сложилось наше сегодняшнее пуристское представление о языке и нормах ведения политического диалога, создает преграды (впрочем, не всегда) непристойности, личным нападкам и грубым шуткам.

Однако наряду с инвективой в речах против Эсхина звучат удивительные по глубине образности и точности наблюдений размышления Демосфена над судьбой афинской демократии в ее трагическом единоборстве с единовластием. С горечью говоря о делах общеэллинских, Демосфен отмечает великое преимущество Македон-

64

ца не в особенностях государственного устройства, не в воинской мощи или поддержке собственного населения, а в предательстве подкупленных царем греческих политиков, "ибо в Элладе в ту пору — да и не где-то в одном месте, а повсюду — взошел такой урожай предателей, взяточников и прочих святотатцев, что подобного изобилия никому не припомнить, сколько ни вспоминай. Вот с этими-то союзниками и помощниками он ввергнул эллинов, издавна не ладивших и враждовавших друг с другом, в еще злейшие несчастья: иных обманул, иных одурачил подачками, иных прельстил всяческими посулами и этим способом совершенно разобщил всех, хотя на деле для всех было самым лучшим лишь одно — не давать ему такой силы" (Demoth., XUIII, 61). "По-моему, в эту самую пору и случилось так, что почти повсюду граждане из-за своей неумеренной и неуместной беспечности совершенно лишились свободы, а их предводители, прежде думавшие, что торгуют всеми, но не собою, поняли, что себя продали еще в самом начале торга. Теперь-то не величают их друзьями и гостями, как в былое время, когда наживались они на взятках! Теперь-то они зовутся и подхалимами, и клятвопреступниками, и еще по-всякому — слушают, что заслужили!" (Там же, 46). Больная коррупцией демократия не в силах сопротивляться внешнему напору агрессора именно из-за утраты гражданами ценностных ориентиров, вырождения их в пустую фразу; там, где нет идеалов, там торжествует чистоган; имморализм и подкуп — вот главные симптомы кризиса и распада.

Борьба с Эсхином, еще одним кумиром аттической Агоры, была для Демосфена нелегкой. И хотя Эсхин не получил специального риторического образования, он был известнейшей политической фигурой, когда Демосфен только начинал карьеру политического оратора. Профессиональный актер, Эсхин умел увлечь публику своими четкими и логически обоснованными периодами, почти трагедийным пафосом в апологии самому себе и, наконец, инвективой против Демосфена. Он начинает свою речь "О предательском посольстве" с прекрасных психологических наблюдений за противником, например, замечает, что все обвинения Демосфена были произнесены "не в гневе: лжец никогда не гневается на несправедливо оклеветанных им (2)". Вероятно, Демосфен-обвинитель, ставя в вину Эсхину заключение предательского Филократова мира (346 г. до н.э.), ко времени начала процесса (343—342 гг. до н.э.) несколько растерял обличительный пафос, и это сказалось на результатах голосования. Сам он, впоследствии отвечая на вопрос о главном качестве орато-Ра, утверждал, что первейшее условие успеха — живость, второе — живость, и третье — тоже живость.

65

Эсхин справедливо упрекает обвинителя в "сумбурности" речи, как профессионал отмечает просчеты противника в собственной апологетике: "Из его речи следует, что он, Демосфен, — единственный хранитель города, все остальные — предатели..."(8). Опыт политической борьбы, несомненно, сказывается в продуманных нападках на личность обвинителя — в трусости на поле боя (148), тогда как он, Эсхин, в сражениях проявил себя героически (167—170), в незаконнорожденности (93), даже в детских прозвищах и страсти к сутяжничеству (99) и т.д. "... я обозвал его блудодеем, у которого нет на теле чистого места вплоть до уст, откуда исходит голос...", — позволяет себе заявить Эсхин. Но на самом деле слабость его позиции в этом деле становится ясной из показательного софистского заявления: "Ведь не Македония делает людей подлыми или честными, а природа!". В дальнейшем ссылка на "честную природу" афинского посла Эсхина требует подпорок в перечислении прежних заслуг: "...я, первым сообщивший вам о победе города и о подвигах ваших сыновей, прошу у вас самой первой милости — спасения жизни..." И далее: "Со мною пришли к вам просители: мой отец — не отнимайте же надежду его старости! — мои братья, которые, расставшись со мной, вряд ли захотят жить, мои свойственники и эти малые дети, еще не сознающие грозящих опасностей, но достойные жалости, если мне придется пострадать. О них я прошу, для них молю величайшего снисхождения: не предайте их врагам..." (179).

На этот раз Эсхин процесс выиграл, небольшим преимуществом голосов, но выиграл. Правда, от посольских обязанностей его отстранили и от государственных должностей тоже. Спустя двенадцать лет (330 г. до н.э.) давняя вражда вновь выплеснулась наружу: теперь Эсхин обвинил некоего Ктесифонта в нарушении закона при награждении золотым венком... Демосфена. Демосфен не мог уклониться от процесса, на самом деле направленного против него лично, да и не собирался этого делать, хотя обстоятельства политической жизни в Афинах сильно изменились. В 338 г. до н.э. союзные войска афинян и фиванцев были разгромлены при Херонее царем Филиппом, и независимость греческих городов-государств стала мнимой. Теперь Эсхин не стесняется называть себя гостеприимцем и другом Филиппа (к этому времени убитого Павсанием) и его сына Александра. Демосфен, чью голову уже требовали выдать македоняне, по логике политической игры должен был испугаться, но вопреки логике он создает блестящую апологию самому себе, а на самом деле апологию демократическому вождю, до конца преданному своим принципам.

Демосфен изъясняет здесь трудность позиции государственного человека, избравшего своим поприщем дела общеэллинские. Он по-

66

вествует с законной гордостью победителя о своем посольстве, спасшем Византии и остальных союзников от захватнических планов Филиппа в 341 г. до н.э.: "...вы прогнали Филиппа с Евбеи вашим оружием, но также и моими — да, моими, хоть бы кто-то тут и лопнул от злости! — постановлениями и моим государственным участием..." (87). За это деяние Совет и народ впервые постановили увенчать Демосфена золотым венком в театре Диониса (349 г. до н.э.). Причем дипломатическая победа оратора принесла городу не только славу и почет, "но еще и достаток — жить стало сытнее и дешевле" (89). Подобно Исократу воспитанный в лоне демократии Демосфен оценивает собственную государственную деятельность подъемом уровня жизни большинства населения. Затем, став среди добровольцев, начальствовавших над боевыми кораблями афинян, Демосфен провел закон, "посредством которого принудил богачей честно исполнять свои обязанности, бедняков освободил от несправедливых утеснений, а больше всего принес пользы городу, добившись, чтобы суда снаряжались к положенному сроку" (102). Показательным для демократически мыслящего оратора является вывод, построенный на параллелизме, подчеркнутом отрицательной частицей ни: "ни в городских делах я не предпочитал приязнь богачей правам большинства граждан, ни в делах эллинских не променивал блага Эллады на Филипповы подарки и гостеприимство" (109).

В речи "За Ктесифонта о венке" Демосфен подробно рассказывает о своих трудах, разъездах, неподкупности на страже афинской демократии (218), о пренебрежении личной безопасностью (220), о том, как он единственный "в страшный миг не покинул своего места в гражданском строю" (173), когда Фивы уже готовы были уступить Филиппу, и убедил их заключить политический и военный союз с Афинами. Позднее Плутарх красноречиво опишет этот подвиг оратора-патриота: "...когда Филипп, гордый своим успехом при Амфис-се, внезапно захватил Элатию и занял всю Фокиду и афиняне были потрясены настолько, что никто не решался взойти на ораторское возвышение и не знал, что сказать, Демосфен, поднявшись среди всеобщего молчания и растерянности, советовал объединиться с фиванцами; этою и еще другими надеждами он, как всегда, ободрил и воодушевил народ и принял поручение вместе с несколькими со-гражданами выехать в Фивы. Отправил своих послов, как сообщает Марсий, и Филипп — македонян Аминта, Клеандра и Кассандра, фессалийцев Даоха и Дикеарха, которые должны были выступить против афинян. Фиванцы ясно видели, в чем для них польза, а в чем вред, ибо у каждого в глазах еще стояли ужасы войны и раны Ф°кейских боев были совсем свежи. Но сила Демосфенова красноречия, по словам Феопомпа, оживила их мужество, разожгла често-

67

любие и помрачила все прочие чувства, и в этом высоком воодушевлении они забыли и о страхе, и о благоразумии, и о благодарности, всем сердцем и всеми помыслами устремляясь лишь к доблести. Этот подвиг оратора произвел такое огромное и яркое впечатление, что не только Филипп немедленно послал вестника с просьбой о мире, но и вся Греция воспрянула и с надеждою глядела в будущее..." (Plut., Demoth., 18). Народ стал открыто предпочитать его другим ораторам как в радости, так и в печали среди общего несчастья. Именно Демосфену было поручено сказать надгробное слово павшим в битве при Херонее — тем, кто до последнего дыхания защищал эллинскую свободу. Ведь Демосфен сделал для "обороны Аттики сколько посильно человеческому разумению, и укрепил всю страну, а не только поставил стены вокруг города и Пирея" (300). Поэтому враги греческой независимости преследовали и продолжают преследовать вождя демократической партии в Афинах. "Чего со мною не бывало: меня требовали выдать с головой, меня стращали возмездием амфиктионов, мне угрожали, меня пытались подкупить, на меня натравливали вот этих гнусных тварей, — но несмотря ни на что моя преданность вам пребывала неизменной. А почему? А потому, что, едва вступив на государственное поприще, сразу избрал я для себя прямой и честный путь — блюсти и неустанно преумножать силу и преуспеяние отечества. Такова моя служба" (322), — утверждает Демосфен.

Страстность, последовательность, убедительность речи Демосфена увлекли за собою слушателей и судей, и обвинитель Эсхин, вчистую проигравший этот процесс (он не собрал даже необходимой для обвинителя пятой части голосов), подвергся штрафу в 1000 драхм, и, не желая платить, удалился в изгнание на остров Родос, где открыл ораторскую школу. В его политической карьере была поставлена точка. Рассказывали, будто ученики Эсхина однажды попросили наставника повторить для них его последнюю речь. Эсхин, издавший впоследствии этот образец ораторского искусства, с наслаждением повторил ее. Восхищенные слушатели с недоумением спросили: "Как же ты после такой речи оказался в изгнании?" — "Если бы вы слышали, что говорил Демосфен, — ответствовал Эсхин, — вы бы об этом не спрашивали".

Однако самым главным противником Демосфена, конечно, был македонский царь Филипп, об опасности политики которого оратор заговорил еще в 351 г. до н.э. в "Первой филиппике". Именно тогда патриот афинской демократии пытался внушить согражданам: "Будущее зависит от нас самих, и если мы не захотим теперь вести войну с Филиппом вдали отсюда, то, наверное, будем вынуждены вести ее здесь" (Demoth., VI, 50). Спустя двадцать лет он с полным

68

правом мог сказать афинянам: "Я умел различать события при их зарождении, заранее постигнуть их и заранее сообщить свои мысли другим" (Demoth., XVIII, 246). Борьбе с Филиппом Демосфен посвящает по меньшей мере восемь из дошедших до нас речей, известных под общим названием "Филиппики": "Первую речь против Филиппа", три олинфских речи, речь "О мире", "Вторую речь против Филиппа", "Херсонесскую речь", "Третью речь против Филиппа". И в каждой из них он неустанно разъясняет эллинам смысл внешней политики Македонца, основанной на принципе "разделяй и властвуй". Обращаясь к мессенцам во "Второй филиппике", он говорит: "Чего вы добиваетесь? — спросил я. — Свободы. — Но разве вы не видите, что Филипп — злейший враг ее, хотя бы по своему титулу? Ведь всякий решительно царь и владыка — ненавистник свободы и законов" (VI, 23—25). Суть позиции Филиппа по отношению к независимости греческих городов-государств, особенно с демократическим правлением, проницательно раскрыта оратором в его выступлении "О положении дел в Херсонесе" : "Ему ненавистны больше всего наши свободные учреждения ...ему ведь прекрасно известно, что если он покорит своей власти все народы, прочно владеть чем-либо он не будет до тех пор, пока у вас существует народоправство" (VIII, 40—41).

Говоря о методах борьбы Филиппа со свободолюбием греков, Демосфен указывает на пренебрежение Македонца к "общепринятым у эллинов понятиям правозаконности" (XVIII, 181). Здесь в ход идут обман и подкуп, нарушение клятв и стравливание противников (XVIII, 19, 65 и ел.); "... в иных эллинских городах он держит свои сторожевые отряды и вмешивается в государственное устроение, иные разрушает и жителей обращает в рабство, а в иные вместо эллинов поселяет варваров, допуская их попирать святыни и могилы. Все это вполне согласно с отечественными его обычаями, хотя он и злоупотребляет нынешнею своею удачей, позабывши, как сам, против всяких ожиданий, возвеличился из низости и ничтожества" (XVIII, 182).

В отличие от Исократа, смотревшего на Филиппа как на возможного спасителя Греции, который объединит враждующие полисы и возглавит поход на Восток, Демосфен видел в македонском монархе угрозу самому существованию эллинства. Отсюда столь противоположные оценки как самой личности Филиппа, так и его Деяний — от энкомия до погоса. Впрочем, к прямой инвективе против Филиппа Демосфен прибегнуть не мог, поскольку в международной политике, ораторы, видимо, придерживались более строгих норм в выражении своих мыслей. Но все же Демосфен нередко Указывает на слабые стороны своего заклятого врага, срывая с него

69

L

флер победителя и героя, в который обряжают Филиппа сторонники промакедонской партии. По выражению Демосфена, "удачи Филиппа заслоняют на время его характер, потому что удачи способны прикрыть собой пороки, но достаточно малейшего потрясения — и характер обнаруживается в настоящем виде" (II, 17). Нас восхищает рациональность политического мышления Демосфена, смеющегося над верою соотечественников в то, что сами боги способствуют тем, кто побеждает; менее чем за полтора века до Демосфена поэт Пиндар склонился перед персами, считая, что где сила, там и боги. В целом Демосфен нередко смеется над религиозными суевериями; к примеру, Эсхин упрекает Демосфена в святотатственной насмешке над прорицаниями Дельфийского оракула, поскольку, как саркастически заявил вождь афинской демократии, "пифия держит сторону Филиппа" (Эсхин, О венке, 130).

Не случайно речи Демосфена против Филиппа имели общегреческий успех и заслужили всеобщее признание потомков. По преданию, сам Филипп Македонский, прочитав "Третью филиппику" Демосфена, с улыбкой заметил: "Если бы я слышал Демосфена, я сам бы подал голос за него как за вождя в борьбе против меня".

В целом мышлению Демосфена присуща ирония, искрящаяся и прорывающаяся в самые патетические моменты его речей. Так, нападая на Эсхина, он называет своего обвинителя "театральной мартышкой, деревенским Эномаем" (двойной намек, поскольку Эномай — мифологический царь, убивавший своих соперников в колесничном беге копьем в спину, и роль, проваленная Эсхином в одной из театральных постановок в Афинах); сравнивает противника с врачом, который, "посещая страждущих от недуга, ничего бы им не советовал и не указывал никаких лечебных средств, а потом, после смерти какого-нибудь больного, явившись на тризну, принялся бы прямо на могиле объяснять, что если бы усопший вел себя так-то и так-то, он бы остался жив" (XVIII, 242—43). Обличая мздоимство Эсхина, подкупленного Филиппом, Демосфен соединяет иронию (пародирование манеры противника), антитезу и риторический вопрос: "Не выступая с речью надо прятать руку под плащ, Эсхин, а, будучи послом, надо прятать руку под плащ. А ты там протягивал и подставлял ее, опозорив всех, здесь же напыщенно вещаешь и думаешь, что, заготовив жалкие слова и хорошо поставив голос, не поплатишься за такое множество тяжких преступлений?" (XIX, 255).

Арсенал риторических приемов в творчестве Демосфена достаточно широк (о некоторых мы уже упоминали выше), но наиболее излюбленными и часто повторяющимися являются те, что помогают усилить эмоциональное или слуховое восприятие. Ведь свои речи Демосфен не писал для прочтения, а обыкновенно произносил в

70

больших собраниях, отсюда расчет на звуковое, мелодическое восприятие периода: слог Демосфена впитал в себя технику исократов-ского благозвучия, но исократовскую плавность сменила взволнованная и напряженная динамика. Следуя учению Исократа, Демосфен старательно избегает "зияния", особенно в ранних речах; став известным мастером, позволяет себе скопление кратких гласных, разряжая их с помощью интонации остановкой в произношении. Благозвучие, характерное для периодов Демосфена, достигается благодаря отказу от скопления кратких слогов (не более двух подряд, хотя встречаются исключения). Преобладание долгих слогов создает ощущение плавности.

"Древние критики, как Дионисий Галикарнасский и Цицерон, высоко оценивают симметричность периодов Демосфена, но анализа деления его периодов на члены не дают и правил построения ораторских периодов на основании примеров из речей Демосфена не выводят. Нам трудно проникнуть в тайны построения речей Демосфена по периодам и членам, главным образом потому, что размеры самого члена (mXov) не могут быть установлены с полной определенностью. С уверенностью можно сказать лишь то, что в ораторской речи соблюдались особые правила ритма, а ритм, по мнению такого тонкого критика, как Дионисий, "есть нечто, могущее пленять слух более всех чарующих средств" ("О силе Демосфена". Гл. 39. С. 1071, 18)1.

Лексика речей Демосфена становится все более четкой и конкретной. "Если у Лисия слово подчеркивалось его особым местом в схематизированном потоке речи, у Исократа — фоном всех остальных слов, то у Демосфена его стало выделять собственное, смысловое значение и его начальное место в периоде"2. Всем прочим способам выделения смысла Демосфен предпочитает логическое ударение, поэтому ключевые слова он ставит на первое или на последнее место в периоде. Отсюда его любовь к анафоре — повторению одного и того же слова в начале нескольких фраз, следующих одна за другой.

Средством смыслового выделения служит и употребление нескольких, чаще пары, синонимов, обозначающих действие: "пусть говорит и советует"; "радоваться и веселиться"; "плакать и лить слезы"; "твердил и изъяснял". Для этой же цели Демосфен вставляет в средину фразы около ключевых слова с нулевым ("как я думаю" — расширяет смысловой отрезок) или сакральным смыслом (например, клятвы: "клянусь Зевсом и всеми богами, заслуживал бы

История греческой литературы. Т. 2. С. 287. История всемирной литературы. Т. 1.С. 390.

71

ста смертей"; божба: "Что б мне сгинуть в пропасть!" или "...кто обвинит меня в приверженности — о Земля! о боги! — в приверженности Филиппу? Клянусь Гераклом и всеми богами...").

' Без сомнения, Демосфен виртуозно владел антитезой, примером которой может служить контрастное противопоставление себя противнику в речи "О венке": "Ты служил при школе — я учился в школе, ты посвящал в таинства — я приобщался к таинству, ты записывал за другими — я заседал и решал, ты играл третьи роли — я смотрел представление, ты проваливался — я освистывал, ты помогал врагам — я трудился ради отечества" (Demoth., XVIII, 265). Но антитеза и параллелизм как приемы изукрашенные и искусст-• венные в красноречии Демосфена заменены на более естественные и близкие к разговорной речи анафоры, перечисления, вопросы, восклицания, вставные диалоги.

Самые распространенные тропы у Демосфена — метафора и гипербола^ЛК примеру, метафора из лексикона палестры: "натренировали против самих себя столь опасного врага". Более развернутая метафора богини Молвы, обличающей преступления подкупленного Эсхина, становится одним из серьезных пунктов обвинения в речи "О предательском посольстве" (XIX, 243—44). Демосфен жил перипеїиями текущей политической борьбы и, в отличие от Исо-крата, довольно редко прибегал к мифологическим образам и историческим параллелям. Он скорее сам был склонен к мифотворчеству, чем к толкованию традиционного мифа. К примеру, в речи "За Ктесифонта о венке" он ссылается на миф единожды, подпирая им идею союза между афинянами и фиванцами ;(Гераклиды — XVIII, 186—187). Зато Эсхин сохранил для нас эпизод создания Демосфеном "политического мифа": "Этот самый Демосфен, узнав от Хари-демовых лазутчиков о кончине Филиппа, сочинил себе вещее сновидение, будто бы узнал о случившемся не от Харидема, а прямо от Зевса и Афины, ими же днем поклявшись в том, что ночью они с ним разговаривают и предрекают ему будущее" (Эсхин. Против Ктесифонта о венке, 77).

Что же касается преувеличений, то ими пестрят не только все образцы греческого красноречия, но и наша повседневная эмоционально окрашенная речь ("я тебе тысячу раз говорил!..")./Демосфен прибегает к гиперболе, например когда льстит самолюбию слушателей и судей: "...вы явили себя воинами не просто безупречными, но достойными "восхищения за ваш строй, выучку и отвагу. Вот почему вас восхваляли, а сами вы благодарили богов жертвами и праздниками" (Demoth., XVII, 216). От невинной гиперболы к лукавому умолчанию следует оратор в своей победной речи "За Ктесифонта о венке"; ведь чисто юридическая правота была на стороне Эсхина,

72

ибо по закону нельзя было награждать венком лицо, не отчитавшееся в своей деятельности, а именно в таком положении был Демосфен. Поэтому, опустив (умолчав о них) многие упреки Эсхина, Демосфен переключает внимание слушателей с основного пункта обвинения на свою патриотическую деятельность и предательство главы промакедонской партии в Афинах Эсхина. По существу, он подменяет тезис, выставленный противником. Впрочем, фигура умолчания встречается у Демосфена и в совершенно ином контексте: оратор сознательно умалчивает о том, что он непременно должен был бы сказать по ходу изложения, и слушатели неизбежно дополняют его сами. Этот психологический прием подталкивает слушателя к сотворчеству, и тем самым точка зрения говорящего значительно выигрывает в убедительности.

Из спора двух ораторов Эсхина и Демосфена мы можем сделать вывод о том, что в последние годы существования афинской демократии ораторы не раз прибегали к сознательному переиначиванию фактов, к тенденциозной трактовке и прямой подтасовке, и это, видимо, было принято в условиях ожесточенной политической борьбы. Никто из живущих в том веке политических деятелей, включая Демосфена, не избежал обвинений в безнравственных поступках (см. обвинения Эсхина и Плутарха против Демосфена, написавшего речи для истца и ответчика в процессе Формиона и Аполлодора — Plut., Demoth., 15; историю с Гарпалом и казной Александра Македонского и проч.). Но конец его жизни окружен ореолом величия.

Проиграв свою последнюю Ламийскую войну с наследниками Александра, афиняне были вынуждены подписать очень тяжелые условия мира и вынесли в Народном собрании смертные приговоры ораторам, побуждавшим их к войне против Македонии. Демосфен, Гиперид и другие защитники демократии, преданные согражданами, бежалиГ^Ищейки Антипатра, во главе которых стоял бывший трагический актер Архий, настигли их в Эгине, и, невзирая на то, что они просили защиты у алтарей храма Эака, силой выволокли их из храма и отправили к Антипатру. Среди казненных не было Демосфена. Он нашел убежище в храме Посейдона близ Арголиды. Когда Архий настиг его там, Демосфен высмеял его, припомнив сценические провалы своего преследователя. Затем, несмотря на угрозы, попросил дать ему немного времени, чтобы оставить письменное распоряжение своим домашним. Войдя в святилище, он поднес к губам тростниковую палочку, которой писали древние, и прикусил ее. Почувствовав действие яда, Демосфен-нетвердым шагом попытался покинуть храм, но у алтаря упал и умер. Так закончились дни величайшего мастера древнегреческого красноречия, которого по-

73

томки, ценя высокие достоинства его прозы, стали звать просто "оратор", как звали Гомера "поэт".

Однако слава Демосфена не умерла вместе с ним. Древние бережно сохранили 60 его речей, из которых, по крайней мере, 40 — новейшая критика считает подлинными._Обширное жизнеописание Демосфена оставил Плутарх, сопоставив его биографию с жизнью выдающегося оратора Рима Марка Туллия Цицерона. Дополнительные сведения о Демосфене можно почерпнуть из сборника "Vitae decem oratorum", который приписывается все тому же Плутарху (Ps. — Plut.), комментариев Либания и Зосимы Аскалонского, словаря Свиды и из "Похвального слова Демосфену" Дионисия Гали-карнасского. О значении красноречия Демосфена в античной традиции можно судить хотя бы по количеству авторов, говоривших о нем в самом возвышенном стиле, среди которых Полибий, Страбон, Ориген, Фотий, Квинтилиан, Авл Геллий, Макробий, Юстин, Тер-тулиан и Аврелий Августин. Цицерон считал Демосфена непревзойденным мастером красноречия, образцом для ораторов последующих веков (Cic. Brut, 9, 1; Orat., 61; De orat.gen., 4 и ел).

Лучшей эпитафией Демосфену-публицисту могли бы стать его собственные слова: "Не слово и не звук голоса ценны в ораторе, но то, чтобы он стремился к тому же, к чему стремится народ, и чтобы он ненавидел или любил тех же, кого ненавидит или любит родина".

я разумею духовные свойства

Платон. Государство. III, 10, 3.

СОКРАТ (470 — Величайший мудрец древности Сократ не был 399 гг. до н.э.) И ни ритором, ни софистом, хотя являлся одной из ПЛАТОН (427 — центральных фигур времен "греческого просве-гг. до н.э.; тительства"1. Этот период был открыт софистикой и достиг расцвета в трудах учеников и последователей Сократа — Платона и Аристотеля. Как мыслящий человек Сократ восхищался знаниями многих знаменитых софистов, их просветительским пафосом и рационализмом, их готовностью обучать других, пусть за плату, тому, что знали сами. Ведь софисты сообщали слушателям тот минимум познаний, который лег затем в основу программы обучения в регулярной высшей школе. Он и сам был некоторое время слушателем софистов, в частности Продика (Платон. Кратил, 384В; Протагор, 341 А), того самого кеосского учителя, чьи наставления

1 Этот термин, применяемый ко времени становления науки в Греции V—IV вв. до н.э., был очень распространен в классических штудиях конца прошлого века. См., напр.: Виндельбанд В. Платон. СПб, 1900.

74

отличались от других софистических теорий высоким моральным пафосом1. Вероятно, не только недостаток средств, о котором упо мянуто в платоновском "Кратиле", не позволил Сократу стать зна менитым афинским ритором. Сын Софрониска из Алопеки избрал для себя роль "такого человека, который приставлен к городу, как овод к лошади, большой и благородной, но обленившейся от тучно сти и нуждающейся в том, чтобы ее подгоняли"2Ц^лавным занятием Сократив течение^всей жизни стало стремление убедить сограждан "заботиться о добродетели^13?"" ~ _..—......-.....

По свидетельству~Ксёнофонта ("Воспоминания о Сократе"), сократовский "канон" добродетелей включал в себя несколько нравственных свойств: воздержанность Сеукр'атєіа), храбрость Cav8peia), благоразумие ((HocppoaovTi), справедливость (SiKatoauvr)), благочестие (єгхт'єрєш). Платон повторяет тот же перечень ("мудрость, рассудительность, мужество, справедливость, благочестие" — "Протагор", 349В). Впрочем, этика Сократа была также индивидуали-стична, как и этика софистовГи это определило дальнейшую судьбу" разрушителя полисного коллективизма.

Если софисты в своем релятивизме провозглашали ^тноситель-ность нравственных норм, отрицали эталон этики полиса, отвергали однозначность моралиГто Сократ искал для утверждения нравственных принципов общий критерий, основанный на рационализме. Подобно софистам, отказываясь от традйТЩоТшопГ'религиозного ав-торитета, Сократ переносил мерило оценки человеческих поступков внутрь самого человека. Обыкновенно он ссылался на голос таинственного 8ai(j.6viov внутри себя и искал единую норму морали в знании (стофісс).

Именно таким предстает Сократ в платоновских диалогах "Протагор" vi "Горгий", написанных прославленным творцом идеалистической^ философии в ранний период творчества, прошедший под непосредственным влиянием Сократа. Оба знаменитых софиста, имена которых вынесены в название упомянутых диалогов Платона, становятся оппонентами Сократа в полемике о смысле софистики и Даваемого ею образования с точки зрения государственной и общечеловеческой пользы. "Самый неискренний, но самый острый из софистов" (Gelli noctium Atticarum, IV, 10), Протагор обещает с

1 Примером тому может служить принадлежащая Продику знаменитая аллегория о Геракле, сохраненная для нас Ксенофонтом: Ксенофонт. Воспоминания о Сократе. II, 1, 21—34.

2 Платон. Апология Сократа. ЗО, е / Пер. М.С. Соловьева. Здесь и далее диалоги Платона цитируются по изданию: Платон. Собр. соч.: В 4 т. М., 1990. Т. 1.

3 Там же.

75

каждым днем "совершенствовать" своих учеников в "умении наилучшим образом управлять своим домом, а также в делах общественных"; по утверждению Протагора, благодаря его науке "можно стать всех сильнее и в поступках, и в речах, касающихся государства" ("Протагор", 318А, 319А). Менее изворотливый Горгий сулит тем, кто постигнет его науку "свободу, так равно и власть над другими людьми, каждому в своем городе" ("Горгий", 452D), ибо красноречие дарует "замечательное удобство: из всех искусств изучаешь только одно это и, однако ж, нисколько не уступаешь мастерам любого дела!"("Горгий", 459С)1. Но правдолюбец Сократ немедленно расставляет все точки над І: "Знать существо дела красноречию нет никакой нужды, — упрекает он Горгия, — надо только отыскать какое-то средство убеждения, чтобы казаться невеждам большим знатоком, чем истинные знатоки"(Там же.) Искусство красноречия — это власть невежды над невеждами, а "это самое и есть единственное дурное дело — лишиться знания"("Протагор", 345В). Поэтому софистика — наука не на пользу, а во вред. "...По-моему, — говорит Сократ, — нет для человека зла опаснее, чем ложное мнение." ("Горгий", 458В). Без знания человек совершает ошибочные действия во зло и себе и окружающим.

Сократ. <...Жрасноречие, по-моему мнению, — это призрак одной из частей государственного искусства.

П о л. И дальше что? Прекрасным ты его считаешь или безобразным?

Сократ. Безобразным. Всякое зло я зову безобразным. <...> Искусством я его не признаю, это всего лишь сноровка, ибо, предлагая свои советы, оно не в силах определить природу того, что само же предлагает, а значит, и не может назвать причины своих действий. Но неразумное дело я не могу называть искусством. <...> ...как украшение тела относится к гимнастике, так софистика относится к искусству законодателя, и как поварское дело — к врачеванию, так красноречие к правосудию" ( Курсив

мой —??).

("Горгий", 463D-465A-D)

1 Замечательно, что обыкновенный аттический крестьянин Стрепсиад, герой комедии Аристофана "Облака", рассуждает о софистике так же, как и Горгий. Именно для того чтобы обмануть кредиторов своего сына, он отправляется учиться уму-разуму в "мыслильню" Сократа, который, во-первых, не имел своей, в общепринятом понимании, школы, а во-вторых, был ярым противником нравственного релятивизма софистов. Ведь именно перед Сократом оправдывается платоновский Горгий, говоря: "Если же кто-нибудь, став оратором, затем злоупотребит своим искусством и своей силой, то не учителя надо преследовать ненавистью и изгонять из города: ведь он передал свое умение другому для справедливого пользования, а тот употребил его с обратным умыслом.

76

^Добродетель и благо) — основные понятия в этике и, шире, в философии Сократа. Весь мучительный процесс познания и обучения, по Сократу, должен быть направлен на поиски этих двух краеугольных основ человеческого бытия. Мудрость есть знание добродетели, ее поиски и понимание ее смысла.

К пониманию истинной добродетели Сократ идет через отрицание зла, особенно зла в его наиболее затертой и общепринятой форме:

Пол. Кто убит несправедливо — вот кто поистине и жалок, и несчастен!

С о к р а т. Но в меньшей мере, Пол, чем его убийца, и менее того, кто умирает, неся справедливую кару.

Пол. Это почему же, Сократ?

Сократ. Потому что худшее на свете зло — это творить несправедливость.

П о л. В самом деле худшее? А терпеть несправедливость — не хуже?

С о к р а т. Ни в коем случае!

Пол. Значит, чем чинить несправедливость, ты хотел бы скорее ее терпеть?

Сократ. Я не хотел бы ни того, ни другого. Но если бы оказалось неизбежным либо творить несправедливость, либо переносить ее, я предпочел бы переносить.

Людей достойных и честных — и мужчин, и женщин — я зову счастливыми, несправедливых и дурных — несчастными.

("Горгий", 469В-С; 470Е)

В споре с софистом Гиппием Сократ приходит к общественно значимой идее отождествления справедливого и законного (Ксено-фонт. Воспоминания о Сократе. IV, 6—8). Так мудрец пытается привить скептической и релятивистской риторике этический принцип, запрещающий использовать всевозможные ухищрения и уловки в целях доказательства мнений, противоречащих объективной истине. Сократ сокрушенно отмечает, что современные ему ораторы "гонятся за благоволением сограждан и ради собственной выгоды пренебрегают общей, обращаясь с народом, как с ребенком — только бы ему угодить!" Однако "потворствовать надо лишь тем из желаний, которые, исполнившись, делают человека лучше, а тем, что делают хуже, — не надо..." ("Горгий", 502Е—503С). Истинным красноречием может считаться только то искусство, которое является "прекрасным попечением о душах сограждан, чтобы они стали как можно лучше, бесстрашной защитой самого лучшего, нравится это слушателям или не нравится..." ("Горгий", 503А—В). "Речи достойного человека всегда направлены к высшему благу, он никогда не станет говорить наобум, но всегда держит в уме какой-то образец (єІ8о$)"(Торгий", 503А—В).

Но таким красноречием, по мнению Сократа, не владел никто из прославленных в Афинах политических ораторов. Ни Фемистокл,

77

ни Мильтиад, ни Перикл с помощью своего красноречия не сделали сограждан лучше — благороднее, добрее, справедливее, и за это были наказаны гонениями в конце своей политической карьеры. "Ни один глава государства, — доводит до логического конца свое рассуждение Сократ, — не может незаслуженно погибнуть от руки того города, который он возглавляет. Этих мнимых государственных мужей постигает та же беда, что и софистов. Софисты — учители мудрости — в остальном действительно мудры, но в одном случае поступают нелепо: они называют себя наставниками добродетели, но часто жалуются на учеников, которые их обижают, отказывая в вознаграждении и других знаках благодарности за науку и доброе обхождение. Это же верх бессмыслицы! Могут ли люди, которые сделались честны и справедливы, избавившись с помощью учителя от несправедливости и обретя справедливость, все же совершать несправедливые поступки..." ("Горгий", 519D).

Если практическая ценность знания для софистики заключалась только в том, чтобы увеличить силу личности, стремившейся к власти и могуществу, то благородный патриотический дух Сократа не мог с этим мириться. Для него дельным гражданином был лишь человек, умевший заботится не о себе, а о государстве. С помощью 3Hajm^Coj=*> С другой стороны, Сократ внес значительный вклад в развитие, "софистики практической разработкой методов публичной полемики, на_ которых основывались все его знаменитые беседы. Собственно.» терТйин полемика (яоХеиІк6<;) в переводе с греческого означала "воин", "военное дело". Умение вести беседу, сталкивать противо--положные взгляды, отыскивать истину путем спора во времена Сократа называлось эристикой ("epuraa — эпич. спорить, состязать-' ся), и в основном было сферой приложения софистики. Один из со-.а беседников платоновского диалога "Софист" считает, что "софист, | видимо, и есть не что иное, как род [людей], наживающих деньги; при помощи искусств словопрения, прекословия, спора, сражения, борьбы..." ("Теэтет", 226 А). Диалектика _Сократа представляла со-бой философское искусство вести рассуждение, в то время как( эристик (софист) любой ценой отстаивал свою правоту и возра-; жал против иной точки зрения только потому, что она иная. Кстати,, "диалектика" (бихХ'єуеобса) дословно означает "беседа" и имеет в

78

виду искусство мыслить в подвижных формах живой беседы, предполагающее, в частности, особый интерес к слову и игре слов1. Оппоненты Сократа Протагор и Горгий постоянно отмечали необычайное мастерство афинянина, задающего вопросы ("Протагор", 318D). Но право отвечать они обычно представляли своим самоуверенным ученикам, откуда появляются в диалогах Платона Каллий, Пол, Менон и проч.

Главными рычагами сократовской эристики были ирония (от eipoveia ^^приНорство, єірюуєю-Іокр'ато'ОІ; — ирония Сократа, прикидывающегося незнающим, с тем чтобы поймать и уличить своего собеседника в незнании) и майевтика (цсаєятк6<; — повивальный, оказывающий родовспоможение). Ирония заключалась в умении философа остроумной_систе^мой вопросов и ответов загнать противника в логический тупик. Однако ирония Сократа по преимуществу добродушна и деликатна2. Она свободна от зла и спеси: "Ведь не то что я, путая других, сам во всем разбираюсь, — нет, я и сам путаюсь, и других запутываю. Так и сейчас — о том, что такое добродетель, я ничего не знаю,3 а ты, может быть, и знал

1 Как пишет С.С. Аверинцев, "диалектика" в понимании древних "немыслима вне эллинского отношения к публичному слову и публичному спору, вне той поистине всенародной жадности до игры ума, без которой софисты были бы заумствовавшимися теоретиками и сам Сократ был бы противным многоречивым резонером. Она поднималась к духовным высотам мысли и стиля прямо от уличного острословия и уличного причитания, от народной любви к "складной" речи. (Аверинцев С.С. Поэтика ранневизантийской литературы. М., 1997. С. 234).

2 Когда афинский суд признал Сократа виновным по всем пунктам выдвинутого против него обвинения и мудрецу предоставили слово, чтобы избрать наказание (противная сторона требовала смерти, защита могла предложить более легкое наказание, к примеру, изгнание или денежный штраф), он сказал, что вполне заслужил обед в Пританее. Это был почетный государственный обычай кормить на государственный счет выдающихся людей — обед, на который приглашались почетные граждане, гости или победители в состязаниях на играх. Подготовленный всей своей жизнью философа к принятию смерти Сократ говорил об обеде в Пританее, что "это подходит <к нему> гораздо больше, нежели Для того из вас, кто одержал победу в Олимпии верхом, или на паре, или на тройке, потому что такой человек старается о том, чтобы вы казались счастливыми, а я стараюсь о том, чтобы вы были счастливыми, и он не нуждается в Даровом пропитании, а я нуждаюсь"(/7латон. Апология Сократа. 36 D—Е.). Позднее один из богатых друзей Сократа предложил приговоренному к смерти философу бежать, Сократ остроумно спросил, знает ли Критон то место на Земле, где бы можно было спрятаться от смерти?

Подобные тупиковые моменты в сократовских беседах демонстрировали не

только невежество того или иного собеседника, но и вообще основной принцип

с°кратовского скептицизма ("Я знаю, что ничего не знаю"). По рассказам древ-

Их. Пифия назвала Сократа самым мудрым из живущих благодаря его утвер-

79

раньше, до встречи со мной, зато теперь стал очень похож на невежду в этом деле. И все-таки я хочу вместе с тобой поразмыслить и поискать, что она такое" (Платон. Менон, 80D). Далее подключалась майевтика и тем же вопросно-ответным методом с помощью логики и диалектики способствовала рождению истины. "В моем повивальном искусстве, — замечает Сократ, — почти все так же как и у них; отличие, пожалуй, лишь в том, что я принимаю у мужей, а не у жен и принимаю роды души, а не плоти. Самое же великое в нашем искусстве — то, что мы можем разными способами допытываться, рождает ли мысль юноши ложный призрак или же истинный и полноценный плод" (Платон. Теэтет, 150В — С).

Чаще всего вопросы, задаваемые Сократом, формулировались так, что на них можно было получить только однозначный и заранее предсказуемый ответ, хотя сам мудрец настаивал на том, что в точности и сам еще не знает того, о чем говорит, "я только ищу вместе с вами, и если кто, споря со мною, найдет верный довод, я первый с ним соглашусь" ("Горгий", 506А). Среди сократовских доводов нередко встречались игра словами, этимологические доказательства и искусные аналогии с бытовыми явлениями. Не случайно наименее образованные из оппонентов Сократа бранили его "завзятым оратором" ("Горгий", 482С) и упрекали в пустословии и мелочности рассуждений ("без передышки ты толкуешь о поварах и лекарях, башмачниках и сукновалах — как будто про них идет у нас беседа!" // Там же. 489В, 491 А). Однако при всей кажущейся простоте речь Сократа не только по существу, но и по форме была довольно изощрена. Исходя из внешнего подобия обыватель объединил Сократа с софистами и приговорил к смертной казни за развращение молодежи и отрицание богов.

Смерть Сократа стала примером смерти истинного философа, прожившего благочестивую жизнь и не желавшего прибегнуть к уловкам и лжи ради сохранения этой жизни. Сократ выпивает чашу цикуты во имя главной идеи своей жизни: "говорить правду" (Платон. Апология Сократа, 18 А).

создал_не^голько HOByjo_3THKV. новую методику спора, но Среди его учеников были прославленные Ари-

стипп, родоначальник философского гедонизма, Антисфен, основавший школу киников, а также прославленный историк Ксенофонт и Платон, оставившие для потомков свои воспоминания об учителе. =7 В истории классической риторики наследиеШлатона) приобретает особое значение в связи с тем, что Сократ нич?пг~не писал, и все

ждению "мудр только бог, а человеческая мудрость немного стоит" (См.: Платон. Апология Сократа, 21А: 23А; Ксенофонт. Защита Сократа на суде, I, 12 — 13).

80

нравственные законы, вводимые Сократом в современную ему науку и педагогику, грешащую скептицизмом и релятивизмом, стали достоянием последующих поколений почти целиком благодаря усилиям Платона и Ксенофонта.

' Если Сократ был связан с софистикой многими корнями, то его духовный наследник Платон в течение жизни все более и более расходится с ней, и в конце концов превращается в ее главного разоблачителя и гонителя.

В диалоге "Федр" платоновский Сократ объектом критики избирает одну из речей знаменитого судебного оратора Лисия, причем предметом разбирательства становятся общепринятое в риторической практике соблюдение "должного" — общие места, слог, композиция, способ описания предмета речи. Последовательность изложения Лисия представляется Сократу платоновского диалога произвольной ("Он стремится к тому, чтобы его рассуждение плыло не с начала, а с конца, на спине назад, <...> все в этой речи набросано как попало", — рассуждает критик. 264А—В.) Далее автор противопоставляет риторической практике Лисия "идеальную" речь Сократа, построенную на логическом принципе, все последующее в которой вытекает из предыдущего: "всякая речь должна быть составлена, словно живое существо, у нее должно быть тело с головой и ногами, причем туловище и конечности должны подходить друг к другу и соответствовать целому" (264С).

Но наибольшее неприятие вызывает у философа риторический принцип правдоподобия (еЧкоо), вероятности, который он отвергает в следующих выражениях: "Тисий же и Горгий пусть спокойно спят: им привиделось, будто вместо истины надо больше почитать правдоподобие, силою своего слова они заставляют малое казаться великим, а большое малым, новое представляют древним, а древнее — новым, по любому поводу у них наготове то сжатые, то беспредельно пространные речи" ("Федр", 267А—В). Если риторическая практика не предусматривала глубокого изучения предмета, о котором шла речь, то Платон от риторики в первую очередь потребовал знания объекта, о котором она говорит. Причем "знание", по Платону, не сводилось к знакомству с частными деталями дела (здесь философ был согласен принять Горгиев тезис об условности человеческого знания), а состояло в умении постигнуть суть предмета: определить его род и вид с точки зрения целого и единого, проанализировать его состав и взаимосвязи: "Тот, кто намерен заняться ораторским искусством, должен прежде всего определить свой путь в нем и уловить, в чем признак каждой его разновидности — и той, где большинство неизбежно блуждает, и той, где этого нет... Затем, я думаю, в каждом отдельном случае он не должен упускать из ви-

81

ду, но, напротив, как можно острее чувствовать, к какому роду относится то, о чем он собирается говорить" ("Федр", 263В—С).

"Релятивизму софистической риторики философия <Платона> противопоставила искание онтологии (выделено мной. — Е.К.), Горгиеву отрицанию возможности познания бытия — стремление найти новое знание. Если афинские ораторы стремились управлять настроением сограждан и вершить ходом дел в государстве, то Платон в своих беседах ставил целью найти те коренные основы, от которых, как он полагал, зависит наилучшая структура общества. Исследованию этих основ, прежде всего основ полисной этики, посвящена большая часть его произведений. И огромное место в них заняла разработка программы воспитания нового типа граждан, а внутри ее — осмысливание сущности и функции словесного искусства," — пишет исследовательница античной поэтики Т.А. Миллер1.

Однако, чтобы сделать речь убедительной, систематизация и классификация, применяемые философией, казались Платону недостаточными. Он обратился к теории восприятия и одним из' первых заговорил о психологии слушателя, находя необходимый оратору ориентир в знании различных типов человеческой души. Грубая игра Фрасимаха и его подражателей на нервах слушателей не удовлетворяла ни Платона, ни его учителя Сократа, который п ворит: "В жалобностонущих речах о старости и нужде всех одоле-' ли, по-моему, искусство и мощь халкедонца. Он умеет вызвать гнев" толпы и своими чарами укротить разгневанных..." (267С—D). И далее: "Поскольку сила речи заключается в воздействии на душу, тому, кто собирается стать оратором, необходимо знать, сколько видов имеет душа: их столько-то и столько-то, и они такие-то и такие-то, поэтому слушатели бывают такими-то и такими-то. Когда это должным образом разобрано, тогда устанавливается, что есть столько-то видов речей и каждый из них такой-то. Таких-то слушателей по такой-то причине нелегко убедить в таком-то такими-то речами, а такие-то потому-то и потому-то с трудом поддаются убеж дению" (271C—Е). Так эмпирически рождаются приемы научной аналитики, которыми блестяще воспользуется Аристотель как В применении к гуманитарным, так и в отношении естественных наук.!

Платоновская идея связывала воедино логику, которую еще называли диалектикой, и знания о душе, то есть психологию, и этим] отличалась от субъективистского подхода софистов, рассчитывав ших лишь на собственную ловкость. "Кто не учтет характеры сво будущих слушателей, — продолжает платоновский Сократ, — кто

1 Миллер Т.А. Основные этапы изучения "Поэтики" Аристотеля. Цит. изд.'] С. 43.

82

не сумеет различить существующее по видам и охватить одной идеей все единичное, тот никогда не овладеет мастерством красноречия..." ("Федр", 273 Е).

Комментируя этот отрывок, Т.А. Миллер размышляет: "Если софист брался управлять реакцией слушателя по своему усмотрению, а Исократ ставил эту реакцию в зависимость от того, как именно изображен предмет речи, то Платон предлагал изучить и систематизировать саму эту реакцию, понять ее не как нечто субъективное и неуловимое, а как что-то причинно-обусловленное, с чем оратор должен считаться. Если софист заявлял, что речь не может быть абсолютно истинной и точной, и умел ловко говорить об одном и том же прямо противоположные вещи, то Платон нашел критерий правильности высказываний в логическом ходе рассуждений о предмете, в таком способе изображения вещи, который не может меняться по прихоти оратора"1.

В "Кратиле" Платон довел это рассуждение до логического конца, опровергнув допущение софистов о том, что слово — это условность, плод договоренности между собой, как обозначить предметы реального мира. Исходя из объективного существования окружающей реальности он создал учение о правильности имен (6р86 Tn^ovou'atcov). Так великому философу удалось превратить в науку эмпирические знания софистов об орфоэпии, этимологии и просто грамматики.

Роль Платона в истории риторики действительно трудно переоценить. Живые nopjjpera_IIpVrj3ropa, Продика, Гиппия нарисованы в диалогах "Протагор", "Гиппий больший", "Гиппий меньший" и других. Известно, что Платон" посещал лекции софистов, манеру которых он так великолепно умеет передавать. Исторические свидетельства современника имеют сегодня непреходящую ценность. Однако как последователь Сократа Платон был_первым__серьезным критиком софистики, повлиявшим на дальнейшую эволюцию как самой рито-высшего гуманитарного образования, базировавшегося

на ней ГИЇвестно , ~что^ченяё"Сократа~ ЁГ изложении Платона о воспитании добродетели и ^цэавственности в процессе софистического обучения молодежи (напримёр~,ТГдиалоге Платона "Протагор"), оказало немаловажное влияние на систему воспитания в школе Исо-крата, ученика прославленного софиста Горгия.

Платон сделал своего учителя главным действующим лицом большинства диалогов и сохранил для потомков не только обая-Тельный образ Сократа, но и многочисленные идеи афинского муд-Peua, его невиданное прежде умение вести беседу, разбивая доводы

Миллер ТА. Основные этапы изучения "Поэтики" Аристотеля. Цит. изд. С. 60.

83

противника и помогая родиться новому знанию. Причем методика спора у платоновского Сократа есть методика научной дискуссии, которая никогда не переходит в перебранку, а стремится к поиску взаимопонимания, нахождения общего в целях углубления знания. Истина не дается изначально, а возникает из рационалистического сопоставления противоположных мнений. Истина, по сократикам, рождается в процессе диалогического общения, в котором искусство "родовспоможения" (майевтика) играет главную роль.

Однако в идеальном облике платоновского Сократа мы находим черты, скорее, приписываемые ему прославленным творцом идеалистического мировоззрения, чем изначально присущие курносому и босоногому сыну каменотеса из Алопеки. К примеру, платоновский Сократ, в искусстве беседы всегда исходивший из того, что уже известно собеседнику, не ошарашивая его сразу некой неизвестной и непонятной истиной, следовал путем наводящих вопросов. В диалогах Платона Сократ применяет другую методику: выяснить границы знания и незнания собеседника, помогая ему вспомнить то, что уже было известно его душе: ведь познание и есть воспоминание Cav'anvTioru; — анамнесис) вечной души, о том, что она знала еще до рождения данного человека. "Но если, — поясняет Сократ-мудрец нлатоновского "Федра", — рождаясь, мы теряем то, чем владели до рождения, а потом с помощью чувств восстанавливаем прежние знания, тогда, по-моему, "познать" означает восстанавливать знание, тебе уже принадлежавшее. И, называя это припоминанием, мы бы, пожалуй, употребили правильное слово" (Платон. Федр, 75 Е).

Естественно, что в современном мире ни один из специалистов не сможет разграничить собранные в диалогах Платона мысли Сократа от собственно платоновских философских изысканий. Но облик Сократа у Платона эволюционирует от более земного и тесно связанного с современной ему софистикой (см. совершенно софистические доводы против обвинителей в "Апологии Сократа", 25 С—D, 26С и проч.) образа просветленного площадного мудреца в сторону визионера, боговдохновенного глашатая истины и полубога, завора-, живающего людей своей божественной игрой на лире. В.диалоге Платона "Пир" подвыпивший Алкивиад сравнивает Сократа с козлоногим сатиром Марсием1. Выступления даже хороших ораторов,'

1 Внешность Сократа резко контрастировала с его внутренними душевными, талантами. По сохранившемуся бюсту и описаниям современников можно составить довольно комический портрет Сократа. Он был низкоросл, с большим животом, курнос, толстогуб, над крупными выпученными глазами нависал огромный лоб, осененный значительной лысиной. Поскольку Сократ был беден, он часто не носил обуви и его одежда была одеждой бедняка. За свои уроки

84

считает Алкивиад, увлекают ловкостью и покоряют своей внешней красивостью, беседы же Сократа, даже в плохом пересказе завораживают слушателей, будь то мужчина, женщина или юноша. "Когда я слушаю его, сердце у меня бьется гораздо сильнее, чем у беснующихся корибантов, а из глаз моих от его речей льются слезы; то же самое, как я вижу, происходит и со многими другими. Слушая Перикла и других превосходных ораторов, — продолжает Алкивиад, — я находил, что они хорошо говорят, но ничего подобного не испытывал, душа моя не приходила в смятение, негодуя на рабскую мою жизнь. А этот Марсий приводил меня часто в такое состояние, что мне казалось — нельзя больше жить как я живу... Поэтому я нарочно не слушаю его и пускаюсь от него, как от сирен, наутек, иначе я до самой старости не отойду от него. И только перед ним одним испытываю я то, чего вот уж никто бы за мною не заподозрил, — чувство стыда. Я стыжусь только его, ибо сознаю, что ничем не могу опровергнуть его наставлений, а стоит мне покинуть его, соблазняюсь почестями, которые оказывает мне большинство... И порою мне даже хочется, чтобы его вообще не стало на свете, хотя, с другой стороны, отлично знаю, что, случись это, я горевал бы гораздо больше" (Я/штон. Пир, 215 Е— 216 С). Эту прочувствованную речь произносит человек, чье имя было притчей во языцех, герой и предатель, одно упоминание которого стало главным доводом обвинителей Сократа в развращении молодежи. Но сколько мистики в нарисованном им образе! Корибанты — иступленные жрецы Кибелы, козлоногий сатир Марсий — совсем близко к орфическим культам и порожденному ими философскому учению пифагорейцев, предшественников Платона на ниве идеалистической философии. Чем позднее рождаются у Платона диалоги, неизменным участником которых продолжает оставаться Сократ, тем менее он Сократ исторический, тем более alter ego самого автора.

В уже упомянутом диалоге "Софист" Платон продолжает сократовскую линию разоблачения моральной беспринципности ремесла софистов, утверждая совсем в духе учителя, что "всякая душа заблуждается Cayvoovbav) во всем не по доброй воле" (228 С). Однако в последнем диалоге нет и тени сократовского добродушия. Скорее метод "Софиста" можно определить как сарказм и пародию.

Чужеземец. <...> вот ведь сколько многовидным оказался у нас софист. Мне кажется, прежде всего мы обнаружили, что он — платный °*отник за молодыми и богатыми людьми.

не брал денег, считая платного учителя кем-то вроде продажной жен-которая, взяв плату, теперь обязана дарить любовь тому, кто заплатил. не желал раздавать свое время тем, кто платил, а беседовал лишь с теми, у

КОГО

видел признаки "душевной беременности".

85

Т е э т е т. Да.

Чужеземец. Во-вторых, что он крупный торговец знаниями, относящимися к душе.

Т е э т е т. Именно.

Чужеземец. В-третьих, не оказался ли он мелочным торговцем тем же самым товаром?

Т е э т е т. Да; и в-четвертых, он был у нас торговцем своими собственными знаниями.

Чужеземец. Ты правильно вспомнил. Пятое же попытаюсь припомнить я. Захватив искусство словопрений, он стал борцом в словесных состязаниях. <...>

("Софист", 231D-E)

В основу рассуждения Чужеземца о софистике Платон положил не только метафору презираемого и гонимого им в "Государстве" занятия торговлей, но и принцип дихотомии, утомляющий не столько собеседника в диалоге Теэтета, сколько современных комментаторов1. Мучительная платоновская дихотомия, которую с трудом одолевает даже такой талантливый и подающий надежды юноша, как ученик Сократа Теэтет, есть рассчитанная пародия на софистические антитезы и особенно параллелизмы — главный прием ораторов начиная с Горгия. Платон утрирует ту сторону ораторского искусства, которая была чисто субъективным построением искусственных и не выражающих сути обсуждаемого явления доводов, тем более, что невежественному слушателю она казалась высшей степенью возможной премудрости.

Т е э т е т. Но ведь то, что теперь сказано, походит на нечто подобное.

Чужеземец. Да ведь волк походит на собаку, самое дикое существо — на самое кроткое. Но человеку осмотрительному надо больше всего соблюдать осторожность в отношении подобия, так как это самый скользкий род. Впрочем, пусть будет так: ведь если определения четки даже в отношении мелочей, то никакого спора из-за них не возникает.

Теэтет. Да, вероятно, не возникает.

Чужеземец. Так пусть же частью искусства различать будет искусство очищать, от искусства очищать пусть будет отделена часть, касающаяся души, от этой части — искусство обучать, от искусства обучать — искусство воспитывать, а обличение пустого суемудрия, представляющее собою часть искусства воспитания, пусть называется теперь в нашем рассуждении благородною софистикою (во всех случаях выделено мной. — Е.К.)

("Софист", 231 А—В)

"Благородная софистика" — тот вид риторики, которую собирался создать Платон с помощью идей Сократа, а также благодаря своим собственным усилиям философа и моралиста. Возможно, та-

1 См. комментарии А.Ф.Лосева к диалогу "Софист" // Платон. Собр. соч.: В 4 т. Т. 2. С. 488 и ел.

86

кую риторику преподавал в Академии ученик Платона Аристотель. А пока Платон развенчивает основные завиральные идеи современной философу софистики, которую он не может определить иначе, как искусство, "творящее призраки". Софист есть само творящее призраки лицо, призрачное искусство которого и называют обычно подражанием (цЧцт^оц — 266Е—267А). Однако софист — это подражатель, без знания того, чему подражает, поскольку его подражание основывается не на знании, а на мнении (So^cc — 267В—Е). Он — сознательный лицемер, далекий от каких-либо государственных и общественных целей, он — человек, намеренно извращающий мудрость и запутывающий своего собеседника в искусных противоречиях (268А—С).

В этом же диалоге Платон виртуозно развенчивает один из основных тезисов софистики1, связанных с теорией 86J;a — мнения: "Никакой лжи нет, а есть только истина." "Но Платон задает убийственный вопрос: а истина у тебя отличается чем-нибудь от лжи или ничем не отличается? Если она ничем не отличается от лжи, то вместо слова истина ты можешь поставить слово ложь и ты должен говорить, что все есть ложь. А если, по-твоему, истина чем-нибудь отличается от лжи, то скажи, чем она отличается? Чтобы сохранить осмысленность своей позиции, софисту приходится волей-неволей отличать истину от лжи. Но ведь истина есть утверждение какого-то бытия, а ложь — его отрицание. Так и приходит Платон к своей диалектике бытия и небытия как условию возможности отличать истину и ложь"2.

В этом диалоге Платон причисляет к "искусству обманщиков и шарлатанов" (241В), обладателей "мнимого знания" (233Е) и тех, кто "способен лицемерить всенародно, в длинных речах, произносимых перед толпою", и тех, кто "в частной беседе с помощью коротких высказываний заставляет собеседника противоречить самому себе"(268В — ср. Сократ!), и клеймит их именем софистов. С этих страниц начнется война между философами и риторами, конца которой античный мир не увидит.

И все же платоновские диалоги, написанные с такой страстью, мастерством и глубиной мысли оказали совсем незначительное влияние на современную философу софистику. Вероятно, поэтому в Утопическом "Государстве" Платона для риторики и искусства красноречия не нашлось места. Во главе платоновского идеального

1 Основной тезис риторского скептицизма был сформулирован Горгием в ^сохранившемся сочинении "О не сущем", в котором доказывалось, что суще-г° нет, а если оно и было, то осталось бы непознаваемым.

2 Лосев А.Ф. Комментарии к диалогу "Софист".

87

строя должны были стоять философы, которых отличала "правдивость, решительное неприятие какой бы то ни было лжи, ненависть к ней и любовь к истине" (Государство. VI, 484CD). Целью правления философов является благоденствие всего государства, но вовсе не отдельной конкретной личности в этом государстве. Платоновское "благо", постигавшееся с помощью диалектической способности разума (VI, 509D—51 IE), по сути, сводилось к тому, чтобы каждый работник выполнял свое дело и не бунтовал против установленного порядка. Сам философ формулирует это так: "...закон ставит своей целью не благоденствие одного какого-нибудь слоя населения, но благо всего государства. То убеждением, то силой обеспечивает он сплоченность всех граждан, делая так, чтобы они были друг другу взаимно полезны в той мере, в какой они вообще могут быть полезны для всего общества. Выдающихся людей он включает в государство не для того, чтобы предоставить им возможность уклоняться куда кто хочет, но чтобы самому пользоваться ими для укрепления государства" (VII, 519Е—520А).

"Всеобщие", по выражению Гегеля, "люди"1 строят государство трудолюбивых муравьев, о котором очень точно высказался Шталь: Платон '^приносит в жертву своему государству человека, его счастье, его свободу и даже его моральное совершенство... это государство существует ради самого себя, ради своего внешнего великолепия..."2

В результате формирования идеи тотального государства в его совокупности, целостности и неделимости возникает необходимость монополии на истину, и Платон достаточно последовательно творит государственную религию и мусические искусства, изгоняя враждебные мифологию, Гомера и трагиков, различные формы публицистики — все, что могло хоть как-то потревожить процесс воспита--ния искусственных людей, предназначенных обрести счастье лишь в^ небесной жизни. Платон отказывал тем или иным великим поэтам, ,| историкам и риторам в возможности оказывать влияние на процесс; воспитания граждан Государства, не находя в их произведениях мо-, рального урока, который могла бы извлечь из чтения молодежь, і Свою позицию он излагает так: "И поэты, и те, кто пишет в прозе, І большей частью превратно судят о людях; они считают, что неспра-.; ведливые люди чаще всего бывают счастливы, а справедливые —" несчастны; будто поступать несправедливо целесообразно, лишь бы

1 Гегель. Соч. М., 1932. Т. 10. С. 217.

2 Stahl F.J. Die Philosophie des Rechts. Bd. I. Geschichte der RechtsphH losophie. 5 Aufl. Tubingen, 1879. S. 17.

это оставалось в тайне, и что справедливость — это благо для другого человека, а для ее носителя она — наказание. Подобные высказывания мы запретим, и предпишем и в песнях и в сказаниях излагать как раз обратное" (Государство. II, 392А—В).

Платон — страстный моралист и политический мыслитель — был гражданином иного времени — времени удушья афинской демократии. Как человек аристократического происхождения и воспитания он отрицал социальное устройство, при котором все зависит от решения черни, подпавшей под влияние искусной лести ораторов и софистов. Последние, заботившиеся не об истине, но о влиянии, не о добре, но об удовольствии, вели государство к гибели. Поэтому если для Сократа софисты — плохие учители и наставники, для Платона они политические противники, на которых он обрушивает всю мощь своего интеллекта и вдохновленного страстью пера. Платону совершенно очевидно, что ораторское искусство неспособно в течение продолжительного времени управлять государством к его благу, и совершенно неправилен тот строй, который отдает власть в руки красноречия. В "Протагоре" и "Горгии" он только открывает военные действия против софистов, в "Федре" и "Теэтете", "Софисте" и "Политике" разворачивает их полном объеме, в "Государстве" и "Законах" приходит к мысли о запрете на публичное слово, которое, впрочем, он изгоняет из идеального государства вместе с поэзией и искусствами.

Платон — политический мыслитель и социальный пророк — сыграл немалую роль в формировании жанра политической утопии ("Государство") и антиутопии (Атлантида — "Критий"). Творец политических мифов — он образец позднейших публицистов и политологов от эпохи Возрождения до XX века.

Как утверждал Цицерон (De Orat., I, 14), Платон первым ввел диалогическую прозу в обиход древнегреческой словесности. По собственному признанию философа, не позорно сочинять речи, но позорно говорить и писать плохо (Федр/ 258D). Его диатриба1 "Апология Сократа" есть образец страстной и мужественной полемики с современниками и согражданами, приговорившими Сократа к смерти. Его диалоги — пример "сократовского диалога", сочетавшего в себе жанр философской беседы с высокохудожественным

1 Диатриба — в античной литературе жанровая форма философско-м°ралистического "увещания" или "обличения", имитирующего живые интонации устной беседы. Как отмечает С.С.Аверинцев в книге "Поэтика ранневизан-Тииской литературы", "техника диатрибы предполагала имитацию диалога, когда творящий "передразнивал" своего воображаемого оппонента, а затем отвечал а его вопросы и возражения" (С. 303). О теоретических аспектах проблемы м Бахтин ММ. Из предыстории романного слова // Бахтин М.М. Вопросы Итературы и эстетики. Исследования разных лет. М., 1975. С. 408—446).

89

оформлением: драматическое развитие действия и увлекательность мысли, живые образы собеседников, метафоры на уровне мифа и на уровне образа и проч. Без "сократовского диалога", каким он явился нам исключительно благодаря Платону, невозможно представить себе возникновение жанровой специфики мениппеи и диатрибы, распространившихся в поздние века античности и легших в основу христианских жанров ораторского искусства проповеди и памфлета.

Не будем забывать, что Платон был наиболее прославленным учителем греческого мира. В роще бога Академа он создал самую знаменитую школу — Академию, которая просуществовала около девяти веков. Свое призвание он видел в живом воздействии путем устного преподавания, и письменную речь хотел сделать лишь художественным отзвуком устной. Об этом Платон особенно ясно говорит в "Федре".

Неприятие нравственного релятивизма он передал знаменитому ученику Аристотелю, однажды заметившему: "стыдно молчать и позволять говорить исократам..." Именно Аристотель создал нормативную "Риторику", в основании которой впервые был заложен философский принцип интеллектуального поиска истины. Поэтому "Риторика" Аристотеля сохраняет не только историческую, но и на* учную ценность до наших дней.

По большей части приятно также учиться и изумляться, потому что в изумлении уже заключается желание [познания/, так что предмет восхищения вскоре делается предметом желания, а познавать, значит следовать закону природы.

Аристотель. Риторика, II, 12, 1371а 32—34

РИТОРИЧЕСКОЕ Современник Демосфена Аристотель Стагирит УЧЕНИЕ АРИСТО- (384—322 гг. до н.э.) подвел итог развитию ТЕЛЯ (384—322 гг. классического греческого красноречия в тракта- Д° н-9-) те "Об искусстве риторики", или "Риторика", написанном около 330 г. до н.э. В отличие от предшествующих со фистических руководств, к примеру техне Корака и Тисия, постро енных по принципу хрестоматий, где лучшие образцы риторическо го искусства предназначались для заучивания неофитами, Аристо тель создал стройное теоретическое учение о принципах достиже ния прекрасного в области словесного творчества. "Предшественники Аристотеля, от Пиндара до Платона, выявляли изобразительные средства и приемы, которыми пользуется писа тель, устанавливали общие принципы, которыми он должен руково дствоваться, и создавали учение о правильности или норме словес ного искусства. Однако там, где надо было показать, как именно

90

должно выглядеть художественное произведение, они решали вопрос эмпирически, т.е. сочиняли что-либо и говорили читателю: "надо писать вот так". С подобной инструктивной целью составлен, например, "Бусирис" Исократа. Аристотель поднялся на голову выше своих предшественников; он не только учел о обобщил сделанные ими наблюдения, но и предложил формулу сущности поэтического жанра и свод требований, которым должны удовлетворять разные аспекты поэтического произведения"1. Оба трактата Аристотеля "Поэтика" и "Риторика" составляли целостное учение об идеальной норме словесного выражения (только в "Поэтике" Аристотель больше внимания уделял поэтическим, "художественным" жанрам — эпосу и трагедии, а в "Риторике" обратился непосредственно к теории аттической прозы — опыту ораторского искусства, накопленного в течение полутора столетий практикой греческой риторики).

В противовес своему учителю Платону, который возмущался ловкостью ораторов, умевших убеждать в чем угодно без подлинного знания сути, Аристотель настаивал на естественной убедительности истины, а в ораторском искусстве видел способ сделать эту истину наиболее очевидной большинству людей: "...люди от природы в достаточной мере способны к нахождению истины и по большей части находят ее... Риторика полезна, потому что истина и справедливость по своей природе сильнее своих противоположностей, а если решения постановляются не должным образом, то истина и справедливость необходимо побеждаются своими противоположностями, что достойно порицания" (Rhetor., I, 1, 1355 а, 15—23). В послеплатоновское время "ложность" досократовской риторики — общее место, и Аристотель лишь мельком упомянет о "коварстве софистики" (I, 1, 1354 b 28). Софистика для Аристотеля — пройденный, хотя и еще очень значимый этап в истории "всего, что касается мыслительной способности" (II, 26, 1403 а). Она была той теоретической базой, на которой пышным цветом расцвело красноречие родоначальников греческой прозы; их опыт анализирует ученый, чтобы описать способы создания прекрасного, дарующего наивысшее духовное наслаждение.

Корни наслаждения, даваемого красноречием слушателю, лежат, по Аристотелю, не в чувственном удовольствии, получаемом от словесной игры оратора, а в удовлетворении познавательных и интеллектуальных потребностей человека: "говоримое, должно быть рассчитано на слушателя и сказано правильно, то есть верно и притом

1 Миллер ТА. Основные этапы изучения "Поэтики" Аристотеля // Ари-стотель и античная литературная теория. М., 1978.

неожиданно" (III, 1412 b). Причем у наследника сократовских идей,-уже не возникает сомнения в существовании объективной истины,! которая лежит в рационалистическом осмыслении объективно жв; существующего мира. Рационализм Аристотеля опирается на его формальную логику и порождает как особую классификацию материала, примененную автором в "Риторике", так и логически стройное объяснение способов воздействия известных риторических приемов. Вчитываясь в "Риторику", мы с увлечением наблюдаем, как работает живая мысль исследователя, как приходит "самый, универсальный ум античности" к общим и частным рекомендациям изучающему словесное искусство.

В "Риторике" автор сближает красноречие с диалектикой, начиная свое сочинение утверждением: "Риторика — искусство, соответствующее Сосут'ютрофоо) диалектике, так как обе они касаются таких предметов, знакомство с которыми может некоторым образом считаться общим достоянием всех и каждого и которые не относятся к области какой-либо отдельной науки. Вследствие этого все люди некоторым образом причастны к обоим искусствам, так как всем в известной мере приходится как разбирать, так и поддерживать какое-нибудь мнение, как оправдываться, так и обвинять. В этих случаях одни поступают случайно, другие действуют согласно со своими способностями, развитыми привычкою. Так как возможны оба эти пути, то, очевидно, можно возвести их в систему, поскольку мы можем рассматривать, вследствие чего достигают цели как те люди, которые руководствуются привычкой, так и те, которые действуют случайно, а что подобное исследование есть дело искусства, с этим, вероятно, согласится каждый" (I, 1, 1354 а, 1 —13. Курсив мой. — Е.К.)1.

Опираясь на собственную разработку учения о силлогизме, Аристотель оценил риторику глазами логика и признал в ней самым главным учение о доказательстве (ЛЮТЕЮ), т.е. о способах убеждения (I, 1). Собственную задачу он увидел в том, чтобы сообщить оратору сведения, необходимые для составления убедительных умозаключений. Прежде всего Аристотель уточняет определение Гор-гия, подчеркивая, что дело риторики — "не убеждать, но в каждом отдельном случае находить способы убеждения" (I, 1, 1355 Ь, 10). Одно из главных составляющих убедительности ораторской речи

1 Здесь и далее I и II книги "Риторики" Аристотеля цитируются в пер. Н. Пла-тоновой по изд.: Античные риторики. М.,1978; III кн. — в пер. С.С. Аверинцева по изд.: Аристотель и античная литература. М., 1978.

92

есть энтимема — риторические силлогизмы,1 "вероятные" и не имеющие характера принудительности. Античный исследователь подробно развивает свою мысль, связывая учение об энтимеме с диалектикой, с одной стороны, и критерием истинности — с другой: "...способ убеждения есть некоторого рода доказательство (ибо мы тогда всего более в чем-нибудь убеждаемся, когда нам представляется, что что-либо доказано), риторическое же доказательство есть энтимема, и это, вообще говоря, есть самый важный из способов убеждения, и так как очевидно, что энтимема есть некоторого рода силлогизм и что рассмотрение всякого рода силлогизмов относится к области диалектики — или в полном ее объеме, или в какой-нибудь ее части, то ясно, что тот, кто обладает наибольшей способностью понимать из чего и как составляется силлогизм, тот может быть и наиболее способным к энтимемам, если он к знанию силлогизмов присоединит знание того, чего касаются энтимемы, и того, чем они отличаются от чисто логических силлогизмов, потому что с помощью одной и той же способности мы познаем истину и подобие истины" (I, 1, 1355 а 5—15).

Вопрос об истинности идей, внедряемых ораторами в умы слушателей, обсуждается Аристотелем с разных сторон и имеет в своей основе представление о познаваемости мира. Приближение к истине есть цель советов, подаваемых ораторами в Народном собрании или в суде присяжных. "Более ценности имеет то, что во многих отношениях оказывается более полезным, например, помогает нам жить, быть счастливыми, пользоваться удовольствиями и делать добро..." — считает достойный восприемник идей Сократа. Поэтому, "то, что относится к области истины, лучше того, что делается для славы..." (I, 7, 1365 Ь).

Другим способом убеждения, по Аристотелю, является наведение, которое ученый определяет так: "когда на основании многих подобных случаев выводится заключение относительно наличности какого-нибудь факта, то такое заключение <...> называется наведением, примером" (I, 1, 1356 Ь 12—14).

"Речи, наполненные примерами, не менее убедительны, но более впечатления производят речи, богатые энтимемами," — говорит Аристотель, чем еще раз подтверждает интеллектуальный характер проповедуемого им учения. Во второй главе первой книги автор

1 "Если же из наличности какого-нибудь факта заключают, что всегда или По большей части следствием этого факта бывает наличность другого, отличного от него факта, то такое заключение называется там силлогизмом, здесь же энтимемой" (I, 1, 1356 Ь 14—17).

93

признает, что иногда "[доказательство достигается] с помощью, нравственного характера [говорящего] в том случае, когда речь про износится так, что внушает доверие к человеку, ее произносящему; потому что мы более и скорее верим людям хорошим...", но, будто полемизируя с оппонентом, Аристотель расширяет границы собст-1 венного утверждения показательным дополнением: доверие "должно1 быть не следствием ранее сложившегося убеждения, что говорящий обладает известными нравственными качествами, но следствием са мой речи..." (I, 2, 1356 а 5—10). Уже с позиций аналитика кон-» кретного материала Аристотель опровергает распространенные І мы софистики и исходит от унаследованной от Платона антитезы^ "истина—мнение". Сказать, что риторика имеет в виду формировав ние мнения — это все равно, что заявить о ее полном безразличии1 к научной истине, отыскиваемой на путях логического доказатель^ ства. В общей оценке места риторики в жизни и политике Аристо11 тель — прямой наследник сократовско-платоновского неприятия софистического релятивизма и связанной с этим философским по-; стулатом бессовестной эксплуатации силы слова. "...Подобно тому как там <на сцене> актеры значат больше, чем поэты, так ж« <обстоит дело> и на политических состязаниях, по причине пороч ного устройства государств (1403 b 4) <...>, вследствие развращен ности слушателя (1404 а 5—6)", — с горечью отмечает он. Если бь все люди были философами в аристотелевском вкусе и полагалисі бы только на разум, не поддаваясь обманчивому воздействию эмо ций, не доверяли бы своим настроениям, не искали бы чувственной удовольствия во внешнем блеске ораторской речи, то риторика бы; ла бы вовсе не нужна. Но поскольку это не так, Аристотель paq сматривает риторику как неизбежное зло и пытается подчинить еН принципам разумного (III, I, 5). , ---Рекомендации, предложенные Аристотелем, трактовали: а) предмет о котором оратору приходится говорить; б) позу, которую орато; должен принять; в) эмоции, пробуждаемые в слушателе; г) стиль про износимой речи. Этому посвящены три книги "Риторики". Перва рассматривает предмет в системе других наук; в ней обозреваютс три вида речей: совещательные, или политические, эпидейкти ческие, или торжественные, и судебные (самые распростране ные, но одалживающие свои приемы у первых двух). "Дело рече совещательных — склонять или отклонять, потому что как люд* которым приходится совещаться в частной жизни, так и ораторі произносящие речи публично, делают одно из двух [или склоняю1 или отклоняют]. Что же касается судебных речей, то дело их — о1 винять или оправдывать, потому что тяжущиеся всегда делают н

пременно одно что-нибудь из двух [или обвиняют, или оправдываются]. Дело эпидейктической речи — хвалить или порицать" (I, 3, 1358 b 8—12). У каждого рода речей есть своя цель: "польза и вред (один дает совет, побуждая к лучшему, другой отговаривает, отклоняя от худшего)" в речах политических; "прекрасное и постыдное" в торжественном красноречии и "справедливое и несправедливое" в судебном (I, 3, 1358 b 21—23).

Зоркий глаз исследователя подмечает те особенности риторической практики современников, которые никогда прежде не были предметом техне: "Что касается времени, которое имеет в виду каждый из указанных родов речи, то человек, совещаясь, имеет в виду будущее: отклоняя от чего-нибудь или склоняя к чему-нибудь, он дает советы относительно будущего. Человек тяжущийся имеет дело с прошедшим временем, потому что всегда по поводу событий, уже совершившихся, один обвиняет, а другой защищается. Для эпидейктического оратора наиболее важным представляется настоящее время, потому что всякий произносит похвалу или хулу по поводу чего-нибудь существующего; впрочем, ораторы часто сверх того пользуются и другими временами, вспоминая прошедшее или строя предположения относительно будущего" (I, 3, 1358 b 12—20).

ИЗ

Риторика, говорит Аристотель, "имеет дело с вопросами, о которых обычно советуются" (I, 1, 1356 b 36—37). Совещательные ораторы древности, подобно политическим обозревателям современности, касались вполне определенного круга проблем, которые Аристотель сводит к пяти пунктам: финансы, война и мир, защита страны, ввоз и вывоз продуктов и законодательство (I, 4). Помимо достоверного знания о формах государственного устройства и их целях1, древний мыслитель советует политическим ораторам читать "описания земли, потому что из них можно познакомиться с законами [других] народов", и "творения историков" (I, 4, 1360 а 35— 36), в которых содержится масса примеров для подтверждения собственных идей или развенчания позиций противника. "...Цель, которую преследует совещательный оратор, есть польза, потому что совещаются не только о конечной цели, но о средствах, ведущих к Цели, а такими средствами бывает то, что полезно при данном положении дел, полезное же есть благо..." (I, 6, 1362 а 18—20). Даже

приведенного отрывка очевидно, что в риторическом учении

Форм

"Самое же главное и наиболее подходящее средство для того, чтобы быть состоянии убеждать и давать хорошие советы, заключается в понимании всех

правления, обычаев и законов каждой из них, а также в определении то-

°. что для каждой из них полезно, потому что все руководствуются полезным, °лезно же то, что поддерживает государственное устройство" (I, 8, 1365 b

95

94

Аристотеля нравственность, которая по Сократу и есть высшее' благо, является важнейшей категорией.

Определяя риторику как вспомогательную дисциплину, тесно связанную с политикой, Аристотель установил общие законы красноречия независимо от содержания речи. Правда, в отличие оті Исократа он понимал под общими принципами не свою политиче скую линию, а общепринятый взгляд на вещи. И все же аристоте левский анализ напрямую связан с практикой Исократовской школы, которая призывала использовать словесное мастерство для ук-репления нравственных ценностей общества. Не случайно в "Риторике" философ столь много места уделял определению понятия сча-j стья, блага и различных добродетелей (Rhetor., I, 5—7, 9), а также] утверждению, что "все ораторы, как произносящие хвалу или хулу,] так и уговаривающие или отговаривающие, а также и обвиняющие) или оправдывающие, не только стремятся доказать что-нибудь, но и] стараются показать величие и ничтожность добра или зла, прекраЫ ного или постыдного, справедливого или несправедливого" (І, З 1359 а 17—22).

Аристотелевская теория эпидейктического красноречия являете» теоретическим обобщением практики Исократа, из сочинений кот^ рого ученый подбирает многочисленные иллюстрации, для подтве ждения собственных обобщений. "Похвала есть способ изъяснит величие добродетели какого-нибудь человека; следовательно, нужн< показать, что деяния этого человека носят характер добродетели Энкомий же относится к самым делам (другие же обстоятельств* внешнего характера, например, благородство происхождения и во питание, служат поводом, так как естественно, что от хороїш предков происходят хорошие потомки и что человек, воспитанны именно так, будет именно таким). Потому-то мы и прославляем энкомиях людей, совершивших что-нибудь, деяния же служат пр знаком известного нравственного характера; ведь мы могли бы хв лить и человека, который не совершил таких деяний, если бы был уверены, что он способен их совершить... Похвала и совет сходи по своему виду, потому что то, что при подаваний совета може служить поучением, то самое делается похвалой... так что, когда ть! хочешь хвалить, посмотри, что бы ты мог посоветовать... Если ті) не находишь, что сказать о человеке самом по себе, сравни его другими, как это делал Исократ... Следует сравнивать с людьмі знаменитыми, потому что если он окажется лучше людей, достой ных уважения, его достоинства от этого выиграют. Преувеличение по справедливости употребляется при похвалах, потому что похвалі имеет дело с понятиями превосходства, а превосходство принадл^ жит к числу вещей прекрасных..." (I, 9, 1367 в 27—1368 а 23). '

96

Не меньше внимания уделяет Аристотель рассмотрению принципов построения судебных речей, но более его занимают сократовские понятия справедливого и несправедливого, законного и незаконного, понятие правды и неписаные законы (I, 13). И вновь основной предпосылкой размышлений ученого становится признание объективно существующей и познаваемой реальности, которая и есть основной критерий истины и блага: "Общим законом я называю закон естественный. Есть нечто справедливое и несправедливое по природе, общее для всех, признаваемое таковым всеми народами, если даже между ними нет никакой связи и никакого соглашения относительно этого" (I, 13, 1373 b 6—9). Из приемов убеждения в судебных речах Аристотель особо выделяет роль свидетелей, причем разделяет их на древних и новых. Под "новыми" античный исследователь понимает обыкновенных судебных свидетелей, которые выступают в суде и поныне, а вот "под древними" разумеет "приговоры поэтов и других славных мужей, приговоры которых пользуются всеобщей известностью" (I, 15, 1375 b 27—28). Поэтическое слово, таким образом, становится аргументом в судебном разбирательстве наряду с пословицами, которые тоже "служат свидетельствами" (I, 15, 1376 а 4). Как выясняется из дальнейшего, весь материал подобного рода употребляется при создании амплификации — особого, чисто софистического способа убеждения, когда не существует фактов, достойных энтимемы, и накопление осуществляется за счет расширения объема сказанного с помощью цитирования различных предшественников. Блистательная аристотелевская аналитика все еще не может оторваться от корней развенчанной Платоном и во многом отринутой Аристотелем софистики: автор "Риторики" все так же ссылается на софистскую теорию правдоподобия (I, 12), а многие свои определения дополняет антитезами ("это понятие станет ясным из положений, противоположных высказанным" — I, 11, 1372 а, 39). Софистическая методика выстраивания мысли надолго останется господствовать в античной прозе, научной, художественной или публицистической.

И все же Аристотель предлагает ораторам по сравнению с предшественниками много нового и в области техники риторики: "Вообще из приемов, одинаково принадлежащих всем [трем], преувеличение всего более подходит к речам эпидейктическим, потому что здесь оратор имеет дело с деяниями, признанными за неоспоримый факт; ему осталось только облечь их величием и красотой. Что Же касается примеров, то они наиболее подходят к речам совещательным, потому что мы произносим суждения о будущем, делая предположения на основании прошедшего. Энтимемы, напротив, 'Наиболее пригодны] для речей судебных, потому что прошедшее,

97

вследствие своей неясности, особенно требует указания причины и доказательства" (I, 9, 1368 а 26—33). Судебное красноречие, а вслед за ним и политическое, требуют от оратора умения вести полемику, уверенно опровергать доводы противника, а для этого не существует лучшего средства, чем энтимема. "Есть два вида энти- | мем: одни показательные, [показывающие], что что-нибудь сущест- вует или не существует, другие — обличительные. Они различаются между собой так же, как в диалектике доказательство (elegchos) и силлогизм. Показательная энтитема есть силлогизм, построенный на основании посылок, признаваемых [противником], а энтимема изобличительная есть силлогизм с посылками, не признаваемыми [противником]"(П, 22 1396 Ь 23—28). И далее уточняет, что "изобличительная энтимема есть свод вкратце противоположных мнений, которые, находясь рядом, становятся яснее для слушателя," (II, 23, 1400 b 27—29). Пример такой энтитемы из защиты Сократа приведен Аристотелем в третьей книге "Риторики" (1418 b 2).

В случае отсутствия возможности выстроить настоящий силлогизм оратор может прибегнуть к топам — "особым посылкам относительно каждого вопроса" (1386 b 31), практически к общим местам, используемым софистикой вместо логического доказательства. Примеры подобной словесной эквилибристики собраны в 23-й и 24-й частях второй книги, и поражают воображение внешней убедительностью словесного построения, лишенного логики.

Что же касается примеров как способа не менее убедительного, чем энтимемы наведения, то они бывают двух родов: "один вид примера заключается в том, что приводятся факты прежде случившиеся, другой — в том, что [оратор] сам сочиняет таковые; в последнем случае может быть, во-первых, притча, во-вторых, басня, каковы, например, басни Эзопа и басни ливийские..." (II, 20, 1393 а 28—33), а также пословицы и изречения знаменитых поэтов. Объясняя способы использования изречений в ораторской практике и полемике (II, 21), Аристотель затрагивает сферу психологии восприятия и указывает на те аспекты красноречия, которые лучше всего воспринимаются слушателями: "Изречение, как мы сказали, есть утверждение с общим значением, а слушатели радуются, когда оратор придает общее значение тому, что они раньше признали своим мнением по отношению к частным случаям..."(II, 21, 1395 b 5—7).

Литература прошлого служила Аристотелю источником самых различных обобщений, в частности при рассмотрении композиции речей, то есть при анализе их составляющих (III, 13—19). Например, он говорит о предисловии, как о необходимой части любой речи: "Итак, предисловие (ярйциоу) есть начало речи, то же, что в поэтическом произведении есть пролог, а в игре на флейте — пре-

98

людия. Все эти части — начало; они как бы прокладывают путь для последующего... Примером этого может служить предисловие к "Елене" Исократа, потому что нет ничего общего между Еленой и эристическими рассуждениями. Вместе с тем, если предисловие отступает [от общего содержания речи], то получается та выгода, что не вся речь имеет одинаковый вид. Предисловия речей эпидейкти-ческих слагаются из похвалы и хулы, например у Горгия в Олимпийской речи: "О мужи эллины, заслуживающие уважения со стороны многих", ибо он восхваляет тех, кто установил общественные собрания. Исократ же порицает их за то, что они, почитая дарами физические добродетели, не установили никакой награды для людей добродетельных... Итак, вот из чего [слагаются] предисловия к речам эпидейктическим: из похвалы, из хулы, из убеждения, из разубеждения, из обращений к слушателям. Эта "прелюдия" должна быть или связана с содержанием речи, или быть ему чуждой. Относительно предисловий к речам судебным следует установить, что они имеют такое же значение, как прологи к драматическим произведениям и предисловия к произведениям эпическим" (III, 14 1414 а, 19—1415 а, 10).

"Все [искусство вступления] — заключает он ниже, — если угодно, сводится к тому, чтобы предрасположить к усвоению мыслей и выставить себя заслуживающим доверия: ведь такого лучше слушают. [Люди] бывают внимательны к предметам великим, или затрагивающим их, или удивительным, или приятным; поэтому нужно внушить, что речь идет о чем-то в этом роде" (III, 14, 1415 b 7).

Ученик Платона Аристотель, следуя сократовской мысли о цельности и органичности речи (Платон. Федр, 264 с), большое внимание уделяет принципам соразмерности частей, обусловленным логикой композиции. Основным вопросом, по которому Аристотель расходился с Платоном, был вопрос об отношении словесного искусства к знанию. Платон полагал, что источник искусства иррационален, и отдалял искусство от практического познания мира1. Аристотель вопреки ему выступил с утверждением, что словесное искусство по самой своей природе связано с познанием2.

1 "Все хорошие эпические поэты слагают свои прекрасные поэмы не благодаря тэхне, а лишь в состоянии вдохновения и одержимости; точно так же и х°рошие мелические поэты: подобно тому, как корибанты пляшут в иступле-Нии, так и они в иступлении творят свои прекрасные песнопения; ими овладевают гармония и ритм, и они становятся вакхантами и одержимыми..." (Платон, Ион, 533 d—534 а; а так же: Федр, 245 а).

Миллер ТА. К истории литературной критики классической Греции V—IV вв. До»э. С. 115.

99

Итак, средства убеждения, доставленные самим мастерством риторики, по Аристотелю, разделяются на три вида: а) логические (Хоуг-каїїситтєі;), т.е. посредством довода, б) нравственные ("туп.каі), когда говорящий убеждает слушателя в том, что он заслуживает доверия, и в) эмоциональные (яокртупкоя), когда он воздействует на их эмоции. Последние он рассматривает во второй книге "Риторики", где даются определенные рекомендации к методу нахождения этих средств убеждения (ейреоц)1. Ученик Платона толкует, как и требовал учитель, о страстях, нравах и общих способах доказательства. Так учил платоновский Сократ: "Поскольку сила речи заключается в воздействии на душу, тому, кто собирается стать оратором, необходимо знать, сколько видов имеет душа... Таких-то слушателей по такой-то причине легко убедить в том-то и в том-то такими-то речами, а такие-то потому-то и потому-то с трудом поддаются убеждению ... он должен учесть время, когда ему удобнее говорить, а когда и воздержаться: все изученные им виды речей — сжатую речь, или жалостливую, или же зажигательную — ему следует применять вовремя и кстати" (Платон. Федр. 271с—е).

Аристотель сосредоточивает внимание на самых общих аффектах человеческой натуры, носителем которых становится собрание граждан, принимающих ответственные решения. Он объясняет происхождение гнева и милосердия, ненависти и страха, стыда и сострадания, негодования и зависти, а затем указывает каким образом оратор может пробудить подобные чувства в своих слушателях. Например, "мы испытываем сострадание к людям, когда с ними случается все то, чего мы боимся для самих себя" (Rhetor., II, 8, 1386 а 28—29) или: "[...чтобы испытать страх], человек должен иметь некоторую надежду на спасение того, за что он тревожится; доказательством тому служит то, что страх заставляет людей размышлять, между тем как о безнадежном никто не размышляет. Поэтому в такое именно состояние [оратор] должен приводить своих слушателей, когда для него выгодно, чтобы они испытывали страх..." (II, 5, 1383 а 6—8). И далее следует классификация нравов, свойств и возрастов слушателей, на которых собирается действовать оратор, пробуждая в их душах те или иные аффекты.

Художественное совершенство речи и ее содержательная наполненность уже у Аристотеля представляют собой неразрывное единство: "Тот стиль и те энтимемы бывают изящны (uoteux), которые быстро сообщают нам знание" (III, 10, 1410 b 4). Примером таких энтимем могут служить прежде всего метафоры, которые в кратчайшее время и при минимальных затратах усилий со стороны слушателя (или читателя) сообщают нам максимум новых мыслей и

История греческой литературы. Т. 2. С. 209.

100

представлений. "...Учиться легко — по природе приятно всякому, — поясняет Аристотель, — а слова нечто означают, так что среди слов приятнее всего те, которые дают нам чему-то научиться. Но редкие слова невразумительны, а общеупотребительные мы [и так] знаем, а потому метафора в наибольшей степени достигает желаемого" (III, 10, 1410 b 2). Из всех поэтических приемов, перенятых риторикой, Аристотель более всего благоволит к метафоре, требующей гибкости ума оратора и слушателя, "ибо метафоры заключают в себе загадку"1. Из четырех выделенных им видов метафор особой похвалы удостаиваются метафоры, основанные на соответствии (icaT.'ctvaA,OYiav). Примером такой метафоры Аристотель избирает известную строку Гомера:

Я лишь солома теперь, по соломе, однако, и прежний Колос легко распознаешь ты...

(Од., XIV, 214-215. Пер. В.А. Жуковского)

и комментирует: "Назвавший старость соломой, учит нас, помогая узнать их родовой признак (Siarov.yevovg), потому что обе они — вещи отцветшие" (III, 10, 1—2, 1411 а. Курсив мой. — Е.К.).

Источник наслаждения Аристотель видел в приобретении знания через посредство риторики. Лучшее "обучение" Аристотель понимал не как дидактику или нравоучение, а как стимулирование работы ума. Поэтому силлогическая структура может служить у Аристотеля источником "приятности". Он высоко ценил связанные с метафорическим мышлением сравнение2 и остроту3 за то, что они требовали напряжения мысли. Остроумная фраза, по мнению Аристотеля, дает мгновенное и неожиданное озарение — максимум нового знания при минимуме затраченного времени.

В меньшей степени исследователь хвалит иронию и гиперболу, которые применимы в ограниченном количестве конкретных случаев. Он советует, как добиться особой торжественности стиля, оценивает стилевые достоинства устной и письменной речи, разграничивает приемы (например, бессоюзия, многократные повторы, интонацию), рассчитанные на актерское произнесение, от приемов письменной речи (урскрікот'атп.), которую считает употребимой только в эпидейктическом красноречии (1413 Ь).

Особое внимание исследователь уделяет ритму ораторской прозы, который, по его словам, "не должен быть ни метрическим, ни лишен-

1 "...Из хорошо составленных загадок можно брать отменные метафоры..." (Ш, іі, 13 1405 Ь).

2 "И сравнение (EIKXOV) — [своего рода] метафора... Сравнение полезно и в прозе, но изредка, ибо оно поэтично" (III, iv, 2 1406 b).

3 "Остороумие (та.'аатеїа) по большей части также достигается через мета-Фору и благодаря обману" ( 1412 а 6).

101

ным ритма. Первое неубедительно, ибо представляется искусственным, и притом отвлекает <...> С другой стороны, то, что лишено ритма, лишено предела, а предел нужно внести хотя и не при посредстве метра, ибо все, лишенное предела, неприятно и невразумительно" (III, 8,

1408 b 2). И далее он излагает свое знаменитое учение о периоде, определение которого нам уже приходилось цитировать в главе о Горгии. Период для Аристотеля — одно из средств, делающее речь ясной. Автор "Риторики" членил синтаксический период на колоны1 и попутно ссылался на неудачные периоды у Софокла и Меланиппида (III, 9, 1409 Ь). Само понятие "период" Аристотель сначала вводил через указания на тот тип слога, единицей которого период являлся, и лишь потом давал характеристику его свойств: "...слог может быть либо нанизывающим и непрерывным благодаря союзам, каковы зачины дифирамбов, или сплетенным и подобным [строфам и] антистрофам старых поэтов. Нанизывающий слог — старинный [...]. Я называю его "нанизывающим", потому что он сам в себе не имеет никакого конца, пока не окончится излагаемый предмет. Он неприятен из-за отсутствия предела, ведь всем хочется видеть конец.[...] Таков слог нанизывающий, а слог сплетенный состоит из периодов. Периодом я называю отрывок, имеющий в себе самом свое начало и конец и хорошо обозримую протяженность.!...] Нужно также, чтобы мысль завершалась вместе с периодом, а не разрубалась" (III, 7,

1409 а—Ь 2—3).

Именно в третьей книге сосредоточены многие размышления Аристотеля о приемах, усиливающих экспрессивность речи. Проводя здесь, как и в "Поэтике", линию интеллектуальной эстетики, Аристотель признавал достоинством речи ее ясность (оаф'е^)2 и уместность (jtp'enov), a реальный путь для достижения этих качеств ви-

1 По свидетельству древних периодичность речи была эмпирически найдена Горгием, антитезы которого, посвященные обсуждению какого-либо явления, составляли вполне закругленный, логически завершенный отрывок. Противоположные по смыслу части антитез произносились на одном дыхании и интонация становилась способом выявления логического членения. Аристотелевское учение теоретически описывает периодичность речи: "Период либо из колонов, либо прост ОабеХтц;). Тот, который состоит из колонов, являет собой речение завершенное, расчлененное и произносимое на одном дыхании, не быв рассечено как приведенный период, но целиком. Колон — один из двух его членов. Простым же я называю [период, состоящий] из одного колона. Ни колонам, ни периодам не следует быть ни куцыми, ни протяженными. Ведь кратость часто заставляет слушателя спотыкаться: в самом деле, когда тот еще устремляется вперед, в той мере, предел которой в нем самом, но бывает насильственно остановлен, он неизбежно спотыкается о препятствие. Длинноты же вынуждают его отставать..." (III, 9, 1409 Ь 5—6).

2 "...Достоинство слога — быть ясным; доказательство тому — если речь не доводит до ясности, онс не делает своего дела" (III, ii, 1, 1404 Ь).

102

дел в сближении ораторской прозы с разговорной речью. Эти советы оратору в его работе над стилем Аристотель изложил в виде исторического экскурса: "Поскольку поэты, трактуя обыденные предметы, как казалось, приобретали славу своим стилем, то сначала создался поэтический стиль, как, например, у Горгия. И теперь еще многие необразованные люди полагают, что именно такие люди выражаются всего изящнее. На самом же деле это не так, и стиль в ораторской речи и в поэзии совершенно различен, как это доказывают факты: ведь даже авторы трагедий уже не пользуются теми же оборотами, но подобно тому, как они перешли от тетраметра к ямбу на том основании, что последний более всех остальных метров подобен разговорному языку, точно так же они отбросили все выражения, которые не подходят к разговорному языку, но которыми они первоначально украшали свои произведения и которыми еще и теперь пользуются поэты, пишущие гекзаметрами. Поэтому смешно подражать людям, которые уже и сами не пользуются этими оборотами" (III, 1, 1404 а).

Вслед за Исократом Аристотель настаивал на разграничении способов словесного выражения в публицистике и в художественной прозе; ораторам он советовал употреблять слова всем известные (icbpiov), сохраняя их подлинный смысл (o'uceiov), что до метафор и сравнений, он видел в них поэтические обороты, очень избирательно применяемые в ораторской практике (III, 2, 4.). Так рождалась аристотелевская формула хорошего стиля, который отличала правильность в употреблении грамматических форм и утилитарно-логическое требование ясности. Для автора "Риторики" оказались неприемлемыми многие стилистические опыты софистов V в. до н.э.: собрав примеры из их сочинений, он характеризовал общий смысл их стиля как "холодность", то есть неестественное, надуманное, тяжеловесное велеречие, противопоставив его той "ясности", которая делает прозу убедительной.

"Холодность (т'а/У°ХаРа) стиля, — указывал Аритотель, — происходит от четырех причин. Во-первых, от употребления сложных слов: например, Ликофрон говорит о "многоликом небе высоковершинной земли" и об "узкорожденном береге". Или как Горгии выражался: "искусный в выпрашивании милости льстец"... Или как Алкидамант говорил... о "лице, делающемся огнецветным"... Все этЧ выражения поэтичны, потому что составлены из двух слов. В этом заключается одна причина холодности, другая состоит в употребл^-нии глосс. Так Ликофрон говорит о Ксерксе: "муж-чудовище"... АЛ-кидамант — об "игрушках поэзии"... Третья причина в длинных, н?-своевременных и частых эпитетах: в поэзии, например, уместнЪ (яр'єтсєі) назвать молоко белым, в прозе же иногда они совсем н$-

уместны, а иногда, если их много, они выдают и обнаруживают искусственность, когда нужно к ней прибегнуть. Ведь они возвышают привычную речь и заставляют ее выделяться... Вот почему сочинения Алкидаманта кажутся холодными: он пользуется эпитетами не как приправой, а как едой, настолько они у него часты, преувеличенны, бросаются в глаза, например, не пот, а "влажный пот"... не под ветвями, а ."под ветвями леса"... Те, кто неуместно вводят в речь поэтические обороты, делают стиль смешным, холодным и неясным из-за многословия... Четвертая причина холодности стиля заключается в метафорах. Ведь и метафоры бывают неуместны: одни из-за того, что они смешны, ведь и писатели комедий пользуются метафорами, другие — из-за своей торжественности и трагизма: они бывают и неясны, если заимствованы от далеких предметов. Так, например, Горгий говорит что "дела зелены и в соку"... Алки-дамант называет философию "крепостью закона", а "Одиссею" — "прекрасным зерцалом жизни человеческой"... Все подобные выражения неубедительны"(Ш, 3—4).

Аристотель разъяснял оратору, какое именно сочетание слов делает речь ясной или "холодной", сжатой или пространной и в чем должна состоять "уместность", сосредоточив анализ вокруг выразительной силы слова. Ориентируясь, как на норму, на интеллектуальное наслаждение и тонко чувствуя богатство выразительных оттенков в слове, Аристотель привлекал примеры из поэзии и прозы, чтобы показать, чему оратор должен следовать и чего избегать. Эстетический эффект речи, ее приятность Аристотель называл словами йатеих; (букв, "столичный" в противоположность "деревенскому") и єйбокІцоОу ("славный" — III, 10). При подборе цитат выявилась главная тенденция рассуждений Аристотеля: критика мировоззренческих основ софистики V в. до н.э., уважение к опыту ораторов IV в. до н.э. и отношение к поэзии как к источнику примеров хорошего и плохого стилей. Любопытно, что среди множества примеров из ораторской прозы греков воспитатель Александра Македонского ни разу не цитировал знаменитого противника македонцев Демосфена1.

Требуя, чтобы мысль не была двусмысленной, если "добровольно не выбрано противоположное" (1407 а 4), Аристотель в виде отрицательного примера цитировал Гераклита: "Вообще же написанное должно быть легко для прочтения и для произнесения, что одно и то же. Этого нет ни при обилии вводных предложений, ни там, где

нелегко расставить знаки препинания, как у Гераклита. Ведь у Гераклита расставить знаки препинания — великий труд, потому что не ясно, чтб к чему относится, к последующему или к предыдущему, как, например, в начале его сочинения; ведь он говорит: "к логосу сущему вечно непонятливы люди", и неясно, к чему отнести при расстановке знаков препинания слово "вечно" (III, 2, 6, 1407 Ь.).

Теория словесного искусства Аристотеля на века вперед определила многие правила в создании публицистических текстов. Как отмечает Татьяна Миллер, "в отличие от предшествующих риторов, Аристотель в своих руководствах не ограничивался простым перечислением выразительных приемов, а предлагал общие принципы построения художественного произведения. Продолжая начатое риторами сближение поэзии и риторики, Аристотель анализировал поэтическое искусство при помощи параметров, которые уже до него применялись в ораторской речи ("правдоподобие", "надлежащее"). Однако его работа не сводилась к простому расширению диапазона действия риторики. В эмпирическое исследование экспрессивных средств он внес кардинальное новшество, введя в риторику новый критерий ценности, новое понимание приятности.

Для Аристотеля "приятно" в искусстве не волшебное очарование, не утилитарная польза, не абсолютное благо, а удовольствие, получаемое от знания. Вследствие этого в его глазах стали особенно ценны те эмоции и впечатления, которые способствуют познанию: удивление, удобопонимание, ясность. А в прямой связи с этим получили новое толкование и сами изобразительные приемы: их главную задачу Аристотель увидел в том, чтобы доставить слушателю интеллектуальное наслаждение, специфическое для каждого жанра, и признал, что нужный эффект зависит от вполне конкретных приемов композиции, синтаксиса, словоупотребления"1.