Риторика
Сергеич П. Искусство речи на суде. — М.: Юрид. 1988. — 384 с. |
О ДОПРОСЕ СВИДЕТЕЛЕЙ |
Участие сторон в судебном следствии не входит в непосредственное содержание этой книги. Но всякому су-дейному оратору необходимо иметь в виду одно основное соображение: судебная речь есть дополнение судебного следствия, а не наоборот; поэтому, как я сейчас говорил, все, что возможно, должно быть сделано до прений. Это правило должно бы стоять во главе заповедей судебного красноречия. Идеальная обвинительная речь — это поддерживаю обвинение; идеальная речь защитника — требую оправдания. Что означала бы такая речь? Что дело решено фактами, а не словами, что устранено влияние случайности — превосходства ораторского таланта на решение судей или присяжных. В нашей судебной среде признается бесспорно, что успех оратора в уголовном процессе зависит не столько от его речи, сколько от умения «вести» судебное следствие, то есть выяснять перед судьями и присяжными обстоятельства дела, доказывающие и подтверждающие справедливость того или иного решения. И старейшие люди, и совсем юные обвинители, и защитники охотно повторяют это указание; в устах молодежи оно даже звучит некоторым притязанием на быстро усвоенную опытность и знание судебного дела. Мне кажется, трудно привести более твердо установленное положение и, говорю с уверенностью, еще труднее найти правило, ко- 150 торое с такой бессознательной, но настойчивой последовательностью забывается нашими прокурорами и защитниками на практике. До судебного следствия каждый свидетель представляет из себя сомнительную величину. Он может подтвердить сказанное у следователя, усилить свое показание или отречься от него, может быть изобличен во лжи или вынужден подтвердить факты, которые хотел скрыть. В недавнем процессе было сказано, что перекрестный допрос есть то искусство, посредством которого можно заставить человека отречься от всего, что он знает, и назвать себя не своим именем. Это справедливо; но для людей честных и умелых это средство раскрыть то, что без него осталось бы недоступным для суда; притом это средство положено в основание уголовного судопроизводства, установленного у нас законом, и до сих пор лучшего не найдено. Обвинитель и защитник должны обладать как искусством красноречия, так и искусством вести судебное следствие, и надо помнить, что второе важнее первого. Если на судебном следствии стороной установлены факты, изобличающие или оправдывающие подсудимого, и представитель этой стороны не сумеет сказать речи, судьи или присяжные могут сами сделать логические выводы из фактов. Напротив того, речь, не основанная на фактах, то есть на данных судебного следствия, никого убедить не может. Но искусство вести судебное следствие до сих пор находится у нас в самом жалком положении, и нам надо учиться ему у англичан, давно достигших в нем поразительного умения. Я должен повторить здесь то, что говорил выше об уложении о наказаниях и уставе уголовного судопроизводства: прежде чем изучать искусство речи, надо изучить книжку, заключающую в себе правила искусства допроса свидетелей. Эти правила заключаются в названном выше сочинении Г. Гарриса «Hints on Advocacy»*. Там вы найдете указания к тому, чтобы научиться извлечь из судебного следствия все, что может служить к раскрытию истины; но это уменье столь тесно связано с задачами судебной речи, что я должен сказать о нем здесь несколько слов. * Насколько мне известно, русский перевод этой книги должен в текущем году быть напечатан в приложении к «Журналу Министерства Юстиции». 151 Живая основа процесса заключается в показаниях свидетелей и экспертов; в их словах загадка и разгадка дела. Поэтому наиглавнейшая, почти единственная заслуга сторон в ведении судебного следствия состоит в умении вести допрос. Повторяю, в нашем суде его нет, и никто не заботится о его развитии. Можно сказать, во-первых, что большая половина вопросов, задаваемых у нас в уголовном суде с присяжными заседателями, суть вопросы праздные; можно сказать, во-вторых, что из другой, меньшей половины большая часть состоит из вопросов, вызывающих неблагоприятные ответы для спрашивающих; и я утверждаю, в-третьих, что в большинстве этих последних случаев неблагоприятный ответ бывает заранее предрешен неудачным вопросом. Все искусство наших обвинителей и защитников ограничивается выпиской показаний, данных свидетелями на предварительном следствии, скучными вопросами по этвй указке и задорным требованием оглашения протокола ввиду «явного противоречия» при малейшей неточности или ошибке свидетеля или следователя. Может быть, это преувеличение? Начнем с первого положения и будем терпеливы. Мы в суде. Подсудимый обвиняется в краже верхнего платья из передней. Допрашивается кухарка потерпевшего. Защитник спрашивает: — У вас квартира постоянно отперта бывает? — Нет, заперта бывает. — Кто же мог отворить подсудимому дверь? — Не знаю. — Когда входят в квартиру, то первая комната прихожая? — Прихожая и кухня. — Ваше пальто висело? — Висело. — На вешалке? —Да. — Какое пальто? — Зимнее, ватное. — Когда он вошел в квартиру, вас в передней не было? — Нет, я была в кухне; хозяин был в передней. 152 — Хозяин увидал вошедшего из кухни или из другой комнаты? — Не знаю. — А вы были в кухне? — Да, я была в кухне. Я вышла и увидала, что он стоит, хозяин его держит, а пальто на полу лежит. — На ваших глазах он брал пальто? — Его держали, а пальто лежало на полу; хозяин видел, как он бросил пальто. — Пальто это осталось в ваших руках? —Да. — Оно и теперь у вас? — Да. — Так что он не воспользовался им? — Нет. — Он оправдывался? Он отрицал свою виновность? — Нет. Чтобы оценить все значение последнего вопроса, надо иметь в виду, что подсудимый на суде признал себя виновным. — Так что он еще на месте сразу говорил, что не брал пальто? — Да, он это говорил. Другой пример. Дворник обокрал хозяйский магазин. Происшествие было 22 ноября 1908г.; дело слушается 23 июля 1909г. Допрашивается хозяин; защитник спрашивает: — В каком месяце поступил к вам на службу Каблуков? — В конце октября или начале ноября. — Какого года? — Того же года. — Тысяча девятьсот восьмого или тысяча девятьсот девятого? — Тысяча девятьсот восьмого. — А какого числа совершена кража? — Не помню точно; около двадцатого. — А когда его взяли в сыскное отделение? — Не помню точно; кажется, через день, около двадцатого. — Значит, сколько времени он жил у вас? — Около месяца. — За какую плату? — Двадцать пять рублей. 153 — А сколько вы ему заплатили? — Не помню. — Вы сказали на вопрос председателя: не 8 рублей, а несколько более; все 25 рублей или нет? — Не помню. — Вы сам хозяин; вы должны знать, сколько платите своим людям. — Я не помню; я могу соврать; иногда даю деньги я, иногда старший дворник. — Сколько дали вы, сколько старший дворник? — Не помню; я этого не записывал; я могу соврать. Защитник просит огласить показание свидетеля ввиду запамятования. Председатель заявляет, что в протоколе допроса те обстоятельства, о которых спрашивал защитник, не упоминаются. Третий случай. Потерпевший шел по лестнице большого петербургского дома. К нему подошел незнакомый человек, сорвал с него часы и вбежал в квартиру пятого этажа, где ютится по комнатам рабочая беднота. Прислуга видела, что кто-то вбежал в комнату, где спали несколько человек, (^грабленный пошел к старшему дворнику. Тот провел его наверх; они осмотрели спавших в первой комнате при свете лампы или спичек; ограбленный не узнал похитителя; дворник повел его в другие комнаты, и там виновного не нашли. По догадкам прислуги один из спавших в первой комнате был предан суду. Допрашивается старший дворник. Можно думать, что он не проявил достаточного усердия при осмотре жильцов первой комнаты, по крайней мере таково мнение товарища прокурора. Он расспрашивает свидетеля о том, как показывали спавших ограбленному, как приподнимали их с постели, как поворачивали к нему их лица и т. п.; на все эти ответы свидетель, несмотря на видимое желание, ответить не может. Это не удовлетворяет обвинителя. Он уже с раздражением спрашивает: — Почему ограбленный не мог узнать грабителя? Так как на этот вопрос уже совсем невозможно ответить, то свидетель в недоумении молчит. Недовольному обвинителю это молчание кажется злонамеренным упорством. Он повторяет вопрос, повышая голос. Свидетель, наконец, произносит несколько неопределенных слов. Обвинитель с негодованием спрашивает: 154 — Для чего вы водили задержанного по другим номерам, зря будить людей? Человека ограбили, он пожаловался дворнику, тот предъявляет ему всех жильцов квартиры, в которой скрылся похититель, и прокурор заявляет, что это делается зря. Что должны думать присяжные? Если читатель сомневается в арифметической верности моего первого положения и не жалеет времени, пусть высчитает, сколько из приведенных выше вопросов могут быть названы не пустословием. А если принять во внимание, что примеры взяты из числа тех преступлений, которые составляют подавляющее большинство наших уголовных дел, и признать то, что знает всякий, а именно что это примеры типичные, а отнюдь не исключительные, то вывод будет очень неутешительный. Обратимся ко второму положению: если вопрос не ведет к ответу бессодержательному, то в большинстве случаев вызывает ответ, невыгодный для спрашивающего. Ограничиваюсь пока одним примером; ниже найдутся другие. Происшествие было не совсем обыкновенное. Днем на Волковом поле, на расстоянии несколько десятков шагов от обитаемых домов, две женщины, мать и дочь, собирали щавель. К ним подошел мальчишка 17 лет, расстегнутый, и, не говоря ни слова, схватил девушку за грудь, опрокинул ее на землю и бросился на нее с движениями, не оставлявшими сомнения в его намерении. Мать ухватилась за него и отбросила его в сторону; между ними началась борьба. Он запустил себе два пальца в рот и свистнул; из-за ближнего забора выбежали трое-четверо парней; женщины с криком побежали в сторону жилья; подсудимый и его товарищи с угрозами пустились за ними в погоню, но догнать не могли, и те спаслись. Через два часа мальчишка, по прозвищу Судьба, был задержан; в участке женщины опознали его; он признался в покушении на изнасилование дочери, прибавив: я бы сам не пошел, меня послали. В суде на вопрос председателя подсудимый сказал: виновен — и расплакался, по-видимому, искренно, но на предложение рассказать подробности ответил, что его напоили товарищи и он был настолько пьян, что не может вспомнить ничего. — Кто же были эти товарищи? Как их зовут? — спросил председатель. 155
— Не знаю. Свидетели подтвердили факты, установленные предварительным следствием. Девушка говорила робко и вяло; мать, напротив, дала необыкновенно яркую картину нападения и произвела сильное впечатление. Почувствовалось, что нападение, сначала нелепое, с появлением товарищей подсудимого сделалось страшным; кроме того, она решительно заявила, что подсудимый совсем не был пьян, а его товарищи грозили ножами. Подсудимый сказал, что его избили в полиции. Защитник спросил свидетельницу: — Почему у подсудимого уши оказались в крови? — Да он там, в деревне, после этого (после нападения) задрался с кем-то. — То есть как это задрался? Вы знаете, что это было на самом деле, или нет? — Да говорили, что он человека какого-то пырнул ножом три раза. Следующий свидетель, местный житель, давал показание очень неохотно и нерешительно, но на вопрос прокурора сказал, что подсудимый был дурного поведения. Защитник спросил: — Почему вы думаете, что он был дурного поведения? Свидетель отвечает уклончиво. Защитник настаивает: — Вам известны какие-нибудь его предосудительные поступки? — Нет, поступки неизвестны, а только его тогда на улице с ножом видели; он то в стену его воткнет, то на людей замахнется. Остается подтвердить третье положение. Справедливо ли, что в большинстве случаев невыгодный ответ бывает предрешен самим вопросом? Отвечаю опять примерами. Допрашивается дворник, поймавший подсудимого у взломанной двери с узлом украденных вещей. Защитник спрашивает: — Не произвел ли он на вас впечатление робкого человека? Свидетель отвечает: — Да; он испугался и хотел бежать. Через пять минут оглашаются справки о судимости, и присяжные узнают, что робкий человек был осужден за убийство в драке и судился за нанесение своей бабке тяжких побоев, повлекших смерть. Перед присяжными двое подсудимых. Один из них два раза был осужден за кражи и раз за грабеж. Допрашивается сыщик; защитник спрашивает: — Скажите, вы раньше знали Романова? Свидетель делает короткую паузу и веско произносит: — Да, знал. Он известный вор. Какого другого ответа мог ожидать защитник? Допрос переходит к его товарищу. Несмотря на полученное предостережение, он повторяет тот же вопрос: — Скажите, пожалуйста, а Матвеева вы знаете? Агент отвечает: — И его, и всех его братьев знаю. Известные воры; только, к сожалению, они до сих пор не попадались. Матвеев ранее не судился; если бы не защитник, его прошлое было бы безупречно в глазах присяжных. Подсудимый обвиняется по 2 ч. 1484 ст. уложения о наказаниях в ножевой расправе. Защитник спрашивает ночного сторожа:— Вам приходилось когда-нибудь отправлять в участок Степанова? — Как помнится, много раз. Habet138. Что все эти ответы были неизбежны или в высшей степени вероятны, понятно всякому. Но здесь невольно приходит в голову мысль: вопросы защитников клонились к выяснению истины; следовательно, защитники служили правосудию. Так. И выходило, что у подсудимых по два изобличителя и ни одного защитника. Если бы приведенные вопросы раздавались с прокурорской кафедры, это было бы правильно; но когда они раздаются со стороны защиты, состязательный процесс превращается в нечто совершенно недопустимое. Нельзя признать нормальным такой порядок вещей, при котором наряду с обвинителем, назначенным государством, суд назначал бы подсудимому еще казенного потопите-ля под видом защитника. Между тем, если спросить опытных судей и товарищей прокурора, они скажут, что в большинстве случаев для подсудимого было бы лучше, если бы у него не было казенного защитника. По следующему примеру можно видеть, что эти медвежьи услуги подсудимым не ограничиваются неловкими вопросами свидетелям. 157 156
Крестьянин Васильев ударом ножа нанес жене старшего дворника Андреевой тяжкую рану в живот. На суде он признал себя виновным и рассказал, что ударил женщину сгоряча, в ответ на полученную от нее пощечину, ножом, случайно подвернувшимся ему под руку в квартире дворника. Прокурор отказывается от допроса свидетелей; защитник требует допроса. Прощу читателя остановиться на минуту и спросить себя, правильно или нет это требование с точки зрения интересов подсудимого. Свидетели: раненая женщина, ее муж и ее племянник. Могло ли быть у защитника разумное основание рассчитывать, что их показания будут выгодны для подсудимого? На вопросы защитника женщина объясняет, что лечилась три месяца и до сих пор страдает от раны, принуждена носить бандаж; о поводе преступления она не упоминает. Ее муж показывает, что в день происшествия Васильев был отправлен им, как старшим дворником, в участок за буйство, а будучи выпущен оттуда, зашел в железную лавку и купил там нож; поведение его было настолько подозри-тельнЪ, что свидетель предупредил своих подручных, чтобы они остерегались его, а лавочнику сказал, что нож куплен со злым умыслом. Заметим, что все эти факты были удостоверены свидетелем и на предварительном следствии: защитник не мог о них не знать. После этих показаний для присяжных оставались невыясненными два обстоятельства: что вызвало нападение подсудимого на Андрееву и куда девался нож. Товарищ прокурора заявил, что не нуждается в показании неявившихся свидетелей; защитник просил огласить показание свидетеля Платонова, подручного дворника. Присяжные услыхали следующие отрывки: «Мы отвели Васильева в участок по распоряжению старшего дворника; мы его пальцем не тронули, да он нам и не сопротивлялся, а спокойно шел, только по пути твердил, что «попомнит старшему»... Я готов удостоверить под присягой, что перед тем, как Васильев ударил ножом Андрееву, она его по лицу не била... Когда мы везли его на извозчике через Обводный канал, он просил меня освободить ему руку, чтобы высморкаться; я освободил ему немного руку, он сунул ее в карман пиджака или брюк и сейчас же выдернул ее, не вынув платка. Впопыхах мне это было ни к чему, но потом, когда в участке 158 при обыске у Васильева не нашли ножа, я подумал, что он в эту минуту выкинул бывший у него нож». Можно ли здесь сказать, что защитник только помог подсудимому попасть в яму? Если выражаться прямо, надо сказать, что он своими руками затянул на нем петлю. Так что же? Подсудимый заслуживал каторги, и мы опять должны признать, что грубая ошибка, нравственно преступный промах защитника послужили справедливости, открыли глаза правосудию. Но разве ошибся только защитник, сделавший то, что в его обязанности не входило? Разве не было грубого промаха со стороны прокурора, долг которого заключался в полном изобличении преступника? Или обвинитель не читал дела, или отнесся к своим обязанностям с непростительной небрежностью. А последствие? Справедливый уголовный приговор, основанный на двух грубых ошибках. Это не слишком успокоительно. В другом процессе, окончившемся столь же неудачно для подсудимого, судебный пристав спросил защитника, зачем он требовал допроса свидетелей. Защитник ответил: на всякий случай; я думал, что-нибудь выяснится. Мне кажется, я мог бы от имени многих будущих сидельцев на скамье подсудимых принести глубокую благодарность сказавшему эти слова. True words are things, говорит Байрон*, а я никогда не нашел бы столь верных слов, чтобы высказать будущим защитникам мое предостережение. На всякий случай, то есть и на случай, если кому из свидетелей удастся потопить подсудимого. Орел или решка. Надеюсь, читатель, что, если вы не достигли еще совершенства в искусстве, вы запомните эти три словечка и не будете играть в орлянку на шкуре подсудимого. Привожу некоторые выдержки из книги Гарриса. Сопоставление их с наблюдениями в русском суде представляется мне в высшей степени назидательным. «Надо быть очень искусным адвокатом, чтобы в длинном перекрестном допросе ни разу не натолкнуть свидетелей на ответы, невыгодные для спрашивающего, не обнаружить фактов, подкрепляющих обвинение. Мне приходилось видеть людей, осужденных только вследствие ошибок их защитников, и несомненных преступни- * «Верные слова суть вещи», Marino Faliero139. 159 ков, уходивших на свободу только вследствие неумелости обвинителей. Бывают вопросы неудачные, бывают и неправильные. Нужна величайшая осмотрительность, чтобы решить, следует ли предложить известный вопрос или нет. Правительству нет нужды заботиться о государственных обвинителях, пока существуют начинающие защитники, ибо эти юные господа могут задавать свидетелям вопросы по таким обстоятельствам, о которых обвинители спрашивать не имеют права; мало этого, они имеют еще и возможность опросить обвиняемого наедине, а потом под видом вопросов свидетелям рассказать во всеуслышание все, что узнали от него с глазу на глаз. Я не могу отказаться от грустной мысли, что немало невинных людей погибло от последствий таких перекрестных допросов». Я привел этот отрывок потому, что это говорит не прокурор, не судья, а адвокат, бывавший и обвинителем, и защитником, и говорит о защите в Англии, где устное судопроизводство существует не пятьдесят лет, как у нас, а шестьсот*. Может быть, некоторые самонадеянные люди задумаются над этими словами. Мне кажется, из сказанного выше уже можно вывести несколько практических указаний, которые при всей своей очевидности должны быть признаны полезными и существенными, ибо до сих пор не усвоены нашими судебными деятелями: 1. Не следует спрашивать свидетелей об обстоятельствах самоочевидных или бесспорно установленных. Это потеря времени. 2. Не следует спрашивать об обстоятельствах безразличных. Это тоже потеря времени. 3. Каждый вопрос должен быть основан на разумном расчете. Из этого правила вытекают следующие три: 4. Не следует задавать вопросов, когда шансы благоприятного ответа незначительны. Неразумно защитнику спрашивать добросовестного свидетеля о занятиях профессионального вора; разумно спросить обокраденного человека, не преувеличена ли оценка похищенного, когда украденные вещи оценены в 320 рублей; неразумно, когда он оценил их в 500 рублей; если здравый смысл допускает спор о действительной стоимости предмета кражи, то соображения защитника будут казаться более убедительными, если оценка, сделанная на дознании или предварительном следствии, не подтверждена живым присяжным показанием свидетеля. 5. Следует быть осторожным, спрашивая об обстоятельствах неизвестных или сомнительных. Пока есть сомнение, обе стороны могут толковать его в свою пользу; устранив его, вы можете выиграть, но можете и проиграть. А если принять во внимание, что в суде, особенно в суде с присяжными, самое незначительное по виду обстоятельство может иногда решить дело*, то логический вывод как для обвинителя, так и для защитника: in dubio abstine140. Товарищ председателя одного столичного суда, хорошо знающий условия судебного состязания и по прежней прокурорской службе, высказал мне однажды такой афоризм: строго говоря, вопрос следует задавать, только зная заранее ответ. Конечно, это такое правило, которого нельзя не нарушать, но я советовал бы каждому начинающему товарищу и никогда его не забывать. Обвинение по 1612 ст. уложения о наказаниях; допрашивается сельский староста деревни, в которой был пожар; он дает решительное показание против подсудимого. Защитник спрашивает: — Свидетель! Вы говорили, что у вас в деревне ждали пожара. Это вы ждали или кто другой? — Да и я, и все местное население ждало. Свидетель показывает, что видел, как подсудимые брали вещи из его повозки, но побоялся остановить их. Защите надо быть тише воды, ниже травы. Увы! защитник спрашивает: — Почему же вы боялись? — А потому, думаю: лучше пусть вещи возьмут, чем ножа получу. Следующее правило звучит, может быть, несколько странно, но я не могу умолчать о нем. 6. Не следует предлагать... детских вопросов. Свидетельница показывает: Александр ухаживал за Антоновой; гражданский истец спрашивает: * Sir G. S t e p h e n, Hystory of the Criminal Law of England, 1883, I, 261. 160
161 * См. А. М. Бобрищев-Пушкин. Эмпирические законы деятельности русского суда присяжных. 6 Заказ 454 — Скажите, пожалуйста, что вы разумеете под словом: ухаживал? Остается недоумение: понимаем ли мы русские слова или нет. Свидетель заявляет, что, когда подсудимого вели в участок, он извинялся перед потерпевшим. Защитник спрашивает: скажите, свидетель, в чем извинялся подсудимый? — Я полагаю, что в совершенном грабеже. — Вы так полагаете. Что же, он так и говорил ограбленному: простите, что я вас рграбил? — Нет, он этого не говорил. — Что же он говорил: простите, что я вас обокрал? — Нет. — Что же, собственно, он говорил? Припомните его точные выражения. — Да он извинялся. — Я вас спрашиваю, в чем? — Не знаю. — Вы не знаете; вы знаете только, что он извинялся; может быть, он извинялся в том, что нечаянно толкнул потерпевшего? — Может быть. — Защитник чувствует себя победителем, но присяжные отлично понимают, что извинение подсудимого было признанием. Свидетельница удостоверяет, что узнала некоторые важные обстоятельства в разговоре с мужчиной, которого «е называет. Защитник спрашивает: — А кто был этот человек? — Не знаю. — Ну, как его имя, фамилия? — Не знаю. — Как же вы, свидетельница, сейчас удостоверили под присягой, что более получаса говорили с этим человеком, а теперь оказывается, вы даже не знаете его имени. Как это объяснить? Мне это представляется непонятным. — Что же тут непонятного? Вот я с вами целый час говорю, да не знаю, как вас зовут. Короткое молчание, во время которого все присутствовавшие, за исключением одного, испытывают легкое нравственное удовлетворение. Защитник заявляет, что более вопросов не имеет. Другое дело. Разгром квартиры во время отлучки хозяев. Допрашивается дворник; его спрашивают: — Отчего вы так заботились об этой квартире в отсутствие хозяев? — Да как же не заботиться? Если дворник не будет заботиться, кто же будет смотреть? Непродолжительное молчание, причем все присутствующие, за исключением одного, испытывают некото- рое удовольствие. Защитник заявляет, что более вопросов не имеет. Дело о разбое. Нападавших было пять человек; допрашивается потерпевший; он упоминает, что один из виновников имел маленькие усики и что дверь запиралась на крючок. Защита спрашивает: — Отчего у вас дверь запиралась на крючок? Что вы называете маленькими усиками? Свидетель «глупо молчит». — Отчего вы толкнули злоумышленника, когда открылась дверь? — Оттого, что увидал, что их трое. — Но ведь это могли быть гости или люди, пришедшие по делу; почему же вы подумали, что это злоумышленники? Свидетель продолжает «глупо молчать», но защитник и без ответов успел повредить себе. Дело об убийстве. Оглашен протокол вскрытия задушенной женщины; там сказано: «в полости матки вполне доношенный плод», и затем следует описание этого плода. К допросу приглашается эксперт, врач, производивший вскрытие; товарищ прокурора спрашивает его: — Скажите, пожалуйста, покойная была беременна? Другое убийство. Обвинитель спрашивает: — Отчего вы подняли трупі Что, живой еще был человек? — Никак нет. — Мертвый? — Мертвый. — Совсем мертвый? — Совсем мертвый. Подобные вопросы сторон заражают и других участников судебного заседания. В недавнем громком процессе нам пришлось наблюдать крайне тяжелую сцену этого рода. Тринадцатилетняя девочка показывала, что подсудимый подвергал ее циническим ласкам. Допрос ее продолжался около трех часов. Девочка говорила правдиво, но нерешительно, стыдилась, робела, несколько раз принималась плакать; словом, видимо страдала. Ее допрашивали, каждый в свою очередь, председатель, прокурор, гражданский истец, пятеро защитников; после этого она поступает в распоряжение эксперта. Профес- 6* 162 163
сор академии обратился к ней со следующими вопросами: — Сколько времени занимался он вами? — Не было ли у него в это время красное лицо? А глаза блестели? Было ли вам страшно? Объясните точнее, насколько вам было больно. На все это девочка сквозь слезы шепчет: не знаю, не знаю, не знаю. Но эксперт как будто ничего не слышит или не понимает этих слов. Считаю долгом удостоверить, что благоприятная для подсудимого экспертиза этого ученого была разорвана в клочья блестящей речью обвинителя. Все сказанное выше представляет элементарные требования, необходимые, чтобы удовлетворить основному правилу Цицерона: prima virtus est vitio carere . Но мало воздерживаться от ошибок; чтобы быть не только безвредным, но и полезным, надо выработать в себе и некоторую долю уменья. Р. Гаррис приводит в другой своей книге «Illustrations in Advocacy» некоторые остроумные указания в этом отношении. Предположим такой случай, говорит он. Подсудимый обвиняется в том, что несколько лет тому назад на деревенской ярмарке купил лошадь и заплатил за нее подложным чеком. Защита отрицает тождество подсудимого с настоящим виновником. Обвинитель, считаясь с крайней шаткостью обвинения, был очень осторожен в своей вступительной речи, и показания выставленных им свидетелей заключают в себе ровно столько улик, сколько требуется для обвинительного вердикта, если защитник не опровергнет их. Но в действительности он сделал больше этого: он любезно предоставил вам на выбор спасти или погубить подсудимого. Волей-неволей вам приходится приступить к перекрестному допросу, иначе подсудимый будет осужден. Предлагаю вам семь вопросов, изложенных в известном порядке; эти семь вопросов должны решить судьбу человека. — Первый вопрос: Были вы раньше знакомы с тем человеком, который купил у вас лошадь? Ответ: Нет. 2. Долго ли вы были с ним в день покупки? — Несколько часов. 3. При этом были и другие люди? — Да, было много народу. 4. Когда вам после того пришлось в первый раз увидеть этого человека? 164 — Когда он был задержан; я видел его в полицейском участке. 5. Вы сразу узнали его среди всех арестованных при участке или нет? — Я сейчас же признал его. 6. Как вы узнали его? — По лицу, по росту, по сложению... 7. И вы готовы здесь, на суде, утверждать под присягой, что это был подсудимый? — Без всякого сомнения. Не узнаете ли вы, читатель, те самые вопросы, которые ежедневно повторяются у нас по всей России в уездных и мировых съездах, перед единоличными судьями, перед особым присутствием судебной палаты, в окружных судах с присяжными и без присяжных? По таким вопросам, продолжает Гаррис, подсудимый неизбежно должен быть осужден и вот почему. Первый вопрос был правильный. Вы знали по дознанию, какой будет ответ, но надо было, чтобы это узнали присяжные. Это важный пункт для защиты. Второй вопрос был неправильный: во-первых, потому, что вы не могли знать, что ответит свидетель, а во-вторых, потому, что вы не могли не знать, что потерпевший постарается показать, что имел возможность хорошо приглядеться к покупателю лошади, и отлично поймет цель вашего вопроса. Потому он и сказал: несколько часов, то есть так долго, что можно потом опознать не только каждого рядового в целом эскадроне, но и каждую лошадь. Я не хочу сказать, что потерпевший должен был непременно солгать; но вы должны исходить из предположения, что перед вами может оказаться не только вполне добросовестный, но и совсем ненадежный свидетель. Но подумайте на минуту о том, как нетрудно было при некоторой находчивости достигнуть цели вопроса, избежав вместе с тем самого вопроса. Пять-шесть незначащих и по виду не относящихся к существу дела вопросов могли бы посредством ряда отдельных подробностей выяснить, что продавец и покупатель провели вместе не несколько часов, а всего несколько минут. Это обстоятельство имело для защиты огромное значение; оно было сметено из дела одним неловким вопросом. Ошибка заключалась в самой форме его. Вы хотели получить ответ благоприятный для подсудимого, а на самом деле подвели его под убийственный удар. 165 И третий вопрос был неправилен по форме; он сразу давал свидетелю ключ к своему скрытому смыслу и тем самым лишал вас права рассчитывать на благоприятный ответ. Цель вопроса заключалась в том, чтобы показать, что потерпевший не мог узнать человека, которого видел среди множества других людей. Вы могли бы доказать это, если бы действовали иначе. Свидетель сказал то, что сказал, для того, чтобы дать прямой и решительный ответ и вместе с тем показать, что у него никаких сомнений в личности виновного нет, сколько бы народу на ярмарке ни было. Четвертый вопрос был правильный, ибо не допускал иного ответа, кроме данного свидетелем, а равно и потому, что им устанавливалось, что между встречами на ярмарке и в участке прошел большой промежуток времени. Пятый вопрос был неправильный во многих отношениях, но главным образом потому, что в той форме, в которой он был предложен, он совсем не допускал ответа, благоприятного подсудимому. Ответ, конечно, был против него; при этом свидетель ответил так, как будто бы сказал: «Я не сразу указал на него, а я внимательно присмотрелся к нему и тогда признал его безошибочно». Еще хуже был вопрос: как вы узнали его? Неправильность этого вопроса заключается в том, что всякий ответ на него должен был оказаться неблагоприятным для защиты; этот вопрос давал потерпевшему желанный случай представить основания его уверенности в тождестве подсудимого с виновником и придать этой уверенности вид не личного суждения, а факта. Ни один свидетель не укажет на соображение, подрывающее достоверность его собственного показания. Седьмой вопрос был также неправильный по всяческим основаниям. Это уже был не перекрестный допрос, а торжественное подтверждение всех губительных для подсудимого показаний потерпевшего; в сущности, защитник спрашивал свидетеля, готов ли он сделать то, что уже сделал. Попытайтесь действовать с расчетом. Первый вопрос останется без изменения. Вместо второго вопроса спросите свидетеля, где виделся он с подсудимым. Это может избавить нас от необходимости задавать третий вопрос. Свидетель скажет, что встреча произошла на ярмарке, вернее всего, в 166 трактире, где толкается куча народу, барышники и всякий подозрительный сброд. Вслед за тем вы можете предложить вполне безопасный вопрос: «В котором часу?» Свидетель не может угадать вашей мысли и говорит: «Около двенадцати». Допустим, что это так и было. Следующий, то есть четвертый, вопрос ваш разведет их через несколько минут после встречи, вместо того чтобы оставить их вместе на несколько часов (чего быть не могло): продавец лошади сел за обеденный стол в трактире в половине первого, а подсудимый расстался с ним до обеда. Пятый вопрос установит, что с той минуты, когда он вручил чек потерпевшему, они не видались ни разу до того дня, когда последний признал его в полицейском участке. Два-три вопроса об одежде покупателя, о цвете его глаз, о том, был ли у него платок на шее, был ли поднят или опущен воротник, поставят свидетеля в тупик, и, если только он не одарен терпением Иова142, он начнет терять хладнокровие и кончит воплем отчаяния: «Мыслимо ли помнить все это через несколько лет?» Еще один-два вопроса о бороде незнакомца, о том, были ли у него выбриты щеки или нет, и изобличитель подсудимого убедится, что гулять на ярмарке гораздо приятнее, чем стоять за свидетельской решеткой. И присяжные могут только сказать: нет, не виновен. Мы можем вывести из этого отрывка английского юриста общее положительное правило: 7. Каждый вопрос должен иметь определенную цель. Следующее правило является дополнением предыдущего: 8. Следует остановиться вовремя. Парикмахер Шульц облил жену серной кислотой; она ослепла на оба глаза. В числе свидетелей защиты был маленький человечек, заявивший, что он вызван по собственному желанию показать то, что он по совести считает себя обязанным удостоверить в пользу подсудимого. За этим последовал рассказ о дурном поведении жены и жестоком разочаровании подсудимого, мечтавшего о семейном счастье. Прокурор предложил один вопрос: — Все это известно вам со слов Шульца? —Да. — Я не имею более вопросов. 167 Гражданский истец спросил: — Он вам не рассказывал, что бил ее? — Нет. — Не рассказывал, что выгонял ее по ночам на улицу? — Нет. Вопросы гражданского истца были уже ошибкой потому, что ответы на них были логическим выводом из ответа на вопросы прокурора. Но они были и рискованной ошибкой, ибо свидетель мог сказать: да, рассказывал; и я сам сделал бы то же самое," если бы моя жена изменяла мне и издевалась надо мной. Свидетель видел двух убийц, выходивших из квартиры убитой женщины; он признает первого из подсудимых; защитник второго подсудимого спрашивает: — Вы помните другого человека, который был с рыжими усами? — Помню. Защитник указал на второго подсудимого и спросил: — Это был не этот? — Не этот. Довольно. Это все, что требуется для защиты. Но защитник спрашивает: — Вы ясно и решительно утверждаете: не этот? Преступная неосторожность? Свидетель может ответить или да, или нет. Ответив «да», он нимало не усилит своего показания; защитник и без последнего вопроса имел полное право сказать, что свидетель говорил ясно и решительно. Если свидетель ответит: нет, решительно утверждать не могу, — показание, спасавшее подсудимого от каторги, сведено к простому предположению: стальная броня превращена в тряпку. Рецидивист, самовольно вернувшийся в столицу после высылки, обвиняется в краже. Свидетель-дворник показывает: — Заглянули под мост; там лежит вот этот человек, вроде как спросонок; он прикинулся пьяным. Коротко, картинно, определенно. Товарищ прокурора спрашивает: — Вы говорите, он притворился пьяным. Значит, он был трезв? — Не могу знать, вроде как пьяный. — А потерпевший был выпивши? — Так точно; тоже был выпивши. 168 Вот образец быстрого, решительного, самого искусного опровержения факта, установленного ясным свидетельским показанием: трезвый человек оказался пьяным. Защитник мог бы позавидовать своему противнику. Свидетель может быть фанатиком правды; может быть циничным лжецом; возможно, что он просто плохонький человек: соврет — недорого возьмет. Вы не знаете его; не вводите его в соблазн. 9. Не задавайте вопросов, толкающих на ложь. Подсудимый обвиняется в грабеже. Он утверждает, что признался в участке, потому что был сильно избит. Улики слабы; заявление может иметь значение. Спросите сторожа, дворника, городового, задержавших подсудимого: — Правда, что его сильно били? Ответ можно подсказать заранее: — Никак нет. Спросите: — Кто-нибудь поблагодарил его? Свидетель не расслышит вопроса. — Поучили его немножко? Если задержанного действительно били, свидетель в большинстве случаев ответит без лукавства: — Маленько поучили. — Самую малость? — Да, так, немного. — А может быть, кто-нибудь и покрепче толкнул его? Если побои были сильные, свидетель в большинстве случаев опять скажет правду. После утвердительного ответа уже нечего спрашивать его, что он называет: толкнуть. Присяжные, «как судьи совести, как люди жизни», сами разберутся в этом. У нас в суде вопрос обыкновенно задается зловещим, угрожающим тоном и в самой неудачной, почти противозаконной форме (722143 ст. устава уголовного судопроизводства): — А скажите, свидетель, вы не били его, когда вели в участок? Если свидетель скажет: толкнул, его пять раз из десяти спрашивают: — Скажите, свидетель, что вы называете: толкнуть? Помните, что вам нужно не только получить благо- 169 приятный ответ, но и получить его в наиболее благоприятной форме. Когда свидетелю предъявляются вещественные доказательства, прокурор неизменно спрашивает его: это та самая фуражка? тот самый нож? Естественный ответ разумного свидетеля отрицательный: не знаю. Спросите: похож ли этот нож, эта фуражка на отобранные у подсудимого? — получите утвердительный ответ: очень похожи, точь-в-точь такие; в большинстве Случаев на осторожный вопрос свидетель отвечает решительно: те самые и есть. Спросите свидетеля: вы пьянствуете? — он едва ли ответит так, как бы вы хотели. Спросите его добродушным тоном: — А, что, свидетель, вы иногда около монопольки не ходите? Он ответит: — Сколько угодно! Я это слышал и жалею, что вы не слыхали радостной убежденности ответа. Существует и другой прием. Чтобы вызвать эффектный ответ свидетеля, надо предложить ему вопрос так, чтобы ему казалось, что от него ждут не только ответа, который он должен и хочет дать. 10. Следует остерегаться опрометчивого заключения о недобросовестности свидетеля. Лжесвидетельство на суде всегда было и, вероятно, всегда останется не слишком редким явлением. Но в значительном большинстве случаев свидетели добросовестно хотят исполнить свою обязанность. Если они часто не умеют этого сделать, то это обязывает суд и стороны помочь им, а не запугивать их. Между тем у нас обыкновенно и судьи, и стороны болезненно склонны подозревать каждого чем-либо небезупречного человека в злонамеренном искажении истины. Стоит свидетелю прибавить к своему показанию у следователя новую подробность, неблагоприятную для обвинения или защиты, как в голосе спрашивающего уже слышится раздражение, а иногда и угроза. Это тем менее допустимо, что следственные акты у нас далеко не отличаются точностью; следователь в большинстве случаев записывает показания телеграфным стилем, свидетель же говорит простым разговорным языком; следователь опускает «ненужные подробности», а свидетель простодуш- но повторяет их, не подозревая, что они могут быть неугодны той или другой стороне. «Скажите, свидетель, отчего вы не говорили этого у следователя?» — спрашивает недовольный обвинитель или защитник, разумея такую подробность. — «Я и у следователя то же говорил», — отвечает свидетель, разумея существо своего показания. — На основании 627144 ст. устава уголовного судопроизводства прошу огласить показание свидетеля ввиду его явного противоречия! Показание читается. — Вот, оказывается, вы ни слова не сказали следователю о том, что у подсудимого был красный платок (или что подсудимый плохо слышит, или что он накануне был пьян). Свидетель тщетно пытается объяснить, что его не спрашивали об этих обстоятельствах или что следователь не записал всего, что он говорил. Его спрашивают, было ли показание оглашено следователем, предъявляют его собственноручную подпись под протоколом и окончательно сбивают его с толку. Если даже в конце этого истязания он и отречется от сказанного или подтвердит то, чего раньше не говорил, в обоих случаях показание его теряет достоинство непосредственности и противнику торжествующего вопрошателя ничего не стоит вторично сбить его с толку. В результате суд теряет правдивое и, может быть, важное показание. Если бы судьи и стороны помнили, что здесь происходит простое недоразумение, а отнюдь нет лжесвидетельства, то, несомненно, в каждом отдельном случае было бы нетрудно привести свидетеля к прямым и верным ответам. При спокойном внимании нетрудно заметить, что свидетель застенчив, озлоблен, плохо слышит, заикается, бессознательно пристрастен, отвечает, не выслушав вопроса, и т. д.; и столь же легко устранить все эти затруднения ровным и простым обращением с ним. Раз это достигнуто, его показание может целиком войти в речь и противнику придется искать средства опорочить или ослабить его, и искать по большей части напрасно. Напротив того, показание, хотя и самое благоприятное, добытое стремительным натиском, грозою ответственности и очными ставками, теряет почти всю свою ценность: это уже не свидетельское показание, а внушение или насилие стороны. Свидетель окончил свое показание; вы сравниваете его слова с протоколом следователя: он забыл одно, пе- 171 170
бы видели, как он писал? — ввернул репутал другое. Не торопитесь уличать его во лжи; помните, что и следователи часто ошибаются; не возвращайтесь назад, а ведите его дальше; предложите несколько вопросов в сторону от главного вопроса, потом коснитесь его с другой стороны; путем нескольких таких вопросов вы уясните себе причину противоречия и подойдете к истине настолько, насколько знает ее допрашиваемый. Это, повторяю, легко, но запугать, сбить с толку свидетеля еще легче. Выбирайте. Бывают и такие случаи, когда лицо, обязанное присягою свидетельствовать правду, хотя и не лжет, тем не менее явно уклоняется от своего общественного долга и от обязательного беспристрастия. Всякий согласится, что в этой малопривлекательной роли чаще всего выступают перед судом так называемые «сведущие люди». И если обвинитель или защитник видит перед собой такого упрямца, который по самообольщению или тщеславию искажает истину, он имеет право быть безжалостным. Мнимая ученость и опытность бывают часто столь же надежным щитом, как и действительные знания, и в этом случае — может быть, только в этом случае — на суде допустимо то, что называется le ridicule145. Гар'рис рассказывает такой случай*. Эксперт-графолог утверждал под присягой, что подложный документ был написан рукой подсудимого. — Что бы вы сказали, — спросил адвокат, — если бы тот, кто на самом деле писал этот документ, удостоверил бы это под присягой здесь, на суде? — Я бы не поверил ему, — отчеканил эксперт. — Что бы вы сказали, если бы пришел еще свидетель и подтвердил, что был очевидцем того, как тот писал документ? — Я сказал бы то же самое, что говорю теперь, хотя бы здесь было сто свидетелей, — ответил графолог, трясясь от негодования.— Особенности почерка настолько характерны, сэр, что тут ошибки быть не может. — А что бы вы сказали, сэр... — опять начал защитник. — Что бы я сказал? Да какое вам дело, до того, что бы я сказал?.. * Этот пример также взят из книги «Illustrations in Advo- cacy». 172 — ...если защитник. — Я бы не поверил... глазам! — засмеялся ад- — Своим собственным вокат. Но это только одна сторона дела. Свидетели далеко не всегда говорят правду и еще реже говорят всю правду. В делах о мелких кражах и грабежах, когда судятся Васька Бывалый или Сашка Стрелец, свидетелями являются преимущественно потерпевшие, их прислуга и случайные прохожие, то есть люди, склонные выяснять, а не затемнять дело. Возьмите более важные преступления: умышленные и предумышленные убийства, поджоги, посягательства против женской чести, вытравление плода, ложный донос и лжесвидетельство, всякие мошенничества. По таким делам в столицах, в губернских городах и по уездам часто среди свидетелей бывают и подкупленные лжецы, и бессознательно пристрастные люди. Защитники, избираемые и назначаемые с большим разбором, реже помогают своим противникам; обвинителям приходится собственными силами бороться со лживыми и заблуждающимися свидетелями. И в этих случаях слишком часто приходится убеждаться, что ложь и ошибка свидетелей приводит к безнаказанности вопиющих преступлений. Обычный случай — алиби. И судьи, и присяжные чувствуют, что свидетели лгут, но чувствовать мало; надо доказать, надо изобличить лжесвидетелей, а они оказываются сильнее прокурора, они неуязвимы. Присяжные идут совещаться; судьи рассуждают между собою. — Будь я присяжный, я бы обвинил. — Да, а в коронном суде? — Как же обвинить? Чувствуется, что лгут, но ведь ни один ни разу не проврался. Может быть, и правда. — Разве присяжные свободны от этой возможности? Они решительнее в уезде, чем в больших городах, но в таких случаях для обвинения нужна уже не решительность, нужно легкомыслие. — Нет, не виновен — и поджигатель, убийца, изнасилователь идет на все четыре стороны.Уменье изобличить лжесвидетеля его собственными словами составляет для большинства наших обвинителей неведомое искусство. Иной раз нельзя не удивляться их беспомощности перед самой незатейливой ложью, и по странной случайности кажется, что председатели и присяжные искуснее, чем прокуроры, в уменье допроса. Разбиралось дело, помнится, о разбое. Один из сви- 173 деталей утверждал, что в июне 1908 года заехал в мясную лавку уездного города и слышал там разговор, несомненно доказывавший алиби подсудимого. Он, видимо, лгал, но надо было доказать, что ом лжет. После нескольких безуспешных вопросов со стороны обвинителя товарищ председателя спросил: — Для чего вы заехали в лавку? — За товаром. — Каким? — За солью и прочим разным товаром. — Каким прочим? — Да разным. За алебастром для клевера; мы клевер алебастром удобряем. — Когда сеете клевер? — Весной. — Зачем же вы покупали алебастр в июне, после посева? Молчание. — Может быть, это не в июне было, а в марте? — А кто знает? Может быть, в марте; выпивши были. Подсудимый обвинялся в краже венка и иконы с могилы. Он признал себя виновным, сказал, что пришел на кладбище в годовщину смерти отца посетить родную могилу и соблазнился на кражу с голоду. После нескольких вопросов председателя и сторон старшина присяжных спросил, есть ли родня у подсудимого. Тот ответил: родни нет, отец умер. Старшина спросил: в какой день? Подсудимый после минутного колебания ответил: в декабре. Вопрос требовал точного ответа; подсудимый заметил это и, вероятно, подозревая опасность, постарался уклониться от нее, ответив не слишком точно. Это удалось ему, но отвлекло его внимание от западни: кража была совершена в мае. Мать обвинялась в истязании ребенка. Отец-крестьянин, мягкий человек, давал уклончивое показание; мальчик, явно запуганный, лгал, всячески расхваливая мать, утверждая, что отец иногда больно бил его в пьяном виде, безо всякой причины, мать — никогда не била, всегда «жалела». Как ни старался обвинитель, он не мог добиться правды от ребенка. Старшина присяжных спросил: — Кого больше любишь, тятьку или мамку? — Тятьку! — Да, виновна. 174 Старайтесь задать несколько таких вопросов, чтобы вместо обвинительной или защитительной речи вы могли сказать присяжным: решайте. В книге «Hints on Advocacy» приведен такой рассказ. Подсудимый обвинялся в краже лошади. Он был задержан полицейским в ту минуту, когда верхом на чужой лошади въезжал в провинциальный городок, где происходила ярмарка. Это было на расстоянии трех или четырех миль от того места, где паслась лошадь. На суде было установлено, что в изгороди, окружавшей выгон, был пролом, выходивший на большую дорогу. Лошадь шла крупной рысью, когда полицейский остановил ее. Свидетель говорил, что подсудимый ехал «страшно скоро». На шее лошади был недоуздок, за который держался похититель. Он не остановился, когда его окликнул полицейский. — Не остановилась ли лошадь? — Нет, сэр. — А лошадь, кажется, знала город? Хозяину приходилось оставлять ее там на постоялом дворе для корма? — Не могу знать, сэр. — Не можете знать; вы никогда об этом не слыхали? — Слыхать слыхал, а наверное не знаю. — Вы сказали, что подсудимый не объяснил вам, каким образом при нем оказалась лошадь? — Никак нет. — А не говорил ли он, что с утра долго шел пешком? — Это говорил. — Не говорил ли он, что ходил с утра искать работы в городе Г.? Свидетель улыбается и, поглаживая подбородок, отвечает: — Этого, кажется, не говорил. — Кажется, не говорил; вы уверены, что не говорил? — Наверное сказать не могу, сэр. Он как будто упоминал, что ходил искать работу. — Так; и что работы не было? — Так точно. — И что идет обратно в В.? 175
— И это сказал, сэр. — А куда он ходил за работой? Полицейский колеблется и опять берется за подбородок, на этот раз с большим успехом. — Помнится, он, действительно, сказал, что ходил в Г., сэр. Присяжные улыбаются и покачивают головами. — Как велико расстояние между городом Г. и городом В.? — Около четырнадцати миль, сэр. Не говорил ли он, что шел все время пешком? — Так точно. — И что устал? — Может быть, и это говорил. — Говорил или нет? — Кажется, говорил. — И что лошадь паслась на дороге? — Да, кажется, сказал. — Кажется; а вы не помните, что сказал? — Ну, сказал. — И что у лошади был недоуздок на шее? — Кажется, что-то в этом роде говорил; наверное только я этого не могу сказать. — Почему же нет? Попытайтесь-ка. Надо правду говорить. — Ну, сказал. — И что сел верхом, чтобы немного проехать? Свидетель видит, к чему клонится допрос, и улыбается; за ним улыбаются присяжные, улыбается и судья. Судья: — Сказал он это или нет, свидетель? — Пожалуй что и сказал, милорд. — А конь его и увез? Общий хохот; блюститель порядка качает головой. — Ведь он ускакал, вы сами сказали? — Ускакал, это верно. — Кто ускакал? Свидетель погружается в размышления и долго поглаживает подбородок. Хохот продолжается. — Должно быть, конь. — А не сказал ли вам подсудимый, что он не мог остановить лошадь, потому что недоуздок был у нее на шее, а не на морде? — Кажется, говорил, только не наверное. 176 — Отчего же не наверное? ведь сказал? Свидетель (с силой): Ну, сказал, коли вам нужно. Волей-неволей присяжные признали, что лошадь украла всадника. Из этого примера видно, что несколько простых вопросов могут разогнать грозную, низко нависшую тучу. Но бывает и другое. Сэр Генри Гокинс, лорд Бремптон, рассказывает в своих воспоминаниях* такой случай. Некий стряпчий обвинялся в подлоге завещания одной женщины, в силу коего он являлся одним из крупных ее наследников. Можно было догадаться, что завещание было написано подсудимым после смерти покойной и подписано ее именем и что вслед за тем он вложил сухое перо ей в руку и водил им по подложной подписи в присутствии другой женщины, которая и удостоверила на суде под присягой, что покойная собственноручно сделала подпись у нее на глазах. Повторяю, можно было догадаться, что в этом показании была ложь, но как было доказать это? Обвинителем был адвокат Чарльз Мэтьюс. Он спросил: — Где было подписано завещание? — В постели. — Был кто-нибудь около покойной? — Был, подсудимый. — Близко? — Совсем близко. — Так, что мог подать ей чернила? —Да. — И перо? —Да. — Подал он ей перо? —Да. — И чернила? —Да. — Кроме его и вас, никого при этом не было? — Никого. — Он вложил ей перо в руку? —Да. — И помогал ей, пока она писала? —Да. — Как он ей помогал? * Reminiscences of Sir Henry Hawkins, London, 1904. 177 — Он приподнял ее на постели и поддерживал ее. — Не водил ли он ее за руку? — Нет. — А не тронул ли он ее за руку? — Кажется, тронул. — Когда он тронул ее за руку, она была мертва? Свидетельница побледнела, зашаталась и, потеряв сознание, грохнулась на пол... После такого допроса разве нужна обвинительная речь? О ДОСТОВЕРНОСТИ СВИДЕТЕЛЬСКИХ ПОКАЗАНИЙ Правила для оценки свидетельских показаний, как и всяких человеческих поступков, могут быть разнообразны до бесконечности. Я привожу некоторые из них не в виде законченной системы, а в виде примеров, взятых из наблюдений в судебной зале, своих и чужих. 1. Свидетель говорит правду, когда передает то, чего не мог выдумать. По отношению к содержанию свидетельских показаний, говорит Уэтли, следует иметь в виду, с одной стороны, вероятность или невероятность сообщаемых фактов, с другой — вероятность сознательного или бессознательного измышления их теми, кто их удостоверяет. Чем менее вероятно известное обстоятельство само по себе, тем менее вероятна и возможность того, что оно было сознательно вымышлено или ненамеренно сложилось в чьем-либо представлении. Случается, что свидетель передает такие факты, которые для него непонятны и которым он поэтому затрудняется верить, между тем как для других они представляются и правдоподобными, и вероятными. Он приводит следующий пример. «Один древний историк сообщает, что некоторые путешественники добрались до отдаленной страны, где солнечная тень ложится в направлении противоположном тому, в котором они привыкли видеть ее; историк считает этот рассказ неправдоподобным, потому что он не в состоянии объяснить себе то, о чем пишет; мы, однако, узнавая явление, свойственное южному полушарию, и сознавая, что он не мог выдумать того, о чем пишет, относимся к передаваемому им факту с тем большим доверием. Это можно сравнить с тем случаем, когда чело- 178 век переписывает рукопись на незнакомом ему языке». В уголовной психопатологии известны случаи преступлений, совершенных в состоянии скрытой эпилепсии (так называемый психологический эквивалент); болезненное душевное напряжение преступника нередко разрешается сном, наступающим почти мгновенно после преступления. Один врач описывает случай, когда убийца был найден другими людьми заснувшим рядом с убитой женщиной*. Медик сразу признает в этом болезненный сон эпилептика; для человека, не сведущего в психиатрии, это явление не только необъяснимое, но и вполне невероятное; ясно, что свидетели, удостоверявшие этот факт, говорили правду: они не могли выдумать того, что говорили. 2. Незначительные подробности в рассказе свидетеля могут подкреплять его показание о важных обстоятельствах. В деле об убийстве генеральши Болдыревой была свидетельница Борисова, удостоверявшая крайне важное для защиты обстоятельство, а именно что перед самым убийством по переулку, соседнему с усадьбой Болдыревой, пробежал мужчина. Обстоятельство это противоречило выводам обвинения, но М. Ф. Громицкий прямо заявил присяжным, что не может не верить этому показанию: «Оно взято из жизни; Борисова рассказывает, как собачка волновалась, как встревоженные женщины устроили совет среди ночи, и т. п.». 3. Если свидетель удостоверяет факт, сам по себе безразличный, не подозревая о его значении для дела, показание заслуживает доверия. Когда Митя Карамазов сказал, что, ударив старого Григория146 пестом по голове, он наклонился к упавшему, чтобы убедиться, жив ли он, ни прокурор, ни защитник не усомнились в действительности факта, хотя каждый и дал ему свое толкование. Чем незначительнее удостоверяемое свидетелем обстоятельство как факт, чем менее оно заметно само по себе, тем оно надежнее как улика, ибо тем менее вероятно, чтобы оно было вымышлено. Бывает, что свидетель, передавая слышанный им * Д-р Чиж. Вестник судебной медицины 1889 г., июнь. 179 разговор, скажет такую фразу, которая сама по себе служит ручательством правдивости его показания; фраза эта, во-первых, так своеобразна, во-вторых, так подходит к обстоятельствам, что сомневаться нельзя; слушатели сразу чувствуют, что иначе нельзя было сказать, что именно это, этими именно словами и сказал говоривший. «Смотри, Егор, — заметил сосед крестьянину, высказавшему угрозу против своего отца, — отвага мед пьет, она же и кандалы трет». — «Не мешок с деньгами — не пропадешь», — сказала баба мужику, который просил ее успокоить при свидании его жену (в рассказе потерпевшей о разговоре со свидетелем, который отрицал свою встречу с нею). Крестьянин Сгибнев обвинялся в зверском истязании жены, умершей от побоев. Свидетельница-соседка передавала слова двух малолетних детей подсудимого: «Они говорили: сами видели; он матку бил сначала палочкой, потом веревочкой, потом полешкой». Председатель перебил свидетельницу: «Да что вы все так нежно говорите? Разве полено у него в руках меньше стало?». — «Да я, батюшка, так говорю, как дети говорили», -- ответила баба. Мелочи вообще часто дают возможность с уверенностью судить об искренности свидетелей. Допрашивается старичок-крестьянин, относящийся к суду с большим почтением; обращаясь к присутствию, он начинает словами: «Ваше превосходительство и господа мировые судьи» — и повторяет этот возглас много раз с видимым удовольствием и со степенной расстановкой. Но председатель вынужден остановить его: «Позвольте, свидетель, как же могли вы видеть драку, когда вы лежали на печке?» Мужичок сразу переменил тон и заговорил скороговоркой: «Да вишь ты, братец ты мой, с печи-то прямо в окно за угол видно; так мне, братец ты мой, и видно...» — Так не лгут. 4. Неопределенность фактов, передаваемых свидетелем, не есть доказательство неточности его показания. Свидетель говорит: подсудимый подбивал меня на этот поджог. Стороны накидываются на него с вопросами: что же сказал подсудимый? что именно сказал? точно ли вы помните его выражение? Повторите его подлинные слова, это крайне важно для суда, и т. д. Прокурор во что бы то ни стало хочет заставить его сказать: подсудимый говорил: пойди, подожги; за- 180 щитник готов признать все другое, только бы свидетель удостоверил, что подсудимый не сказал: пойди, подожги. Как будто не знают они, что так не бывает, что, сговариваясь на убийство, люди не называют этого слова, потому что слишком хорошо его понимают, слишком знают, что оно постоянно у каждого в голове и всякий намек будет для каждого прежде всего намеком на убийство. Сегодня, что ли? — Сегодня нельзя: жильцы будут дома. — Топор-то взял? — Зачем топор? Веревка есть. — Хоть стара, а сильная, и т. п. Грубые, прямые выражения употребляются тогда, когда еще о преступлении говорится полушутя, как о предположении, более или менее отдаленном; когда надо завлечь новичка, привычные люди говорят: дело и понимают друг друга. 5. Косвенное указание на факт может быть более убедительно, чем прямое его удостоверение; оно может даже быть доказательством не только справедливости сообщаемого факта, но и его общеизвестности. Геродот описывает прорытие Ксерксом канала через перешеек у горы Атоса, и Юве-нал смеется над этим; Фукидид упоминает мимоходом о местности, «где еще можно видеть некоторые остатки канала», и этими словами выражает больше, чем сделал бы, сказав, что вполне верит рассказу Геродота (Уэтли). Товарищ прокурора спросил: — Не предостерегали ли вы хозяина от Данилова? Свидетель ответил: — Никак нет. Я только сказал: приопаситесь, хозяин. Этот ответ убедительнее всякого другого. Двое деревенских парней, Максимов и Матвеев, убили и ограбили старика-эстонца; первый сознался в убийстве, второй отрицал свое соучастие. На судебном следствии было установлено, что при первом опросе Максимова урядником, как только обнаружилось убийство, он также отрицал свою виновность; урядник оставил его на свободе; в ту же ночь Максимов со своим братом пошел в соседнюю деревню, где жил Матвеев, и виделся с ним. На суде брат Максимова показал, что они ходили к Матвееву совет держать — сознаваться или нет. Этот свидетель не назвал Матвеева убийцей и не говорил о его виновности, но факт, им удостоверенный, вполне изо- 181 бличил виновного: если бы Матвеев не участвовал в убийстве, совещание Максимова с ним не имело бы смысла. Это — неопровержимое соображение. Если ясно высказать такой довод, на него нечего возразить. Наши судебные прения не доказывают, чтобы мы умели извлекать из подобных фактов все, что в них заключается. К указанному правилу близко подходит следующее: 6. Ненамеренное не может быть лживым. Поэтому надо ловить те случаи, когда свидетель сказал больше того, что хотел сказать, и этим выдал то, о чем сам не догадался или что хотел скрыть. Следует при этом различать два случая: 1) когда, проговорившись, свидетель выдал свою оценку факта и 2) когда он выдал факт; в первом случае его слова подкрепляют однородные соображения оратора, во втором — они могут служить основанием к самостоятельным и иногда очень важным выводам. Ложь не может быть бессознательной; кто лжет, тот знает, что говорит неправду. Поэтому то, что свидетель высказал нечаянно, случайно, не может быть ложью; оно может быть ошибкой* но только добросовестной. 7. Упущение несомненного, хотя бы и существенного обстоятельств а-в показании свидетеля не есть признак его недобросовестности. Человек, удостоверяющий известный факт и утверждающий, что был его очевидцем, говорит правду, или лжет, или просто заблуждается, но пробел в его показании может явиться и по другой причине: он мог просто не заметить факта, бывшего у него на глазах, а заметив, мог забыть о нем. Это слишком известно*. 8. Совпадение в показаниях нескольких свидетелей, особенно если между ними есть друзья и враги подсудимого, создает полную нравственную достоверность факта. Если бы даже каждый из этих свидетелей казался в высшей степени подозрительным, мы не можем допустить случайного совпадения их объяснений. Но если два свидетеля удостоверяют факт, а двое, трое, шестеро или, пожалуй, хоть целая сотня других повторяют то, что слышали от первых двух, то ясно, что на самом деле все прочие не дают никаких показаний. В деле бывшего околоточного надзирателя Буковского, застрелившего студента Гуданиса*, перед судом прошло не менее двадцати человек, утверждавших, что Гуданис не раз грозил убить Буковского, не раз нападал на него из засады и что Буковский боялся встречи с ним. Между этими свидетелями были laudatores14', были и несомненно правдивые люди; но на вопрос, откуда это известно им, каждый рано или поздно должен был сказать: от Буковского. Многие из этих свидетелей и не подозревали, что, давая добросовестное показание, они удостоверяют под присягой ложные сведения. Заметим в подтверждение одного из предыдущих правил, что в этих ошибочных прямых показаниях в пользу подсудимого заключалась верная косвенная улика против него: жалобы Буковского на угрозы Гуданиса могли быть справедливы или лживы, но они неопровержимо доказывали то, чего не выражали прямо, а именно что подсудимый был озлоблен против убитого; если жалобы были справедливы, озлобление было естественно и неизбежно; если нет, одно очевидно: клевещет только враг. Вот пример другого порядка. Трое свидетелей удостоверяли под присягой, что подсудимый был одним из участников разбоя; каждый решительно заявлял, что узнает его в лицо. Защитник сказал: первый свидетель смотрел на грабителя, держа перед собою свечу, не поднимал и не опускал ее; второй держал фонарь в опущенной руке и не поднимал его; третий видел грабителя на дворе.дома в ноябрьский вечер: из этого надо заключить, что ни один из трех не мог рассмотреть лицо преступника. Если же Кузенталь действительно участвовал в разбое, могло ли случиться, что полиция, давно следившая за ним как за подозрительным человеком, идя по верному следу, не обнаружила бы ни одного из пяти его соучастников? Кузенталь был оправдан, несмотря на сильные улики. Итак, количество свидетелей имеет значение только при равенстве прочих условий. Измените одно из них, и вывод может оказаться иной. В 1840 году во Франции, в имении Chamblas, близ * См. ниже, с. 201. 183 * См. Hans Gross. Criminalpsychologie и разнообразные современные исследования по судебной психофизиологии. 182 города Puys, был убит землевладелец Louis de Marcel-lange. Подозрения пали на его жену и тещу, живших отдельно от убитого, в давней вражде с ним, как на подстрекательниц и на их управляющего Бессона как на непосредственного убийцу. Некоторые из местных обывателей видели его с ружьем в руках в парке близ фермы, где было совершено убийство, на пути туда и обратно. Он отрицал это. Благодаря связям жены и тещи и их влиянию в округе следствие шло крайне медленно. Бес-сон был, однако, предан суду. Обе женщины бежали из Франции, но, по-видимому, издали поддерживали своего сообщника. На суд явилось множество новых свидетелей; все они решительно удостоверяли алиби подсудимого; определенных указаний на их недобросовестность в деле не было. Что можно было возразить против их показаний? Представитель семьи убитого молодой адвокат Du Вас сказал: «Приводите сюда еще новых свидетелей; пусть идут они отовсюду; каждому из них я отвечу теми же словами: отчего вы так долго молчали? Человека вели на плаху, и вы не подумали спасти его. Он был ваш друг. По дружбе и по человечеству вы обязаны были поднять голос за него, а вы молчали. Или вы не знали, что его обвиняют в убийстве? Нет, во всем городе только и было разговора об этом деле... Чем больше вас, тем непонятнее ваше молчание. Как? Вся округа знала о непричастности Бессона к преступлению, и его невинность оставалась тайной для властей в течение двух лет. Как могло случиться, что после ареста весь город не поднялся как один человек на его защиту, не сказал: этот человек не виновен; в то время, когда совершилось преступление, он был между нами. Нет, нет; такие алиби не остаются во мраке; они выясняются сами собой, с самого начала...». Смелая мысль? Чем более доказательств невиновности, тем очевиднее их несостоятельность. Такое соображение, конечно, подойдет не ко всякому делу; в этом процессе оно устраняло самые главные сомнения. |
Релевантная научная информация:
- Уголовный процесс. Учебник для вузов. А. С. Кобликова. — М.: Издательская группа НОРМА—ИНФРА • М, 1999. — 384 с. - Уголовный процесс
- Лубшев Ю.Ф. Адвокат в уголовном деле: Учебно-практ. пособие. - М., 1997, 408 с. - Адвокатское право
- 4. УГОЛОВНО-ПРОЦЕССУАЛЬНОЕ ПРАВО: СОДЕРЖАНИЕ, СТРУКТУРА, ИСТОЧНИКИ, ДЕЙСТВИЕ В ПРОСТРАНСТВЕ И ВО ВРЕМЕНИ - Уголовный процесс
- § 6. ОБЕСПЕЧЕНИЕ БЕЗОПАСНОСТИ УЧАСТНИКОВ УГОЛОВНОГО ПРОЦЕССА - Уголовный процесс
- § 3. ОЦЕНКА И ПРОВЕРКА ЗАЯВЛЕНИЙ И СООБЩЕНИЙ О ПРЕСТУПЛЕНИЯХ - Уголовный процесс
- §3. СУБЪЕКТЫ ДОКАЗЫВАНИЯ - Уголовный процесс
- 5. ПРОЦЕСС ДОКАЗЫВАН ИЯ - Уголовный процесс
- § 2. ЯЗЫК И СТИЛЬ ПРОЦЕССУАЛЬНЫХ ДОКУМЕНТОВ - Уголовный процесс
- § 1. ПОНЯТИЕ И СИСТЕМА СЛЕДСТВЕННЫХ ДЕЙСТВИЙ - Уголовный процесс
- § б. ДОПРОС ПОДОЗРЕВАЕМОГО, ОБВИНЯЕМОГО, СВИДЕТЕЛЯ И ПОТЕРПЕВШЕГО. ОЧНАЯ СТАВКА - Уголовный процесс
- § 7. ПРЕДЪЯВЛЕНИЕ ДЛЯ ОПОЗНАНИЯ. ВОСПРОИЗВЕДЕНИЕ ОБСТАНОВКИ И ОБСТОЯТЕЛЬСТВ СОБЫТИЯ ПРЕСТУПЛЕНИЯ (СЛЕДСТВЕННЫЙ ЭКСПЕРИМЕНТ) - Уголовный процесс
- § 3. РАЗЪЯСНЕНИЕ ОБВИНЯЕМОМУ ЕГО ПРОЦЕССУАЛЬНЫХ ПРАВ И ПРЕДЪЯВЛЕНИЕ ОБВИНЕНИЯ - Уголовный процесс
- § 2. ПОДГОТОВКА К РАССМОТРЕНИЮ УГОЛОВНОГО ДЕЛА - Уголовный процесс
- § 6. ИНЫЕ РЕШЕНИЯ СУДА. ПРОТОКОЛ СУДЕБНОГО ЗАСЕДАНИЯ - Уголовный процесс
- 26. Классификация доказательств. Обеспечение доказательств. Основания и порядок обеспечения доказательств - Гражданский процесс
- 35. Судебное заседание. Порядок судебного заседания. Полномочия председательствующего судьи по ведению дела - Гражданский процесс
- § 2. Построение гипотезы (версии) - Логика
- § 6. Юридический процесс - Теория государства и права
- §2. Характеристика современного мирового правопорядка - Теория государства и права
- § 6. Юридический процесс - Теория государства и права
Другие научные источники направления Риторика:
-
1. Корнилова Е.Н.. Риторика — искусство убеждать. Своеобразие публицистической античной эпохи: Учебное пособие. 1998
2. Л.А. Введенская, Л.Г. Павлова.. Культура и искусство речи. Современная риторика. 1998
3. С.Д. Абрамович, В.В. Молдован, М.Ю. Чикарькова. Риторика загальна та судова: Навч. посіб.. 2002